Текст книги "Слоны и пешки. Страницы борьбы германских и советских спецслужб"

Автор книги: Феликс Саусверд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц)

– Ты тоже собираешься? – спросила Кириллыча Ольга.

– Конечно. И я, и много друзей. Кто как устраивается: одни совсем на нелегальное проживание уходят, другие из нашего батальона женятся, тогда официально у жен могут жить. Главное – вырваться.

– А потом? – спросила Ольга.

– В партизаны, – лаконично ответил Кириллыч. – На восток, поближе к белорусам. Там воюют. Только не сейчас. Зима на носу. Куда бежать – знать надо.

– А здесь? – быстро спросила Ольга.

– Здесь? Сложно, Ольга, но возможно. Девочки, мне в казарму бежать надо. Пока, пока, – заторопился Кириллыч, – еще встретимся, поговорим. Он быстро одел шинель и перед уходом сказал Ольге: – Лучше переночуй здесь. А если пойдешь, то не через центр, дуй вдоль речки к мосту.

– Ясно, будет сделано, – вспомнила Ольга уроки своего инструктора.

Женщины заговорились до самого вечера. Тамара рассказала, что есть хорошее место на овощной базе, недалеко от лагеря, можно Ольге попробовать устроиться туда.

– Было бы здорово, – загорелась Ольга.

– Подожди, вот вернется мой муженек, он в отъезде, договоримся.

– А ты замужем?

– Да. Живем вместе уже год. Замужем. Только в церкви не были, – и Тамара стала нахваливать своего мужа. Правда, она промолчала, что ее муж, Шабас Иван, крепко связан с патриотами, обретающимися в Лудзенском узде, где проживали его старики.

На следующее утро Густав и Вероника на работе отчитали Ольгу – как это она не предупредила их о том, что останется у Тамары ночевать. Та отбивалась, как могла, и лишь твердила:

– Хороший ты, Густав. С такими людьми познакомил!

Густав же продолжал ворчать: из-за отсутствия Ольги он не выспался. От этих упреков и заботы, в них звучащих, на душе у Ольги стало покойно: кому-то она нужна. Это было особенное чувство. Одиночество прошедшего года уходило прочь.

В этот вечер выхода Ольги в свет, как окрестил его Густав, в двадцати минутах ходьбы от дома, где жила Тамара, в проходном дворе дома на углу улиц Кришьяна Барона и Парковой стояли двое. Они жались от влажного ветра, курили. Один из них худой, с близко поставленными черными глазами, в очках, с единственными в своем роде растопыренными ушами, которые могли играть роль вешалки для шляпы, в длинном кожаном пальто, говорил другому, стройному блондину с выразительными серыми глазами:

– Видишь тот дом на противоположной стороне Парковой?

– Дом как дом, – пожал блондин плечами, – только пока мы тут стоим, солдаты туда-сюда шныряют.

– Правильно, – оценив наблюдательность собеседника, сказал ушастый, – это не просто дом, это публичный дом. Такой кот, как ты, сможет там разжиться. Только не зарывайся. Будешь жить там. Временно. Вот тебе записка к мадам Бергман, хозяйке. Рекомендация не от меня, от верного человека. Меня не впутывай, а то засыплешься. Она тебя поселит в мансарде, в комнатке. Все договорено. Я живу в этом доме, – он показал на тыльную сторону здания, выходящую на улицу Кришьяна Барона, – вот черный ход. Видишь? Лестница крутая, не бегай, а то ноги сломаешь. Окна на четвертом этаже, вот те, запомнил? Как увидишь зажженную лампу на окне, она из твоей мансарды видна будет, то сразу иди ко мне, восьмая квартира. Мои телефоны тебе известны, если срочно – звони. Наших встреч на этом пятачке никто не засечет. Никто. Даже твои шефы при всем их желании. Вагнер и Вистуба нам только о твоей конспирации и твердили. Не подведи. Заруби на носу, что мы тебя селим в здании веселого заведения не для того, чтобы ты там путался с девочками, а потому, что здесь проще, не надо формальностей, прописки. Надо будет – и друзей сюда приведешь: вот, мол, сам нашел комнатенку, могу здесь снять опостылевшую форму, отдохнуть, по городу походить вольным образом. Все ясно?

Во время тирады ушастого блондин дисциплинированно кивал головой. Ситуация прояснялась и в целом ему все нравилось. Да еще в качестве приложения такой дом! Другие попасть в него всю жизнь не могут, а он жить рядом с такими ценностями будет. Вот так плен! Мечта!

– И последнее, – вновь заурчал ушастый, – адреса тебе известны, все их вроде Пуриньш тебе в голову вдолбил. Публика там – исключительно местные русские, беглые и полубеглые твои сородичи по лагерю. Будь моя воля – завтра бы их всех забрал, но раз твои шефы затевают что-то умное, то не мелькай то тут, то там, объектов будем выбирать вместе. Хозяева квартир – это наше дело. И меня кое с кем сведешь, понял?

– Слушаюсь, господин лейтенант.

– Забудь эти слова, дурак. Я же не называю тебя унтер-офицером.

– Извините, господин Мухамед.

– Вот так то лучше, Граф, – и он с ударением тихо повторил, – граф. Идите, граф, вас ждут великие дела. Не забудь, квартира мадам Бергман на втором этаже, – бросил он и скрылся за дверью черной лестницы.

Человек с этим странным для латышей и русских именем, а его полное имя было Нурмухамед, служил в латышском отделе СД у Тейдеманиса и Пуриньша. Он окончил, живя с детства в Риге, французский лицей, в сороковом году учился в Латвийском университете. Ему исполнилось двадцать два года. Сослуживцы характеризовали его как изворотливого, ловкого, способного проникнуть в любую среду. Арестованные патриоты называли его жестоким и не знающим пощады. Он владел одинаково хорошо латышским, русским, немецким, французским языками. Происходил из богатой семьи. В принадлежащем ему кафе продавались исключительно свежие булочки, пирожные, критерием их первозданности являлось то, что на утро второго дня они, будучи нераспроданными, шли за полцены, а затем вовсе изымались. Это было прекрасной рекламой и привлекало посетителей. Еще здесь продавали халву, пастилу, тянучки, все – на восточный лад. Здесь можно было выпить кофе, в том числе по-турецки, по-арабски, как изволите. Нурмухамед, наряду с упомянутыми языками, владел еще и турецким, своим родным, равно как и его папа – почетный консул Турции господин Эрис, фамилию которого носил его ушастый сын.

Расставшись с блондином, молодой Эрис поднялся в квартиру и сразу сел за телефон.

– Халло, шеф, – позвонил он Пуриньшу, – все в порядке: Граф отправлен на постой. Боюсь только, чтобы он там не свихнулся – столько соблазнов и все голые.

Пуриньш засмеялся.

– Ладно, черт с ним, – ответил он, – если где-то и похвастается – не беда, значит, оборотистый парень, создаст о себе впечатление как о гуляке, далеком от политики. Это нам на руку, подозрений меньше – хлыщ, бабник, да и только, а это не политик. На таких внимание не обращают. Вы лучше скажите, что отец пишет, приедет?

– Не думаю, вряд ли. После ареста красными брата отец надломился, никого не хочет видеть, все дела на меня переложил.

– Не понимаю, как вы оставили брата здесь, такое время неспокойное было!? Благоразумные люди все тогда вылезли из неспокойно качавшегося парома под названием «Латвия».

– Что теперь говорить, глупость была сделана. Будем надеяться на лучшее. Но я им отомщу за брата, пусть их вешают на каждом дереве Бикерниекского леса.

– Ну вешать не вешать, но расстреливать их там будем, пока всю эту красную мразь не изведем. А насчет брата успокойте отца, ссыльных они не трогают, все обойдется. И еще вот что, Графа держите в руках. Как только провернем более важные дела, всех хозяев квартир – под гребешок, острижем и все подполье, и все надполье наголо.

– Я так и понял, шеф. Как вы смотрите, если подбросить в группу «Кольцо» шапирограф? Так и так московское радио они слушают, новости обсуждают. Дадим технику – начнут готовить листовки с новостями, а это готовые доказательства. Прихватим с гарантией. Кандидаты для леса, а?

– На лесную прогулку за одни листовки потянут вряд ли, а в Освенцим на выживание, пожалуй. Да, вот еще что, дорогой Эрис, как там дела с кандидатами, что я просил? – поинтересовался Пуриньш, имея в виду задание от Либеншитца по какому-то «Нарциссу».

– Работаю, шеф, но вы же знаете, сколько требований выставлено. Никак все вместе не сложить, одно исключает другое. Я доложу при встрече свои соображения.

– Хорошо, друг мой. На службу ходить пока избегайте, встретимся дома или у меня, или у вас. До свидания.

– Всего хорошего, шеф.

Пуриньш в свою очередь созвонился с Зарсом.

– Привет, старый греховодник!

– Добрый вечер, босс.

– Твои рекомендации пошли в дело.

– Вы насчет чего?

– Заведения мадам Бергман.

– Ах это, – протянул Зарс, – пустяки.

– Я знаю, что это не шахматная загвоздка. Дело не в сложности. Если она тебя спросит насчет твоего приятеля, то прикрой его, что да, мол, отличный малый, а лучше всего не посещай заведение пока он там живет. Понял?

– Хитро же вы! Вначале дай записку для устройства, всего лишь. А теперь самому не пойти. В накладе остался опять я. Знал бы, то не дал, устраивайте сами.

– Ладно, не обижайся, дольше проживешь. Пойми, в этой ситуации нам невыгодно было идти туда с просьбами от лица службы. Не тот вариант. Вот что, послушай, та Ольга, помнишь, тебя не разыскивала, не звонила? Я помню, ты всучил ей свои координаты.

– Какая Ольга?

– Даугавпилсскую историю забыл?

– Ничего я не забыл. Вы то о бордельных делах, то о подпольных. Все перепуталось.

– Положим, постельных подруг ты мне не назовешь и я не спрашиваю.

– Да ладно. Тех, кого надо называть столько было, что стараюсь не держать в голове, лучше выбросить их из памяти. Сплю спокойнее. Помню все отлично. Всего год прошел. Что, объявилась она, что ли?

– Прошла по одной компании, пока в довольно нейтральной ситуации. Знаешь как – сегодня небо ясное, завтра тучи набегут. Если она к тебе прискачет, ты уж постарайся, не забудь.

– Босс, неужели мне со всякой мелочью надо возиться? Ей богу… У вас такие сети, что, вон, только она мелькнула – уже засекли и отбили депешу. Есть же там, значит, свои телеграфисты.

– Ты мне не указывай, что мне делать, а что нет, – взъерепенился Пуриньш, – без тебя советников хватает. Я тебе не говорю – беги неизвестно куда и неси неизвестно что. Придет – хорошо, не забудь, вот я тебе и напомнил. Эти их группы плодятся, как грибы после дождя. Овцы они все, наивные до глупости, всем и всему верят, но когда овец много, то они же всю траву сожрут. А ты – мелочи! – и Пуриньш еще раз взорвался: – Прекрати свое дурацкое – босс. Ты что, уже к союзникам примериваешься? Пока, – зло заключил он и бросил трубку не дождавшись, что Зарс попрощается.

– Еще одного хама воспитывал, – обернулся он к вошедшей с улицы Магде, услышавшей его резкую концовку разговора.

– Кто это был?

– Неважно кто. Так, из старых добрых друзей.

– Знаешь, друзьями не разбрасываются, да еще добрыми. Кстати, у меня в салоне сегодня была госпожа Свикис, приглашала на субботний вечер. Пойдем?

– Сходим, конечно, если опять что-нибудь на голову не свалится.

И они стали мирно ужинать.

В субботу, придя в конце рабочего дня в казарму, Кириллыч нашел, как обычно, Дьяконова в его закутке и поделился с ним о знакомстве с Ольгой. Свои впечатления он обобщил двумя словами: «Отличная девушка».

– Возможно, – согласился Дьяконов, – только ты старайся как-то без эмоций оценивать людей. Вероятно, ты прав, – повторил он, – тюремные ее скитания, что подтвердил Густав, лучшее доказательство. Только не упускай из виду, что слишком часто я видел в этом паршивом лагере, как привозят партию и в ней тип с отъевшейся харей начинает рассказывать, как он сидел в карцере за попытки к побегу, но вот почему его везут за такие дела сюда, а не в Саласпилс, я не понимаю. Если мы с тобой в чем-то провинимся здесь, то нас милейшие Вагнер или Хендрик быстренько спровадят туда. Улавливаешь? Поэтому избегай телячьих восторгов. Конечно, женщина – это другое дело. Ты говоришь, она знала слово абвер? Н-да, – протянул он привычно, – этому можно только научить. В ее родном Смоленске вывесок с таким словом до войны не было видно. Пока держись за нее, за Густава, за Тамару, может, кривая и тебя выведет в люди, – и он потрепал по плечу Кириллыча. Затем еле слышно, одними губами зашептал: – В этой трубе, смотри, кирпич вытаскивается, – и он тронул рукой один из них, у двери печки, – на дворе доскажу.

Они вышли.

Дьяконов продолжил тихо:

– Там банка, в ней мною составленные списки, кто здесь погиб, кто служит немцам. Начал я вести и бежавших. Пока передать некому. Если меня отсюда вынесут ногами вперед или переведут, то продолжи, а сбежишь, то передай нашим. Они должны знать правду – сколько, кто, чего здесь стоил.

Собеседники замолчали. Кириллыч сжал предплечье Дьяконова в знак согласия.

– Да, сейчас все мы в безызвестном отсутствии. Кто там знает, что здесь происходит. Одним словом – отверженные, – промолвил Кириллыч.

– Ну-ну, Гюго ты мой. Жану Вальжану на каторге было посложнее, чем тебе. Ты вон в форме, да с ружьем, да к девушкам в гости ходишь. Он же с каторги вышел, а его свое же общество не приняло, отторгло как прокаженного.

– У меня в партии танкист появился, новенький…

– Это с обожженной рукой?

– Да.

– Сволочи, ему же лечиться надо, а не в порту надрываться.

– Надо. Но я его приспособил ящики считать! Так вот, он рассказал, что сам видел на параде в Москве в прошлом году, как товарищ Сталин на трибуне стоял.

– А ты что, не знал? И раньше ребята рассказывали.

– Да нет. Понимаете, он видел сам, своими глазами, а я не видел и вряд ли увижу. Выберемся ли мы отсюда?

– Увидишь, увидишь, Кириллыч. Будешь умницей, уши не развесишь – выскочишь.

– Вот вы, профессор…

– Опять ты за свое. Ну какой я тебе профессор? – поморщился Дьяконов.

– Это просто в виде уважения. Для меня вы учитель, профессор жизненных дел. И вообще, в институте перед профессорами я преклонялся.

– И раболепствовал?

– Нет, такого не было, – серьезно ответил Кириллыч, – я всегда завидовал знаниям людей, с которыми жизнь сводила.

– Это хорошо. Значит, сам расти, интеллигентом будешь.

– В лагере им станешь, как же!

– Да, и здесь, если ты духовно не деградировал, то твой интеллект будет расти в объеме. Ты будешь больше знать, лучше оценивать окружение, люди перестанут быть для тебя загадкой. Обрати внимание на революционеров, сидевших в тюрьмах. Все они выходили оттуда с большим запасом знаний.

– Да, все это так, но лучше тюрьму обходить по соседним улицам и растить интеллект на свободе. Я все понимаю, – заторопился Кириллыч, увидя, что Дьяконов сделал нетерпеливый жест, что, дескать, разговор о другом.

– Не передергивай, – сказал свое любимое изречение Дьяконов, – я к тому, что сохранить здесь порядочность – это и есть неподдельная интеллигентность.

– Вот вы говорите, профессор, о духовности. Се верно. И равно упрекаете в поспешности при знакомствах, хотя бы с Ольгой, Тамарой, с Рагозиным, с Петруней. Но ведь души наши молодые тянутся друг к другу. Все мы кончали одни школы, институты, учились в Осовиахиме, бегали с парашютом прыгать, да мало ли что. А вот они, – Кириллыч кивнул на здание администрации, – ловят, сортируют, делят, уничтожают эти души. Это их хлеб. Нельзя жить не веря друг другу. А этого они и добиваются. Разве не так?

– Так, так, пошли лучше спать, а то устал я сегодня. Шесть человек прооперировал. Еще нам чухаться здесь сто лет. Успеем, договорим.

– Почему сто?

– Когда война кончится и немцы уберутся, а мы останемся, то разделим сто на отсиженное и получим сколько здесь за год шло нам, а потом сложим и получится сто лет. Понял?

– Занятно, – улыбнулся Кириллыч, – спокойной ночи, профессор.

– Выспись, аспирант.

И Кириллыч поплелся к себе в барак.

Понедельник и вторник выдались в «Абверштеле Остланд» сумасшедшими днями. Либеншитц и дело закрывался с двумя-тремя ближайшими ее сотрудниками. Шифровальщики работали с полной нагрузкой. Пуриньш был в центре внимания и цвел как мак. Это была высшая точка его карьеры. Когда Вистуба сказал ему об этом, то он ответил, что боится, как бы с пика не перейти в пике. Главное, что мог стать разрешенным один из вариантов «Нарцисса», причем совершенно неожиданно и с незапланированной стороны.

Началась же вся история с субботнего приема у Свикиса. Когда тот в завязавшейся беседе упомянул, что к нему заходит какой-то турецкий бизнесмен с обычными разнюхиваниями по части сбыта, то Пуриньш не обратил на это внимания. К тому же любезный владелец фирмы, по его словам, спихнул турка на попечение Зарса, а это значило – иностранец для Свикиса неинтересен и гарантированно, что кроме кабаков тот ничего здесь не увидит. Тем более, Пуриньш улыбнулся про себя, что путь к мадам Бергман для Зарса перекрыт и для гостя – тоже, почему достопочтенный гид и стал возмущаться в разговоре по телефону двумя часами раньше. Тайное стало явным, и Пуриньш был в предвкушении того, как поиздевается над Зарсом, что, дескать, он с братом-турком уже надели котелки, белые кашне и лакированные туфли, в руки взяли трости и намылились на фурмане поехать на Парковую… С этим видением Пуриньш заснул, улыбаясь. Что-то из похождений Зарса, турка и своих собственных ему снилось под утро. Поэтому телефонный звонок Зарса и начало его сбивчивого рассказа о турке он воспринял как продолжение сна. Но потом лицо его стало вытягиваться, и он приказал Зарсу ехать к нему немедленно. Магда чертыхнулась, разбуженная, но кроме слов мужа «турок-не турок» ничего не уразумела и заснула снова, велев унести из спальни этот дурацкий телефон.

Явился Зарс, и на нем действительно были лаковые штиблеты. Как определил Пуриньш, от него разило не одним, а несколькими букетами коньяков, лицо его слегка распухло, но держался он подчеркнуто прямо. Увидев у неприкрытого на кухне окна распечатанную бутылку шампанского, он посмотрел выразительно на нее, затем на хозяина. Выпили.

– Так вот, в контору зашел турецкий делец, приехал из Швеции через Штеттин.

– Свикис вчера о нем упоминал.

– Он не турок, поверь мне. Если я и раньше ошибался редко, то сейчас почти не ошибаюсь.

– Дальше. Доказывай, но не топчись, как конь в передней.

– Я встречался со стариком Эрисом, с молодым Мухамедом. У этого в немецком другой акцент, он по другому пьет кофе, курил какие-то европейские слабые сигареты, налегал на водку. У него европейские привычки.

– Ну, допустим, виски-то у нас нет, коньяка приличного тоже. Кто платил?

– Он. И был прижимист, не то, что Эрис: швырял и сдачу этак рукой отводил.

… Эрис, турки, турецкие паспорта… Пуриньш вздрогнул… Неужели? Затрясшимися от волнения руками он набрал номер телефона гостиницы «Рим», где останавливалась этого сорта публика, назвал полицейский пароль и по подсунутой Зарсом визитке спросил:

– У вас остановился господин Дюмерель из Турции?

– Совершенно верно.

– Будьте любезны, его номер паспорта и все данные.

Выслушав и записав, он бросился в свой кабинет, открыл ящик стола, достал блокнот и… Все сошлось. Вот это да! Сей джентльмен с паспортом, который Пуриньш купил у Эриса. Вот так номер! Кому же начальство оный паспорт перепродало? Резиденту какой разведки? Кто из них в Риге не хотел сам лично торговаться с Эрисом, зная, что тот работает на немцев? Значит, этот мой начальник был связан с тем резидентом, как Зарс со мною. Докладывать Либеншитцу сразу или перепроверить? А что здесь проверишь? Паспорт ведь прошел через меня, все точно.

– Вот что, – решил он, – ты сходи с Дюмерелем еще раз в ресторан. Оплачиваешь ты. На, возьми. Реваншируешься перед ним, – Пуриньш отсчитал и протянул Зарсу пачку марок. – Выберешь ресторан, закажешь все заранее, позвонишь. Я буду с Магдой, мы расположимся понаблюдать, без знакомства, – Пуриньш проинструктировал Зарса. Тот, допив шампанское, ушел.

Да, но что рассказывать Либеншитцу, а о чем промолчать? И вообще, об этой страничке моей биографии при знакомстве в Гамбурге они почти не интересовались. Наверняка старик Эрис им выложил обо мне все истории в деталях. Да ничего там страшного и не было, так, рядовое дело. Вот теперь будет спектакль! Уж немцы черненького турочка отмоют и сделают эдаким беленьким альбиончиком!

Вечером во время ужина Пуриньш, улучив минуту, встретился с Зарсом у гардероба в уголке.

– Что нового?

– Да ничего особого нет, за исключением того, что о Турции он не очень рассказывает. Но с другой стороны, о чем говорить? Страна бедная, там ничего, кроме овец, интересного нет. Исключительно шашлыки. По-карски. Знаете, как их делают? С ребрышками, – Зарс был явно навеселе.

– Ты вот что – не перепей. По второму вопросу?

– В Италии и Испании бывал. Исходя из описываемых им там событий – недавно. Что еще? – повторил он вопрос Пуриньша. – Я не расспрашивал его о знакомствах здесь. Побоялся. Влипнем еще. Все равно он правды не скажет. Если он со мной второй вечер веселится, то у нас ходить ему на людях не с кем. Да, уезжает он в четверг. Все, шеф. Я побежал.

– Если он начнет тебя уговаривать – не упорствуй, – крикнул в догонку Пуриньш.

– Само собой, – откликнулся Зарс и удалился.

Утром в понедельник Пуриньш сидел в приемной комнате Либеншитца торжественный, как хозяин похоронного бюро. Выслушав его, полковник подскочил как ужаленный. Вот это номер! Он заставил повторить рассказ во всех деталях. Наблюдательность Зарса его ошеломила.

– Вот это класс, – радовался он, – сколько он с вами работает?

– Лет десять. С ним мы всех подпольщиков здесь переловили…

Либеншитц воззрился на него и лишь махнул рукой.

– Если так, то кто сейчас нам пакостит? Это вы бросьте. Не будем об этом. Некогда.

Он выпроводил Пуриньша и стал отдавать распоряжения. Прежде всего послал шифровку в Берлин. Получив ответ, он долго вертел его в руках, был явно озадачен. Распорядился вызвать Пуриньша. Тот явился с еще большим величием и выглядел как павлин на публике: обычный серый костюм был заменен черным, из нагрудного кармана выглядывал платочек, Магда надушила его тончайшим мужским одеколоном. Пуриньш не исключал, что Либеншитц позовет его поужинать. Но тот был зол и угрюмо произнес вместо любезного приветствия:

– Черт вас возьми, Пуриньш, но я ничего не понимаю.

– Господин полковник?

– Вы назвали мне номер одного из паспортов, врученных вам Эрисом, которым пользуется некий Дюмерель, не так ли?

– Совершенно верно.

– Но ведь Эрисом для вас были получены другие паспорта.

Пуриньш молчал. Он пока ничего не соображал. Либеншитц покрутил головой, шея у него покраснела, и, закашлявшись от напряжения, он сказал:

– Дьявольщина, придется мне говорить начистоту. На паспортах, им полученных, были другие исходные данные. Вы спросите, как так? Отвечаю, что он их получил от нас, из Берлина.

– Поддельные? – вымолвил Пуриньш.

Полковник промолчал. У Пуриньша закружилась голова. Ну, друзья, вот это фокусники! Им роли цыганок-гадалок только исполнять, на ходу обманут за твои же денежки. Однако вслух он мрачно произнес:

– Врать мне незачем. Паспорта дал Эрис, другого не дано. Я ему заплатил полную цену.

– Сколько?

– По тысяче долларов за каждый, плюс пятьсот за въездные визы, всего две с половиной тысячи долларов.

– Сколько, сколько?

– Две с половиной тысячи, – повторил Пуриньш. – Что, многовато ваша служба попросила? Деньги перевели Эрису в Берн. Банк «А. Эрнст».

Теперь замолчал Либеншитц, у которого в голове вертелась одна мысль: «Ну, турок, доберемся до тебя!».

Набравшись храбрости, Пуриньш не мог отказать себе в злорадном предположении:

– Но я знаю, куда могли пойти фальшивые паспорта. Во всяком случае одна из гипотез вырисовывается.

– Ну и?

– Продать поддельные лучше кому-то из наших врагов, например, англичанам, русским. Причем заранее сказать им, что это фальшивка. Заплатят все равно неплохо, будут видеть, как создаются образцы продукции в Берлине. Если бы он всучил мне такой, то англичане, к примеру, распознали бы марку Берлина, и Дюмерель скорее всего такой паспорт не получил. Зачем гробить собственного сотрудника на любом германском контрольном пункте?

– Вы хотите сказать, что ваш начальник работал на англичан?

– Не исключаю. И работал честно.

– В таком случае вы сыграли роль передаточного звена?

– Вероятно. Не мог же господин почетный консул Турции доложить вам, что он старается для врагов рейха? Вы бы ему задали тысячу вопросов и вдобавок его не поняли. И на всякий случай прислали фальшивки. Он не рассчитал только, что я отмечу номерок. Я же человек аккуратный.

– Хотя бы вы и пять раз записали, дело не в том, – стал приходить в себя Либеншитц, начавший смотреть на Пуриньша с уважением. – Случайно, но факт, что этот Дюмерель нарвался на такого аса, как Зарс. Как вы думаете, чем его отметить?

– Поездкой по Германии. Он мечтает об этом.

– Хорошо, сделаем. Кстати, Дюмерель дал сегодня пару адресов – мы работаем за ним. Не такой уж он одинокий чужестранец.

– Он уезжает в четверг.

– Он поедет в Берлин. С нашим сопровождением. Не можем же мы его отпустить одного, бедняжку. Кстати, не поужинать ли нам сегодня, Пуриньш?

– С удовольствием, господин полковник.

– Я приглашаю и вашу очаровательную жену. А сейчас составьте рапорт обо всем происшедшем.

– Благодарю. И слушаюсь. Господин полковник, все-таки, в чем цель «Нарцисса»? А то все, что мы подбираем, бракуется немилосердно.

– Я чуть приоткрою перед вами дверь – внедрение в секретные миссии англичан и американцев. Но никому ни слова.

– Само собой, господин полковник.

Пуриньш вышел гордый от приглашения и одержанной победы. Он доказал, что умеет служить, что он не уступает офицерам абвера, не то что этот болтун и костолом Тейдеманис.

Через месяц после описываемых событий, в канун Рождества, Ольга и Тамара подошли, как было условлено, к порту, где встретили Кириллыча и такого же высокого, но плотного парня, который был обычным пленным в обтрепанном, видавшем виды обмундировании.

– Знакомься, Ольга, знакомься, Тамара. Это Соломатин Миша, друг, приятель Федьки Зинченко. Удалось достать для него хлебную работенку – уборщиком трудится, хозяин метлы, так сказать.

– И тачки, – дополнил Миша, ежась на холодном декабрьском ветру в своем куцем одеянии, но улыбаясь от радости встреч с такими симпатичными девушками, каких он не встречал с довоенных времен.

– А что мы раньше тебя здесь не видели? – спросила Тамара.

– А то, что был я на товарной станции, в Шкиротаве, в том наряде, а теперь вот доктора определили больными из здешних пять человек, и положено их заменить, – простодушно объяснил тот.

– Это то, что нам требуется, – продолжил беседу Кириллыч. – Он должен мотаться по всем причалам под охраной кого-то из нас и убирать, мести, вылизывать этот вонючий порт на ветру, пока не простудится и не сломается. Наши господа убедились, что здесь нужно иметь отменное здоровье. Нам же требуется Ми-и-иша, – протянул он имя Соломатина, – который что? Все сделает как учили, да?

Миша кивнул.

– Миша, когда ты сможешь нарисовать склады и пункты выгрузки вооружения? – взяла быка за рога Ольга.

– Кириллыч мне говорил. Но только еще пару дней мне надо. И здесь рисовать опасно, – ответил тот. Было видно, что Кириллыч для него высший авторитет.

– Я приведу его к тебе. Здесь всего-то ходу пять минут. Если уж Миша чертил план сормовского завода Вагнеру, то нам он все сделает, – заявил Кириллыч.

– Как Вагнеру? Это абверу? – воскликнула Ольга.

– Ага, – отозвался Миша. – Да вы не бойтесь. Я все сделаю. От Вагнера же мне выбраться надо было живым, так что мой рисунок послужит пропуском назад, в жизнь. Ничего особенного там я не наплел.

За полтора месяца знакомства с этими ребятками Ольга поняла, что это то, что ей требовалось как разведчице. И деловая Тамара, и немногословный, надежный Густав, и долговязый, добрейший Кириллыч, и рассудительный Федор, и красавец Леша Мартыненко, и вечно исчезающий муж Тамары Иван Шабас, и по рассказам деловой Иван Рагозин, уже проживавший на нелегальном положении, и вот теперь Миша Соломатин. В беде русские люди сходятся быстро, в плену – тем более. Военное лихолетье, голодные годы, неурожаи, стихийные бедствия толкали друг к другу, заставляли биться с несчастьями сообща, всем миром. Это въелось в плоть и кровь на протяжении веков.

Все знакомства осуществлялись быстро, по принципу – пока живы, по цепочке, от одного к другому за час, за два, а сверх того рождалась уже дружба за день-два, опять-таки потому, что ты мог уйти насовсем или в иной лагерь весьма быстро. Каждому последующему давалась от предыдущего в цепочке убедительная характеристика – свой парень или наш в доску, или сволочь, подонок. Этого зачастую было достаточно. Их никто не учил в жизни, им не приходило в голову, что червь собственного «я» может съесть владельца личности и превратить таковую в раковую опухоль по спасению собственной шкуры. Им без знания этих премудростей было легче погибать. Враг же знал все эти пробелы подпольщиков и патриотов и использовал их почти со стопроцентным попаданием.

Новый 1943 год Ольга встречала у Вероники и Густава. Пригласили Тамару с мужем. Шабас Иван, с которым Ольга подружилась за это время, был скромным, тихим работягой из железнодорожных мастерских. Невысокого роста, скуластый, с твердым взглядом, всегда старательно причесанный, одетый в один и тот же опрятный старенький костюм, он был немногословен, вежлив, от него исходила крестьянская уважительность недавнего сельского жителя к городским собратьям, всегда все знающим лучше. Шабас принес клюквенную настойку. Все понемногу потягивали ее, цокали языками от удовольствия и превозносили мудрость родителей Ивана, снабдивших его такой вкуснотой на праздник. Иван принимал комплименты с удовольствием, глаза его лукаво поблескивали, он что-то жевал и предпочитал помалкивать.

Освоившаяся вполне в Риге, Ольга, темперамент и выучка которой позволили оказаться в эпицентре небольшой группы единомышленников, мечтала об одном – связаться с влиятельным подпольем, уйти в партизанские края и начать драться там с врагом. Она страшно переживала, что с карьерой разведчицы ей не повезло, ей хотелось действий, действий…

– Как мало мы здесь можем, с каким скрипом все это достается: оружие, документы. Если бы не ты, Иван, не знаю, что и делать. Говорим, говорим с ребятами, они согласны, они пойдут, поедут, побегут, поползут куда надо, и – ничего, на месте маршируем. Болтовня какая-то получается.

– Не убивайся, Ольга, – положил ей тяжелую руку на затылок и притянул к себе Густав, – и мы чего-нибудь здесь рванем. Достанем здоровую мину и так шарахнем, что господа фашисты неделю спать не будут.

– Брось, Ольга, не лезь на рожон, если они узнает, что ты и после тюрьмы не успокоилась, знаешь, Что они с тобой сделают? – увещевала ее, как обычно, Вероника.

– Ничего мы такого не делаем. Подумаешь, знакомые ребята появились. У кого их нет? – стала наводить тень на плетень Тамара.

– Что-то у тебя при живом муже ребят многовато, смотри, не поймут, – сказал Густав.