Текст книги "Пастухи фараона"

Автор книги: Эйтан Финкельштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

Вульфик, чернявый и коренастый, оказался на редкость разговорчивым; показывая папе город, он болтал без умолку, по всякому поводу высказывал свое мнение, причем, как правило, не одно. Наконец, папе удалось вставить слово.

– Ты, правда, хочешь стать юристом?

– Да нет, это мама хочет.

– А ты?

– Я больше всего хочу стать миллионером.

– Капиталистом? – удивился папа.

– Не капиталистом, но чтобы было много денег. Знаешь, как хорошо, когда много денег? Сидишь в цирке в первом ряду и ешь одну шоколадку за другой. Или заходишь в ресторан, а к тебе официанты так и бегут навстречу.

За разговорами прошли выходные, папа успел погулять по Невскому и по Мойке, побродил по Дворцовой площади, посмотрел, как разводят мосты, а в понедельник с раннего утра отправился в Мраморный дворец.

В отделе Наркомпроса столпотворение: ребята и девушки, расталкивая друг друга, протискивались к окошку, где принимали документы в ленинградские вузы. Выбора не оставалось – папа начал проталкиваться вместе со всеми.

Ему уже отдавили ноги, несколько раз он чуть было не расстался со своим чемоданом, но в конце концов пробился к окошку. Лысый человек, похожий на заводского бухгалтера, взглянув на папу, – а ему не исполнилось и семнадцати – с недовольным видом пробурчал: «Только по путевкам отделов просвещения, не стойте без путевок, сколько раз повторять!» Лысый уже обратился к следующему, но тут папа в отчаянии заголосил: «У меня же есть направление, вот оно, вместе с аттестатом».

Лысый с недовольным видом взял папины документы.

– В Политехнический? На физико-механический?

Сделав несколько пометок, он вдруг раздраженно выпалил:

– Лицам непролетарского происхождения стипендия не выплачивается.

О стипендии папа не думал, волновало его другое.

– А общежитие?

– Родственники в Ленинграде есть?

– Нет, нету.

Лысый достал синий клочок бумаги, похожий на хлебную карточку, шлепнул по нему печатью.

– Поезжай в Лесное, эту бумагу предъявишь в приемную комиссию, а эту – лысый показал на синий талон, – отдашь коменданту.

Не прошло и двух часов, как папа уже был в Лесном, где в конце улицы Сосновка расположился Политехнический институт.

Приемная комиссия заседала прямо в фойе. Вдоль стены за большим, накрытым зеленой скатертью столом сидели преподаватели; напротив одиноко торчал стул для испытуемого. Группа молодых людей, дожидаясь своей очереди, держалась на почтительном расстоянии. Папа справился, кто последний, и стал разглядывать таких же, как он, кандидатов в будущие гении.

Несколько аккуратно причесанных девушек, нескладный толстячок в пиджаке и галстуке, а в основном – красноармейские гимнастерки, толстовки, перетянутые то ремнем, а то и веревкой, потертые брюки, стоптанные ботинки.

Очередь приближалась, к горлу подступала сухость.

Проверка знаний продолжалась не более получаса. Никаких каверзных вопросов ему не задавали. Молодая женщина в круглых очках поинтересовалась, почему он выбрал именно физико-механический факультет, смуглый усатый мужчина спросил, как работает радио. Услыхав, что папа сам собрал детекторный приемник, поинтересовался, какого типа антенну он использовал. Завязалась дискуссия, в ход пошли такие слова, как «помехи», «диполь», «диаграмма направленности». Наконец, усатый с довольным видом сказал:

– Что ж, достаточно. О результатах проверки узнаете через несколько дней.

Папа подхватил чемодан и уже через минуту зашагал по Мытнинской набережной в общежитие, которое на студенческом жаргоне называлось просто – «Мытня».

В пятницу в том же институтском фойе было вывешено постановление приемной комиссии, где против папиной фамилии крупным женским почерком было написано: «Принят на первый курс физико-механического факультета».

14. Умри рабом и сиротой

Размышляя о будущем, императрица Екатерина ничуть не сомневалась, что России суждено стать Третьим Римом. На троне кесаря виделся ей старший внук Александр. Зная, однако, о превратностях судеб царствующих особ, второго внука на всякий случай нарекла Константином.

Не оправдались чаяния великой императрицы: Александр до роли кесаря не дотянул, Константин, влюбившись в польскую графиню Грудзинскую, от престола отказался, Императором Всероссийским после кончины Александра стал ее третий внук, Николай.

Страсть к военному делу проснулась у Николая Павловича в ранние годы, чему способствовали и суровое воспитание, и окружающая великого князя обстановка. Готовя себя к военной карьере, он менее всего размышлял над тем, что такое государство. А когда задумался, тут же нашел ответ – да та же казарма! Только порядка в ней маловато.

Навести порядок – всюду и во всем – стало главной заботой императора Николая I.

Прежде всего приказал он государственное управление перестроить: преобразовать высшие правительственные места, законы собрать под единый «Свод», крестьян взять под попечительство, инородцев привлечь к православию, печатное слово поставить под цензурный устав, воспитание молодежи производить по единому правилу, за преподавателями установить надзор, поездки для научных занятий за границу прекратить. Зоркость царского ока молодой император приказал усилить образованием Третьего отделения в канцелярии Е.И.В.

Военной службе – само собой – особое внимание. Действующую армию увеличить в полтора раза, срок службы установить в 25 лет, пехоту и кавалерию преобразовать, флот расширить, открыть новые военно-учебные заведения.

Царствование свое Николай I начал войной с Персией, потом пошел на Турцию, продолжил воевать Кавказ и Среднюю Азию, свирепо подавил восставших поляков и венгров, поддержал турецкого султана против мятежных египтян, австрийского императора – против итальянцев.

Николай I заслужил всеобщую нелюбовь европейцев, имя его вселяло страх в души соотечественников. Все это, однако, не мешало ему энергично выстраивать здание государственной казармы, всякого и каждого расставлять по своим местам. Тем же, кто указанное место занять не желал или от исполнения регламента уклонялся, он объявил войну. И застонала Россия и покорно, помня о декабре 25-го, побрела в казарму.

Был, однако, в стране народ, который к государственной казарме отношения не имел. Николай I узнав об этом, решил дело исправить. В первый же год своего правления он объявил войну «внутреннему врагу» – двум миллионам еврейских подданных, решив исправить их путем суровой военной дисциплины.

Хотя евреи в Российской империи, равно как и русские купцы, воинской повинности не отбывали, кое-кто давно вынашивал мысль брать их в солдаты. «Кое-кто» – отнюдь не военные. Еще в 1820 году министр финансов Гурьев предложил брать с евреев по рекруту за каждую тысячу рублей недоимки. Его преемник, граф Канкрин, дабы приостановить рост еврейского населения, предложил привлечь евреев к натуральной воинской повинности на особо тяжких условиях. «…Надобно сначала и почаще одну половину мальчиков от 13 до 15 лет отдавать на фабрики, другую обратить в солдаты. Взрослого рекрута оценивать в тысячу рублей, малолетнего – в пятьсот», с немецкой пунктуальностью калькулировал сей финансовый гений, прославившийся тем, что запретил открывать в России банки, строить железные дороги, выделять кредиты промышленности.

Однако ж сей проект оставался без движения до той поры, пока не попал на глаза Николаю I в виде записки Третьего отделения. «Записка об обращении евреев к пользе Империи через привлечение их к исповеданию православной веры и т. д.» гласила, что лучший способ сделать из евреев «полезных граждан» – брать с них рекрутов вдвое против христиан, сдавать евреев в солдаты в как можно более раннем возрасте, дабы легче было обратить их в христианство. Держать же еврейских солдат надлежало в такой обстановке, чтобы они не могли исполнять законы своей веры.

Замысел Третьего отделения пришелся царю по душе; тут же распорядился он составить проект устава о воинской повинности для евреев с отступлением от Общего устава. Проект был незамедлительно составлен, но принятие его затягивалось: администраторы Западного края опасались волнений в подведомственных губерниях, в петербургских же канцеляриях полагали разумным включить царский проект в общую реформу еврейской жизни, работа над которой требовала времени. Император же горел нетерпением; в обход сановников он приказал министрам заготовить указ и 26 августа 1827 года поставил под ним высочайшую подпись.

Исключительность еврейской рекрутчины, и без того тягостной, бросалась в глаза. «Евреи, представляемые обществами при рекрутских наборах, должны быть в возрасте от 12 до 25 лет… Евреи малолетние, то есть до 18-ти лет, обращаются в заведения, учрежденные для приготовления к военной службе», – гласили пункты устава.

Конечно, институт кантонистов был создан отнюдь не специально для еврейских малолеток: дети солдат, находящихся на действительной службе, считались собственностью военного ведомства и с 10 лет отправлялись в кантонистские школы для подготовки в солдаты. Однако, согласно Общему уставу о воинской службе, в солдаты забирали мужчин с восемнадцатилетнего возраста. Для детей вдов и единственных сыновей в семье были сделаны отступления. Малолетних же евреев указано было брать из всех семей без разбора, причем годы подготовки в срок действительной службы не зачитывались – служить евреям-кантонистам предстояло 31 год!

Да ладно бы служить; солдаты-евреи менее всего были предназначены для усиления армии, и без того насчитывавшей миллион штыков и сабель. Главное было в другом – переломить, перевоспитать, вынудить принять крещение. Пытками, битьем, голодом.

Исключительность еврейской рекрутчины подчеркивал и тот пункт Указа, согласно которому солдаты-евреи должны служить непременно в восточных губерниях, предпочтительно – в Сибири. Ясно, в чужих, далеких от дома краях «исправить» еврея-солдата, то есть принудить к крещению, было несравненно проще. Конечно, тот, кто шел служить в 18 лет и старше, был уже укоренен в вере, предан традициям, часто состоял отцом семейства. Такой мог и выстоять. Ну, а если от семьи отрывали ребенка, не прошедшего даже бар-мицву? [40]40
  Бар-мицва – Сын завета (иврит). Совершеннолетие, которое в соответствии с Галахой наступает у мальчиков в 13 лет, когда они после необходимой процедуры становятся полноценными членами общины и обязаны соблюдать все предписания религии.


[Закрыть]Многие из них гибли, устилая своими трупами дороги в далекие края. Но и те, кому удавалось добраться до мест назначения, были обречены медленно угасать в казармах, превращенных в камеры пыток. Недаром родные и близкие, прощаясь с малолетними рекрутами, оплакивали их, словно мертвых.

Сколько крови еврейских младенцев пролил император Николай I никто не подсчитывал, но свидетельства его злодеяний сохранились.

«Кого и куда вы ведете?

– И не спрашивайте, индо сердце надрывается; ну, да про то знают першие, наше дело исполнять приказания, не мы в ответе; а по-человеческому некрасиво.

– Да в чем дело-то?

– Видите, набрали ораву проклятых жиденят с восьми-девятилетнего возраста. Во флот, что ли, набирают – не знаю. Сначала было велели гнать в Пермь, да вышла перемена, гоним в Казань. Я их принял верст за сто; офицер, что сдавал, говорил: «Беда, да и только, треть осталась на дороге», – и офицер показал пальцем в землю. – Половина не дойдет до назначения, – прибавил он.

– Повальные болезни, что ли? – спросил я, потрясенный до внутренности.

– Нет, не то, чтоб повальные, а так, мрут как мухи; жиденок, знаете, эдакой чахлый, тщедушный, словно кошка ободранная, не привык часов десять месить грязь да есть сухари – опять, чужие люди, ни отца, ни матери, ни баловства; ну, покашляет, покашляет да и в Могилев. И скажите, сделайте милость, что это им далось, что можно с ребятишками делать?

Я молчал.

– Вы когда выступаете?

– Да пора бы давно, дождь был больно силен… Эй ты, служба, вели-ка мелюзгу собирать!

Привели малюток и построили в правильный фронт; это было одно из самых ужасных зрелищ, которые я видел, – бедные, бедные дети! Мальчики двенадцати, тринадцати лет еще как-то держались, но малютки восьми, десяти лет… Ни одна черная кисть не возьмет такого ужаса на холст.

Бледные, изнуренные, с испуганным видом, стояли они в неловких толстых солдатских шинелях с стоячим воротником, обращая какой-то беспомощный, жалостный взгляд на гарнизонных солдат, грубо ровнявших их; белые губы, синие круги под глазами показывали лихорадку или озноб. И эти больные дети без уходу, без ласки, обдуваемые ветром, который беспрепятственно дует с Ледовитого моря, шли в могилу.

И при том, заметьте, их вел добряк-офицер, которому явно было жаль детей. Ну, а если бы попался военно-политический эконом?

Я взял офицера за руку и, сказав: «поберегите их», бросился в коляску; мне хотелось рыдать, я чувствовал, что не удержусь…»

Этот эпизод, описанный Александром Ивановичем Герценом в романе «Былое и думы», случился в 1835 году в безымянной деревушке, что в сутках езды от города Пермь.

Стремясь с помощью казармы перевоспитать еврейских подданных, Николай I верил (и, как показала Крымская кампания, не ошибся), что еврейские солдаты будут представлять собой боевую силу. Правительство же в Петербурге смотрело на еврейскую рекрутчину с точки зрения интересов казны. Давно и остро стоял перед ним вопрос: как выкачать из евреев государственные подати? Нищета еврейской массы, запертой в черте оседлости и стесненной бесконечными ограничениями, непрерывно росла. Росли и недоимки. Еврейские общества не могли расплатиться даже за долги, оставшиеся еще с польских времен!

Рекрутская повинность оказалась удобной не только правительству. Еще недавно внушавшая ужас еврейским обществам, она – рекрутчина – оказалась сильным оружием в руках кагальной верхушки в борьбе с нежелательными для нее элементами. Указ о воинской повинности для евреев освобождал от призыва гильдейских купцов, раввинов, цеховых мастеров, земледельцев и лиц с высшим образованием. Страх перед рекрутчиной заставил записываться в купцы тех, кто на такое звание вовсе не тянул. Недоедая и недопивая, люди старались во что бы то ни стало приобрести гильдейское свидетельство. Но тем самым сужался круг лиц, которые должны были поставлять рекрутов. А ведь рекрутов и без того не хватало: кто-то оказывался инвалидом, кто-то давал кагальным взятку, кто-то пускался в бега. Ну, а поскольку Устав предоставлял обществам право «по своему приговору отдавать в рекруты всякого еврея во всякое время за неисправность в податях, за бродяжничество и другие беспорядки», правление кагала устраивало настоящую охоту на людей. Уполномоченные кагала – «ловчики» – пускались за беглецами в погоню, устраивали облавы, похищали людей, заманивали их обманом. Если недоставало взрослых рекрутов, хватали детей, причем восьми-десятилетних выдавали в воинском присутствии за двенадцатилетних.

Стон пошел по Черте, и в стоне этом трудно было понять, в чей адрес сыпалось больше проклятий: в адрес ли русских солдат, конвоировавших новобранцев к месту службы, или в адрес кагальных ловчих – хаперов, готовых силой вырывать дитя из материнских объятий.

И все же поражает не свирепость еврейской рекрутчины; время было такое – тупое, жестокое, беспорядочное, точь-в-точь под стать своему императору. Поражает другое: военная служба – само собой – должна была стать шагом в сторону равноправия. Во многих странах введение воинской повинности сопутствовало эмансипации евреев, вело к смягчению ограничительных законов. Иначе в России: жестокая рекрутчина сопровождалась здесь усилением еврейского бесправия.

Однако ж не успели просохнуть слезы у отцов и матерей, первыми отдавших детей в солдаты, как в петербургских канцеляриях завершили работу над новым «Положением о евреях», заменившим «Положение 1804 года». В апреле 1835 года Николай I высочайше утвердил «Свод еврейских законов», смысл которого был прост: евреям запрещено все, кроме того, что оговорено особыми предписаниями. Следующее «Положение о евреях» от 1844 года, также разработанное под надзором императора, дополнило предыдущее: упразднялся кагал, вводились школьная реформа и поощрительные меры для евреев-земледельцев.

Но и после этого Николай I неустанно трудился на ниве еврейского законодательства. Он потребовал «разобрать» евреев на категории, отделив «полезных» от «бесполезных», настоял на учреждении института «ученых евреев при губернаторах», потребовал взимать налог за ношение традиционной одежды. При этом ермолка подлежала особому налогу, размер которого император определил собственноручно: «…по 5 руб. сер. за каждую, не более и не менее!» Всего из общего числа законодательных актов о евреях в России в период с 1640 по 1881 год половина – числом шестьсот – была составлена под руководством и при деятельном участии императора Николая I.

15. В погоне за космической частицей

Студенческая жизнь закружила папу вихрем; с лекции он бежал на семинары, с семинаров – в лабораторию, из лаборатории мчался в чертежный зал, из чертежного зала – в библиотеку. Поздно вечером он возвращался в общежитие и, отвоевав угол за общим столом, садился за конспект. Случалось, просиживал целую ночь, а то и много ночей подряд. По воскресениям он вместе с товарищами по общежитию отправлялся на заработки. Ребята ломали старые бараки, разгружали вагоны, пилили и кололи дрова. Время от времени звонила Дора Михайловна, просила позаниматься с Вульфиком математикой или физикой. Это была удача, ведь после занятий Дора Михайловна кормила настоящим обедом!

К концу первого семестра папа уже втянулся в водоворот студенческой жизни, почувствовал себя в Лесном, как дома, но главное – поверил, что может учиться в Ленинградском политехе. По правде говоря, он был даже немного разочарован. Хотя учебные классы и лаборатории были прекрасно оборудованы, а на занятиях царил деловой дух, сами по себе предметы показались ему скучными, требовали одной лишь зубрежки. Закрадывалось сомнение – а не преувеличена ли слава Ленинградского политеха?

Сомнения эти мгновенно улетучились, как только начался курс общей физики. Читал его академик Абрам Федорович Иоффе, тот самый Иоффе, ученик Рентгена и чародей физики, слава о котором гремела по всей стране.

Гремела и притягивала в Лесное молодых людей, зачарованных великими открытиями века и мечтавших сказать свое слово в самой модной науке того времени.

И вот настал день. В большой аудитории, где задолго до начала лекции собрались студенты первого курса, появился человек, которого невозможно было ни с кем спутать. Крупный, представительный мужчина с высоким лбом и густыми усами на тщательно выбритом лице не спеша закрыл за собой дверь и поднялся на кафедру. Иоффе молчал. Говорили его глаза. Никто не мог с уверенностью сказать, чего в них было больше: мудрости или наивности, серьезности или игривости, открытости или замкнутости. Но взгляд этого человека выдавал личность незаурядную, внушавшую уважение и доверие.

Иоффе начал читать физику… с конца. Прежде всего он рассказал о последних открытиях в области атомного ядра и квантовой механики, о парадоксах, вытекающих из теории относительности. При этом Иоффе говорил о физике как о науке незавершенной, полной белых пятен, загадок и головоломок. Ну, а кому предстоит разгадать ее тайны? «Конечно же, вам, тем, кто сегодня сидит на этих студенческих скамьях!»

Абрам Федорович был великолепным лектором. Он умел увлечь студентов, заставить напряженно работать их нетренированные мозги, но в то же время хорошо знал, когда нужно остановиться, снять напряжение. Написав громоздкую формулу, Иоффе вдруг обратился к аудитории с вопросом: «Кто знает, о чем думает француженка, наряжаясь на бал?» В зале шушукание, смешки: «Какие надеть бриллианты», «О шляпке», «О прическе»… «Ничего подобного, мои дорогие, – с мальчишеской улыбкой произносит Абрам Федорович, – она думает о том, что бы еще снять. Вот и мы будем думать, без чего можно обойтись в этой формуле».

Лекции лекциями, но прежде всего Иоффе был ученым-исследователем. Познакомившись с новичками, Иоффе начинал отбирать тех, у кого была склонность к научной работе. При этом Абрам Федорович более всего ценил в будущих сотрудниках умение самостоятельно мыслить, генерировать идеи и работать руками.

Папа убедился в этом, когда началась экзаменационная пора.

Убедившись, что задача решена правильно, и выслушав ответы на устные вопросы, Абрам Федорович отложил экзаменационный билет и… приступил к главному.

– Что вы прочли за последний месяц?

– Все сборники «Новые идеи в физике».

– И что там нашли интересного?

– Ничего интересного, одни идеи уже устарели, другие – просто фантазия, не для физиков, а для авторов занимательных романов.

– Так уж совсем ничего?

– Ничего. Одна статья, к примеру, описывает, как с помощью магнита можно находить внутренние дефекты в металлах. Так ведь это давно делается! Таким способом ищут дефекты в паровозных колесах. Намагнитят колесо, потом посыплют его металлической стружкой, и, если где-то образуется «бородка», там и трещина. Я сам проверял: пилишь металл напильником, а к напильнику в каком-то месте стружка пристает. Присмотришься – в этом месте трещина!

Папа вовсе не думал, что этот разговор имеет отношение к экзамену или, тем паче, к физике. Иоффе, между тем, оживился, стал расспрашивать, умеет ли папа перематывать сгоревшие трансформаторы, менять нити в гальванометрах, заряжать аккумуляторы. Пришлось признаться, что здесь, в институте, заниматься радиолюбительством нет никакой возможности, остается читать журнал «Радио». «Правда, – папа заверил Иоффе, – журнал находится на самом высоком уровне». Иоффе тут же предложил папе делать на семинарах обзоры интересных статей из этого журнала.

Папа отнесся к поручению серьезно (да можно ли было отнестись к поручению Иоффе несерьезно!), регулярно делал обзоры любимого журнала. Тем не менее, он был очень удивлен, когда Абрам Федорович предложил ему работу внештатного лаборанта в Физико-техническом институте.

– Зайдите ко мне в понедельник, в семь вечера, тогда и решим, куда вас определить.

Папа был счастлив – его заметил сам Иоффе! К тому же лаборанту полагалась зарплата, можно было отказаться от тяжелых работ по выходным.

Здание Физтеха – небольшой двухэтажный дом – находилось прямо напротив Политехнического института. Папа поднялся на второй этаж и сразу же оказался перед открытой дверью. Кабинет директора был обставлен старомодными шкафами, какие можно увидеть в аптеках, в углу стояли большие напольные часы, у двери – вешалка. В кресле за большим письменным столом сидел Абрам Федорович, сбоку, дымя папиросой, пристроился молодой человек с энергичным, выразительным лицом.

– Вот вам новый лаборант, Игорь Васильевич. Он в курсе всех радиотехнических новинок и может собрать сложную схему. Куда вы его, к Скобельцину?

– Да, да, к Скобельцину. Только вот со схемами придется подождать. Дмитрий Владимирович сейчас по горло занят измерениями снега. Вы на каком курсе, молодой человек?

– На втором.

– Значит, лекции у вас до четырех. Хорошо, будете делать замеры до занятий, а по вечерам займетесь обработкой результатов. Согласны? – Начальник ядерного отдела протянул папе руку.

Папа стал сотрудником Лаборатории естественной радиации и космических лучей, которую возглавлял Дмитрий Владимирович Скобельцин. Впрочем, поработать под руководством Скобельцина ему не пришлось. Целый месяц он занимался тем, что собирал в чашечку снег, помещал ее в ионизационную камеру и делал замеры на радиоактивность. Потом бежал на лекции, а после занятий снова мчался в лабораторию, обрабатывал результаты измерений. К весне, когда снег прекратился, Скобельцин отбыл в заграничную командировку в Париж, в лабораторию Марии Склодовской-Клори.

Но и после отъезда шефа работы в лаборатории не убавилось. Папа мастерил счетчики космических частиц и различные к ним усилители – пытался увеличить чувствительность измерений. Вначале все шло хорошо, щелчки от прохождения частиц становились все громче и отчетливей, но дальнейшее увеличение чувствительности привело к появлению странного шума, возникающего после прохождения частицы. Папа менял конструкцию счетчика, пропускал частицы под разным углом – странные явления не исчезали. Пришла мысль: дело не в измерениях, а в самой частице. Быть может, у космической частицы есть какой-то «хвостик», который и вызывает шумы после прохождения основного ее тела? Папа долго не решался говорить о своем предположении, но в конце концов собрался с духом и пошел к Иоффе.

Абрам Федорович слушал с интересом, подробно обо всем расспросил.

– Вот что, молодой человек, все это хорошо, но строить физические модели – дело теоретиков. В ближайшие дни я переговорю с Френкелем, а вы зайдите в теоротдел, побеседуйте с этими крючкотворами.

В небольшой комнате, где сидели теоретики, было тихо – «крючкотворы», как им и положено, скрипели перьями. Заведующего отделом Якова Ильича Френкеля папа в лицо не знал.

– Я к Френкелю. Меня Абрам Федорович направил.

– А, вы из лаборатории радиации? – полный, круглолицый мужчина, близоруко щурясь, взглянул на папу и тут же обратился куда-то в угол.

– Георгий Антонович, это к вам по поводу космических частиц.

Из-за шкафа, поправляя галстук, вышел элегантный молодой человек, от которого… пахло одеколоном.

– Так это вы открыли хвост у космической частицы? А бантик на хвосте был?

– Георгий Антонович! – Френкель укоризненно покачал головой.

– Ладно, берите стул, садитесь.

Гамов, только что вернувшийся из заграничной командировки сотрудник теоротдела, оставил насмешливый тон и задал несколько вопросов.

– А теперь смотрите…

За каких-нибудь полчаса Гамов с карандашом и бумагой в руках объяснил, что произошло на самом деле. Как все просто, почему он сам не додумался! В смущении папа пробормотал слова благодарности.

– Не огорчайтесь, ваш брат-экспериментатор и не такое может намерить.

Попробуй не огорчаться! Папа ходил расстроенный целую неделю, но неожиданно пришел к выводу – а ведь это у них, у теоретиков, делается настоящая физика! Теоретики на все смотрят сквозь призму фундаментальных законов, и, если тот или иной экспериментальный факт противоречит этим законам, тем хуже для факта. Вот где надо работать, в теории! Но как? Перейти в теоротдел невозможно, Курчатов – «генерал» – ни за что не отпустит. Попробовать походить на семинары к теоретикам вольным слушателем?

Прошел целый семестр, пока папа, наконец, отважился обратиться к Френкелю.

– Вы меня помните, я из ядерного отдела, могу ли я посещать ваши семинары?

– А в чем дело, молодой человек? Если вы думаете, что ядерная физика – наука, слишком далекая от жизни, то и от нас, теоретиков, не очень-то много пользы производству.

– Нет, нет, я вовсе так не думаю, дело в том, что я начал работать у Дмитрия Владимировича Скобельцина, а он уехал на два года во Францию. Мне уже нужно подыскивать тему для дипломной работы, вот я и думаю…

– Ну, что ж, приходите, послушайте, может быть, найдете что-то для себя интересное.

Семинары теоретиков проходили бурно. Спорили здесь, не считаясь с чинами. «Сапожник ты, а не физик», «Чушь несешь», «Такое может сказать только первокурсник», – сыпалось на голову оппонента. Более других усердствовал Ландау. Он задирал всех подряд. Казалось, для него не существует ничего – и никого – святого. Отличался от всех Гамов. Хотя насмешливая улыбка не сходила с его губ, он, тем не менее, обидных слов не употреблял, а оскорбительных замечаний в свой адрес словно не замечал. Отыгрывался тем, что рисовал на коллег едкие карикатуры, которые снабжал изречениями на немецком.

Поначалу семинары теоретиков показались папе сборищем инопланетян, которые на непонятном языке спорили о каких-то неведомых вещах. Понемногу, однако, он научился следить за ходом дискуссии и, главное, схватывать ее суть. Стал задавать вопросы, а однажды подошел к Гамову – его он боялся меньше других.

– Если принять ваш вывод, то получается, что атом водорода…

Гамов не дал закончить фразу.

– Атомы меня не интересуют. Атомы, как и извозчики, были интересны в прошлом веке, меня интересуют ядра.

Через некоторое время – папа был немало удивлен – Гамов подошел к нему сам.

– Тут вот из оптического отдела прислали на отзыв очередное «открытие». Не хотите ли ознакомиться и ответить на эту муру?

Прошла неделя, папа сидел за столом Гамова.

– Обнаружил неточность в эксперименте и ошибку в вычислении. Эксперимент надо повторить и заново все пересчитать. Так и ответить?

– Не городите огород, молодой человек, напишите им просто: результат противоречит уравнениям Максвелла; пучок либо расширяется, либо они изобрели перпетуум мобиле.

Папа вновь почувствовал себя посрамленным, но в то же время ему показалось, что Георгий Антонович уже считает его «своим». И верно, когда папа пропускал семинар, все спрашивали: «Что случилось с Борей? Он здоров?» Что до науки, то папа всерьез увлекся проблемой ядерных взаимодействий, все смелее вступал в споры, а затем подготовил собственный доклад.

Доклад его выслушали, обозвали «ослом», «химиком» и кем-то еще. Казалось, камня на камне от его работы не оставили. В заключение, однако, Френкель сказал:

– А что, было любопытно, надо продолжить.

Гамов во время обсуждения молчал, но после семинара подошел к папе.

– Пожалуй, ваша формула будет работать, но только для стационарного случая, который, конечно же, невозможен. Взаимодействие зависит от скорости нейтрона. Давайте введем составляющую скорости и посмотрим, что произойдет при разных скоростях.

И посмотрели. И получилась работа, которую – вопреки традиции – приняли на ура. К концу обсуждения пришел Иоффе.

– Пишите статью в Zeitschrift für Physik, я сам отправлю.

Папа торжествовал: наконец-то он занимается настоящей физикой! И уже статья в самом авторитетном физическом журнале. Да еще с Гамовым. И она же тема дипломной работы. И она же – почти готовая работа.

Именно почти, ибо в «детском садике папы Иоффе» – в его научной школе – к защите дипломной работы подходили очень серьезно.

– Вы что думаете, если ваша фамилия появилась в Zeitschrift für Physik, вас не станут клевать на защите? Не надейтесь. Еще раз продумайте характер взаимодействий для пограничных ситуаций. И расчеты проверьте, найдут ошибку – не сдобровать.

Само собой: руководитель его дипломной работы – Гамов.

По ходу доработки возникали новые идеи, папа выступал на семинарах, его снова и снова разносили в пух и прах, но, в конце концов, все кончилось новой работой.

– Что ж, из этого можно сделать статью. Пишите. Лучше по-французски.

Почему по-французски? Непонятно. Но раз шеф говорит…

Как только статья была готова, папа тут же побежал к Гамову. Гамов взглянул на первую страничку и спросил с недоумением: