Текст книги "Долина в огне"

Автор книги: Филипп Боносский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

– Значит, – сказал Бенедикт, начиная что-то смутно понимать, – значит, наши места должны были вам показаться чем-то вроде... – но он не закончил.

Отец Брамбо обернулся к нему с еле заметной улыбкой.

– Видишь ли, Бенедикт, – сказал он, – я был готов, если понадобится, жить в палатке и терпеть нужду.

Бенедикт смотрел на него, думая о палатках в лесу...

Ехали они в Моргантаун. Такого большого города Бенедикт еще никогда не видел: огромные дома, по улицам сплошным потоком движутся автомобили. В Бенедикте проснулся слабый, но столь привычный для него страх: а вдруг окружающие при взгляде на него сразу, каким-то непонятным образом догадаются, что он явился сюда из Литвацкой Ямы? Ему показалось, что город этот населен протестантами, и он подумал, что не сможет ни говорить со здешними жителями, ни смотреть им в глаза. Только бы отец Брамбо не оставил его одного... Молодой священник нанял такси. Это была первая поездка Бенедикта в такси.

Они проехали через весь город и очутились в зеленом предместье. Бенедикт опустил оконное стекло и неотрывно глядел на большие дома, скрытые за неведомыми ему деревьями, окруженные газонами. Его поразила необычайная тишина и полное отсутствие детей. Безмятежный, почти сонный покой царил в этих тенистых аллеях.

Втягивая носом воздух, Бенедикт повернулся к отцу Брамбо.

– Чем это здесь так хорошо пахнет?

Отец Брамбо удивленно посмотрел на него:

– Мне кажется, ничем, – сказал он, а потом добавил: – Просто здесь свежий воздух...

Но Бенедикт не поверил, что воздух сам по себе может так чудесно пахнуть...

Епископская усадьба стояла в роще густых вязов. Бенедикт с удивлением разглядывал большой пруд, где среди зеленых стеблей лилий плавали золотые рыбки. На берегу посреди зеленой лужайки стояли бронзовые солнечные часы, а поодаль выстроился ряд собачьих будок; вдоль них какой-то человек вел на поводке поджарую борзую. Пышный кустарник с пламенеющими багряными листьями окаймлял посыпанную гравием дорогу, по которой они ехали.

Такси остановилось под каменной аркой, на которой был высечен герб с большим крестом и латинской надписью: «In hoc signo vinces»[20]20
  «Под этим знаком победишь» (лат.). (В традиционном переводе: «Сим победиши».) По христианской легенде, императору Константину Великому (306-337) накануне решающего сражения явился в небесах крест с приведенными выше словами.


[Закрыть]. Большой особняк сверху донизу был увит плющом; среди густой зелени проглядывали окна, за которыми смутно блестели позолоченные рамы картин и медные ручки дверей. Всюду царил мирный, сияющий покой, какой бывает только во сне.

Они подошли к парадной двери, по обе стороны которой висели фонари, и отец Брамбо легонько нажал на медную кнопку звонка. Позади захрустело по гравию такси, и Бенедикту показалось, что это такси, так чудесно доставившее его сюда, теперь оставляет его на призрачном берегу сновидений.

А потом бесшумно, как глаз, раскрылась дверь, и какой-то молодой человек провел их в библиотеку.

По пути отец Брамбо спрашивал что-то у молодого человека, а когда Бенедикт перехватывал его взгляд, он улыбался ему, как бы говоря: «Ну, что? Вот видишь!» В библиотеке стояли стулья, обитые темной кожей, большой письменный стол орехового дерева, на нем – лампы, затененные розовыми абажурами. Шкафы вдоль стен были сплошь заставлены книгами в кожаных переплетах, в матовом освещении тускло поблескивали золоченые буквы на корешках. Когда Бенедикт вступил в комнату, ему показалось, что он провалился во что-то мягкое; звук шагов, даже его дыхание – все звуки поглотил ковер, такой мягкий, что мальчик даже споткнулся. У него подогнулись колени, он словно не шел, а плыл по воздуху. Стены, заставленные книгами, поразили его своей торжественностью, и самый воздух библиотеки казался ему ватой, которая набилась в ноздри и глотку и медленно душит его.

Отец Брамбо указал ему на стул, предлагая сесть, и опустился в одно из темных кожаных кресел, которое словно с наслаждением вздохнуло, гордясь тем, что молодой священник выбрал именно его. А стул Бенедикта только слегка пискнул: мальчик не осмелился удобно усесться на нем. Отец Брамбо послал ему через комнату призрачную улыбку, но Бенедикт не решился ответить на нее. Ему казалось, что он все равно не сможет пробить своей улыбкой этот тяжелый, душный воздух.

Немного погодя сдержанный молодой человек с темными влажными глазами вернулся и что-то сказал отцу Брамбо таким необычайно нежным, мелодичным и тонким голосом, что ошеломленный Бенедикт хоть и услышал его, но не понял ни слова.

– Благодарю вас, – степенно ответил отец Брамбо, затем поднялся и вышел вслед за молодым человеком из комнаты.

У Бенедикта было такое чувство, будто только что оборвались последние нити, связывавшие его с прошлым, и теперь он во власти новой жизни. Литвацкая Яма отошла куда-то далеко-далеко, как и день, когда он родился; он даже не мог воскресить ее в своей памяти, словно окружающее его великолепие препятствовало этому. Он разглядывал католические медали и картины на стенах, не думая о том, что они висят здесь, в доме епископа, а он, Бенедикт, смотрит на них. Он смотрел на них, как смотрят на вещи, выставленные в витрине магазина – ведь в его представлении слово «католик» всегда отождествлялось с образом бедняка и рабочего, а слово «богатый» всегда относилось к тем, кто возглавлял заводскую Компанию.

Наверно, именно поэтому он сидел настороженный, вытянувшись на стуле, словно аршин проглотил, не в состоянии пошевелить ни рукой, ни ногой. От долгого сидения у него заболела спина, и он стал осторожно двигаться на стуле, с опаской прислушиваясь к поскрипыванию кожаной обивки. Выстроившись в длинный ряд, со стен на него глядели папы. Больше всех был портрет папы Пия XI в золоченой раме. Он да еще папа Бенедикт XV, который висел рядом, безмятежно наблюдали за тем, как мальчик ерзает на стуле. Он хотел встать, поклониться и таким образом высказать им свое уважение, а также объяснить свое присутствие. В этой огромной безмолвной комнате папам не на кого было смотреть, кроме как на него, и Бенедикту было не по себе. Он с нетерпением ждал возвращения отца Брамбо.

Время шло, и ему казалось, что с каждой минутой он становится меньше ростом. Эта комната подавляла его: на двух гобеленах были вытканы мученики, которых кололи копьями и сжигали на костре; кровь их большими багровыми каплями падала на землю. Внимание Бенедикта привлекло огромное распятие: оно было из темного, до глянца полированного орехового дерева, а гвозди, которыми были прибиты к кресту ладони и стопы Христа, были из золота. Бенедикт долго глядел на распятие, и ему вдруг показалось, что Христос пошевелился.

Он вздрогнул и медленно отвел глаза. По какому-то волшебству он очутился в ином, незнакомом мире. Голоса у всех здесь были такие мягкие, тихие и приятные, они так отличались от голосов его родных, и Бенедикту не верилось, что это разговаривают люди. Отец Брамбо тоже так говорил, и Бенедикт вспомнил, как он был заворожен его голосом в их первую встречу.

Он был здесь непрошеным гостем. Ему хотелось, чтобы что-то случилось, какое-то важное событие, чтобы эта комната не смотрела лишь на него одного. Бенедикту казалось, что комната подстерегает его, ждет, когда он украдкой обшарит ее, набьет свои карманы ручками, карандашами и деньгами, которые лежали на письменном столе, – он видел их. У него вспотели ноги, и он похолодел при мысли о том, что вдруг после него на этом прекрасном стуле останется пятно.

Бесшумно, как кошка, в дверях снова появился молодой человек. Бенедикт виновато посмотрел на него и беспомощно спрятал руки за спину. Он весь обратился в слух, напрягся, чтобы в случае, если этот молодой человек обратится к нему, понять, что он говорит.

Но тот только резко мотнул головой. Это было приказание, и Бенедикт соскользнул со своего стула. Он почувствовал, как ноги его отлепились от кожаного сидения. Его башмаки, длинные черные носки и тщательно залатанные короткие штаны – все такое аккуратное и чистенькое – вдруг будто одеревенели на нем. Он шел, переставляя негнущиеся ноги по мягкому ковру, к молодому человеку, который молча поджидал, когда Бенедикт подойдет поближе, а затем повернулся и вышел из комнаты. Бенедикт последовал за ним.

Холл, в который они попали, был похож на подводное царство: он был тенисто-зеленым. Потом открылась еще одна дверь, и Бенедикт увидел отца Брамбо, – тот скромно стоял в углу большой комнаты; на губах его блуждала легкая улыбка. Бенедикт, бледный как мел, не мог оторвать глаз от отца Брамбо, пока чей-то голос не произнес:

– Так ты – Бенедикт?

У Бенедикта все завертелось перед глазами: он подумал, что говорит отец Брамбо, – ведь именно этими словами он приветствовал Бенедикта, когда они впервые встретились. Но губы отца Брамбо были неподвижны, а за темным письменным столом, который, как и холл, словно порос мхом и был погружен в зеленоватую полутьму, сидел сам епископ. Он глядел на Бенедикта без улыбки, на его полном, гладком, матовом лице светлели голубые глаза. Волосы у него были седые, хотя лицо еще сохраняло моложавость. Совсем белые волосы казались белым шелком, только на висках они отливали желтизной. «Он, должно быть, родился в этом доме и вырос в нем, как гриб», – подумал Бенедикт.

– Так ты – Бенедикт? – повторил епископ.

Бенедикт кивнул и потупил глаза.

– Зачем ты сюда приехал? – прозвучал второй вопрос.

Бенедикт оторопело посмотрел сначала на епископа, потом на отца Брамбо, но тот лишь медленно закрыл глаза, а затем так же медленно открыл их.

– Вы... Вы хотели... – начал отрывисто Бенедикт, – проэкзаменовать меня?

– Да, верно, – небрежно бросил епископ. – Но это потом. А пока что скажи мне, Бенедикт, – с расстановкой проговорил он, наклоняясь вперед. Только теперь Бенедикт заметил, что голова его была в тени. Глаза его стали светлыми, почти прозрачными. – Расскажи мне об отце Даре, Бенедикт.

– Об отце Даре? – повторил Бенедикт, с трудом шевеля пересохшими губами.

– Я получил письма, – сказал епископ, – от них обоих.

Бенедикт взглянул на отца Брамбо – тот не отрывал глаз от епископа.

– Да, от обоих, от приходского священника и от его помощника, – прибавил епископ. – Оба хорошо отзываются о тебе. Оба настоятельно рекомендуют тебя. – Он помолчал. – Скажи мне, – сказал он с чуть насмешливым любопытством, – как тебе удалось заслужить столь лестное мнение о себе у них обоих?

Бенедикт ничего не мог ответить.

– Объясни мне своими словами, как сумеешь, – продолжал епископ. Он с минуту пристально смотрел на Бенедикта, но не торопил его с ответом. – Скажи мне, что бы ты делал, если бы стал священником церкви святого Иосифа?

Бенедикт облизал губы.

– Я не понимаю, отец... Ваше преосвященство... – Лицо его пылало.

Епископ, казалось, не замечал его смущения.

– Разве ты не мечтал об этом?

Бенедикт молча кивнул.

– Так расскажи мне, о чем ты мечтал.

– Я бы... – порывисто сказал Бенедикт и осекся. Он взглянул на отца Брамбо, и тот одобрительно кивнул ему. Мальчик вдруг рассмеялся и тут же зажал ладонью рот.

– Продолжай, – подбодрил его епископ. – Оставил бы ты церковь в том же виде, как сейчас?

– Нет! – воскликнул Бенедикт.

– Продолжай, – сказал епископ, – что бы ты сделал? Что бы ты сделал прежде всего?

– О отец мой, – выпалил Бенедикт с сияющими глазами, – я бы жил в церкви!. Вот где был бы мой настоящий дом! Она была бы у меня чистая, без единого пятнышка. Я бы побелил стены, украсил бы ее. Я знаю, рабочие пришли бы и помогли мне привести ее в порядок, если бы я к ним обратился. Даже мой отец пришел бы. Я знаю, они не отказали бы мне!

– Значит, церковь нуждается в большом ремонте?

– Да, отец мой, – отвечал Бенедикт.

– Почему же до сих пор не сделали ремонт?

– Не знаю, отец мой, – медленно произнес Бенедикт.

– Не было для этого достаточно денег?

– Да, денег не было.

– Значит, поэтому и не сделали ремонт? Правильно?

Бенедикт запнулся.

– Н-нет... – протянул он.

– Нет? – переспросил епископ. – Тогда почему же?

– Церковь и так можно было содержать в прекрасном виде, – горячо сказал Бенедикт. – Я бы смог.

– Потому что она дорога тебе?

Бенедикт утвердительно кивнул.

– В котором часу ты встаешь, чтобы прислуживать во время ранней обедни? – спросил епископ.

– В четыре часа утра, – ответил Бенедикт.

– В четыре?

– Да, отец мой, я должен еще кое-что сделать, прежде чем идти в церковь.

– Кое-что сделать?

– Да... я... – Бенедикт вспыхнул. В голове его мелькнула мысль рассказать епископу о матушке Бернс, но он тут же отбросил ее. – Я... я молюсь, – сипло закончил он.

– Когда ты приходишь в церковь?

– В пять.

– А ранняя обедня начинается...

– В шесть.

– Почему же ты приходишь так рано?

– Я... Мне нравится приходить пораньше, – сказал Бенедикт.

– А отец Дар уже ждет твоего прихода?

– Нет, – ответил Бенедикт.

– Где же он обычно бывает в это время?

Бенедикт хотел сказать, но у него сперло дыхание.

– Я не знаю, – пролепетал он.

– Не знаешь? – улыбнулся епископ. – Он ждет тебя в церкви?

– Нет, – тихо ответил Бенедикт, уставившись в пол.

– Где же ты его находишь в таком случае?

– Иногда, – Бенедикт говорил медленно, не поднимая глаз, – он болен и еще спит, тогда я иду за ним и бужу его.

– Запоздала ли когда-нибудь обедня оттого, что тебе пришлось его будить?

– Только раз, но ненамного, – с трудом выговорил Бенедикт.

– Потому что тебе пришлось пойти и разбудить его?

Бенедикт кивнул и прошептал:

– Только один раз.

– Один раз, – сказал епископ, внимательно наблюдая за ним. Бенедикт снова кивнул, – А чем он болел, ты знаешь?

Епископ смотрел на него из-за письменного стола. Комната казалась Бенедикту огромной и совсем пустой, ему хотелось убежать отсюда. Сердце, беспокойно колотившееся в груди, вдруг замерло, в ушах звенело...

– Что происходит в вашем приходе? – спросил епископ.

Бенедикту не хотелось отвечать. Он страшно устал. Епископу пришлось повторить свой вопрос.

– Я не знаю, отец мой, – сдержанно ответил Бенедикт.

– Но в церкви было побоище, – сказал епископ.

Бенедикт кивнул. Он вспомнил про отпечаток ноги на красном ковре; только теперь ему казалось, что это был след босой ноги: на ковре явственно отпечатались пальцы и пятка.

– Что происходит в вашем приходе? – допытывался епископ.

Бенедикт пожал плечами. Он наконец поднял на епископа полные слез глаза. С минуту он смотрел перед собой, испуганный.

– Я ничего не вижу, – признался он, потом смахнул рукой слезы. – Они бастуют против Компании, – сказал он.

– А похороны? – спросил епископ.

Снова у Бенедикта перехватило дыхание. Ведь они тогда забыли про гроб, а ночью люди пробрались в церковь, унесли гроб и захоронили его...

– Но это грех! – сказал он неожиданно.

– Что грех? – спросил епископ.

– Убивать, – тихо ответил Бенедикт.

– А отец Дар? – спросил епископ.

– Он забыл! – вскричал Бенедикт, подняв измученное лицо. – Забыл!

– Забыл про что? – спросил епископ, впиваясь глазами в Бенедикта.

Бенедикт стиснул ладонями щеки, рот его полуоткрылся.

– Разве отца Дара не предупредили о том, что заупокойную обедню служить не следует? – спросил епископ.

Бенедикт ничего не слышал.

– Я предупреждал его, – почтительно проговорил отец Брамбо, но епископ и Бенедикт не обратили внимания на его слова.

– Они ворвались в церковь, – сказал Бенедикт, побледнев, закрыв глаза. – Они ворвались в церковь, они кричали: «Вон отсюда! Убирайтесь!»

– Кто кричал, Бенедикт? – спросил епископ.

– Солдаты, – дрожа, ответил Бенедикт. Он оглянулся вокруг и понизил голос. – Они пришли за забастовщиками, – сообщил он доверительно.

– А разве отец Дар не знал, что они придут?

Бенедикт затряс головой так, что на щеках у него выступили красные пятна – ему хотелось отогнать мучившее его воспоминание. На вопрос епископа он не ответил.

Епископ молчал. Он внимательно присматривался к Бенедикту, беззвучно шевеля губами. Потом он поднял руку, и Бенедикт увидел кольцо на среднем пальце.

– Целуй, – приказал ему епископ.

Мальчик медленно подошел к столу и упал на колени, а епископ протянул ему руку. Бенедикту вдруг почудилось, что он слышит голос Поджи, – он прикоснулся губами к руке епископа, она была приятной и холодной, как игральные кости.

– Когда ты будешь готов к отъезду? – спросил епископ.

– К отъезду? – повторил Бенедикт, поднимая изумленное лицо.

– В семинарию святого Фомы.

– О! – воскликнул Бенедикт. Воцарилась тишина. Он молчал, не понимая, что от него ждут ответа.

– Тебя известят, – сказал наконец епископ. Он поднял руку и сложил пальцы для крестного знамения.

Бенедикт опустил голову.

– Во имя отца и сына... – услышал он голос епископа.

9

Он нес алюминиевые судки: в нижний мать налила горячий кофе, судок грел ему ногу. Завод молчал: из труб вился тонкий дымок, как будто в корпусах шла работа, но было тихо. Литвацкая Яма опустела. Лишь старухи в темных платках торопливо проходили по узким улицам, а на перекрестках бесприютно повизгивали собаки. Кошки сидели под крылечками и смотрели вслед Бенедикту. Близился полдень.

У стальных ворот завода стояли охранники в касках времен первой мировой войны. Высокий кирпичный забор с колючей проволокой поверху опоясывал всю территорию завода; тут и там виднелись люди в военной форме, они угрюмо сидели на солнце с ружьями в руках. В высокой сторожевой башне, с которой можно было обозревать город и Литвацкую Яму, дежурило еще несколько солдат с пулеметами. Больше никого не было видно. Бенедикт пошел через железнодорожные пути к воротам.

– Тебе чего? – спросил его высоченный солдат, глядя на него сверху вниз.

Бенедикт стоял перед ним, не зная, что ответить. Солдат лениво ткнул его стволом ружья. Бенедикт вздрогнул; солдат слегка усмехнулся. Бенедикт молча поднял судки и показал ему. Солдат поглядел на них.

– Моя мать, – с трудом выговорил Бенедикт, – велела мне отнести отцу завтрак.

– Как зовут твоего отца?

– Винсентас Блуманис, – ответил Бенедикт.

– А-а, литвак!.. – протянул тот, потом снова поглядел на Бенедикта и задумался. – Он там, что ли? – солдат мотнул головой в сторону завода.

Бенедикт заглянул ему за спину: стальные ворота были заперты, – накрепко заперты, как ворота тюрьмы; в них была прорезана только узкая дверь, в нее мог пройти всего один человек. Бенедикт утвердительно мотнул головой.

– Как, говоришь, его зовут? – снова спросил часовой и сосредоточенно уставился на мальчика в ожидании ответа. Стараясь говорить спокойно, моргая от напряжения, Бенедикт повторил фамилию отца. Солдат посмотрел на него с кислым видом, протянул руку к судкам и, открыв верхний, вынул из него бутерброд. Он отделил один ломтик от другого и презрительно фыркнул: между ними не было ничего, хлеб был лишь скудно помазан жиром. Затем он заглянул в судок с кофе и погрузил в него палец.

– Теплый, – произнес он с подозрением.

– Я живу недалеко отсюда, – пояснил Бенедикт.

Солдат закрыл судки и сказал:

– Если твой старик тут, еды ему хватает. Проваливай-ка лучше подобру-поздорову.

Бенедикт стоял в нерешительности.

– Ну, – приказал часовой, надвигаясь на него с угрожающим видом. Бенедикт круто повернулся и побежал, а часовой разразился громким смехом.

– Эй, паренек! – позвал он. – Иди обратно!

Бенедикт остановился и недоверчиво оглянулся на часового. Внезапно над его ухом раздался оглушительный гудок, оповещавший о наступлении полдня. Бенедикт оцепенел от испуга, даже волосы зашевелились у него на голове.

– Иди сюда! – приказал часовой.

Бенедикт с опаской приблизился, не спуская глаз с солдата, и остановился так, чтобы тот не смог дотянуться до него. Согнув указательный палец, часовой весело поманил к себе Бенедикта. Мальчик сделал еще шаг, тогда часовой протянул руку и выхватил судки. Он открыл их и снова вытащил бутерброд, посмотрел на него, откусил и с отвращением выплюнул на землю. Затем понюхал кофе, сделал большой глоток, прополоскал себе рот и тоже выплюнул, а затем вылил из судка оставшийся кофе.

Проделав все это, он вернул судки Бенедикту и сказал:

– Ладно уж. Проходи.

Солдат стукнул прикладом в стальные ворота – дверца раскрылась, и Бенедикт прошел на заводской двор.

Мощеная дорожка вела мимо кирпичного навеса, где висели табельные доски; теперь здесь расположилась на скамьях полицейская охрана Сталелитейной компании. Солдаты играли в шашки. От них несло перегаром виски; из черных кобур торчали рукоятки револьверов, в козлах у стен стояли винтовки. Один солдат захохотал, отвел хмурый взгляд от шахматной доски и вдруг увидел Бенедикта, – он воззрился на него, будто завидел добычу. Бенедикт замер от страха и, показав на свои судки, почему-то так широко осклабился, что у него затрещало за ушами. Солдат, все так же пристально глядя на него, сплюнул на землю табачную жвачку и растер сапогом.

Бенедикт часто носил своему отцу горячие завтраки. Отец его работал на домне № 2. Она была похожа на гигантский горшок и, опутанная проводами, вся в трубах, лесенках и переходах, возвышалась над всеми остальными строениями завода. У самой печи стояла лебедка: она опускала и поднимала вагонетки. Их грузили железной рудой, известняком, коксом. Затем лебедка поднимала их вровень с вершиной печи, и вагонетки опрокидывали в печь свое содержимое. Медленно погружаясь на дно печи, оно накалялось от буйного газа и в конце концов плавилось, превращаясь в жидкий металл, который вытекал из печи через летку, словно живая река. Но теперь вагонетки, хотя они и двигались весьма деловито, были пусты. Пустые, они поднимались по наклонной линии к вершине печи, опрокидывались в пустую печь, а затем, громыхая, спускались вниз на «погрузку», чтобы снова проделать тот же путь. Мертвящая пустота чувствовалась за этим механическим шумом: одни только машины находились в движении. Огромные колеса грохотали и лязгали, рассекая воздух. Дым от замасленных тряпок выбивался из труб.

Бенедикт вошел под навес, тянувшийся вокруг домны № 1. Квадратное основание печи было заложено в центре мощенного кирпичом двора, а верх ее проходил через крышу наружу и исчезал из глаз. Возле домны у открытых отверстий фурм стояли люди в грубых синих блузах и защитных очках, которые делали их похожими на лягушек. Они привозили на тачках со двора глину и, вытаскивая насадки, заделанные в кладку печи, замазывали отверстия глиной. Людей было немного – тут были и присланные из конторы и постоянные рабочие. Еще несколько человек сидели на старых, истертых скамьях, с засаленными картами в руках, подле них стояли бутылки виски. Никто из рабочих не обратил внимания на мальчика, когда он проходил мимо; казалось, они с головой ушли в карточную игру. Слышалось добродушное переругивание.

Миновав двор домны № 1, Бенедикт направился к домне № 2. Железная загородка отделяла его от громадной шлаковой ямы, куда сбрасывали горячий шлак, а затем мощной струей воды из шланга дробили его. Безмолвие, царившее здесь, казалось более естественным. При повороте, сквозь колючую проволоку забора, за насыпью из красного песка, тянувшейся, как маленькая горная гряда, вдоль дорожки, по которой он шел, – он снова увидел город. Город лежал, прижавшись к холму, словно понимал, что взят на мушку пулеметом, установленным на сторожевой башне, и, не мигая, пристально глядел на забаррикадированный завод. Бенедикту показалось, что он отсутствовал не короткое время, а целую вечность и что детство его осталось где-то далеко позади. Он вдруг понял, что теперь оно уже безвозвратно ушло... С минуту он неподвижно стоял на дорожке, чувствуя себя так, будто он шел-шел, да и попал в западню, а безгласные стальные ворота навсегда захлопнулись за ним и за его мальчишеской порой. Он вздрогнул, повел плечами, словно просыпаясь, и бегом бросился по дорожке к навесу перед домной № 2. И здесь над всем нависло то же непривычное оцепенение; только откуда-то сверху из трубы капала вода. Печь была холодной, и, когда он проходил мимо, ее ледяное дыхание коснулось его, как дыхание смерти. Он бросил на печь испуганный взгляд. Эта гигантская домна, этот пылающий горн, возле которого так тяжко трудились люди, чтобы поддержать в нем огонь, и день за днем истощали свои силы, возвращаясь домой измотанные, усталые; эта печь, которой они приносили в жертву свои жизни, словно для производства стали требовались не только кокс и известняк, но и человеческая кровь и плоть, – эта печь потухла, в ней лежал лишь холодный пепел. А вокруг царило ледяное безмолвие.

Сначала Бенедикт никого не мог найти. Скамейки, засаленные до блеска, как и скамьи в церкви, – были пусты. Лишь обойдя доменную печь, он увидел посреди двора человека, формовавшего что-то в песке, а возле чугунной болванки небольшую группу людей, которые молча играли в карты.

Отец его не принимал участия в игре и сидел поодаль на деревянной колоде.

Бенедикт подошел к нему.

– Папа, – тихо позвал он.

Отец что-то строгал. У Бенедикта вдруг защемило сердце: отец мастерил из куска дерева флейту, – занятие, столь привычное для него дома.

– Папа, – повторил мальчик.

Отец поднял глаза. Он смотрел перед собой отсутствующим взором, и Бенедикт подошел поближе.

– Папа, – сказал мальчик, переходя на мягкий литовский язык. – Это я – Бенедикт.

Глаза отца остановились на нем и прояснились. Бенедикт улыбнулся, но сердце его снова болезненно сжалось, глаза наполнились слезами.

– Папа! – повторил он, поднимая судки, – я нес тебе завтрак, но часовой вылил все на землю!

Он пошатнулся, и отец, отложив в сторону флейту, сказал:

– Садись, Бенедикт!

Затем, когда Бенедикт сел с ним рядом, отец спросил:

– Ну, как поживает твоя мама? – словно в первую очередь она принадлежала Бенедикту, а уже потом ему.

– Хорошо, – ответил Бенедикт.

– Передай ей, что у меня тоже все в порядке, – сказал отец.

– Да, папа.

– Так ты скажешь ей?

– Да, папа.

Отец замолчал, а Бенедикт счел нужным прибавить:

– И Джой хорошо себя чувствует, и Рудольф тоже.

Он не осмеливался поглядеть на отца. Он стыдился своей жалости к нему. Устремив глаза на ноги и на покрывавшую пол стальную стружку, напоминавшую яблочную кожуру, Бенедикт сказал:

– Я был в Моргантауне со священником. Мы ездили на прием к епископу, и епископ сказал, что я могу поступить в семинарию, папа, и стать... – он облизал губы и добавил еле слышно: —...священником, если захочу. – В душе его ничто не отозвалось, когда он произнес эти слова.

Но отец ответил только:

– Ладно, ладно...

Бенедикт удивленно посмотрел на него и понял, что вряд ли отец слышал его.

– Папа, – сказал он, – а ты не можешь прийти домой?

Отец перевел глаза на поднятое к нему бледное лицо мальчика и с трудом выдавил улыбку. Он покачал головой.

– Скоро приду, – прошептал он.

Бенедикт уронил руки на колени, отшвырнул ногой стружки. Рабочие, те, что играли в карты, негромко переругивались – все на разных языках. Отец снова взялся за флейту и стал вырезать в ней отверстия для воздуха.

– Никакой сухой горошины вкладывать в нее не надо, – сказал он. Потом поднес флейту к губам и дунул. Раздался тихий, мелодичный звук.

– Сейчас проделаю еще одну дырку, и она даст другую ноту, – сказал он.

Бенедикт сидел и наблюдал за отцом, а тот молча трудился над флейтой. Над их головами застыл неподвижный кран. С него на длинном тросе свисал огромный стальной крюк. Рядом стоял тяжелый молот, с двумя рукоятками, торчащими, как вытянутые ноги.

– Вы были на огороде? – спросил отец.

– Что, папа?

– Как на огороде?

– Хорошо, папа, – отвечал Бенедикт. – Горох уже поднимается, и кукуруза тоже. Мы уже едим салат. Полиция, – сказал он, – проехала прямо через огород мистера Трониса, а через наш – нет.

Отец кивнул, и Бенедикт был доволен, что смог сообщить отцу такую радостную новость.

– Папа, – снова начал он. – Часовой у ворот отнял у меня судки, выкинул бутерброды и вылил кофе на землю. Это мама приготовила тебе бутерброды!

– Понимаю, – произнес его отец.

Он снова приложил флейту к губам, и Бенедикт изумленно смотрел, как неуклюже, но вместе с тем осторожно задвигались по флейте натруженные, жесткие пальцы отца. Отец извлекал из нее то низкий, то высокий звук. Потом он протянул ее Бенедикту; тот сунул ее мокрый, горький от отцовского табака конец себе в рот и подул. Звук флейты потряс его. Он, улыбаясь, обернул ся к отцу и гордо сыграл обе ноты. Отец кивнул и наклонился к нему, чтобы лучше слышать. Бенедикт отнял ото рта флейту и рассмеялся.

– Возьми ее себе, – сказал отец.

– Папа, – начал Бенедикт, – теперь уже никто не хочет продавать свои дома.

И вдруг плечи его затряслись, из глаз хлынули горькие слезы. Он стиснул руки, склонил на них голову и зарыдал навзрыд, тяжело всхлипывая. Большая, жесткая отцовская рука опустилась на его плечо, – отец погладил его и притянул к себе. Тогда он уткнулся в колени отца, в его спецовку, пропитанную застарелым соленым потом и острым запахом железа и угля.

– Папа, – сказал он глухо, – чего они хотят от тебя?

Отец еще крепче прижал его к себе и ничего не ответил.

– Папа, – вскричал Бенедикт, поднимая голову, – почему мы не можем уехать из этой долины и переселиться в другое место?

Отец поглядел на мальчика, и его лицо, перед этим такое угрюмое и холодное, теперь подернулось грустью. Он сказал:

– А ты думаешь, есть такое место, где бы не было хозяев?

– Бог поможет тебе, папа! – взволнованно воскликнул Бенедикт.

– Ну-ка погляди на меня, – приказал отец. Он ласково взял Бенедикта за подбородок своей мозолистой рукой. – Скажи мне, Бенедикт, – отец говорил сейчас очень серьезно. – Ты умеешь держать язык за зубами?

– Да, папа, – ответил Бенедикт. Он вспомнил разговор в поезде с отцом Брамбо и невольно содрогнулся.

– Если я поручу тебе кое-что передать совершенно секретно...

Бенедикт кивнул утвердительно.

– Да, папа, клянусь тебе.

Отец так пристально посмотрел на него, словно заглянул ему в душу, потом положил руку ему на голову и притянул к себе. Бенедикт зажмурился и припал к грубой рубашке отца, слушая, как гулко бьется его сердце, вдыхая солоновато-кислый запах его тела. Жгучие слезы любви обожгли ему глаза, и он зажмурился еще крепче.

– Когда ты вернешься обратно, – сказал отец, ласково поглаживая его по спине, – скажи им, что мы придумали, как выйти отсюда.

Бенедикт с изумлением уставился на отца.

– Как же, папа? – Он огляделся вокруг. – А стража?

Отец приложил палец к губам Бенедикта.

– Стража будет сторожить, – сказал он.

– Но, папа... – снова начал Бенедикт. Губы его дрожали.

– Есть один путь, – сказал отец. – Не бойся за меня – я ведь непрестанно думаю о вас... А теперь иди, – добавил он, помогая Бенедикту подняться на ноги. – И передай мистеру Типа, чтобы в полночь он был с лодкой напротив домны № 2, там, где в реку выходит отводная труба.

– Ты хочешь пролезть через нее, папа?..

Отец мягко оттолкнул от себя Бенедикта; мальчик сделал несколько шагов и вернулся, словно хотел еще что-то сказать.