Текст книги "Слоны и пешки. Страницы борьбы германских и советских спецслужб"

Автор книги: Феликс Саусверд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)

Варианты, варианты… Но вариант ходки в Ригу не шел ни в какое сравнение с пальто – он был гнилым, как трухлявая доска, переброшенная через болотистую лужу: обломится – и бах в грязь. Причем в отлично сшитом пальто, с хорошим воротником. Что было первичным, что вторичным при выборе варианта похода в Ригу, понять трудно: то ли напарница для похода, то ли ее маршрут, а скорее всего просто штампованное безумие – по накатанной стезе! В компаньонки Валентине выбрали Антонину Черковскую, девушку расторопную, знающую всех в местной округе, прекрасно ориентирующуюся в обстановке. Подруга Вале была нужна. Именно такая. Для прикрытия от любопытных взоров, мол, едет какая-то чужая, да в городском пальто. Тоня должна была оградить Валю от ненужных вопросов попутчиков, ибо на местную обращают меньше внимания, да мало ли для чего еще – для храбрости, наконец, вдвоем смелее, веселее. Но…

Значит, Тоню выбрали также потому, что у нее две такие славные тетки, патриотки, хозяйки переправочных пунктов, которые сделают все, что надо. С одной стороны, это хорошо – сама Тоня, Адель, Стефания, Мария Ликумс на деле доказали свою преданность делу подполья. Они в сумме – партизанская тропа. Но с другой стороны, по тропе прошествовал меньше месяца тому назад подозрительный на принадлежность к германской агентуре человек, условно Граф, о чем доложено Москве и оттуда получен приказ: проверить организацию от имени которой он представился – «Рижский партизанский центр». Приказ пока не выполнен, он в стадии выполнения. От его результатов зависит, можно ли пользоваться данной тропой или нет. До внесения ясности в вопрос о благонадежности Графа тропа не может быть использована. Опасно! Опасно для жизни тех, кто по ней пойдет. Опасно для ее составных частей: Тони, Адели, Стефании, Марии! Вы согласны с таким ходом мысли? Скомпрометированный путь в тылу врага равнозначен минному полю на передовой. Понятно, что если Граф не «наш», а «их» человек, то Адель, Стефания, Мария уже находятся под наблюдением гестапо, Тейдеманиса, Пуриньша, а появление у них наших разведчиц – это смерть, могущая наступить сразу или с рассрочкой на время платежа жизнями за безумие. Кажется, все эти выводы ясней-ясного, но только не для начальников, утвердивших именно этот путь и оперирующих легковесными выкладками с конечным выводом: да что там, пронесет! И где-то в тумане светлого будущего маячили уже награды. Так или иначе, но молодая, цветущая женщина отправилась на смерть.

Вот это и есть та жестокая жертвенность, когда тебя приносят в жертву, а не ты сам решаешь это сделать во имя жизней твоих товарищей, Родины, как например, герои-панфиловцы, Александр Матросов, капитан Гастелло… Между этими понятиями «тебя приносят в жертву» и «ты идешь на жертву» проходит зловещая граница, разделяющая бездушие, неподготовленность, поверхностность твоих начальников и твое яркое, сознательное, романтичное геройство. Разве позаботились о безопасности Вали при засылке в Ригу, о чем талдычили не один месяц, пока она была в бригаде? Нет, это подтверждает факт отсутствия другого конспиративного пути туда, без привлечения Тони, Долновских и Ликумс, т. е. пути, на котором наследил Граф! О чем это свидетельствует? О равнодушии к человеческой жизни. Вот где рождается неоправданная, запрограммированная жертвенность без вариантов на спасение, кроме случайностей; жертвенность при которой патриот не знает, что он принесен на заклание в качестве жертвы уже самими начальниками, которые почти всегда могут любые неудачи свалить на несчастные случаи и вероломство врага. Вот так…

…Постов наблюдения вокруг мест работы и жительства Адели Тейдеманис и Пуриньш решили не выставлять: негде там приткнуться было, каждый чужой был заметен – все в волостном центре знали всех. Пост около Стрелниеку 7, где жила Стефания, вначале приезжих молодых женщин не зафиксировал: дом большой, народу ходит много, в общем, не увидели. Но во внеурочное время Стефания, а ее знали отлично, вышла из дома и зашла в хлебную и молочную лавки, где взяла кое-что из снеди. Это привлекло внимание. Доложили начальнику отдела Тейдеманису, тот поделился со своим замом, произошла трогательная сцена примирения на почве общей борьбы с противницами рейха, коварно нырнувшими к домработнице по известному адресу.

Через пару дней, больше родная племянница с подругой не могли у нее находиться, Стефания отвела Валю к знакомой – Валентине Лак, до войны проживавшей с братом Вероники Слосман в одной квартире. Затем Валя перебралась к Марии, в квартирку при фотомастерской по Бривибас (в те дни Адольфа Гитлера), 87, а Антонина спешила домой, поскольку свое задание выполнила полностью.

…Собрались у Ланге. Все в хорошем расположении духа. Еще бы, лесная птичка в клетке!

– Будем брать? – с интонацией и манерой Тейдеманиса спросил Пуриньш.

Прошел смешок. Даже Тайдеманис заулыбался – его цитировали. Один Эрис сидел серьезный, он мало знал о возне двух конкурентов.

– Нет-нет, – замахал руками Ланге, – ни в коем разе, равно как и Стефанию.

Пуриньш удовлетворительно кивнул головой: его линия побеждала. Но здесь же Ланге добавил, обращаясь к Тейдеманису:

– Попутчицу, вернется домой, можете брать, но только в деревне. Соберите на нее местные грехи. Раз с партизанами связана, то что-то должно быть. И родителей, конечно. Надо такие гнезда выжигать, как бородавки электротоком, – затем, повернувшись к Пуриньшу: – Я понимаю, что у вас будут трудности при ведении наблюдения за фотомастерской, или фотоателье, как его называет госпожа Мария Ликумс. Оно популярно, в центре города, и людей, заказывающих снимки, туда обращается много.

– Да, место бойкое, контролем визуальным определить кто за фото, а кто для встречи – почти невозможно. Боюсь, там мы будем мало эффективны…

Здесь прорезался голос Эриса: – Господин штурмбанфюрер, дело не так плохо выглядит. Я изучил обстановку на месте детально.

Фотоателье им засвечивать невыгодно, это укрытие, сюда придут самые верные, с шушерой здесь встреч не будет. Поэтому я предлагаю работать пока только за Шубкой, назовем ее так, воротник уж у ее пальто больно красивый. Вношу предложение: при ее выходах из ателье брать ее под наблюдение, а наиболее подозрительных визитеров – фотографировать, затем разберемся.

– Согласен, – сказал Ланге, – только сумерки теперь ранние, многого мы не получим. Да, непросто будет.

– Но долго мы ей находиться там не дадим, не так ли? – сказал Тейдеманис.

Все переглянулись.

– Месяца два мы должны выждать, а то и больше. Не забывайте о радисте. Рация предназначена для руководителя. Но это не она. Надо набраться терпения. Следует выяснить: для чего ее прислали, не будет ли среди ее связей публики, причастной к взрывам. Работы много, господа. И вообще, подождем Панченко с компанией. Они многое должны прояснить.

…Когда Антонина, оставив Валю в надежных руках в Риге, вернулась в свою родную деревню Стрельцово, то по какой-то совершенно необъяснимой случайности в свой родной, родительский дом не пошла, нырнула к соседям. А те и докладывают, что у тебя, Тоня, в доме засада, тебя ждут, отца и мать вчера арестовали и увезли. Больше в деревне в этот вечер никого не тронули.

Кто отдал распоряжение взять Антонину, а ее стариков – в качестве заложников, мы знаем. Кто указал на нее? Граф, Рагозин с Гудловским и Чувиковым? Каким способом: то ли в тайнике бумажку в гильзе оставили, то ли по телефону с Ригой связались. Были, были способы связи. Но так или иначе один пункт из особо конспиративной тропы лопнул, выпал, исчез. Тоня погоревала у соседей, но мало ли что еще приключится, обыски пойдут. Поэтому огородами, огородами – и из деревни прочь. В декабре она очутилась в партизанской бригаде. (Это наводит автора на поправку, что отправились Валя и Тоня в Ригу не в начале ноября, а попозже. Но в изученных материалах везде стоит начало ноября.)

Впоследствии Антонина Черковская с партизанами, вынужденными уйти за линию фронта, прошла курс подготовки и вновь была заброшена на подпольную работу в Латвию.

Но почему-то никого не волновал вопрос, что с Валей-то может быть плохо. Один из пунктов тропы лопнул, Тоня чудом вывернулась из-под удара, ее старики арестованы… Арестованы! А вдруг они заговорят и выдадут все им известное? Мать Тони разве не может называть своих сестер Адель и Стефанию? Расскажет о том, что ей известно о побывке у них Графа и Вали. Что тогда? Надо спешно выводить Валю из западни, куда она угодила. Срочно! Паникуем, если будем рассуждать вот так? Да нет, разумному сомнению всегда должно быть место. Мать не расскажет? Дай бог. Единственное утешение, вернее скидка, что Ланге, Тейдеманис, Пуриньш уже и так все знали. Спасай, не спасай – догонят и с поезда или откуда хочешь стащут. Хорошо, что Валя ничего этого не знала, а ее начальство, в свою очередь, было напрочь лишено эмоций и страстей, даже в замороженном виде.

19 ноября 1943 года наконец-то вернулись в Ригу Рагозин, Гудловский и Чувиков. Рагозин позвонил Пуриньшу с вокзала, тот дальше. Рагозин трубку не вешал, ждал команды, и она прозвучала:

– Час тебе на то, чтобы помыться, побриться. Явишься на работу, тебя встретят. Семен и Чувиков пусть ждут в твоей квартире, но не напиваются. С ними будет говорить Тейдеманис лично. Увидит, Что они «под мухой», измордует на месте. Учти, с тобой будет беседовать начальство, самое высшее. Все чтобы шло по протоколу: на вопросы отвечать четко, в споры не лезть. Семену скажи, чтобы вычистил зубы три раза, Чувикову – переменить носки. Проверь лично. И все чистое, чистое одеть. И чтобы не напились. Иди осмотрительно, проверься. Докладывай без похвальбы, исключительно факты.

– Так точно.

– Исполняй!

Схватив извозчика, троица помчалась исполнять указание. Сначала залетели в баню, быстро вымылись, затем на квартиру к Рагозину, переоделись, но только слегка, так как гардероба на трех здоровых мужиков явно не хватало. Рагозин побрызгался одеколоном. Чувиков заныл:

– Вань, а Вань, надобно принять бы, а?

– Заткнись, харя, после разговоров с начальством нажремся до обалдения. А сейчас ни грамма. Сюда пожалует посланец большого Тео и заберет нас на вопросы – допросы. Видимо, хотят сравнить, что я наговорю, а что вы, по отдельности. Прием старый. Ничего лишнего не болтайте. Не врите. Не делайте из себя героев. Все, я помчался.

У меня пять-шесть минут времени. Встречаемся здесь.

К Пуриньшу пожаловал сам Панцингер. Ланге знакомил его с богатой нумизматической коллекцией, «изъятой» при обыске. Тейдеманис и Пуриньш стояли почтительно вытянувшись, с раскрытыми блокнотами в руках, готовые по первому сигналу начать записывать указания начальства. Эрис ввел Рагозина. Тот был возбужден, красен лицом, еще бы, столько таких чинов сразу! Оберфюрера он вообще видел впервые, но нюхом понял, что это главная шишка, и к нему первому обратился; с фашистским приветствием. Присягу на верность он принял давно и имел полное право выбрасывать правую руку вперед и орать имя злодея, которого в этот момент, возможно, проклинала в нетопленой комнате его мать, жившая в оккупации на Белгородчине.

Панцингер с интересом посмотрел на Рагозина, предложил всем сесть, бросил Эрису, чтобы тот записал беседу.

– Итак, Панченко, сколько дней вы пробыли там и как прошло установление контакта? – спросил Ланге.

– Пробыл на два дня больше двух недель. Они мне и нашим ребятам поверили. Думаю, что крепко поверили.

– Из чего это следует? – продолжил Ланге.

– Они дали задание уточнить, проверить, что за организация «Рижский партизанский центр»…

Полуприкрытые веки Панцингера дрогнули, он бросил взгляд на Ланге и махнул рукой. Ланге понял жест мгновенно, так как вопрос уже не раз обсуждался, и в свою очередь распорядился:

– Тейдеманис, завтра же приступайте, без пропусков кого-либо – весь «центр», как он у нас в списках, взять.

Панцингер тихо спросил Рагозина, Эрис переводил:

– За время пребывания в логове бандитов они кого-либо из пришедших с нашей стороны расстреляли, изолировали, высказали недоверие?

– Как я понял, только по отношению к Графу, – и тут он назвал имя Графа. – У него, наверное, были документы этого «центра». Так я понял с его слов, но в целом все спокойно, его зачислили в разведку.

Панцингер вскинул брови.

– Ах вот как! Итак, Ланге, подготовьте для партизан сообщение примерно такого рода: «В Риге Действительно была группа лиц, объединенная в «Рижский партизанский центр». Это аферисты, которые обирали пленных, беря у них деньги на билеты для проезда в Лудзу и Зилупе. Узнав, что наши люди захотели с ними увидеться, они захватили кассу наличных и сбежали из Риги». Все. «Центр» свою задачу выполнил. С его помощью мы сделали немало удачных ходов: и к «корреспондентам» прошли, и закрепились, но хватит. Опасно. Такое же задание, какое получил Панченко, могли поставить и перед другими личностями. Могли?

– Конечно, – в один голос ответили Ланге и Пуриньш.

– Тейдеманис, одевайтесь и поезжайте готовить операцию, Пуриньш потом переговорит с приятелями Панченко, – приказал оберфюрер.

Тейдеманис ушел.

– Если они выйдут на «центр» помимо нас, то мы будем выглядеть бледно, – продолжил Панцингер, – и с документами в единственном числе у Графа, и с тем, что «центристы» ему их не давали и в глаза не видели. Я полагаю, что Панченко может передать такое сообщение с учетом завтрашней акции где-то недели через две, к началу декабря.

– Что еще тебе поручили? – спросил Ланге.

– Чтобы я, стало быть, старался планировать всякие акции со взрывами так, чтобы анархии в этом деле не было.

– Давай, давай, – засмеялся Ланге, – только не очень активничай, а то самого тебя не дай бог взорвут. Друзья твои – народ дошлый. Еще просветят тебя рентгеном, увидят твои внутренности… будь осторожен.

– Господин штурмбанфюрер, за что вы так? – взмолился Рагозин. – И там пугают – будь осторожен, и вы то же самое.

– Но ведь так и есть. Ты есть кто? Пре-да-тель, – по слогам произнес немец, – поэтому будь осторожен. Что еще тебе поручили?

– Переправить в лес Ольгу с некоторыми из ее людей, возможно, придется помочь какой-то девице, которую они забросят сюда…

– Никаких переправ людей больше в лес, никаких Ольг. «Центр» кончился и переправ не будет, – нарушил наступившую паузу оберфюрер.

Ланге и Пуриньш склонили головы в знак согласия.

– Если вы, Панченко, поможете подвести под удар всех оставшихся в Риге бандитов и террористов, я представлю вас к званию фельдфебеля.

Панченко вскочил, вытянулся.

– Не пожалею сил. Благодарствую, господин оберфюрер.

Забегая вперед, скажу, что это свое обещание Панцингер выполнил: звание фельдфебеля Рагозин получил, но не СС, а вермахта, и для маскировки на фамилию Панченко. Но вот как это всплывет – расскажем позже.

Ланге и Пуриньш задавали Рагозину все новые уточняющие вопросы, а Панцингер думал… Будет ли конец этим террористам, бандитам, партизанам? Когда он ехал на новую работу сюда, в Остланд, у него было представление, что вот ликвидируем местные «Зеленую капеллу» или «Лесной хор», или «Танцы на лужайке» – и все. Дело будет сделано, как в Германии с «Красной капеллой». Но в этих карликовых Латвии, Эстонии, Литве конца всем этим организациям врагов рейха не просматривается. Как бы не работали Панченко и подобные ему, всех оставшихся им под удар не подвести, так что понятие «оставшихся» оказывается величиной постоянной! Черт возьми, выходит, в разных землях математические символы меняют свое значение? Открытие? Он покачал головой. Действительно открытие. Меня назначили сюда с расчетом, что стратегическое положение на фронте улучшится, вермахт пойдет вперед, коммуникации удлинятся, партизаны насядут на них, надо организовать защиту коммуникаций на Москву, Ленинград, надо иметь здесь способного руководителя. Но никуда мы не двинулись и вряд ли уже двинемся, кроме как в обратный путь, следовательно, коммуникации здесь, в Остланде, остаются тоже величиной постоянной. Еще одно открытие? Не много ли постоянных величин, которые не хотят меняться? О чем это говорит? Пора возвращаться в Берлин, господин оберфюрер, чтобы остаться величиной, хм, опять же постоянной.

Он открыл глаза, большую часть перекрестного допроса Панченко он прослушал, и спросил:

– Скажите, что представляют из себя руководители партизан? – рукой он сделал жест по направлению к Эрису. Тот в миг все понял, встал и передал ему лист с записью беседы.

– Видел я не всех. С одними общался больше, как с Громом, начальником разведки бригады, с другими меньше. Говорят, самый дельный у них – это комиссар Ошкалнс, но его в расположении не было, не видел его. Он старый революционер, арестовывался не раз, депутатом сейма был. Командир бригады Лайвиньш дядька добрый, доверчивый, мы ему понравились. В этот «центр», – Рагозин сделал презрительную рожу и махнул рукой, – они прямо-таки вцепились. Уж очень им хотелось, чтобы в Риге была какая-нибудь партизанская война тоже. Больше никого я не знаю. Все они там люди крепкие, настырные. Но, – Рагозин задумался, – вопросы задают робко, не то, что вы. Пришли из плена, значит, свои ребята, назначили всех сразу по взводам. В веру к ним впасть несложно, – подвел он итог.

– Хорошо, – Панцингер встал, отдал запись Эрису, сказал, чтобы Ланге следовал за ним, Пуриньш с остальными справится.

Назавтра, 20 ноября, руководители «Рижского партизанского центра» Сергей Немцов (Немко), Николай Михалькевич и их боевые друзья из числа военнопленных и местных жителей были арестованы. Их пытали, избивали, стремились вырвать показания, что взрыв на Домской площади их рук дело. Но они молчали. Молчали, так как ко взрыву этому не были причастны, а брать на себя чужую славу не хотели. Их расстреляли, сослали в лагеря смерти. В отношении них в партизанскую бригаду через Рагозина передали ту самую фальшивку, и в конце ноября в Москву была отправлена телеграмма следующего содержания: «Как выяснил источник, в Риге существовала группа лиц, называвшая себя «Рижский партизанский центр». Раньше она имела некоторую положительную роль в сплочении антифашистских элементов в Риге и Рижском уезде. Затем свелась к группе аферистов обиравших пленных (взносы, якобы приобретение билетов на проезд по железной дороге в Латгалию и Белоруссию). В связи с этим на связь с этой группой не пойдем. О Вале сообщим дополнительно».

Вот такую телеграмму отстукали, приняли и пришили в дело. Если за первую «партию» принять появление Графа с «верительными грамотами» от «центра», второй считать вхождение в доверие Рагозина и поручение ему проверить, что из себя представляет этот «центр» и третьей – фальшивку в отряд об аферистах, обиравших пленных, то Панцингер разгромил своих противников в трех «партиях». Но если бы это была только игра, без людей, лишь со слонами и пешками! А ведь гибли-то люди! В шахматы одновременно один человек может сыграть партию за белых и черных; нет партнера или проверяет какую-то комбинацию, создает этюд и т. п.

Судьбы авторов, наверное, схожи в чем-то с этим приемом, правда, приходится играть больше, чем за две стороны, так как действуют десятки действующих лиц. Поэтому и хочется задать риторический вопрос: как же можно было посчитать удовлетворительным и рассеивающим сомнения ответ, полученный от Рагозина, без какой-либо видимой попытки с его стороны встретиться с Немко, Михалькевичем и выяснить у них: так за кого же они? Даже здесь должно было возникнуть еще одно, пусть последнее сомнение относительно Рагозина – он ни с кем не встретился, да и не пытался этого сделать, на конкретных лиц он не сослался… Без этого его сообщение не могло рассматриваться как достоверное, а следовательно, входило в число сомнительных…

А как же Граф? Превосходно. Он не аферист. Он пришел по рекомендации «центра» в отряд. Вот и все. Он же не знал, что кто-то там проворачивал аферы. После войны эти документы Графа в числе иных были сданы штабом бригады и спокойно лежали в архиве в Риге, в заведенной на Графа папке, и придавали некоторую романтичность его военным похождениям. При запросах же в архивах московских об участниках «центра» выдавался обычно стереотипный ответ насчет кучки аферистов. Прошли долгие годы, пока комбинация Панцингера – Ланге вылезла на свет и почти открылась вся правда.

…На следующий вечер, 21 ноября, Рагозин, Гудловский, Чувиков веселились на законных основаниях. Как же, победители! Пили у Рагозина. Тосты поднимали за все: за будущее фельдфебельство Рагозина, за успехи в работе, сравнивали точные ходы немецкого начальства со славянской добротой и наивностью людей в лесах. Похохатывали над простаком Сашкой Громом, ставшим их начальником как партизанских разведчиков. Спорили, кто лучше сыграл свою роль и в каком эпизоде.

Чувиков, наименее из них понятливый, жесткий тупой исполнитель, накачавшись шнапсом с пивом, спросил, икая:

– Все вот никак не пойму, зачем Ланге и Пуриньшу этот «центр» понадобился? Ходили, ходили вокруг него, облизывались, в отряде судили – рядили, а вчера за два часа – и нет «центра», одни круги по воде пошли. Утопили мы его, кореша.

– Дурак ты, Ваня, – ответил Семен, – до войны в Одессе анекдот ходил. Старый еврей покупал на рынке 10 яиц за гривенник, варил их тут же, на базаре, на керосинке в кастрюльке, а затем продавал за ту же цену, что и покупал. Его спрашивали, что это у вас за коммерция: прибыли никакой. Он отвечал, что, во-первых, он при деле, а во-вторых, имеет почти куриный навар. Вот и «центр» был делом, при котором Ланге коммерцию прокрутил и заработал в свою пользу.

Чувиков на всякий случай заржал, икнул несколько раз, но так как был полным валенком и ничего не понял, то спросил:

– А при каком деле?

– Ну вот смотри, Ваня, – принялся втолковывать ему Семен, – немцы знали, что в Риге имеется несколько ценных монет, царских, скажем, десятирублевок. Понял?

– Конечно, – икнул Ваня.

– Они решили показать их нашему другу Сашке, мол, возьмет – не возьмет. Понял?

– Чего тут не понять? Все пока ясно, – сказал Ваня и стал подремывать.

Гудловский растолковывал:

– Нам же там, в Освее, поручили проверить: монеты настоящие или фальшивые. Мол, езжайте назад и попробуйте пробу определить. Знаешь, как золотую монету определить?

– Нет, – дернул головой Чувиков.

– На ребро монету поставь: золотая стоит, а обычная падает.

– Ну и что? – икнул Ваня.

– Мы проверили и сказали, что фальшивые монетки-то, не золотые. Упали они все, Ваня, упали в братскую могилу.

– А они? – икнул Ваня.

– Кто они? – не понял Семен.

– Партизаны, – сказал Ваня.

– Ясное дело что – раз монеты не золотые, то пошли они к черту. Немцы их выкинули, но только из жизни. «Центр» в расход пошел. Понял, дурила? – Гудловский закипел от раздражения. Его иносказания до Чувикова не доходили.

– Понял, немцы при деле были, как тот старый еврей, яйца – ребят русских – кокнули, а бульон партизанам слили. Вот так-то, Сема, – всхлипнул пьяными слезами Ваня и здесь же предложил помянуть усопших без чоканья рюмками, молча.

Рагозин аж взвизгнул от ярости:

– Сказочники поганые, хватит околесицу нести, доболтаетесь, умники, – со всеми своими кастрюлями, бульонами, яйцами, монетами присоединитесь к тем усопшим. Вот там с ними и лобызайтесь. А я жить хочу.

– Ну что ты, Иван, фельдфебель ты наш, мы же так, по-свойски. Не обижайся. Давай на мировую, – заголосили оба друга. И троица продолжала топить в вине свои продажнические дела.

В тот же вечер, 21 ноября, к Марии Ликумс пришла подруга и товарищ по подпольной борьбе Эмилия Бриежкалне.

Расцеловались, так как месяц не виделись. Уселись рядышком на диване.

– Как ты съездила? – спросила Мария.

– В деревне у сестры забот полно, как у всех у них в деревне. Весь октябрь проработали, как черти…

– А у нас новости, – перебила Мария деревенские рассказы подруги.

– Какие?

– Пока тебя не было, пришла гостья издалека.

– От партизан? – шепотом спросила Эмилия.

– Да. Остановилась у меня, не знаю что и делать.

– Как что? Помогать ей будем. Мы бы с тобой туда пошли, нас приютили бы? Как здорово! Значит, окрепли там, в лесах, раз своих людей направлять стали.

– Так-то оно так. Но подумай сама, что с ними будет, если найдут ее?

– Плохо будет. А документы у нее есть?

– Конечно, но не в них же дело. У всех у нас есть документы, но загреметь мы можем все, – сказала осторожная Мария.

– Ничего, будем скрывать. У тебя поживет, у меня побудет, нас же много, – Эмилия воодушевилась.

– А девушка она славная, адвокат. Сейчас познакомлю, – Мария вышла и вернулась с Валей. Эмилия бросилась к ней, как к родной. Обняла за хрупкие плечи, заставила снять очки, нагляделась в ее близорукие глаза, расцеловала каждый в отдельности, заставила их увлажниться, расплакалась сама. Сказала:

– Храбрая ты, девочка, адвокат.

– Да не адвокат я, прокурором работала до войны, в Риге. В позапрошлом году университет наш, окончила.

– Так тебя здесь многие знают? – обеспокоенно спросила Мария.

– Не без этого. Но зато и я многих знаю. Однако самой мне отсюда или из другой квартиры выходить часто не следует. Так учили меня. Дела свои через двух-трех верных людей могу я проворачивать.

– Давай так сделаем, – сказала практичная Эмилия, – пусть твои связники приходят сюда первого, десятого, тридцатого числа за снимками – свадебными фотографиями, которые, дескать, к прошлой среде должны были быть готовы. Это все как пароль, понимаешь? Мы подготовим такие в пакетах, их обычно много, сразу не найти. Зовем твоего знакомого в лабораторию, поищем вместе. Находим пакетик…

– Как вы все знаете, Эмилия! – раскраснелась Валя. – Лучше, чем я.

– Мы с Марией, Стефанией, Аугустом, да мало ли с кем, этими делами, почитай, с июля-августа сорок первого занимаемся, уже два года. Так что научились, жизнь заставила.

– Начали мы с пленных, помогали им, выхаживали, выкармливали, скрывали… Да, Эмилия, она нашего дружка там встретила, – и Мария назвала имя Графа. – Даже пальто он назад прислал, вот парень честный. Это пальто моего покойного мужа, оно мне теперь ни к чему, – пояснила она Вале.

– Да, он хороший парень, светлый, приятный такой. Он благодарит вас за все, что вы для него сделали.

– Он скрывался у нас, – скромно заметила Мария.

– Вот видишь, – сказала Эмилия, обращаясь к Марии в успокаивающем духе и одновременно ободряя Валю, – он скрывался, долго ходил к Марии то на ночь, то на две, у меня ночевал и ничего, все обошлось, и до отряда дошел, воюет.

– Вы не боитесь, я постараюсь избегать записок, лучше на ушко шепну. Если только очень надо, то в пакетик с фотографиями.

– Как же ты добралась сюда? – спросила Эмилия.

– Мы с Тоней шли от ее дома, через теток.

– Да, как наш дружок туда был направлен, – задумчиво произнесла Эмилия. Ей вспомнился отчего-то тогдашний, уже ставший далеким эпизод с ключом в почтовом ящике.

– Что ты вечерами-то будешь делать? – спросила она Валю.

– Мне бы почитать. Хочется какие-нибудь стихи, только не о солнышке и теленке, а что-то о городской жизни, нашей доброй Риге, любви…

Мария взглянула на Валю, Эмилию. Глаза ее засветились хитростью.

– Попроси, Валя, Эмилию, она тебе мигом все достанет, даже сейчас, из сумки.

– А что, и вот тебе, читай, заучивай наизусть, – Эмилия извлекла из сумки небольшой томик.

– Александр Чак. Стихи. «Дорогой Эмилии…» Вы его знаете? – воскликнула Валя. – Он мой любимый поэт. Ой как здорово!

– Я тебя еще познакомлю с ним. Он мой большой… друг.

– Да? Ах вот как, – промолвила Валя.

– Мы думаем привлечь Александра к написанию листовок, у него чудный стиль, – весомо произнесла Эмилия, которая разрешала все самые запутанные вопросы быстро и логично.

Наступила пауза. Мария накрывала на стол к ужину.

– Знаете что, – сказала Валя, – не делайте этого, не надо ему писать листовки. Не стоит рисковать. Он же большой поэт. Он певец Риги, ее домов, улиц, людей, башней, колоколен. Он у нас один. Не надо ему писать листовок, Эмилия, поверьте мне. Мало ли что с ним будет? Но если придется, то познакомьте меня с ним.

Глаза Вали смотрели серьезно. Он прижала томик к груди, лицо ее посуровело и сделалось непреклонным. «Да, это мой характер», – подумала Эмилия, а вслух в несвойственной ей, мягкой манере произнесла:

– В нашем тихом омуте чертей прибавилось. Давай будем с тобой на ты. Ладно? – И она привлекла Валю к себе.

В тот же вечер, 21 ноября, Тейдеманис и Пуриньш честили на высоких тонах бригаду сыщиков, выезжавших в Истренскую волость для ареста Тони. Давно уже начальник и заместитель по оперативным делам не выступали единым фронтом против разгильдяйства в собственных рядах. Это их сближало, роднило и создавало фон истинного фронтового братства. Набычившийся Тео лез, как всегда, напролом. Дипломатичный, изворотливый Пуриньш бил незадачливых порученцев исподтишка, заходил с разных сторон и доказывал безмозглость оппонентов, которые и не думали защищаться перед двумя такими величинами.

– Какого дьявола вы залезли в дом самого объекта? – гремел Тео.

– Там, верно, только окончили печь хлеб в честь скорого прихода дочери и запах вился над деревней, они и перепутали дом, – добавлял Пуриньш.

– Кто из вас предложил лезть именно в дом Черковских, – орал Тейдеманис.

– Начальник местной полиции, – наконец выдавил из себя старший группы захвата.

– И вы послушали олуха, который умеет только стрелять кабанов, евреев, цыган и ловить рыбу? – спросил Пуриньш. – Вы днем побывали в деревне, определили наблюдательные пункты, откуда просматривался весь дом?

– А зачем им? Им подавай теплые печи – греть задницы. Эта девица сделала то, что вы не сообразили, канальи, все высмотрела и удрала, – шумел Тейдеманис.

Экзекуция продолжалась. Гестаповцы были очень заинтересованы в поимке Антонины там, в деревне, вдалеке от Риги, и ее изоляции. Они планировали в таком случае получить на Валю изобличающие показания, что она пришла от партизан. Другие люди, соприкасавшиеся в Валей, таких свидетельств дать не могли: кто знает, откуда она пришла. Да мало ли что можно было выбить из жительницы тех мест – связной партизан?

Ланге и Пуриньш лелеяли надежду захватить Тоню и сделать из нее предательницу или с ее помощью то же самое, что и с Валей. В их понимании там, где речь шла о человеческой жизни, можно было приставить острый нож к горлу и сказать: «Иди с нами или прочь из жизни». И победа была бы обеспечена. Тем более над слабыми женщинами. Однако получился промах.

В начале декабря Мария делала пачку свадебных фотографий, которые попросили повторить. Валя в комнате что-то писала. Вдруг Мария влетела в комнату.

– Валя, смотри, смотри! – воскликнула она и бросила мокрый еще снимок на бумаги Вали, отчего та быстро выдернула свои листки. – Смотри, это же наш дружок стоит в последнем ряду крайним справа.