Текст книги "Пастухи фараона"

Автор книги: Эйтан Финкельштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

11. Списки мамы Голды

Бен-Гурион перевел дыхание, зачем-то ударил председательским молотком, продолжил:

– На этом основании мы, члены Народного Совета, представители еврейского населения Эрец-Исраэль и сионистского движения, собрались в день истечения срока британского мандата на Эрец-Исраэль и в силу нашего естественного и исторического права и на основании решения Генеральной Ассамблеи Организации Объединенных Наций настоящим провозглашаем создание Еврейского государства в Эрец-Исраэль – Государства Израиль.

Голда попыталась стряхнуть слезу, но руки дрожали, не слушались. Она поспешила их спрятать – лучше уж пусть текут слезы – и вернулась к своим мыслям. Да, я не верила, что доживу до этого дня. Но дожила. Быть может, кое-кто назовет нас авантюристами, но это неважно; если мы продержимся даже полгода, мир будет знать, что спустя две тысячи лет было провозглашено еврейское государство. Следующим поколениям придется лишь добиваться его восстановления. И вот тогда-то вспомнят о нас.

Ровный голос Бен-Гуриона неожиданно сорвался:

– Государство Израиль будет открыто для репатриации и объединения в нем всех рассеянных по свету евреев.

Все встали и начали аплодировать. Бен-Гурион откашлялся, снова постучал молотком и продолжал читать. Наконец, он произнес все 979 слов, из которых состояла Декларация независимости, и попросил присутствующих встать. И тут произошло непредвиденное. Рабби Фишман начал читать браху, благословляя день, до которого присутствующим удалось дожить. В первый момент лицо Бен-Гуриона перекосилось, он решил, что это ответ клерикалов на его несогласие включить в Декларацию слово «Бог». Все, однако, произошло быстро и пришлось к месту. Старик предпочел не заметить «отклонения от процедуры» и спокойным тоном предложил членам Народного Совета подойти к столу президиума и поставить свои подписи.

Рука дрожала, Голда никак не могла сообразить, где же ставить подпись. Невозмутимый Шарет – он один был спокоен в эту минуту – пододвинул ей папку, сунул ручку.

– Здесь, Голда.

Она расписалась, вернула ручку Шарету и вдруг отчетливо представила себя на одинокой скале, вокруг которой яростно бушуют волны. Шарет угадал ее мысли.

– Теперь главное, чтобы нас не сбросили в море.

Дома Голду ждали друзья. Они уже откупорили бутылку вина, пели и танцевали вместе с солдатами из охраны. Заставить себя веселиться Голда не могла. В полночь закончится британский мандат, последние томми отплывут на своем корабле, и арабские армии – армии, регулярные армии! – перейдут границу. Интересно, что с нами сделают? Наверное, отправят в те же лагеря на Кипре, которые англичане устроили для евреев из Европы. В конце концов не перебьют же все 650 тысяч! А почему, собственно, не перебьют? Если перебили шесть миллионов…

Зазвонил телефон. Голда схватила трубку, все повернулись в ее сторону.

– Ничего страшного, – поспешила она успокоить собравшихся. – Старик вызывает.

Одной рукой Бен-Гурион что-то писал, другой показал ей на стул.

– Я уезжаю в Америку, Шарет тоже. Ты остаешься.

– Ты нужен здесь, – возразила Голда.

– Не поняла. Главное сейчас – оружие, а чтоб его купить, нужны деньги. Деньги в Америке, больше их неоткуда взять.

– Все я поняла, но здесь тебя никто не может заменить, а в Америке я сумею.

– Опять не поняла, – с досадой махнул рукой Бен-Гурион, – я говорю не о деньгах, а о день-гах! Нам нужен не миллион, нам нужно, – Бен-Гурион встал, набрал воздуха и чуть приподнялся на цыпочках, – нам нужно… двадцать пять или тридцать миллионов! Я должен объяснить им, что предстоит война не с бандами муфтия, а с регулярными войсками, с Арабским легионом! Нам нужны пушки, танки, самолеты.

Голда достала папиросу, закурила.

– Тебе ехать нельзя. Когда хочешь, чтобы люди жертвовали большие деньги, нужно дойти до их сердец. С твоим английским ты не сумеешь, – выпустив клуб дыма, твердо добавила. – Я справлюсь.

Удар пришелся ниже пояса. Бен-Гурион действительно был слаб в английском, но обижался, когда ему об этом напоминали. Сейчас было не до обид.

– Хорошо, поезжай, только без денег не возвращайся.

Когда пожертвования перевалили за 50 миллионов, Голда позволила себе расслабиться. Она лежала на кровати в гостиничном номере, курила одну папиросу за другой и время от времени пыталась дозвониться в Израиль. Мысль о том, что Сарра осталась в Ревивим, маленьком кибуце в Негеве, отрезанном от Тель-Авива египетскими войсками, жгла сердце. Дозвониться не удавалось.

Кто-то постучал в дверь. Голда сползла с постели, стряхнула на пол пепел и пошла открывать. На пороге стоял Шарет.

– Что-то случилось?

– Ничего не случилось, – поспешил успокоить ее министр иностранных дел, – просто узнал, что ты здесь, решил зайти просто так. У меня два часа до отлета.

– Чаю сделать?

Пока Голда готовила чай, Шарет расточал ей комплименты.

– Ты молодец, пятьдесят миллионов – это настоящие деньги. Старик доволен. Авигур уже вылетел в Польшу закупать оружие. Кажется, у него получается.

– Дай Бог!

– К сожалению, у поляков немецкое старье. Вся надежда на Чехословакию.

– Скажи, Моше, чехи дают оружие с согласия Москвы?

Шарет кивнул и про себя улыбнулся – Голда облегчила ему задачу.

– Москва – ключ ко всему, но мне некого туда послать.

– Меня, слава Богу, ты послать не можешь – я по-русски ни слова не помню.

– Собственно говоря, язык не имеет значения.

– А что имеет?

– Мы должны отправить в Москву человека, с которым там станут разговаривать.

– Но ведь они уже разговаривают. Они нас признали. Теперь дают оружие. Ты же сам говоришь, без согласия Москвы чехи бы не посмели…

– Этого мало.

– Ты хочешь, чтобы русские давали оружие напрямую?

– Не в этом дело. Там два миллиона. А может быть, три.

Голда вдруг поняла, почему Шарет «просто так» появился в ее номере. И все же решила проверить, согласовал ли он вопрос о ее назначении со Стариком.

– Здесь я делаю конкретное дело. А что я знаю о России? И вообще, почему всегда я? Это несправедливо! В конце концов, у меня дети: Менахем воюет на Севере, Сарра в Негеве, с ней даже нет связи! Я имею право хотя бы находиться поблизости от детей.

– Справедливость тут ни при чем – все хотят быть поблизости от детей. Это вопрос дисциплины. Я зондировал через Прагу – в Москве «миссис Меерсон» хотят. Значит, ты должна ехать, а не противиться решению партии. Когда ежедневно приходят известия о новых потерях, каждый из нас обязан выполнять долг!

Шарет говорил словами Старика; Голда поняла: поездки в Россию не избежать.

– Твоя дочь, кажется, радистка? Можешь взять ее с собой, посольству так или иначе нужен радист, – от себя добавил Шарет.

Московское посольство Голда устроила на манер кибуца. Как сделать иначе, она просто не знала. А вот цену деньгам знала хорошо. Когда ее заместитель Намир просил денег на очередной файф-о-клок, она протягивала ему сто долларов. На его недоуменный вопрос отвечала просто и ясно:

– Процедура провозглашения независимости обошлась нам в двести долларов, на твои посиделки я отпускаю половину.

Спорить было бесполезно, тем более, что пример экономии Голда подавала сама. Рано утром, прихватив с собой помощницу, она отправлялась на рынок, покупала, что подешевле, а потом готовила еду на электрической плитке. В московском дипкорпусе «посол-кухарка» сделалась объектом шуток и издевательств. Больше других старались британцы. Ни один прием в особняке на Софийской набережной не обходился без того, чтобы кто-нибудь не изобразил, как Голда щупает петуха на Центральном рынке. Слухи об этом до Голды доходили, но ничуть ее не смущали. Смущало другое – добраться до Самого не получалось. Русские были вежливы, но невероятно уклончивы.

Голда пожаловалась знакомому журналисту из Нью-Йорка Генри Шапиро.

– Русские нас в грош не ставят, не идут ни на какие контакты.

Шапиро, съевший зубы на кремлевских интригах, попытался ее успокоить:

– К вам относятся не хуже, чем ко всем остальным, может быть, даже лучше. Сейчас они к тебе присматриваются; каждый твой шаг известен, каждое твое слово услышано. Поверь, они сами выберут время и место, когда с тобой говорить.

Шапиро не ошибся. Седьмого ноября Голда стояла на трибуне мавзолея Ленина и с восхищением наблюдала военный парад в честь Дня революции. Уже пролетели над Красной площадью самолеты, прошли танки и артиллерия, уже начали расходиться с трибун дипломаты, а она все стояла и думала: нам бы толику этого богатства!

Неожиданно подошел Молотов.

– Нравится?

Голда кивнула.

– Не думайте, что мы получили это легко и в один день. Придет время, и вы сможете получить такие штуки. Надеюсь завтра вас увидеть.

Официальное приглашение на прием к министру иностранных дел уже лежало на ее столе, но личного приглашения от второго человека в Кремле Голда не ждала. Это знак, решила она и всю ночь обдумывала, с чего начнет разговор.

В зале приемов на Арбате послов вызывали по алфавиту. Дожидаясь своей очереди, Голда прогуливалась в фойе и о чем-то болтала с Саррой. Неожиданно подошел Генри Шапиро, держа под руку какого-то господина с трубкой в одной руке и бокалом вина – в другой.

– Ты хотела познакомиться с Эренбургом? Прошу любить и жаловать.

– Мы знаем о вашем вкладе в борьбу с фашизмом. Говорят, солдаты читали ваши статьи перед тем, как пойти в бой. Это правда? – сказала Голда по-английски.

Эренбург, больше похожий на французского дипломата, чем на советского журналиста, окинул Голду презрительным взглядом и громко, чтоб слышали все вокруг, отчеканил:

– Терпеть не могу русских евреев, которые говорят по-английски, – покачиваясь, он делал вид, будто несколько пьян.

Скандала Голда не хотела.

– А мне очень жаль евреев, не знающих ни одного еврейского языка.

Эренбург пожал плечами, повернулся и тут же исчез. Голда поняла, победа за ней.

Наконец распорядитель прокричал:

– Ее превосходительство, посол государства Израиль!

Голда вошла в приемную. Молотов пожал ей руку, поблагодарил за поздравление и, слегка поклонившись, повернулся в сторону входящего посла Италии. Обескураженная Голда, направилась было к выходу, но тут к ней подошла невысокая женщина с крупными чертами лица и живым, проницательным взглядом. Женщина обратилась к Голде… на идиш.

– Я – Полина Жемчужина, его жена, – женщина кивнула в сторону Молотова. – Рада вас видеть. Пойдемте со мной, я хочу с вами поговорить.

Боже, здесь, в этом гадюшнике, услышать родной идиш, узнать интонации, с которыми говорили с ней евреи в Америке и других странах! Это был настоящий сюрприз. Голда вдруг забыла о дипломатическом этикете и протянула Жемчужиной руки. Какую-то долю минуты две женщины смотрели друг другу в глаза, словно старые, давно не видевшиеся подруги.

Первой пришла в себя Жемчужина. Она взяла Голду под руку, поднялась с ней на второй этаж, открыла какую-то дверь, пропустила гостью вперед. Усевшись за большой письменный стол, Жемчужина жестом показала Голде на стул и как бы невзначай спросила:

– Так вы собираетесь отдавать Негев или нет?

Вопрос о Негеве был горячей темой, отвечать на него Голде приходилось ежедневно.

– Я не могу отдать Негев, там живет моя дочь.

Жемчужина улыбнулась.

– Хорошо, положим, не отдадите, но кем вы собираетесь его заселять, вас ведь всего горстка?

– Сегодня горстка – завтра будут миллионы.

– Миллионы! Откуда вы возьмете миллионы?

Голда поняла, что момент наступил. Все варианты, которые она заготовила, перепутались, неожиданно для самой себя она выпалила:

– Из Советского Союза!

Жемчужина ничуть не смутилась, бросила на Голду взгляд исподлобья, достала папиросу, по-мужски постучала ею по пачке.

– Вы сделали грубую ошибку. Зачем вы пошли к синагоге, зачем вы возбуждаете неправильные настроения? Вами не довольны.

– Там евреи. Они хотели меня видеть, они называют меня «мама Голда» и суют мне списки желающих отправиться на историческую родину, они…

– Это мы будем решать, чего они хотят, и это мы будем составлять списки, – Жемчужина затянулась, сделала паузу. – Хорошо, на первый раз мы замнем дело, но запомните раз и навсегда, в нашей стране ничего не делается через голову.

– Я просила о встрече.

– Прежде чем назначить встречу, в инстанции должны убедиться, что разговор будет по существу. Пустые разговоры там не ведутся.

– Я понимаю, я хотела обсудить…

– Вот сейчас и обсудим.

Прямо с аэродрома Голда помчалась в Мисрад.

– Он работал всю ночь, только что пошел спать, – Ицхак Навон, личный секретарь Старика, преградил ей дорогу.

– А ну отойди, – Голда посмотрела на Навона так, что тот сразу отошел в сторону. Голда вошла в жилую половину, без стука толкнула дверь спальни.

Бен-Гурион неподвижно лежал на кровати, глаза его были открыты.

– Был разговор.

– С Самим?

– Нет.

– Считай – не было.

– С самим можно говорить только по делу.

– Какие могут быть дела? Там вакханалия, за сионизм сажают…

– Именно поэтому. Сталину все равно, куда высылать евреев, на Дальний Восток или на Ближний. Стоит ему пальцем пошевелить, и мы получим миллион. Офицеров, инженеров, всех, кого захотим. И, само собой, – оружие.

– Чего хотят?

– Гарантий, что мы будем вести антиимпериалистическую линию.

– Конкретно? – в глазах Старика блеснуло любопытство.

– Мы должны согласовывать с ними назначения в МИДе и в армии.

Бен-Гурион махнул рукой. Голда повысила голос.

– Ну и что случится, если Шарет будет время от времени звонить Кагановичу? Мы ведь получим миллион человек! И оружие.

– Не мы получим, Мапам получит. Они проиграли на выборах, и теперь Сне [102]102
  Мапам – левосоциалистическая партия просталинской ориентации. Моше Сне – председатель партии Мапам.


[Закрыть]спит и видит, как Сталин вручает ему власть. Если Сталин пришлет людей, это будут люди Мапам.

Голда закурила.

– Не забывай, мы вместе с Мапам боролись за страну, – Голда и не подумала обращать внимание на замечание Старика, – и сейчас они с нами в коалиции. В обмен на миллион евреев я не стану возражать, если Сне сменит Шарета.

Бен-Гурион не ответил, свободной рукой взял с тумбочки газету, протянул ее Голде. Голда взглянула на первую страницу, увидела большой портрет Яна Масарика, прочла жирный заголовок: «Министр иностранных дел Чехословакии выбросился из окна».

– Сне не выбросится, он прошел огонь и воду.

– Выбросят, – вяло перебил Старик, – они устроят у нас вторую Чехословакию. Нам надо смотреть на Вашингтон.

Голда потушила папиросу, завернула окурок в салфетку, закурила новую.

– Послушай, Давид, Америка – моя страна, и я знаю, что Трумен нами восхищается. Но он связан по рукам и ногам. Британия для него важнее, чем мы. Положим, американские евреи соберут деньги. Но Джордж Маршалл протащит через Конгресс закон, запрещающий давать нам деньги, так же, как он протащил закон об эмбарго на поставки нам оружия.

Голда перевела дыхание.

– Конечно, я не знаю, что у Сне на уме, – в конце концов, он был у русских в плену, и они его отпустили к нам, когда никого не отпускали, – но я его понимаю, когда он говорит, что видит нашу перспективу только с русскими. Во-первых, русские наступают по всему миру, во-вторых, если Сталин захочет, у нас будет все. Ты представляешь: миллион из России, тысяч триста из Европы, и нас уже два миллиона! И пусть наше государство станет коммунистическим, но мы выстоим, у наших детей появится будущее.

– Не появится. Ты не знаешь, кто такие русские евреи. Там каждый второй врач или инженер, каждый третий – доктор наук. Они привезут нам русский язык и советские привычки, они закроют синагоги и откроют консерватории. У нас будет одна партия и много тюрем. Мы пахали землю, рыли колодцы, строили дороги. Мы создали эту страну, а они приедут на все готовое и будут смотреть на нас, как на диких аборигенов. Они не пустят наших детей даже на порог университета!

– Давид, ты забываешь, против нас восемьдесят миллионов.

– У нас будет два миллиона и без Сталина. Евреи есть в Египте, в Ираке, в Марокко.

– С чего ты решил, что они захотят приехать? И вообще, шварце юден! Они же темные, набожные. Эти базарные торговцы не пойдут в кибуцы, они подорвут социалистические основы…

– Во-первых, захотят. Мы им поможем захотеть. Не пойдут в кибуцы? Хорошо, пусть подметают улицы. Во всяком случае, они не потребуют профессорских окладов и благоустроенных квартир.

Голда достала папиросу, но у нее не было сил закурить.

– Что мне ответить Жемчужиной?

– Не отвечай ничего, собирай вещи и возвращайся. Будешь министром труда.

– Министром? – Голда подняла голову. – Пейсатые никогда не допустят, чтобы женщина стала министром.

– Пейсатые-непейсатые! Теперь у нас все политики. А политика – это торговля. У меня есть, что им предложить, – Бен-Гурион закрыл глаза, рука его повисла, словно безжизненная.

Голда вышла, не прощаясь. Что верно, то верно, – утешала она себя, Эренбург мне министерский пост не предложит!

12. Обаяние зла

Граммофон в который уже раз играл «Магнолия в цвету», хозяйка снова и снова принималась протирать бокалы, гости, расхаживая вокруг стола, глотали слюну. Именинника не было.

– Все, садимся, – распорядился хозяин, – явится, никуда не денется.

Не успели, однако, гости занять места, как хлопнула входная дверь.

– Сейчас я ему задам! – хозяйка, рыхлая крашеная блондинка, грозно помахивая кухонным полотенцем, направилась в коридор.

– Постой, Зоя, я сама, – Дора Михайловна тяжело поднялась и пошла встречать внука.

– Ну, именинник, ты чего это опаздываешь? А грязный-то какой! Иди, умойся и быстро к столу.

Через пять минут Боря уже сидел в окружении гостей и, смущаясь, выслушивал поздравления. «Чтоб ты был мне здоров!» – «Учись, мальчик, на одни пятерки». – «Одну четверку разрешаю!» – «Главное – слушай родителей!» «А вот это тебе», – дядя Коля вытащил из кармана черный жестяной пистолет и рулончик пахнущих серой пистонов. Боря протянул руку, но тут же схлопотал от отца подзатыльник.

– Что надо сказать?

– Спасибо!

– Оставь, Вульфик, сегодня его день.

Раздача подарков быстро закончилась, гости с упоением приступили к делу. Лишь Дора Михайловна не столько ела, сколько подкладывала внуку.

Виновник торжества с жадностью набросился на праздничное угощение, быстро насытился, уже и ремень распустил, но Дора Михайловна продолжала усердствовать.

– Кушай, мальчик, кушай.

Борю так и подмывало огрызнуться – сама кушай! – но, сообразил он, сейчас лучше не обращать на себя внимания. Отец не отойдет, пока не выпьет и не расскажет гостям все свои истории, а мать, если и перестанет сердиться, то уж не раньше, чем к концу вечера.

Боря давился, но ел.

Расчет оказался правильным. Отец, разгоряченный вином и вечным спором с дядей Колей – кто первым вошел в Берлин, – смотрел на сына так, будто тот ни в чем не виноват. Мать, подперев щеку рукой, вела с подругами женский разговор.

– Не могу я больше есть, баб, не могу.

– Оставь его, не хочет – пусть не ест, – бросил Вульфик.

– Поел? Больше не хочешь? – мать нехотя поднялась из-за стола. – Тогда попрощайся, умойся и быстро в постель. Завтра поговорим.

Боря бросил в пространство «до свидания» и, прихватив подарки, юркнул в спальню. Там, на большой родительской кровати, спала младшая сестра Катя. Ему же была постелена старая скрипучая раскладушка. Боря придвинул к ней круглый хромоногий стул, разложил на нем подарки и довольный тем, что трепки удалось избежать, начал медленно раздеваться.

Увы, как только голова коснулась подушки, настроение сразу испортилось.

С чего все началось? С географии. Посреди урока кто-то выпустил мышь. Косорылка – так звали перекошенную после инсульта учительницу – увидела мышь и закричала: «Кто это? Чья работа?» Все молчали. Косорылка свирепым взглядом обвела класс: «Барсуков – ты?» – «Чего я? Не я» – «Ты! По роже вижу, что ты. А ну, иди сюда». Барсук вышел к доске, она схватила его за шиворот и сунула головой под перекладину. Это было ее любимое наказание – головой под перекладину. Барсук простоял с торчащей наружу задницей до конца урока, а на перемене стал приставать. То подножку подставит, то толкнет, то подкрадется сзади и вдарит щелобан. С чего бы это, со страхом подумал Боря.

После уроков Слон скомандовал: «Айда за мной!» Ватага устремилась за вожаком, Боря пошел со всеми. Правда, мать утром предупредила: «Не задерживайся – будут гости!», но ослушаться Слона Боря не решился. В толпе он внимательно выглядывал Барсука, стараясь держаться от него подальше. Не получалось: Барсук то и дело наскакивал, пытался повалить в снег или засунуть снежок за шиворот. Боря бегал от него, отбивался портфелем, но Барсук не отставал до тех пор, пока вся компания, перебравшись через ограждение, не устроилась под старым деревянным мостом. Слон вытащил из кармана маленькую пачку сигарет, понюхал ее и поднял палец: «"Огонек", чай, не махорка».

Все дружно загудели, а у Бори забилось сердце – он ведь еще никогда не курил! Мысль эту, впрочем, тут же перебила другая: если Слон даст сигаретку, значит, он за меня! А тогда не страшен ни Барсук, ни Череп, никто другой. Против Слона – он был на два года старше и на голову выше всех – не попрешь!

Слон, между тем, распечатал пачку коротких – не длиннее мизинца – сигарет и начал царским жестом одаривать одноклассников. Когда очередь дошла до Бори, Слон обратился к толпе.

– Хмелю дадим?

Толпа молчала, не зная, что хочет услышать от нее вожак.

– Не давай еврею, он на меня насексотил, – злобно прошипел Барсук.

Толпа загудела:

– Гад, сексот, хрен ему!

Слон поднял голову, все смолкли.

– Ты насексотил?

– Почему я? Я и мышь-то увидел, когда Косорылка на Барсука закричала.

– Побожись.

– Божусь.

В толпе раздался смех.

– Он и божиться-то не умеет. Нерусский, гад.

– Ты еврей? – строго, по-деловому спросил Слон.

– Русский.

– Врет. Раз Вульфович, значит, еврей, – выскочил Колька-рябой.

– Не веришь, – Боря старался поймать глаза вожака, – посмотри в журнал, там написано.

– Так в журнале ему за деньги написали. У них знаешь сколько деньжищ – куры не клюют!

Между тем табак делал свое дело, начинающие курильщики кашляли, чихали, вытирали слезы. Только Слон спокойно затянулся и выпускал дым изо рта.

– Последний раз спрашиваю, Хмель, русский ты или еврей?

Дело принимало серьезный оборот, душа уходила в пятки.

– Я знаю, – вдруг выскочил щуплый, востроносый всезнайка Колька, по прозвищу Пушкин, – мамашка у него русская, а папан – чистый жид.

– Русская у тебя мамаша?

Слон вытащил сигарету.

– Русская.

– А папаша?

– Юрист.

Как выскочило у него такое, Боря и сам не знал. Хотя отец часто повторял «Я – юрист», что означало это слово, ему было неведомо. И уж тем более не знали этого слова его одноклассники. Слон почесал в затылке, затянулся и вынес приговор.

– Значит так, наполовину ты еврей, а наполовину русский. Вот и получай полсигареты.

Под дружный гогот толпы Слон протянул Боре окурок. Боря осторожно взял его и, обжигая пальцы, сунул в рот.

– Затягивайся, гад, не переводи добро.

Боря напрягся, сделал вдох. Горячий дым тут же проник в глотку, перекрыл дыхание, из глаз брызнули слезы. Боря закашлялся, окурок выпал изо рта, он нагнулся, чтобы его поднять, но тут же получил пинок. Схватив одной рукой шапку и крепко держа в другой портфель, Боря начал на четвереньках выбираться из толпы. Пинки сыпались со всех сторон, кто-то охаживал его сумкой, кто-то пытался размазать по лицу комок грязи.

– Гад ползучий! Еврей-евреич! Немчура недобитая…

Под градом пинков Боря добрался до изгороди, перелез через нее и бросился бежать, то и дело оглядываясь, нет ли погони. Погони не было. На всякий случай он пробежал еще полквартала, повернул за угол и остановился под козырьком бывшей аптеки. Сердце колотилось, он тяжело дышал, но от мысли, что шапку и портфель удалось спасти, стал успокаиваться. Отдышавшись, Боря стянул с себя пальто, отряхнул его, надел снова. Потом повалял в снегу шапку, почистил ее рукавом и натянул на голову. Чуть постояв, он огляделся по сторонам, поднял портфель и не спеша побрел домой.

Перекладины врезались в бока и в спину, Боря ерзал по раскладушке, но заснуть не мог.

– Катька, а Катька?

Сестра не отзывалась.

– Катька, проснись, шоколадку дам.

– Чего будишь? – пропищал тонкий голосок. – Сейчас маму позову.

– Катька, мне шоколадку подарили. С орехами. Тебе такая не снилась.

– Дай откусить.

– Не, давай меняться. Я тебе всю отдам, даже не откушу. Честное слово.

– А ты у меня что возьмешь, фантики?

– На лешего мне твои фантики. Смотри, у нас как получается. Ты наполовину русская и я наполовину русский. Я тебе шоколадку отдам, а ты мне – свою половинку. Тебе все равно, а я русским буду. Ну что, меняемся?

– Все равно обманешь, дай лучше откусить.