Текст книги "Долина в огне"

Автор книги: Филипп Боносский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

– Здесь уже ничего не осталось, – сказал он устало. – Вот потому они и ломают ее. – Он закрыл глаза, глубоко вздохнул и тихо добавил: – В этой жизни, Бенедикт, бедняки обречены все терять. Рабочие всегда терпят поражение... – Он открыл потухшие глаза и сказал с глубокой серьезностью: – Не осуждай нас, Бенедикт...

В наступившей тишине слышно было, как с грохотом падают листы шифера, и доносились голоса рабочих.

Бенедикт поднял наконец голову и посмотрел старику в глаза, но не выдержал, отвел взгляд и сказал без всякого выражения:

– Я ездил с отцом Брамбо к епископу.

– Ах, Бенедикт! – вскричал отец Дар, легонько толкая его кулаком в бок. – Это я заставил отца Брамбо повезти тебя. Ведь я дал обещанье, что помогу тебе поступить в духовную семинарию.

– Епископ сказал...

Отец Дар прервал его резким движением руки.

– Епископ, епископ! – вскричал он. – Я больше не желаю этого слышать! Всю жизнь я только и слышал: епископ сказал это, епископ сказал то. Слава богу, теперь со всем этим покончено! Можешь сохранить навечно, как тайну, в сердце своем все, что ты услышал от епископа. Ничего нового ты все равно мне не скажешь.

Он ткнул Бенедикта в грудь, будто тайна уже находилась в его сердце, и укоризненно прибавил:

– Ты будешь замечательным священником!

Бенедикт ответил ему такой печальной улыбкой, что отец Дар раздраженно воскликнул:

– Чего ты хмуришься?

Бенедикт молча смотрел на него. В его взгляде была такая откровенная жалость, что старый священник удивленно отпрянул, покраснел от стыда, потом побагровел от гнева и вскричал:

– Ты зачем ко мне пришел?

– Пришел к вам?.. – заикаясь, спросил Бенедикт.

– Ну да! Какое у тебя дело ко мне? – продолжал кричать отец Дар, потирая голову.

Бенедикт на мгновение задумался, потом поднял лицо к старику и медленно сказал:

– А если, отец мой, – он посмотрел на старого священника взглядом, полным сочувствия, – а если я поговорю с отцом Брамбо...

Таких холодных глаз у отца Дара он никогда не видел! Они метали искры, – эти старые, потухшие глаза. Резким рывком старик поднялся с качалки, которая продолжала сердито раскачиваться. Он подошел к конторке и стал со злостью, уже без разбора, рвать бумаги. Бенедикт с ужасом смотрел ему в спину. Он пытался еще что-то сказать, но ему свело губы. Он повернулся к окну, откуда неслись звуки разрушения. Плечи его дрожали, голова поникла на грудь.

И вдруг, не отдавая себе отчета в том, что делает, он оказался у двери. Ему захотелось перешагнуть порог и убежать отсюда без оглядки, ни о чем больше не думать! Но он в нерешительности остановился и поглядел назад, на сгорбленные плечи старика.

– Отец мой, я буду молиться за вас! – крикнул он, судорожно захлопывая за собой дверь.

15

Но Бенедикт не мог сразу покинуть этот дом. Он посидел некоторое время на кухне, осматриваясь, словно желая запечатлеть ее в своей памяти, прежде чем уйдет отсюда навсегда. Услышав, что кошка скребется в дверь, он открыл дверь, взял кошку на руки, заглянул в ее сонные, зеленые глаза и погладил мягкую серую шерстку. Потом он вышел в сад и остановился. Скоро и от этого милого церковного сада ничего не останется! Он подошел к виноградным лозам у заброшенного колодца, сорвал маленькую гроздь жестких зеленых ягод, – каждая не больше горошины, хотя отец Дар старательно за ними ухаживал, – и стал задумчиво катать их в пальцах. Этим ягодкам редко удавалось дозреть: мальчишки срывали их, когда они были еще совсем зелеными; но считалось, что если б они дозрели, то стали бы прозрачно-янтарными и сладкими. Они казались Бенедикту такими безгрешными, невинными, эти облитые солнцем, свисающие гроздья, они вовсе не торопились дозреть, словно перед ними был такой же долгий год, как и прошлый. Все здесь дышит невинностью, подумал он, чувствуя, что сам он с ней навсегда расстался. Он обернулся, поглядел на дом, на котят, которые теперь вылезли из-под крыльца и кувыркались друг через друга; поглядел на забор, который в прошлом году покрасила миссис Ромьер. Теперь она могла уже об этом не беспокоиться... Он смотрел на котят и содрогался, думая, что их придется утопить. Ни в чем не повинных!..

На открытом воздухе особенно отчетливо слышались треск шифера и крики рабочих. Но людей он не видел: они были за домом. Он подошел к двери ризницы. Ему казалось, он видит все впервые: кухню, сад и на двери ризницы самодельную ручку из крученой медной проволоки. Почему он прежде не замечал, из чего она сделана? Он с любопытством ощупал ее, прежде чем просунуть в нее руку; потом потянул на себя тяжелую дверь, открыл ее и вошел внутрь.

Матовое оконное стекло слабо пропускало свет, но он так хорошо знал ризницу, что мог бы пройти по ней с завязанными глазами. Пол был крыт кафелем. Наискосок от двери стоял большой комод, над ним висело распятье. На худых ногах Христа краска облупилась. Направо от комода находилась низенькая скамейка, на которую преклонял колена священник, а возле нее – таз. В нем он сотни раз мыл чашу, вертел в руках эту сверкающую позолоченную посудину, разглядывая на ней чей-то стершийся лик. Он вспомнил, как удивился, узнав, что водосток отсюда проходит не в канализацию, а прямо в землю. Он был потрясен не столько этим фактом, сколько тем, что осмелился подумать, будто эта вода, в которой омывают священную чашу, уходит так же, как и простая вода, через канализационную трубу в реку. Тогда он так ясно осознал свое невежество и очень забеспокоился: много ли грехов совершает он, сам того не ведая?..

Бенедикт подошел к высокому шкафу и открыл его. Запах нафталиновых шариков, простого мыла и свежий аромат чистого белья хлынул на него оттуда. На плечиках висели его стихарь и ряса. При виде их он удивился и даже немного растерялся. Подумать только, – они спокойно висели здесь все это время, а ему-то казалось, что прошли годы. Люди голодали и мучились, их убивали, а его стихарь и ряса, сшитые по старой мерке, по мерке того Бенедикта, каким он был раньше, висели здесь, словно ничего и не происходило. Эти вещи ровно ничего не значили – они были вне времени и пространства! Казалось, неожиданно он, Бенедикт, охваченный унынием и тревогой, споткнулся о свой собственный труп, – если только такое могло случиться! – о воспоминание о своем прошлом, которое не имело никакого права вторгаться в его новую жизнь: ведь он только сейчас с удивлением осознал, что стал совсем другим. Он резко захлопнул дверцы, закрыл глаза и покачал головой. А затем, пытаясь проникнуться прежним благоговейным трепетом, прошептал с отчаянием: «Я в церкви!»

Он запер шкаф на ключ, который всегда торчал в замке, потом пошел в церковь. У двери он задержался, погрузил пальцы в чашу со святой водой и приложил их ко лбу. «Во имя отца и сына...» – зашептал он. Если позвонить в колокольчик, в полумраке церкви задрожат тени; кто-нибудь снаружи услышит и бросится прочь в страхе, что тут бродят привидения. Он медленно подошел к алтарю и, преклонив колена, долго смотрел на него. Алтарь был пуст, дарохранительница открыта, в ней уже ничего не лежало, но еще утром здесь служили обедню: потухшие свечи еще издавали слабый запах. С высоты на него смотрел Христос; его распростертые руки были прибиты гвоздями к кресту; ноги, скрещенные вместе, проткнуты одним большим гвоздем – не из золота! – грудь его кровоточила, на лбу под терновым венцом выступили капли крови. Слава тебе, царь небесный! Много лет Бенедикт не осмеливался глядеть на него; кровавые раны вызывали у него легкую дурноту. Потом он перестал его замечать и лишь смутно чувствовал его присутствие, его мучительную агонию. Но теперь мальчик сознательно его рассматривал, и раны показались ему живыми. Христос тоже страдал, подумал он, вспомнив о своем отце на заводе. Страданье – вот что приблизило его, Бенедикта, к Христу. Христос некогда был живым человеком, и страданья его были человеческими! Когда порой стремление к святости ослабевало в мальчике, он вспоминал о муках, которые претерпел Христос, и тогда его снова охватывало желание стать святым. Он хотел бы сейчас обдумать все это, ибо чувствовал, что стоит на пороге великой правды. Но вместо того он поднялся с колен и внимательно вгляделся в церковный полумрак.

«Kyrie, eleison! Christe, eleison !» [22]22
  «Господи, помилуй! Христе, помилуй!» (греч.).


[Закрыть]

Ему показалось, что он слышит голоса. Они доносились к нему сверху, с темных, пыльных хоров церкви, где уже много лет не раздавалось звуков органа. Орган так и не успели отремонтировать. Бенедикт услышал свой собственный голос: «Christe, eleison !» – и душа его, вместе с другими душами, устремилась к небу. У исповедальни пахло ладаном, но от скамей несло опилками и керосином. В церкви стояла невыносимая духота, он задыхался: казалось, вокруг него роями летает моль. Запах человеческого пота неподвижным облаком висел в воздухе, пропитывая стены, скамьи, даже пол, и никакому ветру не удалось бы полностью изгнать его отсюда. Отец Брамбо сразу же почувствовал этот запах: он брезгливо морщился и в первые дни после своего приезда израсходовал галлоны розовой воды, опрыскивая все вокруг, в надежде уничтожить этот запах. А с завода в церковь через щели в стенах просачивался едкий, угарный дым. Рабочие, когда приходили сюда к обедне, даже не замечали этого запаха, – настолько он был для них привычным.

Бенедикт подошел к стенам, где в ниши были вделаны деревянные резные барельефы, повествующие о Христе в Гефсиманском саду и о пути его на Голгофу, – перед нишами высились пыльные канделябры со свечами. Семь панно на одной стене и семь на противоположной рассказывали о страстях Христовых. Бенедикт подошел к первому из них, опустился на колени и склонил голову. Когда на эти панно собирали пожертвования среди прихожан, как боролся отец Дар за каждый цент, он и умолял и угрожал! А как их берегли! Бенедикт вспомнил, какой благоговейной гордостью наполнилось его сердце, когда их установили в церкви. Он был первым – как тут не гордиться! – кто смотрел здесь на страдания Христовы. Он стоял перед барельефами на коленях до тех пор, пока не изранил ноги в кровь...

Вдруг Бенедикт тихо ахнул и вскинул голову – его раздумья были прерваны: с потолка вдруг посыпалась мелкая известка. Она медленно оседала легкой дымкой. Послышались глухие удары, и он вспомнил, что крышу церкви ломают. Его охватила неожиданная ярость, и он с такой силой сжал кулаки, что у него заныли ладони. Ему хотелось выбежать из церкви и что-то крикнуть этим людям, этому небу, всей долине, целому миру! Крикнуть – но что, что? Он с горечью повернулся снова к барельефу, изображавшему первую остановку Христа на его пути на Голгофу. Он всматривался в грубо вырезанный лик Христа, который стоял между двумя римскими воинами и глядел на глумящуюся толпу. На голове Христа терновый венец; он уже приговорен к смерти. Как часто Бенедикту казалось, что сам он ст оит так и глядит на людей с той же бесконечной жалостью! Ему было тяжело вспоминать об этом, и он перешел ко второй остановке Христа.

Здесь Христос стоит на коленях, простирая руки; тяжелый крест давит на его хрупкие плечи; его палачи с плетьми в руках готовы обрушить на спину Христа первые свирепые удары. «Как часто, – подумал Бенедикт, – я сам ощущал на своих плечах тяжесть такого креста, как часто сам шел по каменистому, крутому пути на Голгофу...»

На следующем барельефе изображалась третья остановка: Христос падает под тяжестью креста и ударов.

На четвертой остановке (Бенедикт задрожал) Иисус встретился со своей матерью. Как они рыдали от состраданья друг к другу! Тщетно она порывалась прижаться к его рукам, к спине, по которой обильно стекала кровь! На панно, изображавшем пятую остановку, палачи, боясь, что у Христа недостанет сил взойти на Голгофу, заставляют Симона взять у Христа крест и нести его. (Бенедикт был бы счастлив тащить этот крест на собственных плечах.)

А вот и шестая остановка – Вероника протягивает Христу свой платок, и он вытирает кровь и пот со своего лица. И седьмая. Бенедикт остановился и стал разглядывать барельеф с таким вниманием, точно никогда раньше не видел его: Иисус распростерт на земле под тяжелым крестом. Солдат занес над ним бич. Бенедикт готов броситься и отвести поднятую руку солдата. Но, внезапно нахмурившись, Бенедикт замечает, как топорно и неискусно сделаны эти изображения, – в них нет ничего от настоящей жизни...

Он с легким раздражением пожал плечами и взглянул на остальные семь барельефов, установленные на противоположной стене. Христос распятый и умерший, в гробу, из которого через три дня восстанет. Стена уходила за алтарь, и Бенедикт не мог видеть последних барельефов. Воробей, случайно залетевший в церковь и спокойно сидевший наверху под куполом, вдруг всполошился и, легкий как перышко, неистово закружился вверху, подымая клубы пыли. Наконец он вырвался на волю сквозь разбитое стекло и исчез, а в церкви воцарилось гробовое молчание.

Бенедикт остановился около задернутой занавесками исповедальни и пощупал пальцами пожелтевшую ткань. Он знал – в исповедальне темно и холодно, а внизу под полом сырой и заплесневелый, грязный подвал. Бенедикт раздвинул занавески и вошел. Он нашел на ощупь маленькую скамеечку, опустился на колени, перекрестился, – ему показалось, что вот-вот раздастся свистящее дыхание старого священника, он увидит его величественный профиль и почувствует кислый, резкий перегар виски. У Бенедикта закружилась голова, и он прислонился к решетке. «Нет, отец мой, мне не в чем исповедоваться. Нет, отец мой, я не грешил... Отец мой, у меня одно желание: стать святым, но это не гордыня, а моя смиренная мечта. Я посвящу этому всю свою жизнь... Я хочу остаться бедным, я хочу служить своему народу...» Он стоял на коленях, отворачиваясь от старого священника, – ведь у того так дурно пахло изо рта, – и молился, чтобы бог каким-нибудь мирным, безгрешным путем освободил прихожан от этого старика...

– О господи!.. – Он выбрался из исповедальни и пошел по проходу меж скамьями к двери. Кусок кровли, минуя его голову, с грохотом рухнул на каменные плиты, и он, заслоняя лицо руками от поднявшейся пыли, недоуменно взглянул наверх и увидел сквозь широкую расщелину в потолке голубое, солнечное небо.

Послышалось ворчанье грузовика, и, когда глаза Бенедикта прояснились, он заметил двух мужчин, которые удивленно смотрели на него.

– А я думал, церковь пуста! – сказал один из них.

Бенедикт бросился вон из церкви и зашагал прочь по улице. У него сильно болела рука, словно обвалившийся шифер ушиб ее.

16

Отец Брамбо вернулся только к пяти часам вечера. Бенедикт видел, как он вышел из машины, помахал кому-то, кто остался в машине, и, держа под мышкой свернутые в трубку листы синей бумаги, быстрым шагом направился к дому.

Теперь у молодого священника была совсем другая походка – он шагал уверенно, с видом человека, облеченного властью. У Бенедикта упало сердце, и он инстинктивно спрятался за дерево, в надежде, что отец Брамбо пройдет мимо, не заметив его. Но как раз в эту минуту взгляд молодого священника упал на него, и он весело его окликнул:

– Здравствуй, Бенедикт!

Голос его звучал бодро, и он выглядел одновременно и моложе и старше. Глаза его блестели, обычно бледное лицо порозовело и даже чуточку загорело, – видимо, он провел целый день на воздухе. Бенедикт никогда не видел его таким. Подбородок отца Брамбо был чем-то выпачкан – совершенно невероятное зрелище! – а на суставах пальцев – содрана кожа. Его черная шляпа, как всегда, сидела прекрасно, но на белом воротнике темнело какое-то пятно.

– Что ты там делаешь? – спросил, смеясь, молодой священник. – Ждешь меня? Давно? – прибавил он с сожалением.

– Я приходил к отцу Дару, – пробормотал Бенедикт.

– Как он поживает? – сочувственным тоном спросил отец Брамбо, ласково обнимая Бенедикта за плечи. Он ждал ответа, вопросительно приподняв брови, но Бенедикт молчал. – Я полагаю, старик рассказал тебе о новой церкви? – произнес он.

Плечи Бенедикта дрогнули, и отец Брамбо с любопытством посмотрел на него.

– Рассказал, да? – снова спросил он, заглядывая в глаза Бенедикту с выжидательной улыбкой. – Ну и прекрасно! – весело продолжал отец Брамбо. – Значит, ты уже знаешь. Какие новости! Какие новости! – он почти пропел последние слова и приподнял листы «синьки». Бенедикт окончательно замкнулся. – Где ты был вчера? – с укоризной спрашивал молодой священник. – Ты уже знал?

Бенедикт стиснул губы и отрицательно покачал головой.

– Ты не знал? – продолжал отец Брамбо с некоторым изумлением. – Все в долине пойдет на слом, долины больше не...

– Они сносят церковь, отец мой! – задыхаясь, вскричал Бенедикт. В голосе его звучало страдание.

– Что? – воскликнул отец Брамбо, заметив наконец, какой у мальчика измученный вид.

Бенедикт высвободил плечо из-под руки священника и указал на кучу сломанного шифера перед фасадом церкви.

– Ну и что? – недоуменно спросил отец Брамбо, и тут увидел полные горечи глаза мальчика. – Бенедикт! – вскричал он с такой глубокой жалостью, что тот невольно повернулся к нему, губы его дрожали. Священник снова притянул его к себе и стал утешать: – Ничего, Бенедикт, все равно она должна была пойти на слом – ведь она очень ветхая. Так или иначе, но нам необходима новая церковь. И господу богу тоже нужна новая! – Он улыбнулся собственной шутке. – У нас по крайней мере будет чистое помещение, и без мышей. – Он погладил Бенедикта по голове. – Почему ты так о ней горюешь? Ты еще многого не знаешь о церкви, Бенедикт, – продолжал он, беря Бенедикта за подбородок. – Взгляни на меня! Мы не могли содержать ее здесь, – слишком уж беден народ. Мы должны были перебраться отсюда – даже если бы ничего не случилось, даже если бы Компании не понадобилась вдруг земля. Пойми, мы все равно должны были перебраться. В городе больше народу, а здешние жители тоже переселятся в город.

– Но ведь они еще не сдались! – вскричал Бенедикт. – Они же еще не переезжают!

Отец Брамбо слегка прищурился и посмотрел на мальчика долгим взглядом. Наконец он сказал:

– А что им остается делать? – Он тронул Бенедикта за локоть. – Ты сам знаешь, что церковь – это не просто здание. Ведь здание церкви – это только скорлупа. Посмотри, – разве ты не видишь? Церковь совсем опустела, душа ее уже отлетела отсюда. Давай же спокойно похороним ее остов. – И он повернул Бенедикта в сторону полуразрушенной церкви. Бенедикт увидел: стропила под куполом полностью обнажились, половины крыши уже не было, словно ее снесла чья-то могучая рука. Тучи пыли заволакивали всю церковь. Бенедикт отвернулся.

– Отец Дар уезжает, – пробормотал он.

Отец Брамбо притянул Бенедикта поближе, обнял его и заставил идти рядом с собой.

– Не беспокойся об отце Даре, – промолвил он спокойно. – Отец Дар уже слишком стар, чтобы служить. Он и сам это понимает.

– Нет, он этого не понимает! – вскричал Бенедикт.

Отец Брамбо вспыхнул.

– Что он тебе наговорил? – спросил он.

– Ничего! – укоризненно ответил Бенедикт.

Отец Брамбо заглянул Бенедикту в глаза, потом сказал:

– Нет, отец Дар прекрасно это понимает. – Он еще крепче сжал плечо Бенедикта и прибавил: – Я знаю, ты любил его, но не позволяй чувствам ослеплять себя. Старик... – он остановился в нерешительности, – старик был безнравственным человеком.

Бенедикт вдруг словно окаменел: он шел вперед, ничего перед собой не видя.

А отец Брамбо не заметил этого. Он радостно вскинул брови; на губах его играла та неуловимая улыбка, которую Бенедикт уже однажды видел. Он ждал, что священник сейчас поднимет руку и проведет пальцами по губам. Они подошли к калитке. Отец Брамбо неловко открыл ее левой рукой, а правую продолжал держать на плече Бенедикта, словно боялся, что тот вырвется и убежит. Они взошли по ступенькам на крыльцо, где стояла качалка, и отец Брамбо уселся в нее.

– Вот здесь, на этих планах, – сказал он решительным тоном, словно только и дожидался, когда они дойдут, чтобы представить Бенедикту свои наиболее веские аргументы, – на этих планах уже видно, какой будет новая церковь. – Он раскатал одну из синих трубок. – Конечно, пока что все это только чертежи, но погляди, насколько новая церковь больше прежней! Вот это – неф. – Лежащий перед ним чертеж поглотил все его внимание. Не отрываясь от него и уже не останавливаясь, чтобы удостовериться, доходят ли его объяснения до Бенедикта, он стал с увлечением рассказывать, где что будет находиться. Он сыпал цифрами, называл размеры, указывал цены. Все священные элементы церкви в его устах находили свое выражение лишь в материальных измерениях. Со знанием дела он водил пальцем по плану. Глаза его блестели, а в голосе звучали лирические нотки.

Бенедикт молча смотрел на старую церковь. Какая-то собака обнюхивала ее ступени. В небе парил и кувыркался голубь; затем он стал снижаться. Он искал карниз, чтобы сесть на него, очевидно не сомневаясь, что тот на прежнем месте. Серебристый голос отца Брамбо журчал не переставая; он перечислял все новые и новые цифры и посасывал кровоточащий сустав пальца, который где-то ободрал. Его светлые брови сошлись на переносице, а ресницы казались выгоревшими на солнце.

– Если можно продать церковь, – сказал вдруг Бенедикт без всякого выражения, – значит, и всем остальным придется продать свои дома. Значит, Компания выиграла.

Но отец Брамбо развертывал уже второй лист «синьки».

– Они решат, что если церковь продана, – продолжал Бенедикт тем же безжизненным тоном, – то им уже незачем продолжать борьбу. Отец Дар обещал никогда не...

– А-а, это! – воскликнул отец Брамбо, на минуту оторвавшись от своего занятия и взглянув на Бенедикта. – Ты имеешь в виду стачку. Но она скоро кончится.

Бенедикт посмотрел на него и сказал так, словно надеялся, что слова его услышат там, далеко отсюда:

– Но рабочие вовсе не желают ее окончания.

– Они скоро возьмутся за ум, – уверенно возразил молодой священник. Он заметил выражение лица Бенедикта и рассмеялся. – О Бенедикт, поверь, они скоро возьмутся за ум! Пусть все это тебя не тревожит. – Он легонько потрепал Бенедикта по щеке. – Ну, улыбнись же! – прибавил он.

– Отец мой, – произнес Бенедикт, – мне очень плохо.

Отец Брамбо отложил в сторону чертежи.

– Я знаю, Бенедикт, – сказал он сочувственно, – я знаю, как трудно расставаться со всем привычным, с чем ты сроднился, что ты любил. Но это пройдет. Подожди немного, пока отстроим новую церковь. Ты будешь приходить и смотреть, как идет строительство, а церковь с каждым днем будет расти. В один прекрасный день она будет закончена, и мы войдем в нее – я и ты. И тогда, тогда, Бенедикт, – представь себе этот день!.. – Лицо отца Брамбо озарилось, глаза сияли, но в ответ Бенедикт только тускло улыбнулся. – Тогда мы будем служить обедню вместе с тобой, – пообещал молодой священник. – Бенедикт, почему ты хмуришься?

Отец Дар сказал ему то же самое!..

– Ну вот, так-то лучше! – произнес священник с облегчением. – Тебе будет трудно вначале, а потом все будет хорошо, вот посмотришь! – Он задумчиво, с любопытством посмотрел на Бенедикта. – Скажи, неужели тебя это никогда не беспокоило? – спросил он удивленно. – Ведь ты видел, что церковь уже обветшала и кишмя кишит мышами, а крыша ее сгнила и протекает...

Он остановился.

– Что с тобой, Бенедикт? – вскричал он.

Бенедикт попытался отвернуться, спрятать взгляд, полный безысходной муки, но отец Брамбо перехватил этот взгляд и повернул к себе Бенедикта.

– Что с тобой? – опять вскричал он, и голос его сорвался. Он уронил чертежи на пол и вскочил. – Садись, – приказал он и сам усадил Бенедикта в качалку. – Сейчас я принесу воды!

Сильно побледнев, он ринулся в дом. Бенедикт слышал, как он бежит по коридору в кухню. Мальчик с трудом опустился в качалку. Он закрыл глаза и посидел так некоторое время, ожидая, когда кончится головокружение, затем с усилием поднялся. Синие листы чертежей зашуршали под его ногами. Шатаясь, он сошел с крыльца и, подойдя к калитке, остановился, чтобы в последний раз поглядеть на приходский дом. Занавески на одном из окон были раздвинуты: на мгновение ему показалось, что у окна кто-то стоит, – что кто-то стоял там все время, наблюдая за ним.

Он вышел, позабыв закрыть за собой калитку.