Текст книги "Пастухи фараона"

Автор книги: Эйтан Финкельштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)

22. Заговоры сионских мудрецов

В субботу, ранним утром, когда мостовые в городе царя Давида еще не просохли от ночной влаги, черный лимузин с затемненными стеклами, лавируя по узким улочкам Рехавии, пробивался к небольшому особняку, скрытому за высоким забором. Одинаково одетые парни, расставленные на ближайших перекрестках, заслышав скрежет тормозов, хватались за микрофоны, сообщая друг другу о продвижении черной машины. В нужный момент кто-то из них дал команду, ворота особняка открылись, лимузин, не сбавляя скорости, въехал во двор и остановился у подъезда. Бородатый мужчина в темных очках, энергично хлопнув дверцей, поднялся по парадным ступенькам и исчез в дверях. Лимузин отъехал, развернулся и встал в ряд с такими же черными лимузинами с затемненными стеклами.

– Дзень добрый, пану, – Менахем Бегин, как всегда в пиджаке и при галстуке, протянул руку вошедшему.

– Дзень добрый, – Шимон Перес стянул приклеенную бороду и пожал руку хозяина. – Все собрались?

– Старика нет, – Бегин жестом предложил Пересу пройти в гостиную.

Перес открыл стеклянную дверь, сделал общий поклон – панове! – и уселся в кресло за большим овальным столом рядом с Ицхаком Шамиром, лидером оппозиции, которому на сегодняшнем заседании Синедриона предстояло играть роль Ав бейт-дина – Верховного судьи. Сам он, действующий глава правительства, по заведенной традиции был сегодня Наси – Президент.

Шамир кивнул Пересу и с невозмутимым видом продолжал работать пилочкой для ногтей. Рабби Шапиро, глава национальной религиозной партии Мафдаль, расположился на противоположном конце стола, уткнулся в молитвенник и делал вид, будто все происходящее его не касается. Пинхас Сапир, министр финансов и старый товарищ по партии, подошел к Пересу и пожал ему руку. «Бени» – бледнолицый человек среднего роста, среднего возраста, с неопределенным цветом глаз и волос, настоящее имя которого знали только Шамир и Перес, – многозначительно кивнул.

Пока присутствующие молчали, думая каждый о своем, во двор особняка въехала старенькая и давно не мытая «Тойота» с номером далекой Димоны. Пассажир, невысокий пожилой кибуцник в панаме и шортах цвета хаки, тяжело спустился с высокого сидения вездехода и, опираясь на палку, медленно поднялся по ступеням. Бегин молча поклонился. Бен-Гурион стянул с себя панаму, снял темные очки и пригладил седую, изрядно поредевшую шевелюру. Шагая в ногу, хозяин и гость прошли в гостиную и устроились по разные стороны большого овального стола.

Много лет назад, сразу после того, как на рейде Тель Авива была потоплена «Альталена», они тоже сидели за одним столом. Правда, тогда это был маленький, неопрятный столик в каком-то захудалом яффском кафе, где они, тщательно загримировавшись, договаривались на родном польском языке о том, как погасить разгоравшуюся братоубийственную войну, которую сами же и развязали. Никто из посетителей, случайно оказавшихся тогда в кофе, и представить себе не мог, что эти два поляка – непримиримые враги, один из которых только что отдал приказ расстрелять корабль, набитый оружием и людьми «Лехи», а другой – тот самый командир «Лехи», который в ответ поклялся убить «кровавого диктатора».

Договориться удалось. Не в последнюю очередь потому, что, перейдя на польский, они вдруг почувствовали себя галутными евреями, которым все же важнее сохранить свое государство, чем урвать от пирога власти. Поняли это и решили в будущем, в критических ситуациях, устраивать законспирированные встречи, паролем для которых должно было послужить слово «Синедрион».

Традицию и пароль тайных собраний они передали своим преемникам так же конфиденциально, как и ключи от атомной кнопки.

Итак, отцы-основатели уселись на свои места, Наси открыл заседание.

– Панове, наезжают россияне. Цо зробиме?

– Что значит «едут»? Не первый год едут!

– Прошлое не в счет. Горбачев конфиденциально сообщил Рейгану, что Москва готова разрешить свободную эмиграцию. Может приехать миллион.

– К нам или в Америчку? – не отрывая глаз от молитвенника, спросил рабби Шапиро.

– Зависит от того, хотим мы их или нет.

– Если они евреи, их хотим мы, если они неевреи, их хочет Америчка.

– Панове, что за вопрос! Через тридцать лет арабов будет столько же, сколько нас. Евреи из России – наш последний шанс.

Шамир говорил отрывисто, четко, Бегин кивал: «Так, так!»

– Если приедет миллион, мы не справимся, у нас нет для них работы, нет квартир, даже воды на них не хватит…

Бен-Гурион не дал Сапиру договорить.

– Ты что, Пиня, забыл, в пятидесятых мы были голыми и босыми, а принимали сотни тысяч!

– Вспомнил! Тогда приезжали марроканцы. Мы их дустом и – в мааборот [107]107
  Мааборот – поселки временного типа, иногда палаточные городки.


[Закрыть]. А у русских в каждой семье он – инженер, она – учительница музыки. Им квартиры подавай, машины и оперный театр.

– Панове, – Перес поднял руку, – вопрос стоит совершенно по-новому. Советы трещат по швам, там разгорается гигантский пожар, наподобие революции семнадцатого. А революций без погромов не бывает. Бежать оттуда – хотят они того или нет – вынуждены будут миллионы. Вот вам и вся арифметика.

– Пожара не будет, и погромов не будет, – Бен-Гурион откашлялся. – В семнадцатом российский вулкан извергал людей, зараженных неслыханной энергией, одержимых идеей перестроить мир и переписать историю. Они презирали радости бытия и готовы были жертвовать собой ради будущего. Признаем, панове, и мы, Вторая алия были частичкой той лавы, и нашей энергии, нашей веры в Сион хватило на то, чтобы освоить эту землю, построить киббуцы, создать государство…

– Если бы в Освенциме трубы дымили не так густо, – не отрываясь от молитвенника, вставил рабби Шапиро, – сегодня о твоих киббуцах знали бы столько же, сколько о еврейских гаучо в Аргентине [108]108
  К 1914 году из Российской империи в Аргентину эмигрировали более 100 тысяч евреев, многие из которых селились на фермах и становились пастухами – гаучо.


[Закрыть].

– Во всяком случае, это мы заложили фундамент государства…

– И поспорили на нем социализм с местечковым лицом, – не отказал себе в удовольствии съязвить Бегин.

– Панове, панове, – призвал к порядку Перес, – мы не знаем, хватит у теперешних русских энергии на погром или не хватит, но там явно начнется заварушка, и, по нашим сведениям, до миллиона евреев уже пакуют чемоданы. Вопрос – не устроят ли они у нас «русскую революцию»? – Перес посмотрел на «Дани».

– Анализ показывает, что русские евреи давно превратились из «закваски революции» в обывателей, озабоченных приобретательством и устройством быта. Политически они инфантильны, к общественной деятельности питают отвращение, совершенно невежественны по части рыночной экономики, тяготеют к работе на государственных предприятиях…

– Гойских жен они привезут и привычку жрать хазер [109]109
  Хазер – свинина.


[Закрыть]они привезут. И все на наши головы. Мы и без того изгои в этом государстве, – рабби Шапиро потер огромным кулачищем свои маленькие хитрые глазки.

– Тебе-то грех жаловаться. Мало у тебя русских по ешивам сидит? Или очереди на гиюр поиссякли? Даже Щупак у вас.

– У нас, у вас, их вайе! – рабби Шапиро покрутил пальцем в воздухе.

– Ничего не понимаю, – Бен-Гурион пожал плечами. – Этот Щупак – русский диссидент, сионист или баал-тшува? [110]110
  Баал-тшува – вернувшийся к вере (иврит).


[Закрыть]

– Был и комсомольским активистом, – вставил «Дани».

– Это пройдет. Мы ему покажем дорогу. А твердо стоять на своем он умеет.

– Не знаю, не знаю, – перебил Шамира Бегин, – русские евреи всегда так, – сначала верой и правдой служат режиму, а потом, попав в его жернова, с той же страстью борются с властями. Но и на вершине успеха, и в пропасти падения души их одинаково пусты, лексикон однообразен, индивидуальность заменена коллективной моралью. В Печорлаге я наблюдал это ежедневно.

– По вашим данным, – Перес снова обратился к «Дани», – за Щупаком что-нибудь числится?

– Мелочи. Летом 1972-го его вызывали в партком Физтеха в связи с отъездом невесты. Он сионизм осудил, сказал, что уезжать в Израиль не собирается. Ему тогда поверили, дали институт закончить. В диссидентские годы ничего подозрительного за ним не замечено, а вот из тюрьмы и лагеря точных сведений нет. Но в Вашингтоне ему доверяют.

– Тогда как понять его отказ сотрудничать с Лишкой и встречу с Хуссейни? [111]111
  Фейсал Хуссейни – популярный в 80-х годах арабский лидер, редактор газеты «А-Шаэаб».


[Закрыть]Если это не по указанию Лубянки, то что, политический вызов?

– С Лишкой – детские дела, месть Нехемии за Любу. Встреча с Хуссейни? Думаю, это по инерции диссиденства. Иначе не стал бы после встречи публично каяться.

– Вот вам теперешние революционеры. Публично каяться! – Бен-Гурион скорчил гримасу. – В царские времена за убеждения на каторгу шли.

– Хорошо, панове, главное сейчас – к кому он примкнет: к нам, к вам или к ним, – Перес показал сначала на себя, потом на Шамира, потом на рабби Шапиро.

– Еще не решил, может быть, ни к кому.

– Ну, что ж, – голос Переса стал жестким и решительным, – тогда договоримся так: двери для него держим открытыми, дорогу друг другу не перебегаем, но если он еще раз затеет какую-нибудь самодеятельность, бьем все вместе. А еще лучше, чтобы каждый из нас обзавелся своим Щупаком. Згода? – Наси посмотрел на Главного судью.

Шамир поднял указательный палец правой руки. Вслед за ним подняли указательные пальцы другие члены Синедриона.

– Решено, панове. Теперь, что делаем с миллионом, берем весь или делим с американцами?

– Вылезай из машины, – Сапир махнул рукой. – Сколько русских в последние годы отправлялись прямо в Америку? Процентов семьдесят? А если Россия откроется, все сто ринуться за океан. Это же ясно как дважды два!

– Ну уж нет, если Россия откроется, я уверен, что Белый дом пойдет нам навстречу. Не сомневаюсь, они закроют въезд в Америку.

– Правильно, – поддержал своего преемника Бен-Гурион. – Перекрыть дорогу в Штаты, всех привезти на родину, устроить ульпаны в кибуцах!

– Панове, будем реалистами. За двадцать лет мы приняли четверть миллиона русских. Американцы давали нам деньги, потому что ненавидели Советы. Но если Россия станет демократической, деньги будут давать не нам, а Сахарову. А нам на голову свалится миллион. Поймите – миллион! Они нас погубят. Они и вас погубят, – Сапир показал пальцем в сторону рабби Шапиро. – Зря радуетесь. Да, да, мы прошли аутодафе и Освенцим, но это лишь укрепило нашу веру и нашу волю. Русские хозрим б'тшува разрушат веру изнутри, а миллион русских олим – это страшнее, чем миллион арабских солдат.

– Не можешь проглотить? Выплюни. Или откуси, сколько можешь. Тех, кто готов принять святость субботы, возьмем себе. Остальные пусть катятся в Америчку, – рабби Шапиро закрыл молитвенник.

За столом наступило тягостное молчание. Первым его нарушил Сапир.

– Вспомните, панове, у нас еще есть йордим [112]112
  Йордим – дословно – спустившиеся (иврит). Уроженцы Израиля, покинувшие страну.


[Закрыть]. В одной Америке их тысяч семьсот. Этих людей не нужно учить ивриту, у них есть деньги, и они любят землю, на которой родились. Если мы создадим им условия, они вернутся.

– Ни за что! – решительно возразил Перес. – Пусть любят Эрец Исраэль издали и присылают сюда деньги. Люди без иврита и без денег нам нужней. По крайней мере, пока учат иврит и становятся на ноги, не будут рыпаться.

– Панове! Я думаю, глупо заранее отказываться от русских, тем более, что на самом деле никто не знает, что происходит в России. Что-то мне не верится, что к власти придет Сахаров. – Бегин повернулся в сторону «Дани».

– Сахаров исключается. К власти придут вторые секретари обкомов. На Западе их примут за демократов и будут давать им деньги на «демократизацию». Не исключено, что власть окажется в руках КГБ. Но и кагэбэшники будут делать вид, что проводят реформы, и им тоже будут давать деньги.

– Панове, – голос Переса снова зазвучал жестко, – значит, так: берем все, что перепадет от России. Згода? – Наси посмотрел на Главного судью.

Шамир помедлил, потом поднял указательный палец. Вслед за ним указательные пальцы подняли другие члены Синедриона.

– Решено. Теперь, как будем принимать?

Это было главное, ради чего собрали Синедрион, ибо всерьез никто и не помышлял отказываться от «русского пирога». Вопрос стоял – как его поделить?

– Панове, – начал осторожно Перес, – конечно, мы не можем принуждать людей менять свои убеждения, но мы обязаны сохранить сложившийся в обществе баланс сил. Иначе все полетит в тартарары.

– Убеждения! – хмыкнул Бегин. – Да у русских нет никаких убеждений. А если и есть, то они поменяют их прямо по дороге из аэропорта, если таксист пообещает скидку на холодильник.

– Это все знают. Менахем, но речь не о них, а о нас. Уверен, если никто из нас не станет применять запрещенные приемы, русские со временем равномерно распределятся по всем партиям и движениям.

– И где написано, что такое запрещенный прием и что такое – незапрещенный прием?

– А вот когда ты, Аврамеле, раздаешь новоприбывшим квартиры под подписку строго соблюдать субботу, а если нет – убраться на улицу, это – запрещенный прием. Тем более, что, когда надо платить налоги, тебя нет…

– Пусть найдется хоть один мудрец, который скажет, почему я должен платить налоги безбожному государству?

– Ладно, ладно, сейчас речь не о том. Партии не должны давать русским никаких льгот и привилегий. Хочешь работать в аппарате – работай бесплатно. Хочешь в ешиву – иди и получай там столько же, сколько другие.

– Столько же, не столько же… В Танахе ничего не сказано про социализм, – хмыкнул рабби Шапиро.

– Панове, дело серьезнее, чем может показаться. Соблазн притащить к себе как можно больше русских велик. Но зачем нам новые милхемет игудим? [113]113
  Милхемет игудим (иврит) – еврейские войны.


[Закрыть]Зачем раскачивать лодку?

– Согласен, Шимон, – Бегин вытер бледный лоб. – Я за то, чтобы мы заключили договор. Но дело не только в нас. У русских уголовная мораль, они будут голосовать за «пахана», и если их станет миллион, они прорвутся в Кнессет и перевернут все вверх ногами, не успев согреть на нашем жарком солнце свои собственные ноги.

– Это серьезная угроза. Обязанность противостоять ей ложится на всех нас. А на вас, – Перес показал пальцем на «Дани», – в первую очередь. Либо никакой «русской партии», либо пусть их будет как можно больше. Понятно?

– Что тут понимать, – пожал плечами «Дани».

– Згода, панове? – Наси посмотрел на Главного судью.

Шамир помедлил, потом поднял указательный палец.

Вслед за ним указательные пальцы подняли другие члены Синедриона.

Post scriptum

Безлюдным зимним вечером черный лимузин министра иностранных дел и лидера «русской» партии «Мой дом – Иерусалим» бесшумно плыл по проспекту Яффо. Потом выскочил на Кинг Джордж, свернул с него на проспект Жаботинского и неожиданно затормозил. Авигдор Щупак, дремавший после шумного – в честь нового тысячелетия – приема в американском посольстве, инстинктивно потянулся к двери. Охранник придержал его за локоть.

– Нет, нет, господин министр, вам не здесь, это только Бейт га-Наси [114]114
  Резиденция президента государства Израиль.


[Закрыть].

Щупак очнулся от полудремы и подмигнул охраннику:

– Ты уверен? А может быть, мне именно здесь!

Оба улыбнулись.

23. Дневник писателя

19 октября 1990.День начался удачно. Утром, в одиннадцать, вышел из голубого особняка на проспекте Калинина – самого главного из советских издательств – и с облегчением вдохнул морозного воздуха: наконец-то моя книга, главная книга, книга об отце, увидит свет!

Писал я ее давно – в самые советские времена, но о том, чтоб напечатать, не было и речи. «Да, ваш отец – участник гражданской войны, – Сволочь этот Гусев, не «герой», а «участник»! – Но зачем выпячивать его роль? И во второй части у вас получается, будто наши военно-воздушные силы создавал один человек – командарм авиации. Неужели непонятно, что их создали миллионы людей. Народ наш их создал. А драматизировать зачем? Да, ваш отец пал жертвой культа личности. Не он один, между прочим. Но об этом давно все сказано, и незачем ворошить прошлое. Это играет на руку врагам».

Тех разговоров я не забыл – дословно их помню, – а он, шкура, забыл. Или вид делает, что забыл. «Не знаю, пойдет ваша книга или не пойдет, – сейчас красные командиры не в моде. Если бы вы написали о каком-нибудь белом генерале, тогда другое дело. Но печатать все равно будем. Это пусть частные издательства выбрасывают на рынок чернуху и порнуху, а мы, ради того чтобы наша молодежь не забывала героев и патриотов, – каких это патриотов? – готовы пойти на коммерческий риск». Руку протягивает и спрашивает этак заискивающе: «А как вы думаете, в Израиле ваша книга пойдет? Командарм-то наш – все же еврей!»

Черт с ним, с Гусевым, главное – книга выходит. Почти счастливый иду по проспекту Маркса и думаю: центральное издательство – библиотека Ленина – русская литература – русская культура… И тут я увидел Кремль. Взглянул на зубчатые стены и вдруг представил себе явственно, как наши молодцы в красных кафтанах льют горячую смолу с этой самой стены на татарских захватчиков. И что-то враз в моей гладкой радости треснуло.

Нет, я знаю, конечно, что не с этих стен смолу лили – с других, деревянных еще. Но не в том дело. Просто поймал себя на мысли, что татар, на которых лили смолу, мне жальче, чем ливших ее русичей. Как же так, почему? Уж не потому ли, что само понятие «Россия» ограничено для меня во времени. Да, папа защитил Советскую Россию от белополяков, потом бил японцев на Халхин-Голе. Потом военную авиацию создал – пусть об этом только я один и знаю. Дальше – дедушка Макс. Он был присяжным поверенным, боролся за справедливость вместе с лучшими адвокатами России. Но родом он был из Литвы, туда и вернулся после революции. А кем был прадедушка? Понятия не имею. И вообще, кем были, чем занимались мои предки? Не знаю. Знаю только, что смолу с кремлевских стен они нелили. А к тем, кто лил, никакого сродства, никакой особой жалости не чувствую, никакой особой гордости за них не испытываю.

Тогда какая же русская литература, какая русская культура?

Ну, положим, XX век мой, я – его. И часть XIX. А если двигаться дальше, назад по шкале времени, начинается для меня настоящая чужбина. Выходит, правы все эти злющие, угрюмые патриоты, не моя это страна, а ихняя. И кладбищенские доказательства против меня.

Что же все-таки делать? Застрелиться, отравиться, повеситься или, может быть, уехать? «Уехать, уехать», – кричат с разных сторон. Здесь красно-коричневые рвут глотку – убирайтесь в свой Израиль! Оттуда все пишут: «Приезжай, приезжай, приезжай! Мы, читатели твоей «Малаховки» и «Записок из Биробиджана», сюда переместились, здесь ты нам нужен!»

12 мая 1991.Только что вернулся из Литвы. Там настоящая эйфория. Всюду снимают советские памятники, названия улиц меняют, сами люди меняются. Невозможно за них не порадоваться, у них уже другая и совсем независимая страна. Только не моя это страна. Мое там разве что кладбище. На нем и проводил все дни, искал могилы прадедов. Не нашел. Зато нашел могилу Ильи Гаона. Стоит она в тени огромных елей, и незримый дух ее шепчет: «Ищи, ищи, здесь они, твои предки, вокруг меня лежат. И враги их, и друзья, и соседи – тоже здесь. И резники, и учителя, и шинкари, и коробейники, и талмудисты, и каббалисты, и калеки, и здоровяки, весь их – и мой, значит, – мир здесь лежит».

Поверил я Илье Гаону и вдруг понял, что моя следующая книга, самая главная книга, книга жизни будет о тех, кто здесь лежит. И название ей тут же придумал – «Великий Гаон». Нет, лучше – «Последний Гаон». Да, именно так – «Последний Гаон».

23 сентября 1991.Все идет из рук вон плохо. Думал, материалов по Гаону не найду. Нашел, собрал целую гору. А вот писать – не пишется. Два месяца сдвинуться с места не могу. То «памятники» дебош устроят, то коммуняки очередной фокус выкинут – на неделю выпадаешь. Злюсь на себя и все размышляю, как уйти от этих жидоедов к Илье Гаону, Залману Шнеерсону и Авигдору Хаймовичу? Как уйти от тяжелых зубчатых стен Кремля в Шклов, в Вильну, в Воложин?

19 октября 1992.Вот уже год, как живу в этой маленькой симпатичной стране, и никто не говорит мне: «Вали отсюда! Это все не твое, а наше». Напротив, все наперебой говорят: «Это – твое». Спрашиваю: «А как же предки?» – «Ну, с этим все в порядке», – и везут меня на Масаду. Скала шестьсот метров в длину и пятьсот в высоту, на вершине которой мои предки почти две тысячи лет назад защищались от римских захватчиков. Девятьсот человек против десяти тысяч. А когда стало ясно, что их все равно захватят, мужчин распнут на крестах, женщин отдадут солдатам, а детей продадут в рабство, они бросали жребий и по очереди закалывали друг друга. Последний покончил с собой сам.

Я стоял на вершине огромной скалы и пытался представить себе полуголых мужиков, героически убивавших своих детей и жен. К стыду своему, никакого сродства с ними я не почувствовал. А почувствовал, вглядываясь в дымную даль Мертвого моря, что самое лучшее для меня место на земле – это пятиметровая кухня на Разгуляе с закопченным потолком, с облезлым линолеумом, со столом и табуретками образца шестидесятых.

19 октября 1993.Уезжаю, покидаю Израиль, возвращаюсь в Россию. Можно было бы сказать – наконец-то, я ведь с первого дня рвался обратно, – можно было бы облегченно вздохнуть, широко улыбнуться. Но что-то не чувствую ни облегчения, ни особой радости. Потому, во-первых, что не знаю, в какую страну возвращаюсь, во-вторых, потому, что не знаю, из какой страны уезжаю.

Полтора года мы прожили с женой в самом центре Иерусалима в квартире на пятом этаже, из которой открывается сказочный вид на три стороны света. А еще с нами живет песик Филя, которого жена подобрала за рынком в забегаловке «У Нисима», куда регулярно ходят русские литераторы. С ним, Филькой, она теперь и останется.

29 октября 1993.Сегодня гулял с Филей в последний раз. Пристегнул поводок к ошейнику и вышел во двор, где растет чеснок. Сам по себе растет, никто его не сажал.

На автобусной остановке парни целуются с девушками, русские обмениваются олимовскими новостями, а датишники в черных шляпах, вчитываясь в карманные молитвенники, трясут длиннющими пейсами. При виде собаки они испуганно шарахаются.

Углубляюсь в какой-то переулок. Молодой датишник – лапсердак, черная шляпа, цицот, – все как положено, – копается в моторе старенького «Форда». Прохожу мимо, он поднимает голову, кивает.

– В Москве, на Разгуляе, вы, помнится, гуляли с собачкой. Эта та же?

– Нет, – отвечаю я, – та умерла, пока я был здесь.

Оказалось, он еще три года назад жил на Разгуляе.

Прохожу мимо маленькой синагоги с цветными витражами. Дверь открыта, молящихся нет, и только какая-то красивая девушка – а девушки здесь все красивые, – повесив на шею маленький приемник, моет полы.

Подхожу к газетному киоску, царству кириллицы. Продавец укладывает в пластиковый мешочек «Московские новости», «Комсомольскую правду», «Коммерсант», дает сдачу, благодарит. Идем с Филей дальше.

Какое-то обволакивающее тепло, околдовывающий уют, размягчающие удобства. Ну скажи, спрашиваю я Филю, как могу я писать здесь о заснеженной Литве и об убогих местечках Белоруссии, о Великом Гаоне и о его враге Шнеерсоне, о раввине-доносчике Авигдоре и сенаторе-ревизоре Державине? Филя не отвечает, но мне совершенно ясно: чтобы закончить свою главную книгу, книгу о Гаоне, нужно вернуться.

Но как, спрашиваю своего песика, я оставлю тебя, как я оставлю эти улочки, этих собакобоязненных датишников, ленивых чиновников и коротко стриженных ребят в военной форме? Скажи, Филя, как мне уехать, чтобы одновременно остаться с этими людьми, с их теплом, с их напрягом, с их смелостью и любовью к этой стране?

Филя молчит, знает, что я все равно уеду, и говорить со мной не стоит. И проходящие мимо парень и девушка тоже знают, что я уеду. Они оборачиваются, смотрят на моего песика и что-то говорят. Я понимаю, что: «Езжай себе, с Богом, в свою Россию, но помни, любовь к Израилю будет следовать за тобой неотступно».

15 декабря 1993.Три дня не звонит телефон. Целых три дня ни одного звонка!

Еще два года назад, до отъезда в Израиль, я воспринимал телефон как сущее бедствие. Звонит с утра до поздней ночи, а выключить боязно: вдруг что-то важное. Но для наших людей телефон не средство сообщать важное, а способ существования. Наш человек, говоря по телефону, прежде всего, хочет послушать себя, со всеми обстоятельствами образа действия, придаточными предложениями, паузами, вариантами терминов и определений. Обрывать каждого не будешь – обидятся. Вот и получалось, что рабочий день разменивался на десятки звонков, а жизнь без телефона казалась недостижимым благом.

И вот снова Москва, та же квартира, тот же белый телефон с крутящимся диском. Вроде бы все то же, и все совсем другое. И самое непривычное – телефон молчит. Три-пять звонков в день – это много, бывает, два, бывает один, бывает ни одного. Разговоры простые, скупые, без оттенков и обсуждений. «Николаевские уезжают, слышал?» – «Нет». – «Ну вот, знай». «Привет. Не знаешь, когда у Семена проводы?» – «Не знаю». – «Узнаешь, свистни. Пока». Чаще не из Москвы звонят, из-за границы – Берлина, Нью-Йорка. «Старик, мы уже в лагере под Франкфуртом. Ну и кайф, я тебе скажу! Чистота, порядок, на дорогах одни иномарки. И всего, всего навалом!» Дочь звонит из Нью-Йорка: «Как ты, папа?» – «Я-то в порядке, а у тебя как, алименты он хотя бы платит?» – «Какие алименты – он что, зарабатывает? Если и продаст картину-другую, тут же все пропьет».

Страшнее всего, когда звонок громкий, резкий, а в трубке: «Гаварите с Юрусалимом». «Ну, как у тебя?» – спрашиваю у жены, а у самого ноги подкашиваются. «Четвертый сеанс прошел нормально, только волосы начали выпадать. Врачи говорят – лучше побриться и парик заказать» – «Ну и закажи, в чем дело?» – «Наплевать мне, зачем деньги тратить. Надену платок» – «Филя как?» – «В порядке. Я в больнице, а он у входа меня ждет, не капризничает».

13 января 1994.Не звонит телефон, молчит, не мешает работать. Но не работается.

20 февраля 1994.Густая, плотная тишина окружает меня со всех сторон. «Понятно, – говорю я себе, – все уехали». Но тут же спохватываюсь: «Да так уж и все?» Но молчит телефон, подтверждает статистику. И сидишь тут в гробовом молчании и мысленно благодаришь каждого, кто о тебе вспомнит. Никто не вспоминает. Уже неделю не вспоминает. Значит, надо исполнить зарок. Вот и исполняю.

После первой упаковки снотворных начало тошнить. Вскрыл вторую, запивать уже нечем, но и встать не могу. Запихнул в рот пригоршню, заглотнуть удалось только две таблетки. Ладно, может быть, хватит. Все…