Текст книги "Слоны и пешки. Страницы борьбы германских и советских спецслужб"

Автор книги: Феликс Саусверд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц)

– Наш друг господин Пурин работал в политической полиции в Латвии и сотрудничал с нами около двух лет, не так ли?

Пуриньш в знак согласия наклонил голову. Вистуба, посмотрев на его безукоризненный пробор, подумал про себя: «Служить ты можешь любому, лишь бы заплатили, но вот можно ли тебе верить?» Однако внешне внимал полковнику с ощутимым усердием.

– В дальнейшем, Вистуба, именно вы продолжите работу с нашим новым другом здесь, в Гамбурге, а затем в Риге.

Вистуба усиленно закивал головой.

– Разрешите вопрос, господин полковник, – спросил он.

– Да-да, – ответил тот.

– Господин Пурин, какого сорта людей вы можете нам предложить на будущее?

– Господа, я не очень силен в немецком, вы это видите. Как я вас понимаю, из людей, с которыми я лично был в контакте, заслуживают доверия человек шесть-семь. Это те, кто вхож в коммунистические и левые круги. Я ими занимался. Большее количество нужных вам источников назовет начальник нашего управления господин Штиглиц, он в бегах, равно как и я, – усмехнулся Пуриньш. – Но я понял ваш вопрос шире: из каких категорий можно рекомендовать вам людей в качестве новых осведомителей, не так ли?

– Так, но не совсем, – откликнулся Либеншитц, – поясняю. С вами, я имел в виду с Латвией, мы серьезно воевать вовсе не собираемся. Вы, то есть латыши, местное население нас поддержите. В этой среде мы, в том числе и вы, можем отыскать подходящих типов для засылки в русский тыл? Ведь латышей к ним не пошлешь?

Пуриньш задумался. Он уловил, что у новых его хозяев в головах явная путаница. Как быть в этом случае? Говорить правду?

– Видите ли, господа, – осторожно начал он, – спектр политических сил в Латвии до 1934 года был весьма широк: от социал-демократов на левом фланге до правого «Перконкруста», – Пуриньш перевел буквально «Гром и крест», – партии близкой к вашей национал-социалистической. Коммунисты у нас все двадцать лет были вне закона. Но с тридцать четвертого года у власти стал «Крестьянский союз» во главе с господином Ульманисом, и мы работали по всем запрещенным им с того времени партиям и группам. Русская среда, русское население, вы говорите? Кое-кого мы, конечно, имели в этих кругах, постольку поскольку они примыкали к левым…

– Вот видите, Вистуба, – вполголоса быстро сказал полковник, – остается наша база – пленные. Продолжайте, друг мой, – кивнул он Пуриньшу.

– Я хочу сказать, что мы строили работу по группам с одинаковой политической ориентацией, а не по национальным кругам. Полагаю, как и вы.

– У нас этим занимается гестапо. У них вся интересующая их публика расписана, как блюда в этом меню. Каждой партией, группой от левых до монархистов занимается свой человек, – сказал Либеншитц. – Но мы, абвер, вы этого не понимаете, – нечто совершенно другое. Сейчас нас интересует только то, что касается русского фронта, и прежде всего меня и моего коллегу, – кивнул он на Вистубу, – на направлении прибалтийских государств.

– Теперь я задам вопрос, разрешите? – Пуриньш после выпитого и съеденного освоился и осмелел. – Скажите, почему вы, во всяком случае до прихода в Балтию русских, не появились у нас? Мемель, или Клайпеду Германия у Литвы забрала, а дальше что? Испугались? Вошли бы вы в Прибалтику и к сегодняшнему дню могли уже прочно там находиться и готовиться к походу на Восток с иных позиций.

Немцы переглянулись. Полковник разрешающе кивнул, заговорил Вистуба:

– Всего я не знаю, мы с шефом не политики, а военные. И с нашей точки зрения территория Остланда – это мизер. По существу мы ее можем пройти при наличии там русских частей за три-четыре дня. Войди мы в Балтию раньше – сколько гвалта поднялось бы! Представляете? Русские вошли туда, и как Европа загудела, а? И пусть в этом случае вопят на них. Нам не к чему было брать на себя лишнее. Стратегия!

– Дело не только в русских. Уж кто-то, а я знаю обстановку в Латвии. Левые традиционно были здесь не слабаками, просто народ, чернь латышская, мразь русская, голь еврейская режима Ульманиса никогда не жаловала. Нельзя с этим не считаться. К июню сорокового я был уже в Германии, но друзья мне сообщили, как мастерски русская резидентура сотворила новое правительство, сплошь из левых интеллигентов, но формально без коммунистов. Заметьте. И народ повалил за ними. Стадо есть стадо…

– Бросьте, господин Пурин, – перебил его захмелевший Либеншитц, – это все ерунда. Придем мы и найдем таких интеллигентов, почище этих, вы нам поможете их отыскать на помойке? – он захохотал своему каламбуру. – У нас имеется министр по восточным делам – Розенберг. Слышали? Я ему был представлен неделю назад. Он, кстати, учился в Риге, знает латышский язык. Он организует такое гражданское правление, у него такие планы, все придут в восторг! Так что, будем реалистами, мой дорогой Александр! Прозит! У кого власть, тот заказывает и музыку, и мессу, и что хотите! Прозит! – полковник полез чокаться.

Пуриньшу полковник нравился. В нем были энергия, напор, цинизм, масштабность мышления, наконец, за спиной у него была великая Германия, способная переломить любого противника. За месяцы, проведенные здесь, Пуриньш успел повидать чиновников разных ведомств, и больше всего по душе ему были сотрудники абвера: всегда подтянутые, рассчитывающие до мельчайших деталей любую операцию с тем, чтобы перехитрить противника. Они импонировали Пуриньшу как профессионалу. В отношении же его в абвере набрасывались несколько планов. Его хотели использовать для подставы англичанам в качестве бежавшего от большевиков из Латвии. Однако Канарис забраковал такой вариант, найдя фигуру Пуриньша одиозной и легко проверяемой. Были голоса оставить его в центре документации в Берлине, но кто-то посчитал это нерациональным: запереть знающего в Латвии людей в четырех стенах для изготовления пусть важных, но бумаг. В конце концов его передали в «Абверштелле Остланд», который мог использовать Пуриньша в качестве резидента под прикрытием какой-нибудь конторы с туманной вывеской. Как в свое время использовали Эриса, подобравшего его. «Или, наконец, устроить его в СД. А почему бы и нет, – предлагал Бентивеньи, – свой человек нам там нужен. Мне просто жаль отдать его СД. Ведь мы его приобрели». Канарис идею одобрил.

– Скажите, господин Пурин, – прозвучал голос Вистубы в момент, когда полковник вышел, – где нам разместить нашу контору в Риге так, чтобы она не бросалась в глаза, была в центре города, но не в домах вашей полиции или русского НКВД?

– Вы хотите иметь один большой дом или несколько средних?

– Абвер избегает монументальных зданий. В них пусть будут СД, гестапо. Для авторитета. Мы же не афишируем себя.

– Надо прикинуть с планом Риги в руках. Я с удовольствием подскажу. Давайте возьмемся за это дело завтра. Хорошо?

– Прекрасно. И не забудем про администрацию лагеря. Им тоже в Риге потребуется дом.

– Какого лагеря? – не уловил Пуриньш.

– Для пленных красных, – как само собой разумеющееся ответил Вистуба.

– Ах так, – протянул Пуриньш. Про себя он подумал, как немцы рациональны, все раскладывают по полочкам заранее. Да, такая армия все сокрушит.

Из туалета вернулся полковник. Широко осклабившись, он предложил перейти к поросенку, которого нес за ним хозяин.

Вечер продолжался…

Москва. 21–22 июня 1941 года

Вечером 21 июня Сталин велел соединить себя с командующим Московским военным округом генералом армии Тюленевым. Слышимость по аппарату ВЧ связи была, как обычно, превосходной, будто собеседник находился на отдалении пяти метров, и генерал услышал неровное дыхание Сталина, уловил длинноту паузы после своего уставного ответа, что у телефона да, он, Тюленев, и наконец глухой, как показалось, печальный голос вождя. Сталин осведомился о том, как дела с противовоздушной обороной столицы и велел повысить ее готовность на семьдесят пять процентов.

Тюленев сказал: «Слушаюсь, товарищ Сталин», подождал, что тот добавит еще, однако услышал ясные гудки отбоя. Генерал подумал, что раз Сталин вышел прямо на него, минуя наркома обороны, значит он получил новые сведения о надвигающейся с Запада опасности, о близости которой знали или догадывались высшие руководители армии и флота, пытавшиеся, хотя и не все и вразнобой, но подготовить вверенные им соединения для отпора армиям фашистской Германии, что, однако, наталкивалось, как правило, на игнорирование в Кремле их деловых предложений. Еще Тюленев подумал, а почему, собственно, на семьдесят пять, а не на все сто процентов? Из главного морского штаба он знал, что на флоте уже объявлена оперативная готовность номер один.

Что означал вычет двадцать пять процентов? Надежду или намек на то, что каким-то образом все утрясется, что обнаженные германские сабли будут вложены назад в ножны и надвигающееся облако опасности развеется?

В тот момент генерал Тюленев, как и другие советские люди, свято верившие в то, что Сталин знает все, не мог предполагать, что эта игра в проценты отражает половинчатость, дробность, растерянность мышления вождя перед войной, ко встрече с которой по вине Сталина страна готова на была.

Положив трубку, Сталин надолго задумался. Если нарком обороны, генеральный штаб, командующие западными округами располагали ограниченной, отрывочной разведывательной информацией и в соответствии с ней не могли не прогнозировать вероятность германского вторжения, то он владел, обязан был владеть полной или почти полной стратегической и оперативной обстановкой, однако был далек от правильных военных решений, чем поставил страну в ужасное положение.

Теперь, вечером 21 июня, Сталин думал о том, могло ли что-либо измениться за неделю, если бы он отдал приказ о приведении войск в боевую готовность и об открытой объявленной мобилизации?

Товарищ Сталин всю неделю пробездействовал. Он имел привычку говорить о себе именно так, в третьем лице, и в эти тягостные минуты его мучила собственная половинчатость. За эту неделю он обязан был перекроить свое мышление и суметь сказать вначале самому себе: дорогие соотечественники, я ошибался, заблуждался, поверил этому подонку Гитлеру, необходимо действовать. А затем официально: к оружию, товарищи, Родина в опасности!

Но он не смог пока этого произнести, как до него промолчали другие руководители европейских стран – жертвы германской агрессии. И эта приравненность к ним мучила Сталина. Все семнадцать лет после смерти Ленина он, товарищ Сталин, всегда был прав. Другие заблуждались, ошибались, вредили, блокировались, провоцировали, и только он их поправлял, воспитывал, разоблачал. Перешагнуть через личную неправоту, признать ошибки он был не в состоянии.

Знал ли Сталин военное дело? С горечью признавался он себе, что нет, не знал. Его пребывание в гражданскую войну в качестве члена военного совета на двух фронтах – Царицынском и Юго-Западном особых лавров ему не снискало, оба раза его с фронтов отзывали. Ленин призывал своих более молодых соратников овладевать военными знаниями, но Сталина они, честно говоря, мало интересовали. После смерти Фрунзе по рекомендации Сталина во главе обороны страны был поставлен его старый сподвижник по Царицыну Ворошилов, который с общими политическими задачами руководства кое-как справлялся, но от стратегического или даже оперативно-тактического искусства был далек. Этим занимались его заместители: Тухачевский, Егоров и другие. Год тому назад Сталин был вынужден снять Ворошилова с должности наркома обороны, ибо война с малюсенькой Финляндией шла таким позорным образом, были понесены такие потери, что ему, товарищу Сталину, пришлось вмешаться и поправлять дела. Правда, Ворошилов позволил себе бестактность, заявив, что, дескать, с кем воевать, если руководителей в Красной Армии не осталось – всех репрессировали. Однако Сталин быстро поставил его на место – освободил от руководства. Но действительно, на кого опереться, кто понесет бремя ответственности в войне с Германией? Сейчас, в этот сумеречный час наивысшей опасности, он вдруг четко осознал, что Ворошилов-то был прав – лучших кадров более не существовало. Но с другой стороны, мог ли он доверять тем, кто все годы гражданской войны находились под руководством и влиянием Троцкого, по настоянию которого его, Сталина, ЦК отзывал с фронтов? До поры до времени он терпел засилье в Красной Армии всех этих подчиненных врага народа Троцкого, а их в гражданскую войну скопилось немало: семьдесят тысяч бывших царских офицеров и двести пятьдесят генералов. Правда, что такое двести пятьдесят? Какие-то двадцать процентов от их числа в царской армии: всего было их в той тысяча двести. Что-что, но цифры были коньком товарища Сталина.

Получив «доказательства измены» Тухачевского, Якира, Уборевича, их якобы преступных связей с немецкими генералами, Сталин решил распрощаться с ними. Ниточка потянулась дальше к Блюхеру, Егорову, Дыбенко… Так надо было, думал тогда Сталин, нечего держать рядом с собой тех, кто в любой момент мог произвести военный переворот. Ничего, замену мы им нашли: повысили в званиях и должностях других товарищей, оказали им доверие. Командуйте! И то, что в армии этот номер не пройдет, Сталину было невдомек. Он смотрел на военных как на игру в солдатики, как на винтики: вывернул один, ввернул в это же место другой, машина функционирует, солдатики маршируют и ладно. Он полагал, что главное – это его, сталинское, благорасположение и дело пойдет… О том, что с материально-техническим обеспечением в Красной Армии дела обстоят неважно, он узнал во время гражданской войны в Испании и при неудачных попытках прорыва линии Маннергейма в Финляндии: наши танки горели как свечи, истребители оказались по сравнению с немецкими тихоходными, артиллерия нуждалась в совершенствовании, автоматического стрелкового оружия на вооружении практически не было. И вновь, который раз, он стал выправлять положение, теперь уже по части вооружения. И выправил. Только его, сталинская, воля могла за прошедшие два года перестроить оборонную промышленность. Только по его инициативе могли быть разработаны новые образцы танков, самолетов, орудий, автоматов. А ведь некоторые конструкторы стали уводить творческую мысль от актуальных видов вооружения в пустопорожние искания, углубились в создание каких-то там никому не нужных ракет, реактивных снарядов. Как докладывал Берия, их действия граничили с вредительством. Берия называл их пофамильно: Королев, Ланге… нет – Лангемак. Тоже, верно, из немцев или латышей. Сталин потер виски. Хорошо, что их изолировали, а то насочиняли бы всяких утопий. Берия прав: нечего было плодить в армии целую внутреннюю армию инородцев – всех этих поляков, латышей, немцев, евреев. Нечего с ними носиться, как это делал Троцкий. Три четверти комсостава были из военспецов! Вот дожили до чего! Слава богу, что удалось и с Троцким покончить навсегда, больше не будет путаться под ногами. На место выпавших псевдогероев нашли же мы новых товарищей. И ничего – справляются.

Но Гитлер, Гитлер – сволочь! Предложил пакт. Что же было делать? Не пойти на это предложение? Пошли, выхода не было. Но как я мог ему поверить? Поверить в сильную Германию как противовесу в Европе империалистическим амбициям Англии и гнилой от демократизма Франции? То, что соглашение долго не протянется, было ясно с самого начала, но что менее двух лет… А я не успел подготовить армии ни к упреждающему удару, ни к обороне. За это время он достиг многого, подлец! Пактом обезопасил себя от нашего противодействия при вторжении в Польшу, даже теоретически – от оказания нами помощи в случае войны Франции, гарантировал наше невмешательство при всех своих европейских авантюрах, от Голландии до Балкан. Конечно, хорошо, что мы оказались в стороне от войны. Нет, я ему никогда не верил.

Не верил? Сталин задумался. Но если не верил ему, Гитлеру, то почему не принимал во внимание все эти предупреждения? Они же подтверждали, что Гитлеру верить нельзя. Значит верил. Он горестно вздохнул… Вспомнил горячку тех августовских дней тридцать девятого в Москве. Англичане и французы вели на переговорах фальшивую игру, вертели задами, сволочи. Гитлер настаивал на заключении пакта о ненападении. Он рвался в Польшу, аналогичные пакты с Францией и Англией он подписал, и они покоились у него в кармане. 26 августа он должен был начать войну с Польшей, а договора с товарищем Сталиным, гарантирующего невмешательство в его очередную авантюру, у него не было. Пока не было. Еще утром 19 августа послу фон Шулленбургу было сказано, чтобы Риббентроп не появлялся в Москве, однако после обеда Сталин велел передать, чтобы тот приехал двадцать шестого. Он, вождь советского народа, не знал что и делать и метался, как тигр в клетке. Гитлер, подлец, тонко рассчитал: англичане и французы пусть убираются со сцены в Москве, появится он, фюрер. Он выжал из Сталина пакт о ненападении, как сок из лимона. Еще бы! Его немецкие танки разогревали моторы на польской границе – для них пройти Польшу и оказаться прямиком на советских рубежах не составляло проблемы. Гитлер 21 августа прислал телеграмму Сталину – примите Риббентропа двадцать второго, не позднее двадцать третьего заключаем пакт и никакого там, надо понимать, двадцать шестого. Польша окончательно обнаглела, нам двадцать шестого в бой! И в тот же день, двадцать первого он, Сталин, сдался: ладно, пусть Риббентроп прибудет двадцать третьего, черт с ним!

Тот свалился с неба, как будто его отстегнули от лонжи у купола цирка, где он болтался почти неделю ожидания. Приземлился в простреленном насквозь кем-то из наших олухов-зенитчиков самолете со свастиками на крыльях. Немцы так дрожали в предвкушении брачного союза со Сталиным, то бишь в подписании пакта, что даже не пискнули, что их министра иностранных дел чуть не отправили к праотцам по дороге к вожделенной цели. Горячка была так велика, что воздушный коридор для пролета немецких друзей не был обеспечен. Сталина передернуло от этих воспоминаний. Но из песни слова не выкинешь. Пакт подписали всего за два дня до намеченного Гитлером вторжения в Польшу. Это слишком бросалось в глаза, тем более, что мы-то не были еще готовы напасть на Польшу. Гитлер притормозил и после соответствующего намека перенес срок вторжения на первое сентября…

Конечно, Сталин был в августовские дни тридцать девятого горд собой: еще бы! За два дня почти положил в карман незамерзающие порты на балтийском побережье, за которые Петр I воевал двадцать лет. Это был гигантский успех миролюбивой сталинской внешней политики. Секретные протоколы сговора с Гитлером были спрятаны так надежно, что никто их не найдет. Собственноручно он провел на карте демаркационную линию, разделявшую отныне Германию и Советских Союз, однако ему и в голову не пришло, что Гитлер попросту дал ему поиграться карандашом и что за линию эту придется положить больше жизней, чем в свое время угробил Петр – образец сталинского подражания. То, что три страны Прибалтики и Финляндию Гитлер пожаловал ему для затравки, в качестве временной жертвы пешек, до Иосифа Сталина не дошло.

С кем же придется встретить надвигающуюся угрозу? Кто будет рядом? Память высветила вдруг командующего Юго-Западным фронтом Егорова во время войны с Польшей, в прошлом полковника царской армии, с которым пришлось служить рядом, когда Сталин был на этом фронте членом реввоенсовета. Умный был мужик, надо отдать ему должное, но слабоволен, удалось его подмять: решил тогда Сталин идти на Львов и восстал против того, чтобы передать в срок 1-ю Конную и 12-ю армию Западному фронту, которым командовал, наступая на Варшаву, этот кандидат в Бонапарты – Тухачевский. И Егоров подчинился ему, Сталину, хотя решение о передаче было одобрено Политбюро и Лениным. Наступление на Варшаву захлебнулось и провалилось. Противник Сталина Троцкий с его идеей перманентной мировой революции был скомпрометирован, а виноватым в провале по мнению Сталина оказался Тухачевский, хотя и отозвали с поста его, Сталина. Ничего, все это уже списано давным-давно и свидетелей не осталось.

Только что Сталин отпустил Тимошенко и Жукова с подписанной им директивой о приведении войск в боевую готовность. Позвонил Тюленеву. Да, война на пороге. Директиву он подписал под воздействием сообщения немецкого фельдфебеля, перебежчика, который сообщил, что немецкие войска занимают исходные позиции для наступления, которое начнется рано утром 22 июня. О перебежчике сообщили из Киевского военного округа. Фельдфебель и он, Сталин! Это ужасно!

Сталин неоднократно возвращался к пространной докладной записке начальника разведуправления генштаба Голикова, доложенной ему почти день в день три месяца тому назад – 20 марта, которую он хранил в своем личном сейфе до середины мая, а потом вернул Голикову. В этой записке излагались варианты направлений ударов по нашей стране групп германских армий с указанием срока вторжения – ориентировочно 20 мая. Но вывод-то, вывод: слухи и документы, говорящие о неизбежности весной этого года войны против СССР, необходимо расценивать как дезинформацию, исходящую от английской, и даже может быть германской разведки. Опять слухи…

Начал Голиков за здравие, а кончил за упокой! Или наоборот. Чему здесь верить?

Интересно, подумал Сталин, сам Голиков верит своим источникам? Выходит, не верит, а я им должен верить, минуя Голикова? Эти источники, верно, еще со времен Берзина сохранились, и тот твердолобый латыш им верил. Он бы обошелся без этих дурацких выводов.

Кузнецов, главный наш военно-морской начальник, аналогичную записку прислал с такими же выводами – сведения ложные.

Кому верить?

Поскольку в указанные ими сроки военные действия не начались, Сталин вернулся к своей испытанной конструкции, которой верил сам: все это английские происки, им, английским правящим; кругам, выгодно столкнуть нас с Германией лбами, поэтому англичане и не стали подписывать с нами соглашение, которое в любом случае было бы направлено против немцев. Сталин был прав в определении, кому это выгодно, но он отстал в своей оценке определения и развития европейских противоречий. Его оценка относилась к 1939 году, а на дворе был сорок первый. Англия воевала с Германией, последняя не могла осилить пока соперницу, Гитлер решил быстренько разбить СССР, и Англия падет сама. В этом меняющемся ходе событий Сталин разобраться не сумел, хотя предупреждения о начале войны имел, но в реальность агрессии не верил. В этом была трагедия не столько его, сколько народа. Раз вождь решил, что войны не будет – ее не будет, значит, все предупреждения – в корзину для мусора под разными соусами, различными предлогами, но… как не отвечающие сталинской теории. И Голиков, и Кузнецов, надо полагать, старались своими выводами вписаться в эту концепцию вождя, по занимаемому ими положению они не могли настаивать на чем-то отличном от его выкладок. А наркому обороны Тимошенко и начальнику генштаба Жукову такие документы даже не показывали, не говоря уже об обсуждении таковых на уровне существовавшего при Сталине Политбюро. Получался замкнутый круг: объективную информацию некому было объективно воспринять, оценить и сделать объективные выводы.

«Чепуха какая-то, – подумал Сталин, – перебежчик-фельдфебель сыграл роль мышки – с ее помощью вытащили репку, которой в сказке, как известно, пытались овладеть более сильные особи. Если бы этот фельдфебель не появился, подписал бы я директиву или нет? Вряд ли. Но ведь были предупреждения от более авторитетных источников, чем этот перебежчик, не считая мартовского обобщающего сообщения Голикова и записки Кузнецова, датированной 6 мая, с их смазанными выводами».

Сталин отлично помнил первую ласточку об агрессивных действиях Гитлера. Еще бы не помнить, если Голиков доложил ему новости чрезвычайной важности в самый канун Нового года – 30 декабря 1940 года.

Сообщалось, что 18 декабря Гитлером утверждена директива № 21 Верховного главнокомандования о плане войны против СССР. На вопрос Сталина, откуда эти сведения, Голиков ответил, что информация поступила от группы антифашистов из Берлина. Сталин спросил, кто они такие? Голиков ответил, что немцы, германские антифашисты. Сталин поинтересовался, надежны ли они, можно ли им верить? Голиков ответил, что дать полную гарантию надежности этих источников он не может, ибо они сотрудничают с нами недавно.

Это было правдой. «Красная капелла» – такую кличку группе дало позже гестапо – тогда делала первые шаги в снабжении секретными сведениями советской разведки, и в Москве авторитет к ней тогда еще не пришел.

Руководители группы: офицер пятого отдела имперского министерства воздушных сообщений Харро Шульце-Бойзен, ученый-экономист Арвид Гарнак и их единомышленники вступили в контакт с советской разведкой инициативно, руководствуясь своими антифашистскими убеждениями. Они поставили на карту свои жизни и отдали их в декабре 1942 – январе 1943 года. Но все это было позже, и мы узнали о них только после войны.

А сейчас, в декабре 1940 года, Голиков тушевался перед вопросами Сталина и его авторитетом, как и другие, вхожие к вождю люди. Что он мог ответить? Поручиться за немцев он не мог: не было принято ручаться даже друг за друга, в том числе в его учреждении, где смерч репрессий 1937–1938 годов оставил после себя много пустых стульев, на которых сидели профессионалы, а возникавшие вакансии заполнялись строевыми командирами, в плане разведки – людьми с улицы.

1 марта 1941 года советский посол в Вашингтоне Уманский был приглашен к заместителю госсекретаря США Уэллесу, который по указанию президента Рузвельта проинформировал посла о той же, уже ставшей Сталину известной, директиве под номером 21, сведения о принятии которой Гитлером были получены также и по линии американской разведки. Со слов госсекретаря Хэлла, Уманский, выслушав Уэллеса, стал бледным и после некоторой паузы, придя в себя, поблагодарил за информацию, сказал, что не теряя времени сообщит обо всем своему правительству.

20 марта Уэллес подтвердил Уманскому сообщение от 1 марта и дополнил некоторые моменты.

Сталин, получив записи бесед Уманского с американцами, в отличие от посла не занервничал, не побледнел, был спокоен, руководителей Красной Армии с ними не знакомил, велел лишь Голикову перепроверить сведения от Уманского, что тот и сделал своей докладной от того же числа – 20 марта.

Сведения сошлись не только по существу, но и по времени, день в день, полюс получены были по линиям двух разведок в разных частях света: советской и американской, которые, надо полагать, пользовались различными источниками. Сталина все эти совпадения даже не всколыхнули, не заколебали в непогрешимости и безапелляционности его оценок. Единственное, что его удивило, так это получение информации о плане войны с СССР в декабре сорокового, через 12 дней после принятия такового. Не запущена ли эта дезинформация по указке англичан, подумал он. Он не мог себе представить, что в разгар борьбы с Англией, Гитлер готовится к войне на втором фронте. У Сталина это не укладывалось в голове, так как противоречило его классическим схемам, он не представлял себе степени авантюризма Гитлера и вздорности его военных решений. По его глубокому убеждению, Гитлер должен был покончить с Англией, а это не могло произойти в 1941 году, и затем уже готовиться к нападению на СССР, следовательно, война отодвигалась где-то на сорок второй, не раньше.

Как интригу со стороны Англии – рассорить Советский Союз и Германию – Сталин воспринял послание Черчилля, врученное ему 22 апреля 1941 года при посредничестве английского посла в Москве Криппса, которого не принял ни он сам, ни Молотов, хотя посол рвался на прием к ним с 5 апреля.

10 и 13 июня советский посол в Лондоне Майский был приглашен в МИД, где министр Иден и его постоянный заместитель Кадоган передали ему сведения, полученные от английской разведки о направлении соединений германских вооруженных сил на восток, к рубежам СССР.

Сообщения Майского постигла участь послания Черчилля – Сталин их не воспринял и, судя по датам, дальше, чем подготовить сообщение ТАСС от 14 июня, его распорядительская деятельность в эту решающую судьбу страны и людей неделю не пошла, и он буксовал в своих сомнениях.

В апреле-мае 1941 года предупреждений о готовящейся германской агрессии Сталину поступало предостаточно, хотя, когда речь идет об угрозе нападения, говорить о количественных показателях неуместно. Существенную информацию направлял советский военный атташе в Париже, а затем после разгрома Франции в Виши – Суслопаров, получивший ее от европейского резидента советской разведки Леопольда Треппера.

12 мая Зорге сообщил из Японии, что на советской границе сосредоточено 150 германских дивизий, 15 мая он же уточнил дату начала войны – 22 июня.

11 июня Сталину было доложено, что германское посольство в Москве по указанию из Берлина должно подготовиться к выезду из СССР в течение семи дней и что уже 9 июня из труб посольства повалил густой дым – там начали сжигать документы.

Очевидно, что на отрицательное отношение Сталина к предупреждениям о начале войны повлияла его подозрительность, недоверие к людям, проживавшим или работавшим за границей. Он убеждал себя и других, что все заговоры и провокации плелись и осуществлялись из-за рубежей страны. Они служили отправными пунктами для создания Ягодой, Ежовым, Берия видимости всякого рода выступлений против партии и государства со стороны партийцев, из которых «лепили» всевозможные антипартийные оппозиции, блоки, группы я выбивали из них признательные показания о готовящихся переворотах, покушениях и т. п.

В результате Сталина не верил никому. Вместо анализа фактов о готовящейся агрессии он сразу спрашивал: кто сказал? Как будто вопрос о каком-то статусе источника информации имел первостепенное значение и убирал другое, более важное, – быть войне или нет.

Когда прибыло сообщение Зорге, Сталин спросил Голикова: «Кто этот человек?» Голиков ответил, что это немец, антифашист, принимал участие в революционном движении в Германии, прошел подготовку в Союзе, последнее время работает в германском посольстве в Токио, сообщает достоверную информацию. «Кто его туда послал?» – последовал вопрос Сталина. Услышав фамилию Берзина, у Сталина внутри что-то передернулось. Кандидатуры «врагов народа» для него авторитетными не являлись. Он задал еще несколько уточняющих вопросов, суммировал ответы Голикова. Что же в итоге?

Латыш Берзин послал немца Зорге в Токио, поставил его во главе группы, куда входили японцы, югослав, шведка, опять немцы… Немецкий посол Отт любезно выкладывал нашему человеку секреты своей страны? До Сталина это не доходило. Голиков пытался объяснить ему, что, мол, Зорге, т. е. Рамзай…