Текст книги "Пастухи фараона"

Автор книги: Эйтан Финкельштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)

В результате тщательного расследования дела полностью установлено, что организаторы преступления А. Жлобкин и Г. Лифшиц с конца 1969 г. активно занимались созданием преступной группы и подготовкой к разбойному захвату самолета, чтобы перелететь на нем с целью измены Родине за границу. Преступники планировали нападение на экипаж, убийство пилотов и хищение самолета. Замышлявшееся преступление пресечено советскими органами государственной безопасности.

Коллегия по уголовным делам Ленинградского городского суда, признав доказанной вину подсудимых, приговорила организаторов особо опасного государственного преступления Лифшица и Жлобкина к смертной казни. Остальные подсудимые приговорены к различным срокам лишения свободы. (ТАСС)

19. Моисеем работаю я!

Загадочным человеком был Нехемия Леванон. Старая косточка-кибуцник и, само собой, ветеран партии, он, как и его предшественник Шаул Авигур, был лишен политических амбиций, действовать предпочитал за сценой, света прожекторов избегал. И хотя вместе с креслом хозяина Лишки унаследовал он должность заместителя министра, по количеству и многообразию вопросов, которые ему приходилось решать ежедневно и ежечасно, уступал разве что главе правительства. Наверное, в другой стране, чтобы справиться с этаким ворохом проблем, создали бы многотысячную организацию. Тысяч у Нехемии не было, но была железная рука. Ею он и правил: где нужно, шел напролом, с кем нужно, был непримирим, кому нужно, был отцом и наставником.

Против операции «Женитьба» Нехемия возражал категорически. Ему было ясно: дело об угоне самолета станет грозным предостережением тем советским евреям, которые мечтают когда-либо перебраться в Израиль. Убедившись, что предотвратить «Женитьбу» не удалось, Нехемия пришел в ужас: что теперь делать? Отстраниться, бросить «самолетчиков» на произвол КГБ, значит, подорвать доверие людей за железным занавесом. Организовать защиту воздушных пиратов – верный способ нарваться на неприятности внутри страны и подмочить свою репутацию в глазах зарубежных доброжелателей.

Выручили ленинградские судьи. Два смертных приговора – и это всего лишь за попытку, обошедшуюся без жертв и предотвращенную еще до того, как угонщики взошли на трап самолета! – в корне меняли дело. Всем стало ясно, что речь идет не о наказании преступников, а о расправе над теми, кто хотел эмигрировать из СССР. Раньше всех понял это Нехемия. 24 декабря 1970 года, ровно через четверть часа после вынесения приговора, он поднял трубку белого телефона; сотни тысяч людей вышли на улицы Нью-Йорка, Парижа, Амстердама…

Трудно было Нехемии с теми, кто действовал за железным занавесом, трудно было и с теми, кто приезжал в страну. Что они из себя представляют? Что скрывается за их клятвами верности «родной земле» и «делу сионизма»? Нехемия хорошо знал, как много людей, считавших себя убежденными сионистами, не выдержав или разочаровавшись, покидали «историческую родину». Нехемия скептически относился к словам свежеиспеченных патриотов, у него было достаточно оснований опасаться наплыва в страну агентов Лубянки. Хозяин Лишки взял за правило: лучше обидеть невинного, чем допустить ошибку.

Промашки все же случались.

Авраам Шифлин, импозантный седобородый красавец, авантюрист и фантазер, обладал необыкновенным даром убеждения; не поверить ему было невозможно. Даже Нехемия поверил. И отправился в Вену на встречу с «крупным советским чиновником» договариваться об «условиях, на которых Москва готова отпускать своих евреев». В Вене Нехемия чуть было не попал в ловушку КГБ.

Миша Фейлин, именитый рижский отказник, выдавал себя за отставного майора советской армии. В Лишке знали, что это именно он закатил пощечину какому-то арабу, пытавшемуся сорвать израильский флаг на международной выставке в Сокольниках. Так что, когда Фейлин прибыл в страну, Нехемия устроил ему пышный прием, а затем организовал встречу в министерстве обороны – смотрите, мол, какой товар я завожу из России! Больше часа Фейлин поучал израильских генералов. В какой-то момент Моше Даян встал, сунул Нехемии записку и вышел. Нехемия развернул смятую бумажку. На ней был нарисован… бублик.

Отказников-активистов Нехемия не любил, задачу свою видел в том, чтобы отвадить их от дела, которому они служили самозабвенно в России и в котором, как им казалось, разбирались лучше, чем бюрократы из Лишки.

Профессор Моисей Гитерман провел «в отказе» шесть лет. Участвовал в коллективных походах к высокому начальству и в семинарах ученых-отказников, писал протестные письма и статьи в еврейский самиздат, «беседовал» со следователями КГБ и обсуждал проблему еврейской эмиграции с иностранными визитерами. Сразу же по приезде в Израиль Гитерман явился в Лишку поделиться с Нехемией своими соображениями. Нехемия слушал Гитермана с мрачным видом, в какой-то момент стукнул по столу: «Гитерман, вы, кажется, физик. Так идите и работайте физиком, Моисеем в этой стране работаю я!» Нехемия считал себя хорошим Моисеем. Он упорно пробивал щели в железном занавесе и, не жалея сил, мостил дорогу из советского Египта в Землю обетованную.

Как и библейский Моисей, Нехемия плохо знал тех, кого собирался выводить.

В начале семидесятых, после полувекового перерыва, в Америку снова начали приезжать евреи из России. Как попадали они туда, имея на руках въездные визы в Израиль? Кто проложил им дорогу через Вену и Рим в аэропорт Кеннеди? Кто добился для них статуса политэмигрантов и различных льгот для устройства в Соединенных Штатах?

Поиски доброго ангела вряд ли привели бы счастливчиков в Израиль, ведь там только и делали, что проклинали ниширим – «прямиков», которые, минуя Израиль, устремились в США. Каково же было этим людям узнать, что «американскую опцию» пробил для них все тот же Нехемия Леванон! «Ну зачем нам бродские? – говорил он, имея в виду одного из них, Иосифа. – Приедут, начнут мутить воду; возись с ними – не возись, они все равно уедут. Это не наш товар, пусть катятся в Америку, она большая, выдержит и бродских».

Америка «бродских» выдержала, но, к удивлению Леванона, за «бродскими» потянулись и те, кого Нехемия считал своим товаром. С середины семидесятых кривая эмиграции в Израиль начала падать, в Америку – расти. Нехемия не раз пожалел, что проторил советским евреям дорогу за океан, не раз пытался исправить свою ошибку.

Впрочем, осчастливил Нехемия не только советских евреев, ставших американскими. «Израильский путь» превратился для Кремля в черный ход, через который он выталкивал из страны диссидентов и наводнял Запад агентами Лубянки.

Между тем, не пересыхал ручеек эмиграции и в Израиль. Люди ехали сюда по разным соображениям, но одна категория – отказники-активисты – по идейным.

Вернувшись из эвакуации в родной Каунас в 1944 году, Шаул Бейлинсон – друзья звали его «Павлик» – стал одним из организаторов нелегального перехода польской границы. Несколько грузовиков с беженцами удалось переправить в Польшу, откуда они должны были продолжить путь к итальянским портам и дальше, в Палестину. МГБ, однако, перехитрило Павлика и его товарищей. Чекисты построили ложную границу, перейдя которую беженцы считали, что все уже позади…

Павлика пытали в подвалах вильнюсского МГБ, приговорили к расстрелу. В последний момент смертную казнь заменили двадцатью пятью годами лагерей. Павлик выдержал, вернулся в Каунас, стал крупным инженером-строителем. Все знали его как прекрасного специалиста, одинаково хорошо владевшего русским и литовским языками. Но никто не знал, что он столь же хорошо владеет и ивритом, что с мыслью добраться до Израиля никогда не расставался. При этом Павлик не просто мечтал, он действовал. Но не так, как в сороковые годы; КГБ долго не мог выйти на его след, а когда вышел, было уже поздно. В начале 1971 года, поняв, что дело сделано, Бейлинсон официально подал документы на выезд в Израиль. Арестовать его «за организацию сионистского подполья» означало для КГБ признать свой провал. Шаул Бейлинсон получил выездную визу.

После освобождения Жмеринки в 1944 году семья Меира Гельфонда вернулась туда в числе первых. Увы, от прежней Жмеринки ничего не осталось: город лежал в развалинах, евреи – родные, соседи, школьные друзья Меира – в окрестных рвах. Тех же, кто, как и Гельфонды, вернулся из эвакуации, встречали с ненавистью. Ни дома, ни разграбленное имущество евреям не возвращали. Устроиться на работу было невозможно, антисемитизмом смердило на каждом шагу. Пятнадцатилетний Меир сделал выбор.

В 1949 году МГБ вышло на след сионистской группы «Эйникайт» – Единство. Студент медицинского института Меир Гельфонд вместе с другими ее организаторами отправился в лагерь, ставший для него «академией жизни». Его лагерными учителями были ивритский писатель Григорий Прейгерзон, поэт Иосиф Керлер, сионист старшего поколения Иосиф Миллер. Здесь, в лагере, Меир выучил иврит, узнал подлинную историю того, что произошло с его народом в России, в Европе и в Палестине.

После освобождения Меир умудрился закончить мединститут, стать кандидатом наук. Для бывшего зэка, да еще с именем «Меир Беркович», это было, ох, как непросто! Непросто это было еще и потому, что днем Гельфонд пользовал пациентов, а вечерами преподавал иврит, писал, печатал, копировал. Что?

Слово «самиздат» подразумевает нечто стихийное, спонтанное. Конечно, было и стихийное, и спонтанное, но основной поток еврейского самиздата создавался целенаправленно и попадал к тем, для кого предназначался. В огромном количестве ходили по стране отпечатанные на машинке брошюры «Шесть миллионов обвиняют: процесс Эйхмана», русский перевод книги Леона Юриса «Эксодус», учебники иврита и многое другое. Так что, когда в марте 1971 года в аэропорту «Бен-Гурион» премьер-министр Голда Меир пожимала руки Гельфонду и его друзьям, она хорошо знала, кому и за что воздает должное.

А еще раньше, в октябре 1969 года, в тот же аэропорт прилетел из Москвы Давид Хавкин. Хавкин был первым еврейским активистом в советской столице, первым, кто начал действовать открыто, кто собирал молодежь у московской синагоги, кто учил ее петь еврейские песни и танцевать еврейские танцы, кто учил ее не бояться слова «еврей» и, вообще, – учил не бояться! Инженер-полиграфист, он отсидел срок за сионизм, вышел из лагеря и стал добиваться выезда в Израиль. За ним ходили по пятам, его телефон прослушивали, всех, кто заглядывал в его дом, таскали на допросы. Земля горела под ногами, но Хавкин лишь «наращивал обороты», сознательно ставя КГБ перед выбором: посадить или отпустить! Власти предпочли второе, полагая, что повторить подвиг Хавкина никто не решится.

Но вот наши герои в Израиле.

И Шаул Бейлинсон, и Меер Гельфонд пользовались в Лишке уважением – в конкретных делах часто добивались своего, но призваны они не были. Как не был призван никто из героев шестидесятых-семидесятых. Влиять на политику «русским» позволено не было. Об этом позаботился Нехемия Леванон, не подозревая, что его детище – массовая алия из России – изменит страну до неузнаваемости и выдвинет на политическую сцену людей, которые ему, ветерану, покажутся настоящими чудовищами.

20. Собака, которая гоняется за мухами

Худенькая бледнолицая сестра Милда не могла сдержать радостной улыбки: новенький дежурный врач пришел на полчаса раньше. Сейчас она покрутится для вида и…

– Сегодня вам повезло, доктор, – в реанимации только один больной. Какой-то странный старик. Его утром «скорая» привезла с аритмией. Вообще-то он приписан к спецбольнице, но ни за что не хотел туда ехать. А у нас не знали, что с ним делать. Позвонили главному. Главный тут же примчался, велел устроить старика в реанимационную палату и ни на шаг от него не отходить. Потом послал в спецбольницу за историей болезни. Днем к нему несколько раз заходил, а вечером звонил из дома. В общем, возились с ним, возились, а у него ничего особенного – пульс нормальный, болей нет.

Порхая по ординаторской, сестра наводил всюду порядок, а наведя его, вопросительно взглянула на доктора.

– Так я могу идти, доктор?

– Конечно, конечно. Висо гяро [104]104
  Висо гяро – всего хорошего (литовский).


[Закрыть].

Оставшись один, доктор не спеша надел халат, подошел к зеркалу. Затем вынул из кармана фонендоскоп, повесил его на шею, пригладил рыжие кудри. «Теперь я в порядке», – сказал он себе и раскрыл папку с историей болезни «странного старика».

Никакой истории не было. В тонкой картонной папке лежал обыкновенный лист бумаги, в верхнем углу которого значились фамилия и год рождения больного, посредине ровным женским почерком было написано «Жалоб на работу сердца не поступало, диагностика проводилась регулярно, функциональных изменений в работе сердечно-сосудистой системы не наблюдалось». К записке были приложены широкие ленты кардиограмм.

Прекрасное сердце, откуда взялась аритмия! Доктор закрыл папку и направился в отделение.

В реанимационной палате было пусто и мрачно. В первый момент доктору показалось, что там никого нет. Вдоль стен – скелеты незастеленных коек, в проходе – поникшее головой инвалидное кресло, и только в дальнем углу, не нарушая тишины, мерно попискивал кардиомонитор. А огоньки, что вспыхивали на экране в унисон пискам, отражаясь от голых спинок кроватей, гонялись друг за другом по стенам и потолку, словно фантастические чудовища.

Доктору стало не по себе, он включил верхний свет, увидел постель, наполовину скрытую этажеркой кардиомонитора, и направился к больному.

На нескольких подушках, увешанный проводами и датчиками, полулежал маленький человек с огромной седой шевелюрой.

– Как мы себя чувствуем? – бодро спросил доктор.

Глаза больного медленно открылись и посмотрели в сторону доктора.

– Вы будете новый доктор?

– Нет, я – дежурант, я здесь только дежурю.

– А почему бы вам здесь не работать? Вы что, приезжий?

– Да, я из Ленинграда, – ответил доктор и, желая побыстрее овладеть положением, повторил: – Так как вы себя чувствуете? Сейчас вам легче?

Больной вздохнул, опустил глаза:

– Легче? Что значит легче после того, что со мной было? Я ведь чуть не отправился туда, – больной показал пальцем в потолок. – И что теперь будет, доктор, наверное, все уже кончено? – глаза больного были полны мольбы и смирения.

– Ну что вы, что вы! У вас прекрасное сердце. Скорее всего, сбой случился на нервной почве. Вам нельзя нервничать, вам нужен покой. Если будете соблюдать эти условия…

Доктору не удалось закончить дежурную фразу. Страдальческое выражение исчезло с лица больного, густые брови грозно сдвинулись, бледные губы вытянулись в струнку.

– Покой, условия! – завизжал маленький человек. – Что вы тут все понимаете? Ничего вы не понимаете. Чепуха – ваш покой, говно – ваши условия!

Доктор растерялся, однако тут же взял себя в руки: главное – не возражать.

– Ну да, вы еще молодой, вы еще ничего не можете знать, а я знаю, я знаю все. И отчего это, я тоже знаю.

Доктор молчал. Больной успокоился, голос его вновь стал тихим и жалостливым.

– Да, да, у вас все впереди, вся жизнь. А у меня? У меня все кончено. Нет, нет, не успокаивайте меня, я знаю, что отсюда уже не выйду. Но я расскажу вам, отчего это бывает, я вижу, вы тот человек, кому я могу рассказать.

Теперь это надолго, подумал доктор. Скрестив на груди руки, он присел на соседнюю кровать и вдруг увидел, как на противоположной стене собака гоняется за мухами. Это еще что такое? Ну почему меня сегодня преследуют галлюцинации? Наверное, тоже от нервов.

Еще бы! Чего стоил один переезд в Вильнюс. Два года нервотрепки, поездки туда-сюда, переговоры, расходы, а потом отказ, и начинай все сначала. А сколько сил и нервов отняли поиски работы! Врачи везде требуются, но всем нужны «национальные кадры». Еще месяц назад казалось, что получить работу вообще не удастся. И надо же, приехал сюда, в Йодшиляй, посмотреть места, где когда-то жил дедушка Макс. Гулял, любовался дубовой рощей, утопающими в зелени особняками и вдруг увидел двухэтажное деревянное здание, а возле него санитарную машину. Подошел – районная больница.

Зашел, спросил, где кабинет главврача, поднялся на второй этаж. Пухленький, лысенький старичок кивнул: «Слушаю вас». Я представился – так, мол, и так, врач с десятилетним стажем, переехал в Вильнюс из Ленинграда, ищу работу. Старичок первым делом: «Кто вас ко мне послал?» – «Никто не посылал. Приехал посмотреть на место, где мой дедушка когда-то жил. Ходил-бродил, увидел больницу, решил зайти». – «Дедушка? Здесь, в Черном Бору? [105]105
  Черный Бор – польское название городка Йодшиляй, расположенного в предместье Вильнюса.


[Закрыть]А как звали? Я здесь живу без малого шестьдесят, – и за польским часом, и за немецким, и при литвинах. Всех знал, все помню». Услышав имя «Макс Леопольдович», старик вскочил, побледнел и давай расхаживать по кабинету взад-вперед. «Пан адвокат, пан адвокат! Вот не думал, что услышу когда-нибудь о нем. Он, как из ссылки вернулся, сразу к нам. Вон там жил, четвертый дом от угла, – главврач кивнул в сторону окна, – и дочь была при нем с малыми детишками. А пани его – красавица, королева! Придет, бывало, с внуками, сестры и нянечки так и сбегаются на нее смотреть».

– Вы говорите – покой, условия! – перебил воспоминания доктора больной. – Все говорят – покой, условия. А я никогда не имел покой, никогда не имел условия. Но разве я имел это? – палец больного уперся в то место, где должно было находиться сердце. – Взять до войны. У меня были еще те условия, пусть они будут у моих врагов! Ну ладно, тогда я еще был мальчишкой. А война? Вы знаете, где я служил в войну? Там, где вечная зима. Вы, конечно, скажете, что мне повезло, – там не было фронта, не было немцев. Но вы ошибаетесь. Я охранял там таких бандитов – хуже немцев в сто раз! Не успела закончиться война, а меня уже перебросили на юг. Но вы думаете, там были условия, там был покой? Как бы не так! Конечно, там было тепло, но, спросите меня, видел я там тепло? Нет, я не видел там тепло, я видел только работу, одну работу и какую еще работу! Вы слышали, доктор, что-нибудь про крымских татар? Так это я усмирял этих бандитов. Целыми днями в седле, целыми ночами в засаде. Не успеешь вернуться с операции, а уже снова тревога, снова надо отправляться в горы. А ведь за каждым камнем засада, на каждом шагу – смерть. Вы даже представить себе не можете, какие это шакалы. Все, как один, от мала до велика. Одним словом, скажу я вам, работенка была еще та. Но я никогда не уклонялся, а то ведь, сами знаете, скажут: еврей – трус! Да, было тяжело, но тогда и людей ценили.

Так вот ты из каких, подумал доктор. Вспомнились рассказы матери о ее младшем брате Грише, который в семнадцать лет убежал из дома сражаться за власть Советов. Дядя Гриша представлялся ему идеалистом, защитником бедных и угнетенных. А вот этот тип на идеалиста не похож: все у него бандиты, всех надо усмирить. Хорошо еще, что мама не слышит, она бы тебе показала как выселять крымских татар!

– Ценили тогда людей, ценили, – продолжил больной. – Как только мы Крым очистили, вызывает меня командующий операцией генерал… А, впрочем, это был не простой генерал, одно время он был даже немножечко министр. Так вот, вызывает он меня и вручает мне орден и именные часы. За храбрость, за отличную службу и, я знаю, за что? За все! После торжественной части приглашает к себе в кабинет. Садимся, он достает портсигар, закуривает. «Так ты, Октябрь Лазаревич, родом из Литвы?» Из Литвы, не из Литвы, но на всякий случай отвечаю: «Приблизительно оттуда» – «Вот и хорошо. Республику эту, как ты знаешь, мы недавно освободили, но недобитых фашистов там хоть отбавляй. Всю войну они с немцами якшались, вроде этих, – генерал кивнул в сторону окна, – а теперь перешли к вооруженному бандитизму и саботажу. Сам товарищ Сталин поставил задачу в кратчайший срок ликвидировать в Литве бандитизм. Из Москвы туда едет товарищ Суслов, а нас попросили направить ему в помощь опытного товарища, знакомого с местными условиями. Так вот, мы решили направить тебя в Литву». Я, конечно, поблагодарил, как тогда полагалось. Что ж, думаю, Литва, так Литва. Справился с татарами, справлюсь и с литовцами.

Доктор расправил спину; подумать только, с виду безобидный старик, а на самом деле – страшный тип. Ладно, пропади ты пропадом… А вот Клару надо уговорить съездить на море. Неизвестно, сколько времени придется ждать разрешения, а нервы уже никуда не годятся.

– Прибыл сюда, – переведя дух, продолжал больной, – но вы думаете, здесь был покой, здесь были условия? Так вы так не думайте. Конечно, здесь я уже был не на рядовой работе, лоб под пули не подставлял. Но сколько здесь было трудностей – кошмар, ужас! И знаете, какая была самая большая трудность? Здесь приходилось делить их на бандитов и на небандитов, на саботажников и на несаботажников. Но ведь они все бандиты. Все нас ненавидят, поверьте мне – все! Я это всюду доказывал, везде требовал – всех в Сибирь, всех – в Азию. Всех до одного. Но не слушали, не слушали.

Больной сокрушенно помотал головой, сник и умолк.

Вот ты чем здесь занимался, старый гэбэшник! Понятно, почему нас теперь не любят. Быть может, «национальные кадры» – это только отговорка; а в самом деле все думают, что и я из тех же. Только главврач знает, из каких я. О дедушке он говорил с почтением. «Ваш дедушка знаменитым человеком был, о нем газеты писали. Правые называли его леваком – за то, что он коммунистов защищал, левые, наоборот, – консерватором. А я думаю, раз людей от петли спасал, значит, хороший человек был. Потом в сороковом исчез. Ну, тогда многие исчезли… А ведь что получилось – москали-то его спасли! Немцы, когда пришли, они вашу нацию… Да, значит, когда он вернулся, сразу к нам, в Черный Бор, а потом в Вильнюсе квартиру выхлопотал. Но к нам время от времени наезжал. Пока в Польшу не уехал». Главврач помолчал, хитро прищурился: «Там остался или дальше поехал?» – «Дальше. Только недолго прожил, вот уж двадцать лет, как скончался. Бабушка его на полгода пережила. Царство им небесное».

Дедушка дедушкой, но, когда речь зашла о моей работе, главврач съежился, обмяк: «Давно прошу кардиолога, но министерство ставку не дает. Я ведь кто? Районная больница. И край у нас польский… Да и дадут ставку, приезжего все равно не утвердят», – вслух размышлял главврач. «А что, жена тоже не работает?» – «Не работает». – «И дети есть?» – «Дочь, семнадцать ей». – «Да, ситуация, – главврач почесал за ухом. – А дежурить не хотите? Я вам столько часов дам, сколько выдержите…»

Больной между тем продолжал.

– Конечно, при Михаиле Андреевиче порядок был строгий. Он Литву в руках держал, а я – город. Я его с полуслова понимал, и он меня ценил; не одна буря меня миновала. Да, мог быть покой, могли быть условия, – больной на минуту задумался, покачал головой, – если бы не этот идиот Хрущев. И откуда он только взялся? Столько достойных людей было, а пролез этот выскочка. Пролез и давай делать всякие безобразия. «Расширение прав республик, национальные кадры»! – лицо больного перекосила кривая усмешка. – Как вам это нравится? Этим бандитам права, этих бункерщиков к руководству! До чего дошло – руководящий состав обязали изучать ихний язык! Меня-то, правда, не заставишь, но вы знаете, не успел я оглянуться, а они уже везде пролезли, со всех сторон обложили.

Больной умолк, облизал пересохшие губы.

– Но вы знаете, доктор, отчего бывают самые большие несчастья? Я вам скажу, отчего они бывают. От родственников. Да, да, от них самых. Был у меня, знаете ли, брат. Жил он в глуши, жил там и гнил. Вытащил его сюда, спрашиваю: «Чем заниматься хочешь?» – «Тем же, чем и занимался» – «А чем ты занимался?» – «Торговлей» – «Ну хорошо, хочешь торговлей, занимайся торговлей, хочешь магазин – бери магазин. Хочешь базу – бери базу». И он брал, и еще как брал! Одна квартира, другая квартира, одна дача, другая дача. И все мало, все мало. Бриллианты ему понадобились, валюты ему не хватало! Вы, наверное, не помните валютные дела? О, это были еще те дела! Операцию проводили органы по прямому указанию Москвы. Я ничего не знал, и вдруг мне докладывают: арестованы валютчики. Смотрю список – в глазах темно. На первом месте он, этот подлец, этот мерзавец. Но вы не думайте, я боролся, до конца боролся. От этого негодяя отрекся, письма писал – требовал сурово наказать. Но чувствую, дело плохо, не помогает. Его, конечно, расстреляли, но мне-то каково! Больной остановился, перевел дух.

Перевел дух и доктор. Быть может, он слышал это от матери, но ему всегда казалось, что он сам помнит, как его, трехлетнего, закутанного с ног до головы, мать везла в санках на Литейный, как стояла она в длинной очереди, передавала в окошечко сверток, а потом снова усаживала его в санки и везла обратно, все время останавливаясь, чтобы вытереть слезы.

Много позже – кажется, ему стукнуло уже тринадцать, – он спросил: «Мам, все говорят, что ты хороший врач, почему же ты работаешь в этом поселке, почему мы не живем в Ленинграде?» – «Зато, Толенька, ты носишь папину фамилию». Тогда он не понял, что имела в виду мать, и только спустя много лет ему стало ясно, что означали передачи в окошечко на Литейном и почему они с матерью ютились в коммуналке в грязном и пьяном поселке под Ленинградом. Правда, он всегда думал, что те жуткие истории принадлежат далекому прошлому и его не касаются. И только два года назад понял – касаются!

Понял, когда признался матери, что они с Кларой решили уехать в Израиль. Нет, нет, они не хотят ей неприятностей, они не будут подавать из Ленинграда, а переберутся в Вильнюс или Ригу – там на это смотрят иначе, – но все же от нее потребуется письменное разрешение.

Мать слушала его с застывшим выражением лица. Когда он умолк, она тихо сказала: «Поезжай, Толенька, я подпишу все что нужно». Ему стало стыдно, – разве мог он ожидать от матери чего-то другого! «Поехали с нами, мама». – «Нет, сынок, мне уже поздно. Да и отделение я бросить не могу, – я здесь нужна. Конечно, без вас мне будет тяжко, но если вам так лучше, поезжайте».

– Положим, всего они меня не лишили, – продолжал больной, – сделали редактором партийного журнала и из ЦК не вывели. Да и ничего не отняли – и дом, и все при мне. Так что дочь моя без приданого не осталась.

Больной закатил глаза, голос его сделался совсем тихим.

– Ах, дочь, дочь. Вот я вам говорю, все несчастья от родственников – так и есть. Какая это была дочь – умница, красавица. А вы думаете, она знала, что такое «нельзя»? Нет, она не знала, что такое «нельзя». Хочешь шубу – на тебе шубу. Хочешь французские духи – на тебе духи. Хочешь пойти учительницей – иди учительницей. А потом пришло время взять зятя. И началось – этого не хочу, того не хочу, этот не нравится, тот не нравится. Хорошо, возьми того, кто тебе нравится. И взяла. Голого, босого, без ничего, без гроша. Ладно, думаю, пусть голый, пусть босый, лишь бы в доме был свой человек. Взял – обул, одел, дал квартиру, дал работу. И вы думаете, я имел благодарность? Я имел еще ту благодарность! Этот оборванец вдруг стал орать: не потерплю, чтоб моя жена носила имя палача. Ему, видите ли, имя вождя не нравится, Сталина ему не подходит! Ну ладно, не хочешь быть Сталиной, будь Светланой, черт бы вас взял! Наконец, родился внук, и все стало тихо. И мог быть покой, и могли быть условия. Но вы знаете, что задумал мой зятек, этот кусок идиота? Он задумал ехать в Израиль. А я, слышите – я! – должен дать им разрешение! И еще он мне грозит: «Если не дашь разрешение, я буду шуметь». Вы знаете, доктор, что это у них называется «шуметь»? Они пишут всякие письма, а потом эти письма передают по радио. По тому радио, – больной показал пальцем куда-то в сторону, – или они делают демонстрацию, и об этом тоже передают. И вот этот мерзавец грозит, что мое имя будут склонять все радиостанции мира. Как вам это нравится?

Доктор глотнул воздуха и сжал пальцами виски; он уже не слышал больного, он слышал голос Клары. «Хочешь, Любочка, это платьице? Сейчас купим. Хочешь эти туфельки? Носи на здоровье. Хочешь в Гнесинское училище? Поезжай в Москву». Любочка завела мальчика? «Ах, какой хороший еврейский мальчик, – умный, в Физтехе учится!» Плевать мне на Гнесинское училище, плевать на этого мальчишку! Щупак – тоже мне фамилия! Наверняка не захочет расстаться со своим Физтехом. А из какой он семьи? Если из таких же большевичков, что и этот тип, об Израиле придется забыть! Нет, нет, немедленно забрать Любу из Москвы, немедленно!

– Конец, настоящий конец. Теперь я даже хуже, чем эти бандиты. А в городе, что происходит в городе? Все помешались: Израиль, Израиль, Израиль! Только и слышишь – тот уехал, этот уехал. Ну ладно бы еще мясники, торговцы, а то ведь порядочные люди: партийцы, из прокуратуры, из милиции, откуда только не едут! А из-за этих предателей никому нет доверия: пиши – не пиши, подписывай – не подписывай. Да, доктор, все помешались на Израиле, но что они знают за Израиль? Ничего они не знают. Мой зять кричит, что, если бы я имел голову на плечах, я бы давно уехал и был бы там большим человеком, может быть, даже министром. Но разве он может знать, что я уже был большой человек, что я уже был израильский министр.

У доктора перехватило дыхание.

– Да, да, доктор, представьте, я был израильский министр. О, это старая история, вам я могу рассказать. Было это в те времена, вы понимаете… Так вот, вызывает меня однажды Суслов. Ночью, срочно. Правда, тогда все было ночью, все было срочно, но чтоб самолично, не через секретаря – такое было не каждый день. Через пять минут у него. Стоит, не сидит. Рядом двое, сразу вижу – приезжие. «Октябрь, ты должен немедленно, прямо отсюда отправиться в Москву. Товарищи прибыли, чтобы тебя сопровождать. Машина готова». Я, конечно, могу прямо и немедленно, но не все так могут. Самолеты тогда были не те, что теперь, они прямо не могли и немедленно не могли. Одним словом, добирались сутки. В Москве на аэродроме уже заждались. Бежим к машине и едем. Куда бы вы думали? Прямо в Кремль. Немытый, небритый захожу в кабинет. За столом Каганович, а у него несколько человек. Он сразу на меня: «Ты что же это позже всех явился?» – «Извините, – говорю, – товарищ Каганович, самолет сломался». – «Хорошо, садись. Я тут товарищей посвятил, тебе кратко повторю. Как ты знаешь, в Палестине, – тогда, доктор, это называлось Палестина, – происходят важные события. Англичане со дня на день уходят, ожидается провозглашение независимого государства. Мы этому и раньше способствовали, но теперь задача другая, необходимо превратить новое государство в верного союзника, надежного члена социалистического лагеря. Однако у нас нет уверенности, что местные товарищи устоят под натиском временных попутчиков в борьбе с англичанами. Поэтому мы должны сделать все, чтобы в ближайшее время смогли опереться на собственные кадры. Состав будущего правительства уже утвержден». Беседовал Лазарь Моисеевич и со мной лично: «Ты, Октябрь, будешь ведать внутренними вопросами. Учти главное – тебе придется иметь дело не только с открытыми врагами. Но ты должен быть тверд и беспощаден, на то ты и министр внутренних дел». После всех этих встреч и бесед мне выделили отдельное помещение – знакомиться с материалами, составлять списки и так далее. Правда, потом это дело заглохло, я получил указание вернуться в Литву. Но скажите, доктор, кто имеет к нему больше отношения: я или эти щенки? Они держат меня за старого дурака, но они меня не знают, я покажу им разрешение, я дам им такое разрешение…