Текст книги "Пастухи фараона"

Автор книги: Эйтан Финкельштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

12. Сесть, суд идет!

Драма в трех действиях с последствиями

Действующие лица

Председатель суда: Николай Павлович Романов, Император Всероссийский.

Главный обвинитель: Николай Николаевич Хованский, князь, генерал-губернатор смоленский, витебский и могилевский.

Обвинение: Иван Иванович Дибич, генерал-квартирмейстер, начальник Главного штаба Е.И.В., а также: Сенат, Государственный Совет, офицеры, священники, купцы, мещане, прочие.

Следственная комиссия:

Страхов, судебный чиновник, председатель Комиссии,

Шкурин, полковник, флигель-адъютант, следователь по особо важным поручениям,

а также: жандармы, следователи, полицейские, судебные чиновники.

Защита:

Виктор Никитич Панин, граф, исправляющий должность товарища министра юстиции; Николай Семенович Мордвинов, адмирал, председатель Комиссии Сената по гражданским и духовным делам.

Секретарь суда.

Доказчицы:

Марья Терентьева, нищенка, распутная баба,

Авдотья Максимова, солдатка, кормилица в еврейском доме,

Прасковья Козловская, шляхетка, прислуга в еврейском доме,

Еремеева, крестьянская девка, юродивая.

Свидетели обвинения:

Петрица, учитель,

Азадкевич, сапожник,

Тарашкевич, униатский священник,

Грудинский, бродяга, крещеный еврей,

Падзерский, ксендз,

Ответчики:

Гирша Цейтлин, 60 лет, ратман городского магистрата,

Ханна Цейтлина, 50 лет, жена Гирша Цейтлина, содержательница шинка,

Шмерка Берлин, 59 лет, купец,

Славка Берлина, 54 лет, жена Шмерки Берлина,

Иосель Гликман, 48 лет, занятия неизвестны,

Давка Гликман, 14 лет, сын Иоселя Гликмана,

42 еврея и еврейки города Велиж от 12 до 63 лет,

Евреи Гродно и Вильно, евреи Белоруссии, евреи Российской Империи.

Действие первое

Судебная палата. Все стоят. Входит император. Оглядывает присутствующих, усаживается в председательское кресло. Кивает секретарю.

Секретарь.Высокочтимому суду предлагается сесть. (Смотрит на императора.) Император кивает.

Секретарь.Августейшей волей Его Императорского Величества судебное заседание открывается. (Смотрит на императора.)

Николай I.Читай.

Секретарь.Слушается дело об умерщвлении евреями солдатского сына Емельянова Федора с целью извлечения христианской крови для совершения иудейских обрядов (Смотрит на императора.)

Николай I.Читай дело.

Секретарь.В конце апреля 1823 года на придорожной кочке близ города Велиж был найден мертвым солдатский сын Федор Емельянов трех лет отроду. Тело его было чем-то в нескольких местах прорезанным. Мать Федора, Агафья, заявила следственной комиссии, что какая-то женщина, оказавшаяся Марьей Терентьевой, развратной нищенкой, предававшейся пьянству, погадав еще до нахождения ребенка, сказала ей, Агафье, что Федор находится в доме еврейки Мирки. Это подтвердила и больная девка Еремеева, которая много предугадывает. Тогда отец ребенка солдат Иван Емельянов заявил, что по всем замечаниям в пронзении сына видно, что загублен он евреями. Следствие незамедлительно учинило обыск в доме Мирки Аронсон, в коем, кроме Мирки, проживали ее дочь Славка со своим мужем Шмеркой Берлиным, их сын Гиршка с женой Шифрою, другая дочь Лайка со своим мужем Янкелем. Тела Федора найдено не было.

Тогда Терентьева показала, что видела, как содержательница шинка Ханна Цейтлина вела мальчика Федора за руку.

Показанию Терентьевой была придана полная вера, Цейтлины и Берлины были взяты на подозрение. Поскольку у места, где лежал труп, были обнаружены следы брички, подозрение пало еще и на прибывших в этот день в Велиж Иоселя Гликмана и его сына Давку.

15 декабря 1823 года полиция представила следственный материал городовому магистрату, который совместно с поветным судом расследовал дело и вынес резолюцию: «Коль скоро христианам к убийству его – ребенка – никаких поводов не было, тем падче, что сей мальчик денег при себе не имел, то полагать надо, что сделано такое из недоброжелательства к христианам евреев, и такое умерщвление мальчика необыкновенным образом отнесть следует на евреев; токмо кто именно причиною – не дойдено, а потому смерть его предать воле Божьей, умерщвление же оставить в сомнении на евреев. Дело передать в Витебский главный суд».

22 ноября 1824 года Витебский главный суд, пересмотрев дело, постановил оставить привлеченных евреев без всякого подозрения. Марью Терентьеву за блудное житье присудить к церковному покаянию. Дело закрыть.

Панин поднимает руку, смотрит на царя. Николай I кивает.

Панин.Ваше Величество, высокочтимый суд. Осмелюсь обратить внимание на то, что поветный суд не имел права возбуждать это дело, ибо еще 6 марта 1817 года Его Императорское Величество император Александр I высочайше повелел не возбуждать против евреев обвинений в убиении христиан с ритуальною целью, ибо обвинения сего свойства основаны на невежественных предрассудках и мифах древнейших времен.

Николай I. Ну, имел или не имел – дело прошлое. Я другого не понимаю: коль скоро дело закрыли, по какой же надобности мы тут собрались?

Хованский.По той, Ваше Величество, что дело сие отнюдь не закрылось, но, напротив, имело дальнейший оборот.

Николай I. Именно?

Хованский.Осенью 1825 года, когда Его Императорское Величество император Александр I проездом находился в городе Велиже, Терентьева, назвавшись солдаткой-вдовой, подала ему жалобу на то, что ее сын умерщвлен евреями, а ее просьбы не только не удовлетворены, но и сама она была в заключении. Император тогда и распорядился расследовать дело сызнова.

Николай I. Почему же светлой памяти брат мой Александр, вопреки собственному повелению, этак распорядился?

Хованский.О том всеподданейше увещевали его мы с их превосходительством генералом Дибичем, ибо в душе не сомневались, кто был виновником умерщвления мальчика.

Панин(с места). Я что-то не понял, чьим же сыном был убиенный: Емельяновых или Терентьевой?

Николай I. Вот и разберемся (Хованскому). Продолжай, князь.

Хованский. Исполняя волю государя, я незамедлительно создал следственную комиссию и поручил возглавить ее многоопытному судебному следователю господину Страхову. (Делает жест в сторону Страхова.) Доложи.

Страхов.Первым делом я распорядился арестовать Терентьеву…

Николай I(перебивает). Как арестовать, с какой целью?

Страхов.А с той, Ваше Величество, чтоб оградить ее от домогательств и подкупа со стороны евреев. Ну, и чтоб хмель из нее вышел.

Николай I.Правильно поступил. Дальше как было?

Страхов.19 ноября Терентьева поступила в тюрьму, а уже 22 ноября созналась, что сама принимала участие в кровавом деле евреев совместно с солдаткой Авдотьей Максимовой, в течение девятнадцати лет служившей в доме Цейтлиных и вскормившей ихнюю дочь.

Николай I. (Терентьевой). Признаешься в злодеянии?

Терентьева.Как не признаться, царь-батюшка.

Николай I. Покажи, как было.

Терентьева.Заманили мы, значит, Федора в дом Мирки, а они давай всей толпой совершать над ребенком разные мучительства: резали, кололи, источали, значит, из ребеночка кровь. А кровь христианская евреям нужна, чтоб натирать глаза новорожденным, которые у них родятся слепыми. И чтоб с мукой смешивать, из которой они пекут пасхальный кулич. Источали, значит, они кровушку, источали, а когда полностью источили, мы с Авдотьей ему камень на шею повязали – и в колодец.

Панин(с места). Как в колодец, ребенок же был найден в лесу!

Николай I.Так в лес вы его снесли или в колодец бросили?

Терентьева(в растерянности). Запамятовала я, царь-батюшка, запамятовала. Слепая я.

Страхов(Терентьевой). Ты же при дознании показала, что вы с Максимовой и Козловской тело снесли в лес. Так было?

Терентьева.Так, так.

Николай I(Козловской). Можешь подтвердить, так было?

Козловская.Не виновата я, не виновата. Это все Марья да Авдотья.

Николай I(Максимовой). А ты?

Максимова.А так, значит, было. Заколотили мы его в бочку с гвоздями и давай катать да кровь выцеживать. А потом по ихнему научению повезли бочку с кровью в Витебск и Лезну, там разливали по бутылкам. Бутылки продавали местным евреям.

Николай I. Экое изуверство! Арестованы ли злодеи?

Страхов.Так точно, Ваше Величество, 8 апреля 1826 года были посажены в тюрьму Ханна Цейтлина и Славка Берлина. Всего под стражу взято сорок два еврея и еврейки.

Николай I.Сознались в злодеянии?

Страхов.Упорствуют, Ваше Величество, упорствуют. Однако ж на очных ставках с доказчицами впадают в припадок и разные движения, доказывающие их виновность, делают.

Хованский.Оно и понятно, ведь злодеяния сего рода им обыкновенны. Обвинение надо бы предъявить всем евреям…

Николай I. (во гневе). Раз оное происшествие доказывает, что жиды оказываемую им терпимость их веры употребляют во зло, то в страх и пример другим жидовские школы в Велиже запечатать впредь до повеления. Заседание закрываю. Суд отправляется в Витебск и Лезну для доследования на месте.

Действие второе

Судебная палата. Все стоят. Входит Император, оглядывает присутствующих, усаживается в кресло. Кивает Секретарю.

Секретарь.Высокочтимому суду предлагается сесть. (Смотрит на императора.) Император кивает.

Секретарь.Августейшей волей Его Императорского Величества судебное заседание открывается. (Смотрит на императора.)

Николай I(Шкурину). Подтвердились ли, флигель-адъютант, показания доказчицы Максимовой о разлитии и продаже крови Федора в Витебске и Лезне?

Шкурин.Свидетелей разлития крови по бутылкам и продажи оных ни в Витебске, ни в Лезне сыскать не удалось, Ваше Величество.

Николай I(Максимовой). Так ты лгала?

Максимова.Запамятовала я, царь-батюшка, запамятовала. Помню только, что они нас с Марьей в ихнюю веру обратили.

Николай I(с удивлением). Как это обратили?

Максимова.А так. Выкупали в Двине, а затем велели стать босыми на горячие сковородки.

Николай I(махнув рукой). Хорошо, расскажи лучше, как же с Федором было?

Максимова(приободрившись). Да что там Федор, мы ведь еще четырех деток умертвили. Для крови все, для крови…

Николай I(Шкурину). Надо непременно узнать, кто были несчастные сии дети. Это должно быть легко, если (здесь Император помолчал) все это не гнусная ложь.

Хованский.Никак не ложь, Ваше Величество. Оно конечно, доказчицы – бабы невежественные, беспамятные, но есть и иные свидетели.

Николай I.Кто такие?

Хованский.Священник Тарашкевич, он вместе со следователями доказчиц увещевал.

Николай I. Вижу, как наувещевал! Кто еще?

Хованский.Сапожник Азадкевич, Ваше Величество, он доказчиц в церковь сопровождал.

Панин(с места). Как можно? В деле записано, что Азадкевич за разные преступления был лишен чести и подвергся телесному наказанию. Не можно, Ваше Величество, верить этому человеку.

Николай I.(Хованскому). Кто еще?

Хованский.Учитель Петрица, он книгу про употребление евреями христианской крови написал.

Николай I. Из жидов? Грамоту ихнюю знает?

Хованский.Униат он. По-ихнему не знает.

Николай I.Не годится. Кто еще?

Хованский.А еще явился в следственную комиссию мещанин Грудзинский, рожденный в еврействе, но принявший в зрелые лета крещение. Груздинский сообщил, что нашел тайную еврейскую рукопись, которая предписывает евреям употреблять христианскую кровь. Там все что да как описано и даже инструменты для мучительства и отцеживания крови обрисованы. Пожалуйте взглянуть.

Николай I(листая книгу). Любопытно, любопытно. (Грудзинскому.) И ты подтверждаешь, что здесь предписано употреблять христианскую кровь?

Грудзинский(нечесаный, в рубище. Крестится). Истинный святой крест, Ваше Величество. Сам, будучи в ложной вере, с родней своей добывал кровь забитием младенцев.

Николай I(с недоверием смотрит на Грудзинского, затем обращается к Хованскому). А нет ли у тебя, князь, знатока этой грамоты из…

Хованский.Имеется, Ваше Величество. Ксендз Падзерский. Он тверд в том, что евреи кровь употребляют.

Николай I.Пусть переведет.

Вводят Падзерского. Падзерский читает про себя. Все ждут.

Николай I.Ну, что там сказано?

Падзерский.Здесь описываются правила забития скота по еврейской вере.

Николай I. Как скота, а нож? Тут же нарисован нож, приставленный к человеческому горлу? Написано-то тут что?

Падзерский.Написано, что нож этот – халав – должен быть отменно остер, чтоб резник не причинил животному лишних страданий. А коль будет он не остер или зазубрен, то к убою явится непригодным. Что до горла, сдается мне, тут подрисовано.

Николай I. (внимательно рассматривает рисунок, подзывает жандармского офицера). Посмотри, братец, не подрисовано ли?

Жандарм(вглядываясь в рисунок). Так точно, Ваше Величество, подрисовано.

Николай I. (Грудзинскому). Уж не ты ли постарался?

Грудзинский(падает на колени). Пощадите, Ваше Величество. В пропитании нуждаюсь.

Николай I(в бешенстве). Сдать в солдаты. Тотчас, немедля!

Жандармы уводят Грудзинского.

Николай I. (вытирает пот с лица). Продолжим. Что еще имеешь, князь?

Хованский(смущенно). Ваше Величество, Высокочтимый суд! Имею сообщить, что следствие, направив свои изыскания в глубь еврейской жизни, то есть захватив в большом количестве в синагогах и еврейских домах религиозные книги и подвергнув их внимательнейшей экспертизе, обнаружило многочисленные улики, свидетельствующие, что злодеяния сего рода евреям обыкновенны.

Николай I.И что ж за улики?

Николай I.Вот, Ваше Величество, «Обряды жидовские» – воистину обличительный документ!

Панин(с места). Как можно, книга сия исполнена была без дозволения цензурою. Главный цензурный Комитет признал ее подложной, распорядился изъять из продажи и начать расследование о ее происхождении. Не можно принять ее уликою.

Николай I. (отодвигая книгу). Еще имеешь улики, князь?

Хованский.Самым сильным подтверждением бесчеловечья, совершенного евреями в Велиже, считаю греческую книгу Неофита. Увы, Ваше Величество, сыскать ее не сумели.

Николай I. (сердито). Как так не сумели? Сыскать непременно и безо всякого промедления!

Дибич.Уже исполнено, Ваше Величество. Отнято мной собственноручно при обыске у Пестеля. Вот, извольте.

Николай I.Молодец, Дибич. Однако ж много здесь писано. О крови что тут сказано?

Дибич.Сказано тут о кровавых каплях из воздуха и о болезнях, за поругания Отца нашего, Иисуса Христа, на евреев ниспосланных.

Николай I. А об употреблении христианской крови не сказано?

Дибич.Никак нет, Ваше Величество.

Николай I(Хованскому). Так что ты мне опять подсунул, князь?! (После продолжительной паузы обращается к Дибичу.) Удалимся-ка мы с тобой, генерал, в совещательную комнату.

Николай I и Дибич удаляются. Все встают.

Дибич возвращается один. Направляется к председательскому креслу, стоя зачитывает бумагу.

Дибич.Государь император, не видя, чтобы следствие, столь долго уже продолжающееся, приближалось к концу, и замечая, что следственная комиссия основывает свои заключения на догадках, на толковании припадков и отменных движений обвиняемых на допросах и очных ставках и на показаниях обвинителей, не получив ни одного признания от томящихся долговременно в неволе обвиняемых, опасается, что комиссия, увлеченная своим усердием и некоторым предубеждением противу евреев, действует несколько пристрастно и длит без пользы дело. Посему Его Величеству угодно, чтоб дело сие поступило на рассмотрение в Сенат. Пятого августа, сего, 1829 года.

Тишина. Звук падающего тела. Это падает замертво Страхов. Все тихо выходят.

Действие третье

Судебная палата. Все стоят. Входит Император, оглядывает присутствующих, усаживается в кресло. Кивает секретарю.

Секретарь.Высокочтимому суду предлагается сесть. (Смотрит на Императора.)

Император кивает.

Секретарь.Августейшей волей Его Императорского Величества судебное заседание открывается. (Смотрит на императора.)

Николай I(генерал-прокурору Сената). Каков ход был дан делу?

Генерал-прокурор.Кроме следственного производства, Ваше Величество, в Сенат поступил исторический материал, в частности, выписки ксендза Падзерского из еврейских книг и прочей литературы, свидетельствующие о глубокой безнравственности еврейского народа и пролитии им христианской крови. Митрополит киевский Евгений прислал выписки из книги господина Пикульского, аттестовав ее как заключающую доказательства об умерщвлении евреями христианских детей. Князь Хованский, как имеющий прямое касательство к делу, представил обширную записку.

Николай I. Что ж порешили сенаторы?

Генерал-прокурор.Все сенаторы признали подсудимых заслуживающими суровой кары. Однако ж по поводу меры наказания возникло разногласие. А посему на статс-секретаря графа Панин, исправляющего обязанности товарища министра юстиции, была возложена обязанность пересмотреть дело, оставаясь всецело на юридической почве. Сосредоточив внимание на судебной стороне дела, граф Панин составил записку, доказывающую несостоятельность обвинения, и читал сию записку в общем собрании Сената 15 сентября 1833 года. Из двадцати присутствующих 13 присоединились к записке, остальные остались при прежнем мнении и предложение графа Панина освободить обвиняемых отвергли. Ввиду сего разногласия дело было передано в Государственный Совет, где оно было представлено председателем Комиссии по гражданским и духовным делам адмиралом Мордвиновым.

Николай I. (Мордвинову). Согласились ли вы, адмирал, с запискою графа Панина?

Мордвинов.Целиком, Ваше Величество, однако счел ее недостаточной.

Николай I.В чем же недостаточной?

Мордвинов.Ваше Величество, изучив дело, пришел я к твердому убеждению и намерен довести его до Вашего Высочайшего сведения. Дело сие обнаруживает один замысел: оговорить евреев. По какому-то сильному влиянию в него вовлечены и христианки, для вернейшего достижения своей цели принявшие на себя участие в убийстве. Изучив показания доказчиц, пришел я к выводу, что обвинение евреев в ужасных преступлениях имеет источником злобу и предубеждение и было ведено под каким-то сильным влиянием, во всех движениях дела обнаруживающимся. А так как дело в том виде, в каком оно было представлено Вашему Величеству и в Сенат, заключает в себе не частный вопрос происшествия в Велиже, но вековой вопрос об употреблении евреями христианской крови, то общее собрание Государственного Совета признало, что в основу сего мнения положено древнее против евреев предубеждение, решительно принимаемое следствием за достоверное. Посему Государственный Совет постановил евреев-подсудимых освободить, христианок-доказчиц отменно наказать, поручить министру внутренних дел подтвердить в губерниях с еврейским населением Высочайшее повеление от 1817 года.

Николай I.Что ж, высокочтимый суд, мы заседаем без малого девять лет. Пора и завершить дело. Читай, адмирал, резолюцию.

Мордвинов.Евреев, подсудимых по делу об умерщвлении солдатского сына Емельянова и по другим подобным делам, как положительно не уличенных, от суда и следствия освободить; доказчиц-христианок: крестьянку Терентьеву, солдатку Максимову и шляхтянку Козловскую, виновных в изветах, коих ничем не могли подтвердить, сослать в Сибирь на поселение; крестьянскую девку Еремееву за разглашение себя в простом народе предсказательницей отдать на священническое увещевание. Составлено в Санкт Петербурге 18 января 1835 года (Смотрит на царя).

Николай I(после долгого раздумья). Быть по сему. Однако же от себя считаю нужным прибавить, что, хотя по неясности в сем деле законных доводов другого решения последовать не может, внутреннего убеждения, чтобы убийство евреями произведено не было, не имею и иметь не могу.

Последствия

В конце января в Велиже получили указ: выпустить из тюрьмы оправданных евреев, распечатать закрытые в 1826 году синагоги и вернуть туда арестованные свитки Торы.

Шмерка Берлин, его зять Гирша, невестка Шифра и 14-тилетний Давка Гликман из тюрьмы выпущены не были, ибо задолго до того умерли от истязаний.

Марью Терентьеву отправили по этапу в Иркутскую губернию, а Авдотью Максимову с дочерью Глафирой – в Тобольскую.

Русское общество осталось при глубоком убеждении, что евреи христианскую кровь употребляют, хотя впрямую уличить их не удалось.

Особенно тверды сделались в этом убеждении царская семья и высшие государственные деятели. А чтобы придать этой твердости «фактическое» основание, министерство внутренних дел издало ученый труд под названием «Розыскание об убиении евреями христианских младенцев и употреблении крови их». В «Розыскании», предназначенном исключительно для членов царской семьи и приближенных ко двору сановников, утверждалось, что нет того злодеяния, которое Талмуд не дозволил бы совершить еврею против христианина.

13. Звенят многотрубные дали

В Ленинград поезд шел четверо суток. Паровоз натужно пыхтел, отдувался, издавал неимоверный рев по всякому поводу и засыпал пассажиров мелкой, въедающейся в глаза и уши угольной сажей. В купе было шумно и душно. Пассажиры давно перезнакомились, называли друг друга на ты, беспрерывно пили чай, закусывали, рассказывали разные истории, шутили и смеялись. Заводилой выступал сухой, жилистый дед, который то и дело прикладывался к бутылке, а приложившись, начинал задирать попутчиков: дородную тетку в чепчике, комсомолку, стриженную под мальчика, небритого угрюмого хмыря, всю дорогу не снимавшего телогрейки. Раззадорив кого-либо из соседей, дедок с довольным видом раскуривал самокрутку, выпуская из беззубого рта клубы густого махорочного дыма. Дым этот, перемешиваясь с запахом квашеной капусты и вареных яиц, поднимался под потолок, где на верхней полке папа делал вид, будто ничего не видит и ничего не слышит.

Между тем дышать становилось все трудней, лицо покрылось испариной, рубашка сделалась мокрой, а от чемодана, что лежал вместо подушки, ломило голову и шею. «Чемодан держи под головой, а если встанешь, глаз с него не своди», – напутствовала бабушка. За чемодан папа не боялся, но спускаться ему не хотелось. Не хотелось знакомиться со случайными людьми, не хотелось вступать с ними в пустые разговоры. Так он и пролежал до позднего вечера, ворочаясь с боку на бок и вздрагивая от каждого гудка паровоза.

К ночи пассажиры угомонились, расползлись по своим полкам. Подвыпивший дед густо захрапел, комсомолочка, завернувшись с головой в одеяло, заснула как убитая, небритый хмырь дремал, сидя у окна. Папа осторожно слез с полки и, лавируя между мешками, ящиками и чемоданами, добрался до туалета. Вернувшись в купе, он забрался на свою полку, извлек из большого мешка пару котлет и, пожевав всухомятку, попытался заснуть.

Заснуть не удавалось, в голову лезли дурные мысли, воображение рисовало картины, от которых мурашки начинали бегать по коже. Вот он стоит у подъезда, звонит и звонит в звонок, но никто не открывает – Доры Михайловны нет дома! Или другое. Дверь открывает незнакомая дама, он протягивает ей письмо дедушки, но дама строго отвечает: «Не знаю никакого Абрама Борисовича» – и хлопает дверью перед его носом.

И то правда, с Дорой Михайловной дедушка был едва знаком. Однажды к нему на завод привезли из ближайшего лагеря группу заключенных – вырубать лес, расчищать территорию. Среди работяг, ловко управлявшихся с киркой и лопатой, обратил он внимание на высокого брюнета, нерасторопного, неумелого, к пиле и топору явно непривычного. Во время перерыва велел привести растяпу, усадил напротив, посмотрел на него внимательно.

– Ду бист агид? [39]39
  Ты еврей? (идиш.)


[Закрыть]

Высокий брюнет оказался ленинградцем. Еще недавно он был нэпманом, известным всему городу богачом и кутилой. Но НЭП кончился, а вместе с ним окончилась и веселая жизнь. Мало того, стали его «трясти» – выколачивать золотишко. Он вроде бы все отдал, но кто-то посчитал – не все! Дали десятку.

– Чем тебе помочь? Не голодаешь?

– Спасибо, деньги у меня есть, но вот жена собирается приехать на свидание, нельзя ли ее устроить на пару дней?

Через какое-то время в дом явилась высокая эффектная дама.

– Я Дора Михайловна. Приехала к мужу на свидание.

А потом пошли из Ленинграда посылки – у дедушки появилась обязанность носить в лагерь передачи. Впрочем, обязанность эту ему приходилось исполнять все реже и реже, со временем о ленинградской даме почти забыли, а вспомнили, когда было решено, что папа поедет учиться в северную столицу. Дедушка, правда, считал, что никакие знакомства папе не понадобятся: «Приедет в институт, устроят его в общежитии – теперь так делается». Но бабушка настояла: «Мало ли что может случиться, а вдруг Борю не примут и ему придется возвращаться? Ничего страшного, если он пару дней переночует у Доры. Ну, что тебе стоит ее попросить, ты ведь для всех с утра до вечера бегаешь!» Дедушка спорить не стал, написал письмо, которое вместе с аттестатом зрелости, паспортом и направлением местного отделения Всероссийского союза работников просвещения заложили в мешочек, – папа должен был носить его на груди под рубашкой.

– Эй, паря, ты там живой? Вторые сутки звуку не подаешь. А мы тут уже помылись-побрились, чаи вот гоняем. Давай слезай, гостем будешь, – беззубый дед, взобравшись на какой-то ящик, тряс папу длинной сухой ручищей.

Папа открыл глаза: за окном сквозь электрические столбы мелькало яркое небо, в купе дружно пили чай, в коридоре шла суетливая дневная жизнь. Папа вытащил из чемодана мыло и полотенце и стал осторожно сползать со своей полки.

– В тувалет, паря, иди в передний вагон, а за кипятком опосля пойдешь в задний – в нашем-то оба заперты.

Умывшись и переодевшись, папа приткнулся на нижней полке, достал куриную ножку, свежий огурец, заказал стакан чая.

– Угощайтесь.

– Благодарствуем, мы уже. А вот если у тебя сахарок найдется, не откажемся.

Папа высыпал на стол кусочки сахара.

– А вы куда путь держите? – вежливо спросила дородная дама, не отрывая глаз от вязания.

– В Ленинград.

– Домой ворочаешься или кто у тебя в Питере есть? – поинтересовался дедок.

– Учиться еду.

– Учиться – это хорошо, теперя все учатся, неграмотные нынче ни к чаму.

– Вы поступать едете? – оживилась комсомолочка. – А куда?

– В Политехнический.

– И я поступать еду. Только я в Физкультурный. Слышали про такой, имени Лесгафта?

– Ну вот, теперь у тебя и подружка есть до самого Питера. А мы-то все вятские, к вечеру, с Божьей помощью, дома будем.

В Вятке поезд стоял полдня; одни пассажиры сходили, другие втаскивали свои узлы и чемоданы. Папа и комсомолочка устроились у окна.

– Ой, как это вы на физику? Это ведь так сложно, у меня по физике одни тройки были.

Папа с умным видом стал объяснять симпатичной попутчице, что «в физике все очень просто, потому, что там все логично. Физика – это не литература! В литературе кто во что горазд: учитель говорил, что лучший писатель – Толстой, а в учебнике написано – Горький. В физике такого не бывает. В физике все объясняется законами, и, если происходит что-то непонятное, значит, еще не открыт тот закон, который это объяснит».

Болтали они без умолку, а когда глаза начали слипаться, протиснулись на свои полки, чтобы утром начать сначала. Так и не заметили, как паровоз выпустил пары на Московском вокзале.

Комсомолку встретили какие-то парни и девушки, папа дружески пожал ей руку, пожелал удачи и побрел к трамвайной остановке.

На календаре был июль 1928 года.

Ленинград заворожил папу с первой минуты. Ему тут же захотелось взять в руки альбом и зарисовать и этот горбатый мостик, и ту причудливую арку, и размытый туманом купол далекого собора, и уходящие за горизонт многотрубные дали.

Еще до того, как в руки к нему попала книга Хвольсона «Физика наших дней», еще до того, как он собрал свой первый детекторный приемник, папа очень любил рисовать. Бродил ли он по городским закоулкам или по крутому берегу Камы, он всегда выискивал загадочные развалины, живописные уголки или романтические пейзажи. А потом в школьных тетрадях появлялись эти самые развалины и эти самые живописные уголки. Доставалось от учителей, да и от дедушки. Но бабушка решила проблему по-своему – купила альбом для рисования. Правда, когда папа подрос, страсть мастерить, ставить опыты по химии и физике, а потом и чертить чертежи «взаправдашных» машин овладела им полностью. Краски и альбомы для рисования пылились где-то на чердаке.

И вот, любуясь из окна трамвая городом на Неве, папа вдруг почувствовал какую-то боль: твердая вера в то, что физика – это его призвание, дала трещину.

Трамвай, между тем, пересек Фонтанку, папа вышел и направился искать дом номер 60. Через пять минут он уже стоял перед огромной, напоминающей ворота пожарной охраны парадной дверью. Широкая мраморная лестница привела его на третий этаж в квартиру номер пять. Но, Бог ты мой! – на двери немыслимое количество звонков. Справа и слева, на косяках и на стенах, высоко и совсем низко. «Каляевым два звонка», «Никитичне звонить три раза», «Не работает, стучать в дверь». Папа вновь и вновь водил пальцем по нестройным рядам кнопок, имени Доры Михайловны нигде не было. Разве эта, «Д-1»? Папа позвонил.

Тяжелые шаги за дверью, щелчок, еще щелчок. В дверях с полотенцем через плечо стояла толстуха средних лет.

– Я к Доре Михайловне.

– К Хмельницкой, что ли? Вон звонок, коричневый. К ней один раз.

Папа позвонил.

Через несколько минут, поблескивая атласным халатом, появилась Дора Михайловна.

– Тут к тебе, – соседка развернулась, тяжелые шаги затихали в глубине коридора. Дора Михайловна смотрела на папу то ли с испугом, то ли с удивлением.

– Вы меня не узнаете? Я сын Абрама Борисовича. У меня к вам письмо.

Пальцы неловко расстегивали пуговицы рубашки.

– А, вот ты откуда! Ну, пойдем, потом достанешь.

Папа перешагнул порог. В первую минуту ему показалось, что он попал на… улицу. Какой-то малыш катался на велосипеде, две девочки прыгали через скакалку, молодая женщина возила взад и вперед детскую коляску. Дора Михайловна повела папу по лабиринту-переулку.

– Это моя дверь.

Огромная комната была перегорожена несколькими ширмами, из окна открывалась панорама города, а с потолка, который, казалось, уходил в небо, свисала огромная люстра в виде морского якоря. Впрочем, блеск и богатство как комнаты, так и ее хозяйки странным образом совмещались с бедностью и запущенностью. Обуглившимися кочерыжками торчали в люстре перегоревшие лампочки, тяжелые шелковые занавеси падали на потертый половичок, роскошный халат свисал на хозяйке точно до того места, где из рваного шлепанца выступал большой палец.

Дора Михайловна не спеша прочла письмо, молча отодвинула ширму.

– Иди сюда, спать будешь с Вульфиком. Он почти твой ровесник, на будущий год тоже поступать собирается.

О существовании Вульфика папа не знал, тактично поинтересовался.

– В какой он собирается?

– На юрфак, вроде бы.

– На юрфак, – фыркнул папа, – с чего это?

– Да все отцовская история. Крутились тут всякие адвокаты, письма писали, разговоры вели. Добиться ничего не смогли, а вот парню голову заморочили. Кстати, у него с математикой слабовато. Поможешь?