Текст книги "Долина в огне"

Автор книги: Филипп Боносский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

Он поднялся с колен, не прочитав тех молитв, которые ему наказал прочитать отец Дар. На миг ему захотелось снова войти в исповедальню, разбудить крепко заснувшего священника, отвести его домой... Но отец Дар сейчас и не проснется, – не проснется до поздней ночи, а то и до самого утра...

Бенедикт вышел из церкви через ризницу и направился к дому священника. Он постучал. Дверь открыла миссис Ромьер.

– Отец Дар... – начал Бенедикт и осекся. Позади миссис Ромьер спиной к нему стоял, нагнувшись над чемоданом, молодой священник. Он не успел еще снять пальто. Услышав голос Бенедикта, он обернулся. Мальчик не мог больше выговорить ни слова, лицо его запылало, в горле пересохло.

– Ну? – воззрилась на него миссис Ромьер. Всклокоченные пряди седых волос падали ей на лицо. – Это он, – сказала она, обернувшись к новому священнику.

Тот просиял и шагнул к двери.

– Так ты – Бенедикт! – воскликнул он.

Он взял обе руки Бенедикта в свои белые руки – такие мягкие, что Бенедикт почти не почувствовал их пожатия.

Мальчик поднял глаза и встретился со взглядом молодого священника. У того были ярко-синие глаза и очень светлые брови и ресницы. На белом как мрамор лбу просвечивали голубые жилки, как у ребенка; розовые щеки покрывал едва заметный золотистый пушок. Голос у него был певучий, удивительно приятный, – такого голоса Бенедикт еще никогда не слышал.

– Мне уже рассказывали о тебе, – продолжал молодой священник с легкой улыбкой. – Миссис Ромьер и отец Дар. Я – отец Брамбо.

Бенедикт кивнул.

– А где же отец Дар?

– Я как раз пришел... – начал Бенедикт, но голос отказывался ему повиноваться. Он молча показал на церковь.

– Там сейчас исповедуются, отец мой, – пояснила миссис Ромьер, обеими руками откидывая волосы, из-под которых вдруг выглянуло ее красное, обветренное лицо.

– Еще не скоро кончится?..

Бенедикт почувствовал, что вот-вот заплачет. У него кружилась голова, звенело в ушах. Он покачнулся.

В глазах молодого священника мелькнуло удивление, он протянул руку, но Бенедикт овладел собой и усмехнулся. Кровь стучала у него в висках, словно барабанная дробь.

– Тебе дурно? – с тревогой спросил отец Брамбо.

Бенедикт упрямо покачал головой.

– Я весь день постился, – прошептал он.

Отец Брамбо изумленно посмотрел на него.

– Но почему?

Бенедикт отвел глаза. На его лице появилось горделивое выражение.

– Перед причастием, – тихо сказал он. – Я всегда пощусь в ночь с пятницы на субботу.

Миссис Ромьер фыркнула.

– Не верьте ему, – сказала она, – скорей всего дома есть нечего. Работы мало, вот что, отец мой. Мало работы. По правде говоря, они все сейчас постятся.

Молодой священник с удивлением переводил взгляд с одного на другую...

«Я постараюсь никогда ничем его не огорчать», – подумал Бенедикт. Казалось, бог услышал его самые сокровенные молитвы и исполнил их! Мальчику припомнился отец Дар, который храпел сейчас в исповедальне. Наверно, сполз с кресла, как бесформенный куль. Нет, нет, Бенедикт никогда не расскажет об этом тому, кто сейчас стоял перед ним – такой чистый, возвышенный, с такими мягкими, нежными руками, что почти не чувствуешь их прикосновения. Он решил, что отныне на него возложен долг заботиться о молодом священнике, ограждать его от всего неприятного, – ведь один лишь он, Бенедикт, понимает, каким бесценным даром провидения является его приезд.

Миссис Ромьер протянула мальчику кусок хлеба с маслом, но он смущенно покачал головой.

– Бери, бери! – настаивала она. Она ткнула пальцем в масло и неожиданно мазнула ему по губам. – Ешь! – сказала она.

Бенедикт сердито покосился на нее. Она всунула хлеб ему в руку, но он не шевельнулся, рука повисла, как плеть.

– Отец Дар еще долго будет занят, – сказал он.

– Так много народу?

Он молча кивнул.

– Что же мне делать? – беспомощно спросил молодой священник.

– Я отнесу ваши вещи в комнату, – сказала миссис Ромьер, завладевая его чемоданом. – А Бенедикт покажет вам наш приход, – добавила она. – Он проводит вас! – Она кивнула в сторону Бенедикта, и волосы снова упали ей на глаза.

Бенедикт повернулся к отцу Брамбо. Молодой священник стоял в нерешительности, затем пожал плечами.

– Вероятно, он вернется не раньше...

– Не раньше, чем через час, – подсказал Бенедикт.

– Тогда идем.

Священник обернулся к миссис Ромьер и протянул руку, будто хотел поправить ей прическу.

– Будьте добры... – он не закончил. Миссис Ромьер уже исчезла из кухни. Отец Брамбо покраснел. – Она... – начал он.

– Отец Дар доволен ею, – отозвался Бенедикт.

Молодой священник посмотрел на него.

– Ведь она много работает, – добавил Бенедикт. – И очень заботится о нем.

Они спустились во двор. Под крыльцом вдруг раздался писк, и оттуда выскочили три крошечных котенка.

– Ах, я и забыл про них! – воскликнул Бенедикт.

– Что? – удивленно спросил священник.

– Отец Дар велел мне утопить их, – ответил Бенедикт.

Через калитку, на которой для тяжести были прибиты три старые подковы, они вышли в немощеный переулок. Посреди него тянулась канава с нечистотами; возле нее играл маленький мальчик. Бенедикт не обратил на него внимания, но отец Брамбо сказал:

– Прикажи ему вылезти оттуда!

– Руди! – позвал Бенедикт. Малыш в одной рубашонке, из-под которой виднелись его грязные босые ножки с пухлыми коленками, поднял круглую рожицу. Бенедикт протянул ему хлеб с маслом. – Беги домой, – сказал он.

Мальчонка бросил, палку, с которой играл, и, набив рот хлебом, засеменил по переулку.

– Пойдемте на Медовый холм, – предложил Бенедикт.

Они направились к лестнице.

– Это правда? – спросил отец Брамбо.

– Что, отец мой?

– То, о чем говорила экономка?

Бенедикт вспыхнул.

– Я не помню, про что она говорила, отец мой.

– Да про то, что ты постишься.

– Нет, неправда. Еды у нас дома хватает, – угрюмо ответил Бенедикт. – А я всегда пощусь по субботам до воскресного причастия.

– Почему?

«Потому, что я святой», – хотелось ответить Бенедикту. Но вместо этого он сказал:

– Я хочу, чтобы мое покаяние было искренним и правдивым.

Священник недоверчиво посмотрел на него.

– Это весьма необычно, – сказал он наконец.

Они дошли до лестницы и начали подниматься. Бенедикт машинально считал про себя ступеньки. На полпути он остановился и посмотрел через перила, не валяется ли там Донкас, но того уже не было. Наверху он осторожно взял отца Брамбо за локоть и повернул лицом к долине.

– Отсюда все видно, – сказал он.

Молодой священник немного запыхался. Болезненно улыбаясь, он прижал руку к сердцу и долго смотрел вниз на расстилавшуюся перед ним долину.

– Какое убожество! – прошептал он.

– Люди из города тоже ходят к нам, – с гордостью сказал Бенедикт.

– Почему же... – начал священник, – почему поселок считается немецким?..

– Сначала в этих местах обосновались немцы, – это и есть самая старая часть города, – объяснил Бенедикт и с удовлетворением добавил: – Генерал Браддок проходил здесь по пути в форт Дукен в тысяча семьсот пятьдесят пятом году.

– Вот как! – отозвался священник.

– А там, – Бенедикт протянул руку, – там Пыльная фабрика.

– Что это такое?

– Завод, где обогащали руду, – отвечал Бенедикт. – Но он давно не работает. С войны. Видите красную пыль? Она засыпала всю землю до самого пруда. Это пыль от железной руды; все там красное, и пруд тоже. А вон там лес. – Он указал на запад. – А это печь для сжигания мусора. Посмотрите, какая высокая труба.

Священник поднял голову и брезгливо поморщился.

– Чем это пахнет? – спросил он.

– Пахнет? – повторил Бенедикт, принюхиваясь.

– Ужасный смрад!

Бенедикт громко потянул носом.

– Я не чувствую... – простодушно сказал он.

– Фу, какая отвратительная вонь! – вскричал священник. – Несет тухлыми яйцами или дохлыми крысами! Чудовищно!

– Я не чувствую никакого запаха, – испуганно отвечал Бенедикт.

– Что там сжигают? – спросил священник.

– Дохлых лошадей, – поспешил объяснить Бенедикт. – И кошек и крыс. Всякую падаль. А может быть, пахнет просто гарью? – воскликнул он, и лицо его просветлело. – Дымом оттуда несет ужасно! – горячо прибавил он. – Летом, когда ветер с той стороны, – дышать нечем! – Он рассмеялся, словно обрадовался своей догадке, но, поглядев на священника, резко оборвал смех. Отец Брамбо прижимал руку к сердцу, в его синих глазах блестели слезы.

Бенедикт медленно перевел взгляд на долину.

– Вон там, – тихо и нерешительно продолжал он, – опрокидываются вагонетки. Вагонетки бегут с завода и сбрасывают шлак под откос, по ту сторону... – он никогда не мог спокойно произнести это слово, – по ту сторону Рва, – закончил он.

У молодого священника дрожали губы, на бледном лице застыло страдальческое выражение.

– Боже мой, куда они послали меня, куда они меня послали? – шептал он, почти не разжимая рта, словно молился.

Они стали молча спускаться по лестнице.

2

Бенедикт ушел далеко-далеко – за мусорную печь, вокруг которой высились кучи гниющих, медленно тлевших отбросов. Вздымая пыль, он брел по усыпанной мелким шлаком дороге. Его преследовал запах гари. Теперь Бенедикт явственно различал его и к стыду своему сознавал, что он не столь уж ему неприятен. Привычный, давно знакомый запах – вот и все; он пропитал его насквозь, проник в кровь.

На половине пути этот запах ослабел, его заглушил запах шлака. Справа от дороги раскинулся темно-серый пустырь. Казалось, на окрестных холмах когда-то произошло извержение вулкана, и с тех пор все вокруг покрылось лавой и шлаком. Здесь ничего не росло. Сколько глаз хватал, тянулось голое, унылое плато. Вдалеке его пересекали железнодорожные пути, по которым бегали вагонетки, груженные раскаленным шлаком. За путями был крутой откос, куда и сбрасывали шлак. Внизу под откосом проходил Ров, а вдоль него стояли дома, вернее, фанерные лачуги, крытые толем. Заводская компания выстроила эти лачуги вскоре после первой мировой войны, чтобы разместить в них негров с Юга, когда их доставили сюда в запломбированных товарных вагонах, чтобы сломить забастовку сталелитейщиков. Тут они с тех пор и застряли; местечко это прозвали Негритянским Рвом.

Бенедикт перебрался через Ров и стал карабкаться на высокий шлаковый отвал по узкой тропинке, которая вилась среди закаменевшей лавы. Рот его и нос набились щелочной пылью, отдававшей серой – от шлака всегда несло серой. Растительности тут не было почти никакой. Должны были пройти годы, прежде чем шлаковая пыль превратится хотя бы в скудную почву. Выше по склону пробились кое-где чахлые ромашки; целое лето они робко ютились на неостывающих камнях. Редкая колючая трава порой привлекала своей обманчивой зеленью заблудившуюся бабочку, – словно белый лепесток, прилетела она из леса. Деревьев или кустов здесь и в помине не было – одни лишь голые серые глыбы, пустынные и печальные. Внизу между этим плато и Медовым холмом, который зеленел вдали, словно тусклый изумруд, протянулась мили на три долина. Медовый холм поднимался не выше шлакового плато, и через долину можно было бы перебросить мост.

В западной стороне серая лава шлака вскоре обрывалась. Шлак исчезал словно по волшебству, и появлялась красная летучая пыль, смесь железной руды и кокса. Земля вокруг была как бы окрашена кровью. Пыль лежала волнами, образуя холмы и лощины, подобно пескам пустыни. Здесь тоже не было ни кустов, ни зелени. Лишь в тех местах, где поверх руды образовался тонкий слой почвы, попадались хилые, но цепкие ромашки или нежные вьюнки. Когда дул ветер, поднимались облака пыли и на своем пути окрашивали все в красный цвет: лица людей и крыши домов, если пыль долетала до них. Среди красных дюн струился чистый, удивительно прозрачный ручеек, на дне которого виднелись ржавые камни. От него пахло кислым, как от огуречного рассола, и все же зелень обрамляла его на всем его пути ко Рву.

В центре этой обширной пустыни стояла обогатительная фабрика – огромное строение, густо покрытое красной пылью. Когда-то тут находилась доменная печь, но потом ее разрушили, и остался только этот железный остов с заброшенными машинами, покрытыми ржавчиной и паутиной. Их охраняли два старика, – казалось, они случайно уцелели от какой-то страшной катастрофы, – охраняли в основном от мальчишек, но те и сами боялись туда ходить.

За обогатительной фабрикой снова тянулась красная земля. В ней глубоко вязли ноги, а от легкой ее пыли лицо и руки делались медно-красными, как у индейцев. Еще дальше, между двумя высокими слежавшимися кучами красной пыли, – будто само время отлило их из багрового чугуна, – лежал небольшой пруд. Его питали лесистые холмы и потоки шахтных вод, но и он был красным как кровь.

Сейчас в этом пруду плескались трое голых мальчишек. Бенедикт пришел сюда за своим братом Джоем. К тому же ему хотелось хорошенько обдумать все, что случилось за последние дни, поэтому он и предпринял эту продолжительную прогулку. Чувство глубокого унижения, охватившее его, когда на вершине холма он поймал страдальческий взгляд отца Брамбо, теперь развеялось. В тот день на обратном пути к дому священника Бенедикт доверчиво рассказал отцу Брамбо, что тоже посвятил себя церкви, а затем с гордостью добавил, что уже выполняет обязанности церковного причетника, хотя епископ еще не утвердил его в этой должности. Это произвело впечатление на отца Брамбо. «Мы будем друзьями, Бенедикт», – сказал он. И мальчик радостно вспыхнул и затрепетал под рукой молодого священника, мягко лежавшей у него на плече.

Когда Бенедикт с отцом Брамбо вернулись, отец Дар, к счастью, был уже дома. Миссис Ромьер сходила в церковь и разбудила его. Но Бенедикт не стал задерживаться и слушать разговор священников.

По дороге к пруду он старался умерить свою радость и твердил про себя, что в благодарность за прибытие отца Брамбо он, Бенедикт, будет стараться выполнять свои обязанности еще более ревностно и смиренно, с еще большим самопожертвованием. Он подразумевал не только обязанности, которых требовала от него церковь, но и те дополнительные, которые сам возложил на себя для большей святости.

Вид голых мальчиков безотчетно смутил его, хотя он и сам не понимал почему. Он признавал, что в наготе нет ничего греховного. И все-таки – совсем нагие! А мальчишкам, по-видимому, ни чуточки не стыдно. Ему было особенно неприятно, что Джой, его брат, тоже разделся догола, как и его товарищи. Это бесстыдство как бы бросало тень и на самого Бенедикта.

Он стоял на берегу пруда, который сверкал красными бликами среди красных дюн, и смотрел на мальчиков. На середине пруда плавал плот, а на нем стоял Джой. Ресницы и нос у него были красные, по подбородку текли розовые слюни, а волосы на голове сбились в красный ком. Он смеялся и с воинственным криком бегал по скользкому плоту, колотя палкой по головам и рукам своих приятелей, а те, в свою очередь, старались свалить его в воду и завладеть плотом. Когда Джой кричал, его худенькие ребра раздвигались и сдвигались, как мехи аккордеона. Никто из ребят не заметил появления Бенедикта.

Он невольно рассмеялся. Джой выглядел таким торжествующим, так смешно приплясывал и с таким удовольствием дубасил своих товарищей, что Бенедикту тоже стало весело. Он смотрел на них до тех пор, пока два мальчугана не нырнули под плот и не опрокинули его. и Джой, взмахнув руками, плюхнулся в ржавую воду.

– Джой!

Все трое повернули к нему свои грязные рожицы.

– Что-о-о? – помедлив, ответил Джой.

– Пойдем домой!

– Неохота! – отозвался Джой.

– Пойдем, – угрожающе повторил Бенедикт. Мальчишки захихикали. – Пошли домой! Сам знаешь зачем...

– Не пойду!

Молчание.

– Одевайся, слышишь? – приказал Бенедикт, но Джой не сдвинулся с места. Он стоял в воде, по лицу тянулись красные потеки, пупок торчал на животе, словно красная пуговица.

– Ты не ходил на исповедь, – осуждающе проговорил Бенедикт.

– Ходил! – запальчиво возразил Джой.

– Не лги!

– Ходил! – Джой неуверенно осенил себя размашистым крестом.

– Не смей этого делать! – закричал Бенедикт. – Хочешь прямо в ад отправиться? Ты не ходил на исповедь – ты солгал!

Лицо Джоя заметно побледнело под красными разводами. Его приятели тоже перепугались и вылезли из воды. Они вытерлись своим нижним бельем, потом засунули его в карманы. Промокшие ладанки липли к их ребрам. Мальчики дрожали всем телом: погода была довольно прохладная.

А непокорный Джой по-прежнему стоял, вперив взгляд в воду.

Мальчишки хорошо знали о святости Бенедикта. Они молча оделись и пошли к поселку. Джой все не вылезал из воды.

Когда они оба скрылись за дюнами, Бенедикт сказал:

– Говорил я тебе, чтобы ты никогда не крал? А?

Джой передернул голыми плечами, как если бы его ударили.

– Я ничего не брал, – захныкал он, испуганно поглядывая на Бенедикта. Его трясло как в ознобе, но в голосе еще звучало неповиновение.

– Я нашел тележку, – процедил Бенедикт сквозь зубы.

Джой заморгал глазами, обведенными красной каймой.

– Чья это тележка?

– Я ее не крал!

– Говори!

Молчание.

– А почему папа не купил мне такую? – внезапно закричал Джой, и от жалости к самому себе на глаза его навернулись слезы.

Бенедикт не обратил на это никакого внимания.

– Потому ты и не пошел на исповедь, ведь так? Ты боялся! Лгать на исповеди – это смертный грех. А возвращать тележку тебе не хотелось. Вот ты и не мог пойти в церковь, – ведь тебе пришлось бы сказать отцу Дару, что ты ее украл. Хочешь, чтобы тебя в тюрьму посадили, да?

Джой судорожно вздрогнул. Губы у него затряслись, подбородок запрыгал, из глаз хлынули потоки слез, промывая светлые полоски на красной мордашке.

– Не отдавай меня, Бенни! – рыдал он с перекошенным от страха лицом. – Я верну тележку обратно – только пойдем вместе. Пойдем вместе, Бенни!

Бенедикт поглядел на его залитое слезами лицо. Ему самому захотелось вдруг заплакать, и он коротко сказал:

– Вылезай из воды.

Джой сильно озяб и на этот раз послушно выбрался из пруда. Дрожа всем телом, он стоял перед Бенедиктом, а тот, сжав губы, сурово смотрел на него.

– Стань на колени! – скомандовал он.

– Дай же мне одеться! – попросил Джой.

– На колени!

Джой опустился в пыль, вздрагивая всем телом. Бенедикт встал на колени рядом с ним.

– Молись! – сказал он глухим голосом. – Повторяй за мной...

Лязгая зубами, бедный Джой повторил пять «Богородиц», десять «Отче наш» и еще одну молитву об отпущении грехов; затем Бенедикт, закрыв увлажненные слезами глаза, стал сам молиться за Джоя. Только после этого он разрешил Джою одеться, что тот и проделал. Он все никак не мог застегнуть пуговицы трясущимися от холода руками.

– Вот мать узнает, что ты плавал в пруду, и выпорет тебя, – сказал Бенедикт. – Хорошо еще, если отец не дознается.

– Но ведь ты не скажешь! – закричал окончательно запуганный Джой.

– Ты же знаешь: я на тебя никогда не ябедничал, – гордо ответил Бенедикт.

Они отправились через красные дюны в обратный путь. Братья шли молча, потом наконец Джой, побледневший и осунувшийся, спросил:

– А они не сцапают меня, если узнают, Бенни?

– Я сам отвезу тележку, – ответил Бенедикт. – Они не арестуют тебя. Я скажу, что это я ее взял.

– Но тогда они сцапают тебя...

– Меня? – улыбнулся Бенедикт. – Нет, – продолжал он с непоколебимой уверенностью. – Они сразу увидят, что я не вор.

Мальчики побрели дальше. Джой и не подумал поблагодарить Бенедикта: разве за такое можно отблагодарить?!

Жили они на авеню Вашингтона, на спуске ко Рву. В домике было четыре комнатушки; две нижние – кухня и «общая» комната – были подвальные, с кирпичными стенами, а воздух и свет проникали туда лишь через дверь, открывающуюся на задний двор, да через маленькое боковое оконце. Там почти всегда царил полумрак. Проходить в верхние две комнатки надо было через кухню. На дворе, где сейчас мелкими пучками рос салат, пахло свежим навозом. У забора стояла уборная: убогий сарайчик с вырезанными на двери полумесяцем и звездочкой меж его рогами. За уборной проходила грязная канава, тянувшаяся до самого Рва. Вдоль этой канавы соседи гоняли своих коров в долину на пастбище.

Бенедикт и Джой завернули за дом. Бенедикт оглядел огород, который почти весь посадил своими руками: не рылся ли здесь кто-нибудь? Успокоившись, он направился за уборную, а Джой немедленно улизнул. Бенедикт вытащил из-за уборной желтую с красным тележку и прислонил ее к стенке.

– Мама, – сказал он, входя в кухню, – заставь Джоя пойти завтра в церковь!

Мать стояла у печки, она обернулась на его голос. В кухне горела керосиновая лампа. Помешивая суп в большой кастрюле на плите, мать пробовала его с ложки. Она была маленькая, толстенькая, с лоснящимся смуглым лицом и серыми глазами, в которых иногда загорались янтарные блики. Ее прямые черные волосы были уложены пучком на затылке. Бенедикт называл ее «Цыганкой», – такая она была смуглая и черноволосая. На щеке у нее были две обворожительные родинки.

Она робела перед Бенедиктом и гордилась им. Сейчас она обернулась к нему с таким выражением, будто ждала какой-то беды, и спросила:

– Что он наделал?

– Ничего, – угрюмо буркнул Бенедикт.

Мать с минуту пристально смотрела на него, потом крикнула:

– Я выпорю его!

Бенедикт нетерпеливо пожал плечами.

– А что толку... – сказал он и, сев на стул, закинул руки за голову. Мать громко втянула суп с ложки, исподтишка поглядывая на него. Наконец Бенедикт озабоченно спросил:

– Где отец?

Мать не ответила. На кухню приковылял маленький мальчик в одной рубашонке. Бенедикт поймал его и зажал меж коленями.

– Ты зачем рылся в мусоре? – ласково пожурил он малыша и обернулся к матери. – Руди играл в канаве, мы с отцом Брамбо видели его. Ну и грязный же он был! Я не знал, куда деваться от стыда. Зачем ты позволяешь ему?

Руди вырвался от Бенедикта, подбежал к матери и спрятался за ее юбку. Он выглядывал оттуда на Бенедикта темно-синим глазом.

Мать шлепнула его.

– Я же велела тебе не уходить со двора, – мягко сказала она, но, бросив быстрый взгляд на Бенедикта, добавила более энергично: – Вот посмотришь, в следующий раз я тебе задам!

Бенедикт почувствовал острую резь в животе, – из кастрюли плыл дразнящий запах супа. Вдруг он воскликнул:

– Отец опять пил?..

От испуга мать уронила ложку в кастрюлю, а Руди совсем спрятался за ее юбкой.

– Не говори так! – сказала она, подходя к Бенедикту и облизывая палец. – Он опять ходил искать работу...

– О мама! – воскликнул Бенедикт, бросаясь к матери. Она отвернулась, виновато посмеиваясь, но он силой повернул ее к свету. Под глазом у матери темнел синяк. Бенедикт с горечью смотрел на нее. – За что? – спросил он и, прежде чем она успела ответить, укоризненно добавил: – Ты сама допускаешь! Сама! – Он подбежал к кухонному шкафику, открыл его и, вытащив недопитую бутылку, шагнул к раковине.

Но мать, прежде чем он успел ее вылить, схватила его за руку.

– Ты с ума сошел? – закричала она, глядя в его злые глаза. – Ничего ты не понимаешь! – продолжала мать, сердито вырывая у него бутылку. – Хочешь, чтобы ему нечем было забыться, когда он возвращается домой? А ты пойди сам поработай! – снова крикнула она. – Поработай-ка весь день у открытой печи, да приди домой, усталый до полусмерти, когда у тебя все кости разламывает, а голова пухнет от забот! Пусти! – Она оттолкнула его, бережно закупорила бутылку и поставила ее в шкаф. Потом обернулась, поглядела на него и опустила глаза.

– Уж если я сама ничего ему не говорю, – сказала она мягко, – зачем же тебе...

– Но ведь он идет против церкви, – сказал Бенедикт.

Мать подняла голову.

– Не тебе судить, – ответила она.

– Он искушает господа бога! – вскричал Бенедикт, Мать всплеснула руками и дважды истово перекрестилась. В глазах ее застыл такой испуг, что Бенедикт отвернулся и понурил голову.

В кухню вошел Джой. Обойдя сторонкой Бенедикта, он шепотом спросил:

– Мама, скоро ужин?

– Сейчас, – ответила она.

Светло-русые волосы Джоя все еще отсвечивали красным, а на щеках были волнистые красные потеки.

Мать поставила на стол миски.

– Где Винс? – тихо спросила она. В ответ Джой только пожал плечами. Мать взглянула на Бенедикта, – тот сидел, опустив голову на руки. Она накрыла на троих и разлила суп по мискам. Мальчики сидели за столом, но к еде не притрагивались. Бенедикт молился не поднимая головы, словно застыв. Потом все, кроме него, стали есть.

После супа мать положила в миски по кусочку вареного мяса. Они съели его с ржаным хлебом. Обед был закончен.

– Мама, я еще голодный, – сказал Джой.

Мать сердито поглядела на него, а, Рудольф ударил ложкой по столу.

– Еще! – весело потребовал он.

Бенедикт поднял голову.

– Дай им еще, мама, – сказал он.

– Больше нет, – ответила она.

– Есть, – возразил он спокойно.

– Это отцу, – объяснила она, – я должна оставить отцу.

Бенедикт встал со стула, взял миску Джоя и направился к плите. Он наполнил миску и поставил ее перед мальчиком. Джой сидел неподвижно, вцепившись пальцами в край стола.

– Ешь! – приказал Бенедикт.

Тот отрицательно покачал русой головой.

– Ешь! – процедил сквозь зубы Бенедикт. Пальцы его потянулись к миске, но он вдруг отдернул руку, словно обжегся. Рудольф, получив дополнительную порцию, уписывал суп за обе щеки. Бенедикт подал свою миску матери.

– Ешь, мама, – сказал он.

– Я не могу, – сказала она и засмеялась. – Посмотри, как я наелась! – Словно ребенок, она выпятила живот и пошлепала по нему ладонью. – Видишь?

Джой поднял голову, с улыбкой наблюдая за ней. Рудольф радостно замахал ложкой.

– Ешь, мама! – страдальчески прошептал Бенедикт.

– Отстань от меня! – отозвалась она.

Он обернулся к Джою. Тот медленно опустил ложку и зачерпнул супу. Бенедикт сердито следил за ним взглядом. В, голове его стучало, глаза горели. Боль в груди и животе несколько успокаивала его, – она была ему хорошо знакома. Бенедикт чувствовал себя так, словно он долго и горько плакал и теперь выплакал все слезы, а голова его превратилась в пустой котел.

Его никто не уговаривал поесть.

Когда обед закончился, он поднялся наверх, в спальню мальчиков. В углу у окна он опустился на колени перед домашним алтарем, на котором стояло позолоченное распятие да две свечки в глиняных подсвечниках. Он молился, ощущая жгучую боль в глазах. «Не оставь меня, господи! – просил он. – Помоги мне сделать нашу жизнь такой, чтобы она была угодной тебе. Укажи мне путь, господи!»

Когда он спустился вниз, мать стояла у лампы и разглядывала большой белый конверт.

– Письмо пришло, – прошептала она упавшим голосом.

– Я прочту, когда вернусь, – ответил Бенедикт, разглядывая конверт. – Это от Заводской компании, – добавил он, прочитав обратный адрес.

– Может быть, сообщают о работе для папы? – заинтересовалась она, придвигаясь к нему.

Бенедикт вскрыл конверт и быстро пробежал письмо.

– Нет, – сказал он. – Они хотят, чтобы мы продали дом.

Она недоумевающе смотрела на него, потом с ужасом вскричала:

– Продать дом? Что это значит? Зачем нам продавать дом?

– Не знаю, мама, – нетерпеливо ответил Бенедикт, возвращая ей письмо. – Мне надо идти. Покажи письмо папе.

Он пошел к уборной и выкатил тележку. Джой ждал его.

– Пошли! – сказал Бенедикт, таща за собой тележку.

Они спустились по Тенистой улице, потом свернули к деревянной лестнице, которая вела на вершину холма. Джой подхватил тележку сзади, и они вместе понесли ее вверх по длинной лестнице, останавливаясь через каждые десять ступенек, чтобы немного передохнуть. Темнело. Долину окутали серые сумерки. Казалось, они сгустятся, прежде чем зажгут уличные фонари, и сразу же наступит непроглядная тьма. Неясные очертания домов расплывались в полумраке. Далеко на западе над высокой черной трубой мусорной печи взлетел сноп желтого пламени. Он вонзился в небо и погас.

На середине лестницы, которой, казалось, не будет конца, мальчики остановились и посмотрели вдаль, в сторону шлакового отвала. Там, на самом краю откоса, остановился поезд из десяти вагонеток; на таком расстоянии круглые ковши были похожи на опрокинутые наперстки. Бенедикт вспомнил, как они с отцом Брамбо смотрели отсюда вниз на Литвацкую Яму.

– Джой, – сказал он. – Ты чувствуешь какой-нибудь запах?

Джой потянул носом.

– Нет, – ответил он.

Небо внезапно вспыхнуло, вся долина ярко озарилась. Ее будто беспощадно выставили напоказ, уличили в чем-то постыдном: дома предстали во всей своей неприглядности. Одна из вагонеток опрокинулась. Шлак вывалился из нее гигантским, докрасна раскаленным комом. На мгновение ком покачнулся и застыл, пылая на фоне темного горизонта, а потом начал свой стремительный спуск вниз по склону откоса. Огненные куски отлетали от него во все стороны, как звезды из вертящегося колеса. На полдороге ком раскололся, и на мгновенье обнажилась его пылающая сердцевина, светясь так ярко, что мальчики почувствовали резь в глазах, а затем и она разорвалась, как огромная бомба, и рассыпалась на тысячи кусков, которые покатились вниз, подпрыгивая и дробясь по пути, пока не достигли подножья откоса. Они догорали в какой-нибудь сотне метров ото Рва. За первым комом последовал второй, – этот быстро распался и вытянулся по откосу, как огненный язык. Третий был похож на сплошную реку огня и дыма. Небо горело. Над долиной словно навис пылающий свод; зловещий свет отражался в окнах домов. Негритянские лачуги вдоль Большого Рва обрисовывались с ужасающей четкостью. Их толевые крыши коробились и размягчались от невыносимого жара.

Два мальчика молча глядели на это обычное для них зрелище. Даже на таком расстоянии – мили за три от откоса – они ощущали палящий жар. Лица у них были испуганные, словно они наблюдали какое-то страшное бедствие.

– Человек упал! Вот только что! – неуверенно заявил Джой.

– Брось врать, – оборвал его Бенедикт и зашагал вверх по лестнице.

Едва они вошли в город, как обоим стало немного не по себе. Они были здесь непрошеными гостями, чужаками. Бенедикт всегда чувствовал себя «чужаком» в городе, хоть и знал, что там тоже есть католики, которые, конечно, были бы о нем самого высокого мнения, знай они о его набожности. Он приходил как-то в церковь святой Марии, даже прислуживал однажды во время обедни, но то была католическая церковь ирландцев, и она ему не понравилась.

– Ну, скоро? – непрестанно спрашивал Бенедикт. – Мы пришли?

– Нет, – отвечал Джой. Он побледнел и съежился от страха.

Протестантизм чувствовался в городе на каждом шагу. Здесь были протестантские церкви, протестантские школы и публичная библиотека. Они обошли стороной деловую часть города и очутились в жилом районе. Вдоль улиц росли платаны, а перед каждым кирпичным домом была полоска зеленого газона.

– Здесь? – спросил Бенедикт.

Джой молча кивнул.

– Который дом?

Джой показал. Бенедикт остановился в нерешительности.

– Этот? – переспросил он. Джой снова кивнул. – Ты уверен?

– Да, – ответил Джой и хрипло зашептал: – Бенни, давай просто оставим тележку у подъезда, а сами убежим!