Текст книги "Лихая година"
Автор книги: Федор Гладков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)
– Аль ты забыл, чего тут делалось?
– Как это забыл? – вспыхнул он от обиды. – Я, может, и хожу‑то сюда неспроста…
– Ну, и не зубоскаль! Это хуже всякого греха. Давай лучше приходить сюда, чтобы письма 1 ихону писать.
Иванка ошарашенно вытаращил на меня глаза и схватился за голову.
– Вот досада‑то! Как это не я, а ты надумал? А я всё тоскую, чего это мне тошно… хоть плачь!..
И мы решили на следующий же день принести бумагу с чернилами и вместе с Миколькой написать в тюрьму Тихону большое письмо. Взволнованные этим решением, мы пошли к школе, где плотники достраивали крылечки и украшали наличники и карнизы причудливей резьбой, а маляры из Моревки красили рамы белилами. На площадке между церковной оградой и школой столяры вязали парты. Классная доска стояла тут же, ожидая, когда её покроют чёрной краской.
Работу возглавляли Архип Уколов и отец Микольки – Мосей. Сейчас Мосей уже не шутоломил, не разыгрывал из себя юродивого, а выпрямился, помолодел и, не выпуская топора из рук, по–хозяйски покрикивал. Он быстро и ловко выпиливал и вырезывал кружевные накладки на наличниках, на крылечках и на карнизах здания. Он встретил нас ласковой улыбочкой и крикнул скрипучим фальцетиком:
– Ребятишки! Аль неймётся вам? Глядите, школа-то какая нарядная будет. Учитесь да помните нас, стариков. Была моленна пятистенна для покаяния да воздыхания, а сейчас – светёлка вся в резных цветах да выкладях. Сроду у нас училища не было, а нынче мы с Архипом на старости лет лепотою облекаемся.
Архип, не отрываясь от работы, по–солдатски хрипло завывал:
– Ой, ребяты, бравые солдаты, пойдём с туркой воевать! Мальчики вы мои любезные! Только с вами, негрешными чертятами, и жить хорошо…
Мы с Иванкой закричали наперекор ему:
– Мы, дедушка Архип, в солдаты не пойдём.
– Как это так не пойдём? —сердито ощетинился он. – Лобовой не волён в своей воле: его берут и бреют.
А мы норовили уязвить его побольнее:
– Солдат‑то вон на мужиков гоняют. В подмётных-то бумажках что было написано? В Балашовском уезде да в Бекове солдаты в народ стреляли. Да и Тихон говорил, и люди толкуют…
Мосей визжал и с изумлённым ликованием хлопал себя по бёдрам.
– А ты гляди‑ка, Архип, какие ребятишки‑то! В ихние годочки мы смирные телята были. И не мы их, а они нас норовят уму–разуму учить. Слышь, Архип? Народишка‑то какой растёт?
Архип слушал его и притворялся свирепым. Он взрывал землю своей деревяшкой, таращил на нас глаза и рычал:
– Ах вы, бунтари–пескари! Кто это вас на дыбышки поднял? Кто на сердчишках забарабанил?
Кузярь с дерзкой прямотой и негодованием обрушился на Архипа:
– А что земский да становой сделали? Этого до смерти не забудешь. Я ведь, дедушка Архип, не слепой был: видал, как слёзы‑то у тебя капали… А где сейчас Тихон с Олёхой да Гордей с Исаем? Завтра мы с Федяшкой письмо писать им будем, что об них думают…
Архип бросил инструменты, сурово посмотрел на небо, и у него затряслась голова. Вдруг он смешно подпрыгнул на своей деревяшке, сорвал с головы картуз и шлёпнул им по ладони.
– Эй, Мосей–рукоделец! Школу‑то надо им вековешную построить. Они вот, младолетки, уж не забудут нас. Не зря, значит, я и с турком воевал, кровь свою пролил… а бог сохранил меня, чтобы людям умельством послужить. Мы с тобой, Мосей, гоголями должны ходить. Слыхал, чай, какое понятье‑то у них? И сердчишки и умишки, как кипяток, бушуют… Эх, народишки вы мои любезные!..
Мосей ухмылялся в бороду и, стругая рубанком, певуче приговаривал:
– С тобой мы, Архип–кудесник, всё делали да переделали: и дома и домовины, мельницы и сенницы… А для кого делали? Для бар да лихоимцев – для Стодневых да Измайловых. И все они – писаря да книжники. Не на свою бы голову школу‑то эту построить… Ведь в школе-то писаря и делаются. Страсть я боюсь писарей всяких! Вон мой большак, писарь‑то, и себя в кандалы заковал и безвинного парня сгубил.
Архип теребил бачки и бил по земле своей деревяшкой.
– Дьяволу продал свою душу писарь твой – мироеду и кровососу… Туда ему и дорога!.. А за парня всю жизнь казниться будет. Грамота не злом, а правдой сильна.
Я впервые видел Архипа в таком негодующем волнении. Этот старик на скрипучей деревяшке, безобидный, одинокий, казался мне до сих пор старчески слабым, потерявшим здоровье в многолетней солдатчине и каждодневном труде. Только нам, ребятишкам, он был близок и понятен и только с нами да с молодёжью держал себя играючи. А сейчас вдруг он оказался сильным, мудрым, кипучим и хранил в душе что‑то заветное, чего не ведали наши мужики. В эти минуты он напоминал мне Володимирыча.
– Милые вы мои ребятишки! —хрипел он растроганно. – Дай вам бог доброго ученья! Живите храбро да покрепче правдой опояшьтесь!.. Сильнее правды ничего нет на свете.
А Мосей без обычного шутовства сказал сам себе, вздыхая:
– Не зря молвится: беда на беде скачет, кручиной погоняет да плачет.
XV
Когда школа была уже готова и на открытых рамах и на косяках просыхали белила, поодаль от неё плотники начали добирать сруб. Покинутые избы мироед Сергей Ивагин всё ломал да ломал и свозил потемневшие венцы к срубу – поодаль от школы. В селе уже знали, что этот пятистенный дом с глухим двором строят для попа, который приедет из другого уезда. Знали также, что поп этот недавно был старообрядческим настоятелем, а потом перешёл в «казённую веру», то есть стал отступником. А таких попов боялись даже сами «мирские»: по губернии эти «перевертни» гнали «поморцев» беспощаднее, чем попы-щепотники. Сергей Ивагин почему‑то рьяно хлопотал об этом попе, служившем где‑то в захудалом селишке в соседнем уезде. Мужики толковали украдкой меж собой, что Сергей Ивагин обделывал с его помощью какие‑то бесчестные дела, а открыто говорили, что в своей волости поп добился высылки всех упрямых поморцев и отобрал у них всё имущество. Но мужики разозлились и выгнали его из своего села.
В один из свежих осенних дней, очень прозрачных и чётких в далях, мы с Кузярём, как обычно, сидели на крылечке школы и перечитывали книжечку стихов Некрасова, которую мне подарил Антон Макарыч. Эту книжечку я постоянно носил в кармане, и она чудилась мне живой и беспокойной. Я как‑то сросся с нею и чувствовал её не отдельно, а в себе, и её складные слова и задушевные напевы больно тревожили сердце. Они были похожи на грустную и задумчивую исповедь бабушки Натальи и на мудрые речи швеца Володимирыча. Но каждый раз, когда я раскрывал эту книжечку, я видел пристальные и глубокие глаза матери, полные печали и мечтательной надежды. Кузярь так ошарашен был этими стихами, что долго не мог говорить ни о чём, как о них.
Задыхаясь не то от беготни, не то от волнения, Иванка с кипящими глазами певуче выкрикивал:
Поженившись на Прасковье,
Муж имущество казал:
– Вот и стойлице коровье,
А коровку бог прибрал!..
Мы с ним никогда не читали таких стихов, как в этой книжечке: каждое их слово было понятно и жгуче, каждый стих потрясал своей правдой и настоящей, подлинной жизнью. Это была наша жизнь с её заботами, невзгодами, с подъяремным трудом, с барами и богатеями, с безземельем и бедностью, с голодом и болезнями, с думами о лучшей доле и с исканием человеческой правды.
Скоро мы много стихов уже знали наизусть, и оба читали или пели их на голос.
Вместе с Некрасовым звучали песни Кольцова, «Песня про купца Калашникова». Но зачем написаны «Бова», «Гуак», «Пошехонцы»? Мы уже тогда знали, что в жизни не бывает того, о чём эти книжки рассказывали. Это враньё и глупая небывальщина вызывали в нас с Кузарём вражду к ним и отвращение, как к обману и пустой болтовне. Сказочные рассказы Гоголя хоть и захватывали нас забавными и необыкновенными приключениями, но мы уже достаточно испытали удары неласковой нашей действительности и приучились быть реалистами. Нам казалось, что гоголевские парубки и девчата только и знают, что пляшут гопака да поют песни, а мужики только веселятся да едят галушки, и все‑то сытые да нарядные и не испытывают ни горя, ни нужды, и нет над ними ни бар, ни начальства, ни мироедов! Да и слова нам казались чересчур нарядными и праздничными. А каждое стихотворение Некрасова хватало за душу.
Из‑за церковной ограды, со стороны пожарной, шла к нам лёгкой, плывущей походкой очень молоденькая девушка. Одета сна была невиданно для деревни; из‑под серой суконной кофты, похожей на пиджак, голубая юбка играла оборками в несколько рядов. Белокурые волосы двумя косами спускались на грудь. Розовое её лицо с прямым носиком улыбалось нам. Кузярь схватил меня за руку и испуганно прошептал:
– Это кто? Откуда она? Вот так да!
Но сразу тихо засмеялся:
– А я знаю, кто…
У меня гулко забилось сердце, и я вскочил на ноги. Кузярь таращил глаза на девушку и смеялся судорожно, толчками, закрывая рот ладонью, словно хотел остановить этот нелепый смех. От пожарной вдогонку за девушкой широко шагал длинноногий Миколька. Он заправил свою деревенскую рубаху в городские брюки и вышагивал форсисто и смешно: откинув голову назад и сложив руки на груди, он как‑то потешно играл ногами. Видно было, что он бахвалится перед нами: он первый встретил и проводил к нам эту девушку. Но, по деревенской деликатности, он почтительно отстал от неё, как подобает парню, которого пора женить.
Девушка бойко и весело подлетела к нам, играя яркой одёжкой, как бабочка.
– Ну, здравствуйте, ребятки! Давайте познакомимся: я – учительница, зовут меня Еленой Григорьевной. А вы, должно быть, ждёте меня здесь и мечтаете, когда откроют школу? Вот мы с вами и обновим её. А школка хорошенькая: вся как будто кружевами украшена.
Мы не могли вымолвить ни одного слова и стояли перед нею, как дурачки. Опомнился я первый. 1 акие барышни были мне не в диковинку: я ведь много встречал их в Астрахани и на пристанях по Волге.
– Ну, ребятки, ведите меня в школу. Вы – хозяева, а я пока – гостья. Чего же вы дичитесь? Разве я такая страшная?
Словно играя, она провела нежной ладонью по моему плечу и волосам.
Мне хотелось доказать ей, что я человек бывалый и меня она совсем не поразила.
– Село‑то наше – в култуке, – храбро ответил я. – Школы‑то у нас никогда не было. И никто к нам из образованных не появлялся. На барский двор наезжают, да мы их и не видим. Я‑то и на Волге и в Астрахани был, и на ватаге с матерью жил, а Иванка вот дальше гумна никуда и не ездил.
– А это мне нравится, – засмеялась она. – Я тоже люблю все новое и небывалое… и удивляться люблю…
Она выхватила книжку из моих рук.
– О! Некрасов! Вы, значит, оба читаете? И любите читать? Какие же вы книги читали? Каких писателей? Вот он, Некрасов, писал когда‑то, что настанет времечко и деревенские люди не Милорда глупого, а Белинского и Гоголя с базара понесут.
А я, задыхаясь от волнения, выпалил, перебпвая её:
– Мы уже и Лермонтова, и Гоголя, и Пушкина прочитали. А песни Кольцова да Некрасова на память говорим.
Кузярь успокоился, потускнел и посматривал на нас с досадой и ядовитой насмешкой.
– Да нам сейчас и читать‑то неколи… мне наипаче… Всё хозяйство на мне. А тут ещё голодуха, неурожай… холера в каждой избе была. Люди в горячке мечутся… Летом людей пороли… а неких в острог утащили. В такой беде не до чтения.
Учительница подхватила нас под руки, поднялась с нами на крыльцо и повела по коридорчику. Мы вошли в просторную прихожую, потом в светлый класс с открытыми настежь окнами. И в прихожей и здесь, в классе, хорошо пахло сосной и масляной краской. Чёрные, глянцевые парты уже стояли в три ряда и заполняли всю комнату, а на узенькой площадке перед ними прижималась к стене такая же глянцево–чёрная классная доска. Дальше, у окна, блестел политурой маленький столик с новым стулом.
Елена Григорьевна дотронулась пальчиками до доски, потом повернулась к партам и тоже погладила чёрный их блеск.
– Всё готово. С завтрашнего дня начинаем принимать в школу детей. Я привезла из города и книжки и письменные принадлежности. Ах, какой милый запах сосновой смолы!
Миколька опирался плечом о косяк двери и многозначительно подмигивал нам. Но мы с Иванкой делали вид, что не замечаем его.
– Особенно хорошо, что вы читать любите. Читать мы будем с вами каждый день. Вы узнаете чудесные книги и замечательных писателей.
Миколька с обычной своей лукавой вкрадчивостью в голосе потушил восторженные слова учительницы:
– Кузярёк‑то всё едино в школу ходить не будет: неколи ему – на нём всё хозяйство. Федяшке‑то хорошо: он – вольный. А Кузярёк – сам себе батрак. Да и у хворой матери как на цепочке.
Елена Григорьевна смущённо улыбнулась и пытливо уставилась на Кузяря. Голос Микольки как будто ожёг его, он бешено рванулся к двери и надсадно крикнул:
– Не твоё дело, дылда! Не ты будешь мной распоряжаться. Знай свою пожарную, лежебока, и в чужие дела не суйся!
А Миколька дружелюбно посмеивался, потешаясь над Иванкой. Он явно хотел показать себя перед учительницей взрослым и умным парнем, который любит подразнить подростков.
– Чай, я сказал любя, Ваня. Ты ведь у нас – на диво всему селу: и в поле – пахарь, и в избе – кормилец да знахарь.
Изанка сразу успокоился, но злые огоньки ещё трепетали в его глазах. Он повернулся спиной к Микольке и, судорожно улыбаясь, упрямо и твёрдо сказал:
– И по хозяйству справлюсь и учиться буду. В ноги никому не поклонюсь и не заплачу.
Елена Григорьевна не сводила с него своих изумлённых глаз: она увидела в нём что‑то неожиданное. Она положила руки на его плечи и откинулась назад, любуясь им, потом быстро наклонилась и поцеловала его в лоб. Иванка растерялся, обмяк и, осовело озираясь, жалко улыбнулся. Глаза его залились слезами, и он опрометью бросился к двери. Миколька, довольный тем, что произвёл такой переполох, вышел вслед за Иванкой.
Пришёл звонарь Лукич, седенький, жёлтенький, как всегда умильный, и низко поклонился Елене Григорьевне. Он был приставлен сторожем в школу.
– Помоги тебе, господи, в праведном деле! Не обидели бы тебя, такую молоденькую, наши озорники… Ну, да я поберегу тебя, милка… Хоть я и старенький, а хватит меня и на звон и тебе на поклон…
Учительница тоже поклонилась ему и пожала руку.
– Кланяться мне не надо, дедушка. Будем жить хорошо и помогать друг другу.
Она вместе с ним осмотрела все парты, а в прихожей обследовала два новых шкафа, проверила замки, а ключи положила в карман.
Миколька с Кузярём как ни в чём не бывало стояли у крыльца и горстями бросали в рот чечевицу. Миколька ел нехотя, он, должно быть, уже был сыт, а Кузярь жевал торопливо и жадно. Он успевал и набивать рот и подставлять карман под горсть Микольки. Чечевица и горох считались у нас, парнишек, лакомством, а чечевичная кашица в домах была редкостью. Эту чечевицу Мосей получил от Ивагина за какую‑то работу.
Иванка подбежал ко мне и радостно сообщил:
– Вот… на своей усадьбе щевицу весной посею. Это мне Миколька за воробьятину дал.
Елена Григорьевна залюбопытствовала, что это за воробьятина. Я рассказал ей, как голод надоумил Иванку ловить Воробьёв и зажаривать их в печи и как он соблазнил Микольку съесть его воробья, что считалось большим грехом в деревне. В эту голодуху люди ели даже павших коров и овец, но ни голубей, ни воробьев не трогали: голубей считали священной птицей, а воробьёв– погаными.
Елена Григорьевна посмеялась и ласково потрепала Кузяря по плечу.
– Ну и греховодник ты, Ваня!
– Да чёрт ли! – возмутился он. – У нас такой старинный обычай: тараканов не мори, воробьёв не гони, не лови и даже мышей жалей, потому что все они сытый достаток сулят. Вот тоже старикам в ноги кланяйся, какой бы иной старик супостат ни был. А эта дурость – спроть моей души. Я не поглядел, что Максим–кривой – старик. Я ему, июде–предателю, голышом в скулу запустил.
– Вот это, Ваня, отвратительно, – осудила его Елена Григорьевна, но глаза её весело смеялись. – Это недопустимое озорство.
Лукич стоял позади учительницы в своей старинной шляпе плешкой и по–бабьи тонкоголосо совестил Иванку:
– Охальник какой! Хоть и работник ты, Ванька, дай тебе бог здоровья, а охальник… Максим‑то – хозяин, рачитель. Он – церковный староста. Когда батюшка ключовский приезжает служить к нам, он за ручку с ним.
Кузярь не остался в долгу:
– А зачем он, кулачина, наших вожаков хотел начальству выдать? Знамо, ему надо было глотку заткнуть.
Лукич скорбно и гневно качал головой и ныл:
– Ещё мозгляк, аршин с шапкой, а греха‑то у тебя сколько!
Елена Григорьевна молчала и внимательно прислушивалась к разговору.
Миколька подогревал негодование Кузяря:
– Ежели бы не я, они с Федяшкой и другой бы глаз Максиму вышибли голышами‑то. Одна беда с ними!
Мы проводили учительницу до Пантелеевой съезжей избы и хотели разойтись по домам, но как‑то оба спохватились и в переглядке поняли, что подумали об одном и том же.
– Елена Григорьевна, – спросил я с тревогой, – а где вы жить‑то будете? У нас ведь пятистенки‑то только у зажиточных.
Она с пытливым вопросом в глазах оглядела нас.
– Ваш староста предложил мне поселиться у какого-то Максима Сусина. У него одна половина избы пустует.
Кузярь даже подпрыгнул от злости.
– Это в него я голышами‑то кидал. Он вас со свету сживёт.
– А куда же мне деться, друзья мои? Помогайте!
Мы стали в тупик и растерянно переглянулись.
– К бабушке Паруше! – вдруг обрадовался Кузярь, но я погасил его пылкую радость:
– У бабушки Паруши – большая семья. Выдумал тоже!
Я вспомнил о пустой избе крашенинннков: горница у них просторная и светлая. Костя с женой живут в чёрной избе.
Мы пошли по улице мимо опрятной избы Паруши с кудрявым палисадником перед окошками. А дальше, поодаль, стояла дряхлая избушка Кузяря, словно старушка, повязанная полинявшим платком. Кузярь хотел было забежать домой, но раздумал, хотя лицо его стало скучным и усталым. Из открытых окон «жилых» изб с любопытством смотрели на нас бабы и девки. Лёсынька и Малаша – невестки Паруши – тоже глазели на нас удивлённо и приветливо, а Лёсынька певуче крикнула:
– Да тебе, этакой молоденькой, и не сладить с нашими ребятишками‑то.
Учительница весело откликнулась:
– А вот глядите, какие у меня друзья‑то! Они уж и приют мне нашли.
И засмеялась.
Паруша растроганно глядела на нас из‑за их плеч и ласково гудела:
– Куда это вы, милые, ведёте её? Дивоваться нечему – везде бедность да горе.
Кузярь хозяйственно разъяснил:
– А мы, бабушка Паруша, – к крашенинникам. Хотим Елену Григорьевну в горницу к ним поместить. Ей ведь без особицы нельзя.
Паруша всполошилась и замахала своей большой рукой.
– Погодите‑ка, постойте‑ка, самовольники! И я – с вами. Чего вы одни‑то нахлопочете?
Невестки отпрянули от окошка, забеспокоились и наперебой закудахтали:
– И не трудись, матушка! Это кто‑нибудь из нас пойдёт, кого ты пошлёшь. А чего велишь – всё сделаем.
– Нету, нету, милки! И вам дело там найдётся.
Паруша, большая, тяжёлая, вышла из калитки, опираясь на высокий падог.
– Ну, лён–зелён, веди нас. А ты, Иванушка, показался бы матери‑то…
Кузярь обидчиво отозвался:
– Чай, она не умирает. Покажусь, когда надо. У ней всё под рукой.
Двор у Крашенинников попрежнему загромождён был синими ворохами. И хотя за старым пряслом зеленел яблочный садик, заросший густыми плетями ежевики, этот двор всегда пугал меня своими ядовитыми отбросами. Теперь здесь всё было в запустении, а изба казалась нежилой и облезлой.
В сенях было темно, пахло чем‑то терпким и едучим. Учительница молчала и как будто растерялась. Когда Паруша распахнула дверь в чёрную половину, мы с Иванкой бросились в чистую горницу. Дверь была старинная, массивная, обитая войлоком. Мы отворили её настежь, и учительница первая вошла в просторную, светлую комнату, загромождённую кадушками, синими столами, какими‑то инструментами и всяким хламом. В одном углу стояла круглая голанка, обитая железом, а направо передний угол с пустой деревянной кроватью был отгорожен дырявым пологом.
– Превосходная комната, ребята! Если её хорошенько вычистить и прибрать – лучшей и не надо.
Но мне эта изба не понравилась: казалось, что она пропитана отравой. Ведь все здесь задыхались от смрадных паров, желтели и медленно умирали. Старики уже в земле, а один из сыновей сбежал куда‑то на сторону. Костя после порки отправлен был вместе с Тихоном и Олёхой в стан. Возвратился он оттуда больной, весь опухший, с подвязанной рукой, с выбитыми зубами. Он не выходил из избы, а молодуху его встречали только у колодца.
Паруша вошла вместе с Костей в горницу, как хозяйка, и стала распоряжаться, словно дома.
– Вот тебе, Костянтин, и жительница. Гляди‑ка, какое солнышко! Сейчас я пришлю невесток, они живо уберут отсюда весь хлам, выскребут, вымоют, проветрят… Кроватку я у Пантелея из съезжей возьму – железную, с пружинами. Девушке‑то негоже спать на деревянном рыдване. А стулья гнутые у Сергея Ивагина выхлопочу. Он, бес, скупой, да я сумею его умилостивить.
Костя стоял безучастно и молчал, словно пришёл со стороны. Пожелтевший, потухший, какой‑то забитый, он уже не был прежним Костей, хорошим песенником и приглядным парнем. Губы у него провалились, как у старичка, и в глазах застыл не то страх, не то боль.
– Больше девушке негде головку приклонить, – гудела Паруша. – Платить тебе будет она – с ней и договорись.
Костя глухо отозвался:
– Что хошь, то и делай, тётушка Паруша.
И он медленно и расслабленно вышел из избы.
Учительница не отрывала от него тревожных глаз и проводила его с участливым любопытством.
– Что с ним случилось? Почему он такой несчастный?
– Ну, матушка моя, – грозно пробасила Паруша, стукая падогом об пол. – После такого терзания – диво, что жив остался…
Кузярь горячо перебил Парушу:
– У нас мужики хлеб для голодных и неимущих у мироеда отобрали. Приехал земский с полицией. А потом, когда и у барина хлеб взяли, целая орава урядников нагрянула. Вот и его пороли… А потом в стане терзали и зубы выбили.
– Ужас, ужас! —возмутилась Елена Григорьевна. – Такие расправы с крестьянами везде… Но эти расправы только возмущают народ и заставляют думать.
