Текст книги "Пастухи фараона"

Автор книги: Эйтан Финкельштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

Конечно, имена нескольких десятков знаменитых большевиков, меньшевиков и эсеров еврейского происхождения были у всех на устах и давали повод утверждать, что «революцию в России сделали евреи». Увы, эти знаменитые революционеры были евреями исключительно по происхождению и действовали отнюдь не в интересах российского еврейства. Чаще всего они выступали в качестве его злейших врагов. Как сказал тогдашний московский раввин Яков Мазе, Троцкие делают революцию, а Бронштейны платят по счету.

И все же Бронштейн отомстил Троцкому: еврейское происхождение сковало волю героя революции, когда ему пришлось один на один выйти на бой со Сталиным.

Сталин победил, но тень Троцкого сводила его с ума, не давала ему покоя ни днем ни ночью. Вплоть до 20 августа 1940 года.

Оставшись наедине с Троцким, Рамон Меркадер выхватил из-под пальто ледоруб и что было сил ударил Троцкого по голове. И тут… Хотя Меркадер годами готовил себя к этой минуте, он был ошеломлен: он ждал мольбы о пощаде, готов был к предсмертным стонам, но Троцкий, обливаясь кровью, бросился на противника. Он выбил из рук Меркадера ледоруб и попытался нанести ответный удар. Меркадер увернулся, Троцкий рухнул и забился в конвульсиях. Меркадер не в силах был оторвать взгляд от дергающегося тела. Вдруг его охватил ужас: со лба Троцкого исчезла кровь, лицо стало вытягиваться, обрастать черной бородой, голова покрылась копной густых, нечесаных волос. Куда-то исчезли и белая рубашка и парусиновые брюки; вместо них на Троцком появился черный разодранный кафтан, башмаки с подвязками, за плечами – потрепанная котомка. Троцкий поднялся на колени, потом выпрямился во весь рост. Лицо его было бледно, глаза горели зеленым светом: «Убийца! Ты лишил меня покоя, теперь я снова должен возвращаться к духам. Будь ты проклят! Пусть все несчастья обрушатся на тебя и на твой род. Будь проклят, проклят, проклят…» Троцкий взмахнул полами кафтана и стал подниматься к потолку. Покружив, он вылетел в окно, его уже совсем не было видно, а с небес, словно раскаты грома, неслось: «Проклят, проклят, проклят…»

Книга вторая

1. Спроси отца твоего

Прежде чем покончить с собой, Макс прилег на пропахшую пылью кушетку, положил рядом прощальное письмо и решил в последний раз воскресить в памяти тех, от кого уходил навсегда. Он закрыл глаза и тут же увидел родительский дом на Виленской улице, седые виски отца, едва заметные морщинки под глазами матери, рыжие кудри старшей сестры, пухленькие, вечно надутые губки – младшей. Боже, как они будут страдать, как переживут его уход из жизни! В груди что-то сжалось, к горлу подступил комок, слезы ручейками потекли по щекам. Быть может, пожалеть их? Не уходить, а спрятаться, уединиться, стать отшельником? Да, да, так он и сделает. Он устроится в каморке под крышей, вроде той, что у него здесь, в Петербурге, и станет читать, читать и читать. И только по вечерам он будет тайком пробираться на пустынный берег Невы и под отраженный свет луны размышлять, размышлять и размышлять.

Казалось, он нашел выход, но… была еще Раечка.

Маленькая, стройная в пышном тюлевом платьице, в белых чулочках и лаковых туфельках, она удивительно походила на фарфоровую балерину, что стояла на ломберном столике в гостиной. Только лицо у Раечки было совсем другое: пухлые щечки, покрытый веснушками носик и глаза – круглые-круглые, серые-серые. И ресницы – длинные-длинные, быстрые-быстрые.

По праздникам, когда они ездили в Вильно или когда дядя Леон с семьей приезжал к ним в Ковно, Раечка протягивала ему руку в белой перчатке и неизменно спрашивала: «Здравствуйте, Макс, – он был на полтора года старше, – как вы себя чувствуете?» При этом она так быстро хлопала ресницами, что Макс никогда не мог уловить выражения ее глаз, понять, рада она встрече с ним или нет.

Поздоровавшись с дедушкой и бабушкой, с тетушками и дядюшками, Раечка исчезала в компании кузин, а Макс тем временем нежно целовал бабушку и дедушку, по-мужски жал руки дядюшек, выслушивал комплименты тетушек, дружески похлопывал по плечу двоюродных братьев. При этом он не сводил глаз с дальнего угла, где, сбившись в кружок, шептались и хихикали кузины.

Решающий момент наступал, когда гости усаживались за стол. Макс подвигал кресло дедушке, подкладывал подушки младшей сестричке, помогал тетушкам, сновал, суетился и все для того, чтобы устроиться как можно ближе к Раечке. Удавалось это не всегда – она то садилась возле родителей на противоположном конце стола, то попадала в плотное кольцо кузин, и только на Пасху, когда в дом на Виленской съезжалась вся семья, и оттого приходилось накрывать отдельный «детский» стол, Макс был уверен, что окажется рядом с Раечкой.

Вообще-то им надлежало сидеть со взрослыми – детский стол предназначался для малышей, – но когда все наконец усаживались и дедушка должен был вот-вот приступать к чтению Аггады, Макс вдруг вскакивал со своего места.

– Боже, как галдят маленькие! Пожалуй, пойду присмотрю за ними, а то Бог знает что натворят. Кто хочет мне помочь? Раечка, вы не хотите?

Хотела Раечка или не хотела, не имело значения – это была мицва! [84]84
  Мицва – заповедь (иврит).


[Закрыть]

Макс садился напротив Раечки и, покрикивая время от времени на малышню, без устали рассказывал ей об успехах в гимназии, о видах на Петербургский университет, об очередном модном романе.

– Ну, а вы, Раечка, вы снова проскучали зиму в Мюнхене? – дядя Леон вместе с семьей полгода жил в Вильно, а полгода в Мюнхене.

– На этот раз совсем не скучала. Я так увлеклась балетом, что не пропустила ни одного представления. Я даже решила попробовать себя – осенью начну брать уроки танцев.

– И дядя Леон ездит в балет?

– Очень редко – он ведь всегда занят. Обычно мы ездим с мамой. A propos, почему бы вам не поехать учиться в Мюнхен, местный университет очень ценится?

– Нет, нет, Раечка, я хочу стать адвокатом. Русским адвокатом. У нас, в России, адвокат – властитель дум, кумир публики. Кстати, вы читали отчет о деле Вальяно? Не читали! Андреевский, скажу я вам, произнес убийственную речь. Карабчиевский не оставил от обвинения камня на камне. А Пассовер? Вся Россия говорит о его выступлении в суде!

Макс живо пересказывал Раечке речь знаменитого адвоката, круглые серые глаза смотрели на него с восхищением. А может быть… Или это ему показалось?

Когда малышей разбирали по домам, Раечка возвращалась к общему столу и снова становились далекой и недоступной. Боже, как хотелось сказать ей… Но что, что он может сказать? Только когда Макс окончил гимназию и получил из Петербурга приглашение к экзаменам, он решился отправиться в Вильно, точно зная, что скажет Раечке.

Дядя Леон встретил Макса как взрослого, провел в кабинет, налил мадеры и принялся писать рекомендательное письмо своему петербургскому товарищу. Закончив, он протянул Максу конверт, извинился и тут же исчез. Макс прошел в гостиную и, не обнаружив здесь Раечки, постучал в дверь ее комнаты.

– Ах, Макс! Здравствуйте. Как вы себя чувствуете? – стоя у зеркала, Раечка поправляла прическу.

Макс не ответил на приветствие, подошел к ней близко-близко, взял ее руки.

– Мне нужно сказать вам что-то очень важное. Вы позволите?

Раечка опустила голову, побледнела.

– Пожалуйста, – тихо сказала она.

– Я уезжаю, Раечка. Я уезжаю, чтобы стать адвокатом, защитником прав и свобод личности. Вы приедете ко мне?

Раечка тяжело задышала, по длинным ресницам покатились слезинки.

– Право, Макс, я не знаю… Надо поговорить с…

– Раечка, Раечка, я хочу слышать от вас, только от вас – хотите ли вы стать женой борца за право и свободу?

– Я… я не знаю. Я не могу сразу…

– Раечка, быть может, мы никогда больше не увидимся. Только одно ваше слово, только одно – хотите вы быть со мной?

Макс крепко сжимал ее руки и не отрываясь смотрел ей прямо в глаза.

– Хочу.

Как он теперь будет смотреть ей в глаза? Он, который так жестоко ее обманул! Нет, он не срезался на экзаменах; по всем предметам он получил пятерки, он лишь не прошел какой-то негласный конкурс среди еврейских абитуриентов-отличников, которых набралось больше, чем допускала процентная норма. Впрочем, какое это имеет значение – почему? В глазах Раечки он неудачник: он не стал ни студентом, ни петербуржцем. Оставалось одно – покончить собой. Вот сейчас он немного полежит и…

В дверь постучали.

Макс попытался открыть глаза. У него не получалось. Стук усилился.

– Извольте открыть, вам депеша.

Макс понял, что стучат в дверь, вскочил, скинул дверной крючок, взял протянутый конверт.

– Который сейчас час, любезный?

– Стало быть, послеполудню, – дворник, типичный ярославец, с укоризною покачал головой.

Макс закрыл дверь, трясущимися руками разорвал конверт. «Милый Макс. Дошла весть, будто вы не попали в процентную норму. Папа приглашает вас в Мюнхен, обещает помочь устройстве в университет. Если останетесь в Петербурге, приеду к вам. Рая».

Макс поднял с пола прощальное письмо, разорвал его на мелкие клочки и побежал умываться.

– А, Леон! Ну как же, как же! Не один год провели с ним в Виленском училище, – улыбаясь в пышные, свисающие книзу усы, Адольф Ефимович Ландау покачал своей крупной головой, которую только и видно было из-за кипы бумаг, заваливших стол редактора и издателя журнала «Восход». – Ну, ну, так что же вас привело ко мне, молодой человек?

Выслушав Макса, Ландау помрачнел, снял пенсне.

– Н-да, старая история: все экзамены на отлично, но вот вам – процентная норма!

Ландау сделал паузу.

– Дядя, говорите, обещает помочь в Мюнхене? Что ж, Леон человек слова: раз обещает, то уж, конечно, поможет. Другое скажу вам, молодой человек. Больно смотреть, как наши молодые таланты с легкостью отступают перед несправедливостью. Чего проще для вас, как уехать в Германию, да только не у всякого еврейского юноши найдется влиятельный дядюшка в Мюнхене, не всякий сможет уехать. А уж тем паче народ наш в массе своей никуда переехать не сможет и не захочет. Следовало быть, должен он здесь, на этой земле, которая ему столь же родная, как и всякому другому россиянину, требовать уничтожения еврейских ограничений. Этой думой болело все мое поколение. А вот молодежь… Впрочем, что это я, конечно, поезжайте в Мюнхен. Не сомневаюсь, из вас выйдет хороший немецкий адвокат.

– Нет, нет, господин Ландау, вы меня не поняли. Это дядя Леон приглашает меня в Мюнхен, но я вовсе не хочу туда. Я мечтаю стать русским адвокатом, я хочу выступать в гражданских судах, чтобы защищать личность от государственных начал. Поверьте мне, – стесняясь высоких слов, Макс краснел и запинался.

– Полноте, молодой человек, – поспешил успокоить его Ландау. – Не сомневаюсь в чистоте ваших помыслов. Вот и не опускайте рук. Пытайтесь еще раз. Свое участие я вам обещаю.

– Конечно, я буду пытаться. Только в Ковно мне возвращаться очень не хочется.

– Ну что ж, задержаться здесь, в Петербурге, будет для вас полезно. Однако и непросто, – Ландау задумался, провел ладонью по подбородку. – Знаете что, напишу-ка я прошение от имени редакции о прописке вас в качестве переводчика с еврейского – образования у вас достает, русский ваш превосходен, чего же еще!

Редакции «Восхода» в прописке «еще одного переводчика с еврейского» отказали. Удрученный, Макс снова сидел за столом редактора.

– Не падайте духом, молодой человек, так просто мы не отступим. А вот и Оскар Осипович, – протягивая руку входящему гостю, Ландау приподнялся из-за стола, – он-то нам и поможет.

Оскар Грузенберг, известный столичный адвокат и ходатай по еврейским делам, слушал внимательно, резюмировал кратко.

– В вашем случае нет смысла затевать тяжбу. Ответят просто: переводчиков с еврейского не сложно сыскать из числа лиц, прописанных в Петербурге. А вас, молодой человек, тем временем постараются выселить из столицы. Сделаем проще. Я вас пропишу к себе в качестве домашнего служителя – займетесь моей библиотекой, а сверх того сможете подработать в журнале.

Проще не получилось: околоточный надзиратель, в обязанность которого входило представить надлежащее донесение, к делу отнесся рачительно. «Указанный молодой человек снимает комнату, за которую платит целых двадцать пять рублей за месяц, да сверх того прислуге и швейцару по положению. Носит цилиндр и перчатки, а также разъезжает на лихаче в компании особ женского полу». Вывод следовал тот, что «имярек выдает себя за домашнего служителя облыжно».

Ответ пришел – отказать.

Грузенберг рассердился не на шутку, за дело взялся энергично, в результате решение о прописке было изменено. Макс получил титул «Домашний служитель кандидата прав Оскара Осиповича Грузенберга» и право проживать в Петербурге.

Помню, дедушка Макс время от времени вспоминал своих университетских профессоров – ссылался на их авторитет по тому или иному поводу, но словно молитву «Шма, Исраэль!» [85]85
  Шма, Исраэль! – Слушай, Израиль! Одна из самых торжественных молитв иудейского ритуала.


[Закрыть], словно заклинание или последний аргумент в споре звучала в его устах фраза: «Вы говорите с человеком, который состоял служителем у самого Грузенберга!»

2. Когда меняется лицо Земли

Над Невой, далеко ко взморью, догорала полоса осеннего заката, с востока на небосклон выплывал тонкий серп луны, ветер леденел, усиливался и принимался гнать по Каменноостровскому проспекту опавшие листья, сорванные ветки, обрывки газет и другой мусор, который люди давно перестали убирать. Трамваи, между тем, прятались в депо, редкие прохожие исчезали с унылых улиц, малообитаемые дома и заколоченные магазины погружались во тьму Откуда-то сверху на Петроград спускалась густая тишина, которую то здесь, то там нарушали глухие хлопки ружейных выстрелов.

Извозчик, что гнал по Каменноостровскому, чуть придержал лошадей, спустил пассажира и тут же ударил вожжами. Пассажир – крупный сутулый мужчина – поднял воротник пальто, поглубже натянул шляпу, чуть постоял в раздумье, словно дожидаясь, когда стихнет цокание копыт, и направился на Большую Монетную к дому 21.

– Наконец-то, Максим Моисеевич. Сюда, пожалуйста. Постойте минутку, сейчас запру дверь и пройду вперед.

Хозяин дважды повернул ключ и, подняв над головой свечу, повел гостя вдоль длинного, заставленного шкафами и заваленного книгами коридора.

В большой, тускло освещенной гостиной широко расселись гости. Кто-то устроился за овальным столом посреди комнаты, кто-то – в креслах у камина, кто-то на широком кожаном диване, что занимал простенок между окнами. Пили чай. Не удовольствия ради, а на тот случай, если ворвется кто-нибудь из Комбеда – комитета из большевистски настроенных жильцов, призванного следить за тем, чтобы буржуи не устраивали в своих квартирах политических собраний.

– Вот и Максим Моисеевич, – представил вошедшего хозяин, – присаживайтесь, пожалуйста, сейчас Ида Ефимовна подаст вам чаю.

Гость – Максим Винавер, – представлять которого не было нужды, оглядел присутствующих и тут же направился к высокому плетеному стулу.

– Бог мой, Юлий Исидорович! Как же я рад видеть вас в добром здоровии!

Смущенный Юлий Гессен обнял Винавера за плечи.

– Эрлих, – поклонился высокий, элегантно одетый мужчина.

– Ах, забыл, вы же не знакомы, – всполошился хозяин, – мой зять Генрих, бундист.

Винавер раскланялся с Эрлихом, а с противоположной стороны стола ему уже протягивал руку крепко сложенный молодой человек в черной косоворотке.

– Рубашов. Очень рад познакомиться.

– Мой ученик и отчаянный палестинофил, – прокомментировал хозяин.

– Гинзбург, – смущаясь, назвал свое имя следующий гость, – мы с вами встречались в Историко-этнографической комиссии и в «Восходе»…

– Как же, как же, помню, хорошо помню, – крепко пожав руку Гинзбургу, Винавер опустился в кресло, принял из рук хозяйки чашку горячего чая.

– Мережин, – в дальнем углу поднялся со стула еще один гость.

– Извините, голубчик, не дотянусь до вас. Рад познакомиться.

– Господа, – хлопнул в ладоши хозяин, – не будем терять драгоценного времени, приступим к делу, ради которого я рискнул собрать вас в этот нелегкий час. Да что там нелегкий, – никто из нас не уверен, доживет ли до следующего утра! Однако ж именно сейчас мы обязаны противостоять соблазну сиюминутных политических лозунгов, которые, словно чума, поражают нашу молодежь. Мне представляется, что нам нужно срочно повысить престиж еврейского образования, ибо лучший бром против политических страстей – изучение нашей истории. Конкретное мое предложение состоит в том, чтобы образовать здесь, в Петербурге, еврейский исследовательский институт, или университет, если угодно.

На этом хозяин оборвал свою речь и опустился в кресло. Наступило неловкое молчание; гости готовы были обсуждать что угодно: заговор против правительства, план бегства за границу или, на худой конец, какой-нибудь совсем уж необычный способ раздобыть лишнюю осьмушку хлеба. Но чтобы сейчас, в октябре восемнадцатого, вести речь об открытии еврейского университета!

– Да возможно ли такое в окружающей нас тьме? – нарушил молчание Саул Гинзбург.

– Вы говорите о тьме? – Хозяин, словно библейский пророк, обвел присутствующих горящим взглядом. – Конечно, вокруг нас тьма, египетская тьма. Но когда же зажигать свечу? При свете дня? Мы должны учиться у прошлого, прошлое обладает чудесной целительной силой. Причем, помимо утешения, сколько света, ясности, сознательности вносит в наш ум знание прошедшего. Мы чувствуем себя тогда не отрезанными ломтями, а продолжением целого ряда поколений. Мы должны научить нашу молодежь воспринимать прошлое с живостью текущего момента, а современность мыслить исторически.

– Все это верно, Семен Маркович, но все же еврейский институт здесь, в большевистском Петрограде! Может быть, разумнее подождать, пока кончится это безумие?

– Нет, нет. Именно теперь и именно здесь, в Петрограде. Ведь это про наше время сказал пророк Иеремия: «Это бедственное время для Иакова, но он будет спасен…»

– Вы говорите – наше время! Но ведь в наше время, – Эрлих сделал паузу, – на историческую сцену вышла народная масса. Она, а не пророки нынче делает историю. Согласен с вами, Семен Маркович, именно сейчас и именно в Петрограде нужно создать еврейский университет. Но это должен быть университет, открытый народным массам. Предлагаю так и назвать его: «Еврейский народный университет» и преподавание вести на народном же языке, на идише. Надеюсь, этот университет станет лабораторией народного национального духа.

– Странно слышать такие слова, – горячо возразил Рубашов, – вы говорите о нашем времени, но ведь именно в наше время и стала ясна эфемерность еврейских жаргонов, эфемерность литературного творчества на чужих языках. Скажите, кто из вас помнит авторов, писавших на ладино [86]86
  Ладино – еврейско-испанский язык, распространенный среди сефардов – евреев выходцев из Испании.


[Закрыть], кто вспомнит стихи еврейско-арабских поэтов? Да и вообще, поднимать национальный дух, пользуясь идиш или русским! Это же нонсенс. И другое. Английские войска только что освободили Иерусалим, а правительство в Лондоне опубликовало Декларацию Бальфура, в которой признало, наконец, наше право на национальный очаг в Палестине. Теперь никто не может усомниться, что будущее нашего народа на земле предков. Так что если и создавать еврейский университет здесь, в Петрограде, то целью его должна стать подготовка нашей молодежи к возвращению на историческую родину.

– Позволю себе усомниться в искренности британского правительства. Мотивы Декларации Бальфура невысоки. Мне представляется, что британцы взяли на себя роль еврейских опекунов, чтобы сделать из Палестины свою колонию. Сегодня они потеснили там Турцию, а завтра смогут угрожать интересам Франции и России. А насчет университета, – Винавер чуть задумался, – готов с вами, Семен Маркович, согласиться. Сейчас и здесь, в Петрограде. Только при этом не следует забывать главное: мы, евреи, нация политическая, следовательно, еврейский университет должен готовить нашу молодежь к борьбе за гражданские права, равно как и за интересы российского отечества. Само собой – основным языком преподавания должен быть русский.

– Позвольте, позвольте, – подал голос Мережин, которого едва было видно в дальнем углу, – все вы говорите о новом времени. Но мы не сможем войти в это самое время, пока не выбросим на помойку истории наше старье: допотопный язык и отжившую свой век религию. Мы не сможем войти в новое время, пока не преодолеем буржуазный национализм. Мы требуем светско-демократической школы!

– О каком старье вы толкуете? – вскочил с кресла хозяин. Голос его дрожал от возмущения. – Нация – это совокупность поколений, живущих по законам своей эволюции. Если мы начнем выхолащивать из нашего сознания сначала религию, потом древний язык, потом традиции, то с чем, в конце концов, останемся? Мы не можем отказаться от преподавания религии, тем более, что религия в школе еще не означает религиозной школы. А наш древний язык? Я против узурпации его сионистами, равно как и народного нашего языка – вами, социалистами. И вы, и сионисты делаете это из партийных соображений, но интересы нации заставляют нас думать об иудаизме, о еврейской культуре. Кто этого не понимает…

– Господа, – Гессен попытался внести примирительную нотку, – быть может, нам лучше умолчать об иврите или вообще не поднимать вопроса о языке, чтобы не провоцировать «красных индюков»?

– Нет, нет и нет, – хозяин сжал кулаки. – Что касается языка, то мы обязаны отстаивать принцип равенства трех языков: иврита – нашего древнего языка, идиша – народного языка и русского – языка нашей страны. У нас просто нет иного выхода, ибо единству народа в рассеянии должно соответствовать единство культуры в разноязычии. Если этот священный принцип будет нарушен, я не смогу принять участие в проекте.

После длительной паузы слово взял Винавер.

– Господа, если мы попытаемся при получении санкции на открытие еврейского института выставить идиш в качестве языка преподавания, это будет уступка еврейским большевикам. Если станем настаивать на древнееврейском – рискуем получить отказ. Думаю, мы должны принять формулу Семена Марковича. Кто «за»?

Все, кроме Мережина, подняли руки.

– Подавляющее большинство. Ну что ж, я надеюсь, проект, который мы задумали в дни большевистской диктатуры, после падения ее станет источником демократического обновления нашего отечества. А пока что разрешите откланяться.

Винавер поднялся с кресла и в сопровождении хозяина направился к выходу.

– Максим Моисеевич, дорогой мой, не лучше ли вам на время покинуть Петербург? Вам-то более других опасно пребывание в этом царстве штыкократии.

– Не хочется, Семен Маркович, оставлять столицу, но, похоже, придется: есть сведения, что меня разыскивают. Так что не сегодня – завтра уеду.

– И куда же, голубчик?

– В Крым. А уж оттуда начнем очищать Россию от большевиков.

– Удачи вам. Берегите себя.

Хозяин осторожно приоткрыл дверь, оглядел лестницу, выпустил гостя и вернулся в гостиную, где споры разгорелись с новой силой.

– Я ничего не имею против университета в Иерусалиме, я даже готов поверить, что на деньги Ротшильда или другого толстосума в Палестине удастся создать культурный центр. Но какой прок от этого трудовым массам в России, в Польше, во всей Европе, наконец? Ответьте мне, любезный Залман Львович, когда и как вы собираетесь переселить в Палестину массы трудящихся? Ведь им нужен не университет на горе Скопус, а рабочие места и крыша над головой.

– Ах, Генрих Моисеевич, вы и представить себе не можете, сколь велик сделался со времен Второй алии размах заселения страны трудящимся элементом. Наемные рабочие включились в поселенческое движение, которое распространилось ныне от подножья горы Хермон на севере до Синайской пустыни на юге. Более того, именно еврейские рабочие девять лет назад начали строить в пригороде Яффо поселок Тель-Авив, который обещает стать городом. А Реховот, а Ришон ле-Цион, а Петах Тиква? Эти поселения – в сущности, города – остро нуждаются в рабочих руках. Неужели и вы, Семен Маркович, – Рубашов чуть ли не с мольбой в глазах обратился к вошедшему хозяину, – наш историк и летописец, не замечаете этих разительных перемен, неужели вы до сих пор не изменили своего мнения о нашем движении?

Дубнов помедлил, не спеша уселся в кресло.

– Безусловно, замечаю. Утопия сионизма действительно выливается в скромную реальность. И все же уверен, историческая проблема еврейства столь глубока, что ее нельзя разрешить дипломатией и колонизацией маленькой территории для части нации. Когда кончится мировая война, лицо земли изменится и еврейский вопрос станет международным. Европейские державы и Американские Соединенные Штаты должны будут сообща гарантировать нам гражданские права и право на национальную автономию в каждой стране нашего рассеяния. Только тогда евреи станут нацией среди наций. Что же касается создания палестинского культурного центра, то эта идея Ахад Гаама вовсе не противоречит национальной автономии – это две стороны одной медали. Другой вопрос – возродится ли Великая Россия?

– Великая Россия, – Гинзбург вскочил со стула, – никогда не возродится. Она была сколочена кровью и рабством, ее народы больше не захотят…

– Это буржуазные националисты не захотят, – оборвал Гинзбурга Мережин, – а трудящиеся, безусловно, захотят жить в новой федеративной России. Пролетарии едины по своему существу. Пролетариат, в том числе и на еврейской улице, борется за федеративную Россию, в которой не будет угнетения одной нации дру…

Вспышка молнии, резко осветившая комнату, ударила Мережину в лицо. От неожиданности он закрыл глаза и умолк. На минуту в комнате воцарилась тишина. Первым пришел в себя Дубнов. Он вскочил с кресла и бросился к окну. Гости последовали за ним.

Над Невой, далеко ко взморью, без устали полыхали молнии, а с востока сквозь кровавые облака загадочно улыбалась многоцветная радуга.

Epicris

После долгих колебаний – евреи должны держаться скромно! – Максим Винавер согласился занять пост министра юстиции в первом правительстве Милюкова. Во втором правительстве кадетов он уже был товарищем председателя Совета Министров, но после победы на выборах альянса эсеров и меньшевиков навсегда ушел из политики. По предложению правительства Чхеидзе, Государственная дума утвердила его кандидатуру на пост председателя Верховного Суда России. Одновременно Винавер стал почетным председателем Всероссийского совета еврейских обществ и организаций, членом президиума Всемирного Еврейского Конгресса, сопредседателем Мирового Еврейского Суда высшей инстанции. С трибуны Лиги наций Винавер решительно осуждал притеснения евреев в Германии и Франции и, несмотря на сопротивление Британии и США, добился образования на территории Палестины Еврейского автономного района. Уходя на покой, он был уверен, что его дело находится в надежных руках нового поколения русско-еврейских политиков…

Всего этого не было, но все это могло быть, ибо Максим Винавер, человек высокого ума, обширных знаний и огромной энергии, в равной мере принадлежал русскому и еврейскому мирам. Он, как никто другой, умел сплести в единое целое многоцветие культур и традиций двух народов, лучше других видел перспективу разнонациональной, но единой России. Один из лучших петербургских адвокатов, Винавер состоял в числе основателей конституционно-демократической партии, был членом ее ЦК, депутатом I Государственной Думы. После Февральской революции Винавер стал сенатором, был выбран в Учредительное собрание от Петрограда, а позже, став министром внешних сношений Крымского краевого правительства, принял участие в борьбе с большевиками.

Увы, победить российскую деспотию не удалось – она лишь окрасилась в другой цвет, – а сам Винавер бежал во Францию, где и умер в 1926 году, забытый обоими народами, вождем и слугой которых был долгие годы.

Рассказывают, что жизнь Семена Марковича Дубнова оборвалась 8 декабря 1941 года, когда его, больного и старого – ему шел 82-й год! – выгнали из старческого приюта на улице Людза, 56, и втолкнули в колонну обреченных, направлявшуюся в пригород Риги Румбулу. В действительности никто точно не знает, как закончил свой путь патриарх еврейской историографии, летописец русского еврейства, центральная фигура русско-еврейского возрождения на рубеже веков. Известно лишь, что жил он как праведник, а умер как святой.

В том, что касалось строительства Русско-еврейского центра, Дубнов стоял у истоков самых важных его начинаний. Он был одним из основателей Еврейской историко-этнографической комиссии и Союза для достижения полноправия. Дубнов редактировал журнал «Еврейская старина», его статьи украшали страницы журнала «Восход» и многих других русских и русско-еврейских газет и журналов. Исторические исследования Дубнова увенчал его монументальный труд «Всемирная история еврейского народа». Дубнов выдвинул идею национально-культурной автономии евреев в России, а для практического ее осуществления основал Еврейскую Народную партию. Начало «потопа» – большевистская революция – застало Дубнова в Петрограде, но в 1922 году ему удалось вырваться из страны Советов и обосноваться в Берлине. В том самом Берлине, который кишел российскими эмигрантами, русскими типографиями, библиотеками и всем необходимым для того, чтобы завершить «труд жизни».

Новая волна «потопа» – нацизм – захлестнула Германию; в 1933 году Дубнов вынужден был снова бежать. На этот раз в свое последнее прибежище – Латвию.

В 1904 году Генрих Эрлих был исключен из Варшавского университета за участие в демонстрации против антисемитизма. Еще раньше он примкнул к Бунду, увлекся нелегальной партийной работой. Эрлих изучал политэкономию в Берлинском университете, затем окончил юридический факультет Петербургского университета. Поселившись в Варшаве, он практиковал как адвокат, не отказываясь от участия в работе запрещенной партии Бунд. В конце концов, он был вынужден эмигрировать во Францию. После Февральской революции Эрлих вернулся в Петроград и был избран членом Исполкома Петроградского Совета, где решительно противился большевистскому диктату. После захвата власти большевиками бежал в Польшу, стал одним из руководителей Бунда. Осенью 1939 года Эрлих снова бежит – от наступающих немецких войск – в СССР. На границе, в Бресте, его арестовали. Два года он провел в советской тюрьме, был приговорен к смертной казни, в ожидании которой написал – вместе с другим лидером польского Бунда Виктором Альтером – письмо Сталину с предложением создать в СССР Еврейский антигитлеровский комитет. Предложение Эрлиха и Альтера Сталин одобрил, его авторы были освобождены, затем снова арестованы. 14 мая 1942 года в одиночной камере внутренней тюрьмы НКВД города Куйбышева вторично приговоренный к смертной казни узник «№ 42» Генрих Эрлих покончил жизнь самоубийством.