Текст книги "Слоны и пешки. Страницы борьбы германских и советских спецслужб"

Автор книги: Феликс Саусверд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 34 страниц)

В поисках истины

Конрад вновь пришел на службу где-то около восьми вечера. Пришел вымотанный. И что он такого сделал за день? Провел три беседы, посетил пару присутственных мест, где рылся в старых бумагах. От чего уставать? Это не труд шахтера, не даже беготня официантов, которых по расходу энергоемкостей в газетах нет-нет, да и стали приравнивать к шахтерам. Но разговоры, беседы, вопросы, Допросы почему-то опустошали. Видимо, думал он, выплескиваемая мною энергия переходит к оппоненту, передается тому, расшевеливает, заставляет реагировать, причем либо в положительном смысле, тогда человек охотно что-то вспоминает, копается в памяти, вытаскивает из глубины ее какие-то детали, либо в отрицательном плане, когда заряд твоей энергии замыкает чужую память, человек выдает отрицания, искажение истины, неприкрытое или закамуфлированное вранье. Однако за ночь энергия восстанавливается, как говорил Казик – «скорей бы утро – снова за работу».

Франц бросил взгляд на сейф друга. Опечатан тот не был, значит, явится, иначе на столе лежала бы табличка, изготовленная из куска картона с надписью: «Строго секретно. До прочтения не сжигай! Опечатай мой сейф и спокойно иди домой».

И действительно, открылась дверь, Казик вошел и плюхнулся на стул.

– Давно ждешь? – спросил он Франца.

– Только зашел, – ответил тот.

– Что принес в клюве?

– Кое-что выходил. Кульчицкого видел.

– Это тот старый, лысый, толстый, из-за которого Федя получил штрафные очки от патрона?

– От кого-кого? – не понял Франц.

– Шефа будем называть только патроном. Для конспирации, – разъяснил Казик.

– Принято, – улыбнулся Франц. – Только он не старый и не толстый. Лысый, да. Он мне показал свою фотографию до ареста и пребывания в Воркуте. Шевелюра отменная у него была. Там, говорит, ее и оставил, как рваную рубашку. С собой взял только то, что внутри было. Память, там, порядочность. Всякие, смеется, мелочи.

– Ты с альбомом ходил?

– Да. Вот он, – и Франц вытащил из портфеля фолиант средних размеров. – Представь себе, он узнал…

– Панцингера?

– С этим все было в порядке. Он же его и по фамилии почти называл. По альбому с первого взгляда. Моментально. Помнишь, как рассказывали анекдоты в психбольнице. По номерам. Номер пять. И все смеются. Зачем что-то говорить? Под номером пять чья рожа на фотографии?

– Ах, ах, ах, – закудахтал шутовски Казик, – Фрица Панцингера. Раскрываем, смотрим, узнаем. Точно.

С фото под номером пять на них через очки в тонкой оправе взирал оберфюрер ОС, внешне похожий на пастора.

– В монастыре прятался. Рядом итальянская граница. Чего ждал? Вероятно, дрожал мелкой собачьей дрожью. Ждал проводника, который поведет. А дождался наших. Интересно было бы встретиться с ним. Потолковать, помотать, – задумчиво сказал Франц. – Он бы нам рассказал о проделках Зарса и ему подобных.

– Не скажи. Это же мелочишка для начальника СД всей Прибалтики. К тому же у нас руки коротки. Всех деятелей его ранга уже выпустили в 1955–1956 годах. Аденауэр не зря старался, и они попивают пиво у себя дома. Так что испроси у патрона деньги на проезд, в том числе на метро в Москве до вокзала, и махни в Бонн. Хочешь, я Феде подкину эту идейку? С вашим-то парижским опытом…

– Не надо новых драм, Казик. Не надо. Актеры устали, по командировочным перерасходам, – в тон другу ответил Франц. – Аллах с ним, с этим пятым номером. Интересней номер 34, – и он раскрыл нужный лист альбома.

– Кульчицкий опознал Пуриньша? – бросив взгляд на снимок, встрепетнулся Казик. – Фантастика!

– Неуверенно, с моей подсказкой, я на фотографии человек пять пальцем тыкал. Но да, представь себе, узнал. Из трех десятков гестаповских субъектов-латышей нашей коллекции. Это что-то значит. Вообще-то он и видел его мельком, когда его отловили в соседнем монастыре, он говорил по-русски, помощи Кульчицкого не понадобилось. Везли его в другой машине. Все внимание было отдано пятому номеру. Кульчицкий ехал с ним, переводил, все были радостны, болтали. Такой улов! Щука и угорь, как назвал их Кульчицкий. Где-то остановились переночевать. Все внимание номеру 5. Пуриньша, если это был он, устроили кое-как. Он и отблагодарил. Смылся. Уполз угрем.

– Обидно. По каким признакам он его опознал? – спросил Казик.

– Пробор, ломаная линия бровей, прищуренные глаза, но это по шкале от вероятного до возможного. Все-таки пятнадцать лет прошло, – покачал головой Франц.

– Вот с ним интересно было бы поговорить. Где он затаился, сволочь?

– На восток он с австро-итальянской границы вряд ли побежал. Скорее, в ином направлении. Сменил фамилию и сидит где-то тихо как мышка. А может, и не менял. Чего ему бояться? В конце концов, он не военный преступник. На Западе ему ничего не светит плохого.

– Ясно одно: во время войны старший компаньон Зарса не погиб. Во-первых, данных о гибели не имеется, во-вторых, после войны его, по всей видимости, видели. Так? – резюмировал Франц.

– Да. С пробором и характерной линией бровей, – кивнул Казик.

– Не издевайся. Запросим Москву, что-нибудь да и подтвердят официально, – сказал Франц.

– Такие фокусы с побегами заносят в анналы памятных дат с небольшой охотой. И где ты теперь отыщешь следы? Это не вахтенный журнал. Было коротенькое донесение, писанное карандашом. Вот если узнать фамилии офицеров, задерживавших его, и посмотреть в их личных делах, какие взыскания повесили им за разгильдяйство, повлекшее побег в тот май сорок пятого. Дело другое.

– А что? Идея! Пусть Кульчицкий напряжется и вспомнит фамилии. Поищем, – воодушевился франц. Затем голосом Феди добавил: – А что это даст? – и ответил: – Нам надо раскрывать подвиги двух наших альпинистов в связке Зарса и Пуриньша по войне. Пока что. А так, оба эти видения Кульчицкого больше годятся для экзотики. Монастыри, колокола, монахи, эсэсовцы. Их там, видать, полно было. Нас это вперед не двигает.

– Ну-ну, не отсекай. Каждому фрукту свое время, каждой картинке своя рамка. Если это был-таки Пуриньш, то, как ты говоришь, видение его в рясе нам еще пригодится. Может, Зарс ему тонзуру выбривал, а? Кстати, ты его допрашивал о визитке, найденной в вещах дяди Карла? – спросил Казик.

– Нет еще. На днях сделаю.

– Что так? Специально тянешь?

– Тяну. Пытаюсь найти камушки поувесистее. Если уж бросить в его огород, так со смыслом. Что ему одна визитка, даже с его дописками и приписками? Он их десятками раздавал. Они для него, как помет голубиный – везде оставляют его птички.

– Не скажи. Не прибедняйся, Франц. Визитка – улика крепкая. Ею ты ударишь в солнечное сплетение. Подумай сам, пути-дороги двух человек в мире пересеклись у третьего.

– У Антонии по всей видимости?

– Ну, дорогой, ты как Федор, то есть Фома неверующий, – стал раздражаться Казик. – Я бы только не брал у него эти чертовы образцы. Заподозрит и подготовится к отпору. Если не уверен в успехе, то давай вдвоем на него насядем.

– Да я сделаю это. Только послезавтра. Ты вот послушай, каким камнем я обзавелся. Я сегодня нанес повторный визит Лидумсу. Помнишь, бухгалтеру с фирмы пива Лерха, где Зарса устроили? Он мне позвонил с утра, сказал, что есть разговор. Дядька любит таинственность. Я помчался к нему. Встретились в кафе, как заговорщики. Он и говорит, что после той нашей встречи увидел на улице старого сослуживца по фирме, Петерсона. Разговорились. О чем? Новостях, кто умер, кто жив, кто где работает. В общем, как принято. Этот Петерсон и заявляет, что наш милый Зарс посажен. Начались ахи, охи, как, за что и прочее. Как заявил Лидумс, то Петерсон мужик правильный, его сын всю войну в латышской дивизии провоевал, за оборону Москвы орден получил. Сам старик жил тихо, продолжал в фирме работать, сейчас тоже пенсионер. Так вот, Петерсон обмолвился, что Зарс при всех властях как сыр в масле катался, при немцах, мол, в Германию как большой господин ездил…

– Вот оно что! Мы только планы строили, как на Запад прорваться, а он успел и назад вернуться, – воскликнул Казик. – А ты тянул, о Пуриньше, видите, рассусоливал, то ли он явился Кульчицкому в образе монаха, то ли то был его двойник.

– Да не был он в рясе, откуда ты выкопал рясу! Пустишь ты завтра в оборот эту басню для смеха, я обижусь, ей богу. В штатском костюме он был, в монастыре всякой публики хватало.

– Успокойся, не надо волнений. Ты отнюдь не первооткрыватель превращений гестаповцев в монахов. Это старо и смеха уже не вызывает. Не томи. Пойдешь к Петерсону?

– Уже был.

– Успел? Молодец! Рад за вас, товарищ Конрад!

– Знаешь, я подумал, что тянуть? Начнутся обсуждения, прикидки, каждый самые умные вещи будет вытаскивать из карманов памяти. Я и двинул к этому Петерсону. Говорю, так, мол, и так, Зарс у нас душевно отдыхает, лечим его от запоев, интересуют нас его военные подвиги, хотя на фронте он не был, в то время как вот ваш сын воевал и так далее. Старик все понял, расчувствовался, говорит, Зарса на фирме Лерха мало знал, ибо когда сам Петерсон туда поступил, Зарс готовился уходить. Они проработали там вместе всего около полугода, потом Зарс взял расчет, что-то лучше нашел по мебельному делу. Несколько раз сталкивались на улице, бывало и выпивали по рюмочке, болтали. В мебельной фирме Свикиса в немецкое время он прямо-таки расцвел. По одежде было видно. Перстень золотой завел, с головой римского воина. Петерсон позавидовал я даже. Что еще? Да, где-то осенью сорок третьего наш господин Лерх уезжал по делам в Гамбург. С собой он захватил три-четыре ящика с образцами продукции – пивом разных марок. Петерсон и еще два служащих притащили багаж на вокзал, все было изящно запаковано и погружено в купе. Вышел он на перрон, смотрит у соседнего вагона второго класса стоит Зарс и с ним еще двое типов. Все приодеты, как на курорт едут. Он увидел Петерсона, растерялся и спрашивает, что, мол, ты здесь делаешь. Тот ответил, что помогал Лерху багаж принести и в свою очередь спросил, что далеко ли собрались. Зарс стал бубнить, что вот едем то ли работать там, в Германии, то ли разузнать насчет работы. Ситуация была тоже непонятная: Петерсон выступал в роли грузчика, одетого скромненько, которому Лерх кивнул, мол, донес, топай отсюда, в то время как увидел Зарса и они заулыбались друг другу, поздоровались. Вот такую историю Петерсон рассказал мне. Думаю, послезавтра я Зарса разговорю и о поездке в Германию, и о визитке.

– Здорово. Наработал ты сегодня на зарплату.

– Ой, не говори! Три разговора провернул и что-то выдохся. Особенно с Кульчицким. Тяжелый привкус получился. Как он стал рассказывать, кого в лагерях встретил, тошно стало. Там были тысячи наших с тобой сограждан, вывезенных в сорок первом и после войны. Кошмар какой-то! Умирали они там через каждого пятого или десятого. О судьбах наших пленных страшно и печально слушать. Тех, в чью жизнь и смерть мы с тобой в последнее время заглянули. Какая же это трагедия и для тех, кто безвестно погиб в лагерях их или выбрался оттуда и погиб в лагерях наших, отечественных! Отечественная война, отечественный лагерь! Жуть какая-то! А близкие? Каково им? Слова-то какие они получали – без вести пропал и точка…

Через день Конрад вызвал Зарса. За два месяца нахождения в изоляции он похудел, сбросил килограммов пять-шесть, у него исчезла припухлость под глазами и на щеках. Отлучение от выпивки сказалось и на том, что стал он собраннее, более уверенным в себе.

«Как может за два месяца, за какие-то шестьдесят дней измениться к лучшему выпивоха в сносных условиях бытия. Каково же приходилось нашим пленным той осенью – зимой сорок первого в Саласпилсе, под снегом, без еды те же шестьдесят дней и ночей? Оставалась ли у них еще надежда на выживание, или их души уже отлетали прочь? Ладно, надо начинать», – подумал Конрад.

В первый момент, когда следователь и Казимир встретились с Зарсом на предмет получения от него образцов почерка, в том числе в цифровом варианте, господин бухгалтер поначалу не понял, к чему этот урок правописания. Его заворожила диктовка цифр в разных сочетаниях. Чувствовал он себя при этом раскованнее, чем обычно: Конрад отсутствовал, а это означало, что на диктанте какой-нибудь внезапный фокус с целью затолкать его, Зарса, в угол не появится. Крючок с наживкой насчет определения якобы записанных им телефонных номеров, названия фирм и его фамилии на найденной у кого-то книге он проглотил спокойно. В самом факте записи ничего криминального не могло быть. Сотрудники фирмы оставляли на всякого рода справочных изданиях, словарях свои координаты, чтобы коллеги, работающие рядом, не растаскивали чужое добро. У кого-то оказалась эта книга? Что ж, кто-то взял и не отдал. А если факт данного знакомства невыгоден для него самого? Зарс задумался на минуту другую, т. е. ровно настолько, сколько потребовалось ему для нанесения образца почерка на книге, выбранной его собеседниками, и стал перебирать в уме, с кем он мог быть связан посредством этого глупого для его судьбы на сегодняшний день книжного базара. Но вслед за этим мозг вдруг озарила вспышка воспоминаний, едва на столе вместо книги появилась визитная карточка и следователь попросил изобразить на ней карандашом его домашний телефон, а затем и адрес. Он сразу же вспомнил…

Из всей компании, обсуждавшей порядок использования улики, извлеченной Конрадом из альбома покойного дяди Карла, правым оказался Казимир, который робко пискнул о том, что стоит ли брать у Зарса образцы написания цифр на его же визитке. Заподозрит, мол. Замечание Казика повисло, о нем забыли. Вопрос будто бы был мелочным. Все решили за Зарса: в фарватере глубин его памяти тайна визитки отсутствует. Не одной же Ольге «этот злодей», по выражению Онуфриевича, вручил картонную карточку с ориентирами, дописанными от руки? Начальнику отдела собственное умозаключение импонировало, казалось солидным. Казимир оценивал Зарса здраво, не как примитивного соглядатая, но как обладавшего хваткой бульдога профессионала политического сыска, полтора десятка лет выдергивавшего жертвы на потребу своим хозяевам. То, что он последнее время закладывал за воротник, большой скидки на провалы в его памяти не делало – решающая улика возникла задолго до вхождения господина бухгалтера в виражи выпивок. Практик Казик стихийно исповедовал теорию о том, что следует учитывать противную сторону, какой бы противной в другом смысле этого слова она не казалась, но… раз решение принято, оно было исполнено. Конрад мог теперь ринуться в бой и с помощью копья – положительного заключения экспертов – проткнуть незащищенную грудь своего противника.

Оба, Франц и Казимир, обсудили в деталях план действий на сегодняшний день и тоже обменялись изящными умозаключениями. К сожалению, умопостроения относятся к вещам хрупким и разбиваются огорчительно часто, чаще, чем чашки из повседневного сервиза. Как и следовало ожидать, умозаключение насчет того, что отбор образцов почерка у Зарса эмоций не вызовет, оказалось ошибочным. Наоборот, его память освежилась, внутренне он подобрался и вовсе не собирался встретить стрелы Конрада незащищенной грудью. Тем не менее поначалу Зарс просчитался…

– Как настроение, Зарс? – начал привычно Конрад.

– Вы так спрашиваете, что оно должно у меня улучшаться с каждым моим с вами свиданием.

– Естественно. Все время к открытию истин двигаемся. Мы теперь стали такими близкими людьми, что трудно представить, как вы будете в будущем обходиться без меня. Вы, наверное, в камере только обо мне и думаете.

– Вот-вот, – закивал в тон Зарс, – жду не дождусь, какой очередной ребус вы мне подкинете.

– Обижаете, Альфред, – с ударением на первом слове, тягуче произнес Конрад, впервые назвав его по имени. – Фокусником пятнадцать лет выступали вы, плюс еще пятнадцать хранили свои тайны от любопытных взоров, а может, и не только хранили, но и новые фокусы разучивали, а нам теперь разгадывать надо их секреты. И потом, фокусы с бородой отгадывать труднее, ей-ей, рецептура-то не записана, в глубокой тайне хранится, а секрет только у вас, дорогой Зарс, причем в устном предании. Вот так-то.

Тот набычился. Фривольные нотки начала диалога улетучивались.

– Итак, куда же вы разрешили себе ездить во время войны? Где изволили бывать?

В памяти Зарса возникли Даугавпилс, Антония, Ольга, Пуриныи, но вслух он сказал:

– Мало ли где. Вы же знаете, в какой фирме я работал. Всю Латвию десять раз вдоль и поперек объездил и в Эстонии побывал.

– А в остальных европейских странах, сударь, тоже приходилось бывать?

– Что, что, – поперхнулся Зарс, – в каких, каких?

– В Германии, например, это же тоже Европа, – не давая передышки наседал Конрад. – Я не ошибся? Если что, поправьте, мой господин.

Заре растерялся. «Надо же, – думал он, – мышеловку-то настраивает не в даугавпилсском углу, а вон где. Дознался, змей гремучий». По лицу Зарса пробежала тень, но он осевшим голосом, стараясь выиграть время для уверток, спросил:

– В Германии? Я вас не понимаю. Туда обычно по делам выезжал сам хозяин, господин Свикис, нам, служащим, там делать было нечего.

– Вот-вот, вам по линии другого ведомства приходилось страдать там. Ладно, разминка окончена. Вопрос о том, что вы в Германию не ездили, отпадает, Зарс. Меня интересует, с кем вы туда отправились, состав вашей экскурсионной группы. Итак, кто входил в группу чисто любознательных путешественников?

Такая, на первый взгляд, подсказка со стороны Конрада устраивала Зарса. Официальный мотив его выезда был недалек от иронических слов Конрада. «Ясно, этот черт переговорил с попутчиками, что тогда?» Вслух он сказал как о рассеявшемся недоразумении:

– Ах, вы об этом! Мы поехали в поисках работы. Тогда многие, поверив призывам оккупационных газет, выезжали на работу в Германию. Сулили они хорошо, вот я и поехал на разведку, посмотреть, не устроюсь ли там, с выгодой для себя, конечно. Заработать настоящие марки не помешало бы. Я думал, что вы о командировках.

– Замечательно, Зарс, – сказал Конрад. – Вас там только не хватало. Имея блестящее место здесь, у Свикиса, и отправиться неизвестно куда. Как же вы оформили поездку?

– По правилам, как все. Написал заявление в рейхскомиссариат, получил разрешение, купил билет и поехал.

– Куда?

– В Гамбург, затем в Берлин и обратно. Ничего подходящего для себя я не нашел. Это было в сентябре сорок третьего.

– На что же вы рассчитывали, вы что, немецким владеете?

– В том-то и дело, выше среднего уровня, но далеко до совершенства. У меня была пара рекомендательных писем, но я сам уразумел, что мне там ко двору не прийтись, и я вернулся. Вылазка эта из памяти испарилась, поэтому я вначале и был в недоумении от ваших слов о Европе, – сказал Зарс с облегчением.

Он был доволен тем, как изящно замкнул концовку невинного рассказа о своих похождениях. «Пусть фанатик побегает паровозом по кругу игрушечной железной дороги, попробует поймать себя за хвост», – Зарс приободрился. Это не ускользнуло от Конрада, но крыть было нечем. «Пока нечем. Но не в холостую же, черт возьми, поговорили. Дверь приоткрылась. Сейчас вставим туда ногу и не дадим ей захлопнуться», – думал в свою очередь Конрад.

– Кто же еще поехал поиграть в лотерею?

– Понятно, – хохотнул не к месту Зарс. – Еще двое ребят. Один из них электриком тогда был. Кроме его фамилия. Второго фамилия Лицис, он был то ли автомехаником, то ли маляром. Мы познакомились в отделе труда рейхскомиссариата. Вместе разрешения получали. Решили вместе и ехать.

– Что же с ними сталось, куда они прибились?

– Кроме, имя его Николай, по-моему. Он в Гамбурге попал на завод сельскохозяйственных машин. Я его после войны встречал. Проклинал он все на свете, что поверил посулам, ибо там надо было вкалывать больше, чем дома. Дураком, сказал, оказался. Теперь он директор школы под Ригой. Красивый такой парень. Все об успехах на женском фронте рассказывает. Второго, Лициса, вы должны знать. Эвалд Лицис, знаменитый теперь критик театральный и киношный. Я раз его после войны встретил в театре, так он не очень-то захотел со мной постоять, боком, боком, извинился и с каким-то важным тузом в буфет сиганул. Думаю, не захотел вспоминать те годы.

– Как и вы, – заметил Конрад и несколько раз отвел рукой протестующее движение Зарса. – Кто же еще ехал?

– Ехали многие. Вагон, несколько вагонов, поезд, наконец. Но мы как забились в купе, так и не выходили до самого Гамбурга. В карты играли, в окно глядели. Доехали до Гамбурга-и расстались. А не говорил, не писал в документах о поездке потому, что вопросам не было бы конца. Вон их сколько у вас только – сто. Да, еще один в купе был. Богослов. Некто Брокан.

– Сколько же длилась ваша поездка?

– Да ерунда – немногим больше двух недель. Теперь вот отмывайся за нее.

– Вас в нее Пуриньш отправил? – спросил Конрад, не надеявшийся на то, что Зарс вот так сразу приступит к сдаче позиций, но желавший продемонстрировать свое полное неверие в эти шалости Зарса времен молодости.

– Что вы, – взглянул Зарс на него с легкой укоризной, – я же не раз говорил, что во время войны я не был связан ни с каким Пуриньшем. Мы с ним расстались до войны, когда он уехал в Германию. Возможно, в Германию, – добавил он.

– Но-но-но, не старайтесь ехать со мною по параллельной колее, используем одну. Я спрашиваю об отправке вас в Германию Пуриньшем. Придет время, и я поинтересуюсь в деталях, как вы с ним в те веселенькие дни работали. Ясно?

– Да, ясно. Но если он меня не отправлял, то как я с ним мог работать?

– Если вы сейчас скажете мне, что он вас направлял, следовательно, вы с ним и работали, наивный вы мой простачок, – отпарировал Конрад. – А это вас может резануть как серпом по… одному месту. Вы только подумайте, Зарс. Находясь с Пуриньшем в одном городе, а всю войну вы провели в Риге, в тепленькой фирме Свикиса, друга Александра, вы не виделись, не встречались и не работали с Пуриньшем? Вы его избегали, переходили на другую сторону улицы, притворялись, что не слышали, как он вас окликал? Вы это хотите сказать?

– Я не говорю, что не видел его, встречал, но не работал с ним, – упрямо повторил Зарс и добавил, – в Германию я сам поехал, он меня не направлял.

– Вот так-то лучше, – удовлетворенно сказал Конрад. – Сегодняшний день я посвящаю разбору некоторых фактов, совершенно конкретных ситуаций, а о вашей дружбе с Пуриньшем еще поговорим. Время работает на нас, а не на вас.

Зарс промолчал. Что было сказать? Фанатик цеплялся за каждое слово и прессинговал по всему полю. Зарс сделал обиженный вид, рассчитывая скрыться за ним, словно за дымовой завесой, в тень, отдышаться. Что, мол, с тобой, фанатиком, спорить, все одно – бесполезно.

Но тот был настроен, как гончая, взявшая след. – Скажите, при встречах, нечаянных, конечно, встречах, – уточнил Конрад, заговорщицки подмигнув, – Пуриньш спрашивал вас, как, мол, там, на периферии, старые довоенные друзья поживают, разные красные дьяволы? Он же не мог не спросить вас об этом? Вы Латвию, как упомянули, десять раз объездили, а он наших гонял и сажал все свое рабочее и неслужебное время. Все логично, верно?

– Спрашивать спрашивал. Изредка. Но я все связи порвал и ни с кем не встречался.

– Да, конечно, – понимающе кивнул Конрад. – У вашей мамы в Даугавпилсе была знакомая по имени Антония, она у вас в Риге гостила до войны. Скажите, когда вы ее видели последний раз в Даугавпилсе? И когда вы, кстати, там были последний раз в оккупационное время?

Мысли Зарса замельтешили. «Как ответить? Последний раз видел и последний раз приезжал в этот гнусный Динабург. В чем здесь подводный камень? Александр говорил, что Антонию шлепнули здесь, в Риге, в Бикерниекском лесу в начале августа сорок четвертого. Их всех тогда в это время… Но я ее встречал после Германии. Да, на второй день после Рождества. Пуриньш меня в тот несчастный вечер к матери туда погнал. Но с Ольгой могла Антония в тюрьме свидеться? Вполне. Ну и что, обеих-то нет! А если Антония наплела на меня в тюрьме насчет моего последнего приезда, как отправила она к Аделе Кириллыча? Это было перед Новым годом, в декабре сорок третьего. Пуриньш еще хотел выбить от него показания на Ольгу. И мы тогда всю ночь вдвоем, Антония и я, проболтали. О чем? Об Ольге в том числе. Какая она отважная, ах боже мой! О Кириллыче и Соломатине Антония лишь сказала, что были какие-то друзья Ольги проездом у нее. О той записке ни слова не упомянула. Выходит, два раза, считая осень сорок первого, когда впервые возникла эта смоленская красавица, я там был. От этой встречи отпираться опасно. О господи, но последний визит самый острый. А если в тюрьме эти две бабы обговорили детали и поделились с другими? Не всех же… В лагеря-то тоже увозили. Но тогда они могли прищучить меня раньше. Значит, не знали! Нет, у Антонии я был единожды, мать о том визите в курсе, на допросе у этого фанатика явно проговорится. Что ей скрывать от своих же подпольщиков? Надо же было меня впутывать в этот «Рижский партизанский центр»! Будь он трижды неладен! Нет, о последнем визите они ни черта не знают. Остается осень сорок первого и все. Баста!»

Пауза затягивалась. У Конрада в памяти, как в самолете насчет ремней и курения, высветилось изречение шефа: «Молчит – значит думает, что сказать, следовательно имеет, что сказать».

– Ну, давайте свой вариант, Зарс, хватит думать.

– Мне все припомнить надо, а то получится, как с Германией.

– Вот-вот, вранье всегда создает осложнения. Один мыслитель говорил: «Врать – это значит плевать вверх и ждать, когда плевок упадет тебе на голову».

– Ну, не скажите. Прибыльным это дело тоже бывает. Свои же денежки от жены вырвать можно. Рассказать? – стал вдруг совсем смелым Зарс.

– Валяйте, – благодушно разрешил Конрад.

– Детскую больницу в Задвинье представляете? Это недалеко от моего дома. Я там всех знаю, в том числе и сотрудника ГАИ, который на посту около знака ограничения скорости. Не больше тридцати скорость там, развилка опасная. Вижу я один раз, он «Победу» притормаживает, другой раз, третий. С небольшими интервалами, понятно. И я спрашиваю, что ты свирепствуешь? Рассказывает: владелец автомобиля – профессор – выпивает. Не за рулем, нет. Денег не имеет, жена все забирает. Она работает там же, и едут они вместе. Профессор договорился с гаишником, что тот его останавливает за превышение скорости. Пожалуйста, штраф, профессор. Тот к жене, она тридцатник достает, выговаривает мужу, опять скорость превысил, но платить-то надо! Затем гаишник подъезжает к дому профессора и в условном месте денежки отдает, ну, там трояк ему остается. Все довольны. Профессору есть на что выпить, – Зарс рассмеялся первым.

– А вы с юмором, Альфред, – покачал головой Конрад и улыбнулся в предвкушении, как подкинет историю Казику, который такого варианта съема денег у жен не знает. – Хитер профессор, ловко у него выходило. Итак, когда вы видели Антонию и когда навестили Даугавпилс в последний раз?

– Где-то осенью сорок первого, будучи по делам фирмы, я заходил к ней в гости, мать просила проведать. Да, осенью сорок первого, – делая вид, что вспоминает точно, наморщил лоб Зарс.

– Кого вы встретили у нее, с кем познакомились?

– Я? – сделал Зарс большие глаза. – Никого. Абсолютно никого. Антония всегда жила уединенно, квартирантов не держала.

– Заре, вы встретили эту молодую женщину, посмотрите на фотографию, – Конрад выложил фотографию Ольги. – Как вам известно, она погибла, но остались ее друзья, которым известно, что вы познакомились у Антонии.

– Когда я вам рассказывал о Германии, то назвал людей, встреченных случайно в рейхскомиссариате, с которыми ехал, а теперь? Какой смысл мне скрывать, кого я видел у Антонии? Никого я там не видел.

– Вот ваша визитная карточка, обнаруженная в вещах этой женщины, – Конрад бросил на стол кусочек картона. – Номера телефонов, домашний адрес приписаны вами. Экспертизой установлено, – Конрад похлопал рукой по синей папке.

– Я не отрицаю, что это моя визитка. – Зарс повертел ее в руках и осторожно положил на стол. – И я дописал свои координаты на ней. Так принято. Если дал свои домашние адреса и телефон, то, значит, вручал кому-то из близких знакомых. Может, той же Антонии. Но никакой женщине, – кивнул я он на фото Ольги, – я ничего не давал, ибо не встречал ее.

– Если сейчас спросить вашего друга из ГАИ, получал ли он деньги от профессора, возвращал ли их 3 и оставлял ли себе трояк, что он скажет?

– Он ответит «нет». Зачем впутывать себя в историю? – вопросом на вопрос ответил Зарс.

– Да, в новые истории вы влезать не хотите, Зарс. Но придется. У меня найдутся свидетели типа жены профессора, и уж от таких вы не отвертитесь. Ладно. Сейчас я отпечатаю протокол, а вы можете пока почитать газеты, – и Конрад принялся стучать на машинке.

Прошла неделя. Реакция на прошедший допрос господина бухгалтера со стороны причастных к делу лиц была и однозначной, и противоречивой. Однозначность вытекала из того, что все делали на него большую ставку и проиграли.

Противоречивость происходила из разнокалиберности оценок, ибо сколько голов – столько умов. Сам Конрад ходил мрачный, думал, какая все-таки бестия сидит на его шее и какой он, дилетант, получил урок. Подумать только, погнавшись за образцами почерка, дали этому змею разложить все по полочкам! Скромную мысль Казика не уловил, не вслушался, не понял, что друг тихо говорил о потере эффекта внезапности. Пошел вслед за хоровым мнением, при помощи которого можно лишь разгадывать кроссворды.

Казимир призывал не расстраиваться, успокаивал. Славно еще, что вояж Зарса в Даугавпилс осенью сорок первого прорезался, не на работу же он туда ездил устраиваться, это даже коню понятно. Да еще трое таких же темных, с трудной, так сказать, судьбой появились, и если каждый из них снесет пусть не по золотому яичку, но по одному весомому свидетельскому показанию, то их появление на сцене будет оправдано.

Онуфриевич, внимательно выслушав о тупике даугавпилсской версии, воскликнул: «Какой нахал, какой нахал, вы только подумайте!» – и, расстроившись сам, тут же отчитал Федора, который попал ему под горячую руку, ибо тот не к месту радостно брякнул, что если бы спросили его мнение, такого фиаско не вышло бы. Онуфриевич посоветовал искать и найти друзей Ольги, которые могли бы внести ясность, встречалась ли она с Зарсом в Даугавпилсе или где-нибудь еще.

Шеф, прочитав протокол и поговорив с Конрадом, совершенно четко выразился о том, что Зарса недооценили. Он заметил, что добровольно в Германию ездили только дерьмовые люди, что от допроса он ожидал большего, но действия Конрада одобряет, так как тот не полез в ненужную полемику и умолчал о том, где была найдена карточка. «Притормаживать в нашей профессии тоже надо уметь», – изрек шеф.