Текст книги "Пастухи фараона"

Автор книги: Эйтан Финкельштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)

14. Косоворотка от Диора

Мелкие колючие снежинки, подхваченные бешеным ветром, кружили как сумасшедшие, хлестали по щекам, забивались под юбку, лезли за пазуху. Одной рукой Кира придерживала отвороты легкой заячьей шубки, с трудом сходившиеся на ее знатной груди, другой старалась удержать полы, которые трепыхались на ветру так, словно вот-вот оторвутся и улетят в снежную мглу.

– Ну говорила же тебе, черт, подождем троллейбуса, так ведь нет!

Раскрасневшийся от мороза Натан хотел было сострить, что он обычно и делал в ответ на ворчание жены, но только раскрыл рот, как снежный вихрь прорвался сквозь зубы.

– Всего две останов… – успел он произнести и тут же принялся выплевывать набившуюся в рот снежную кашу.

Кира беззлобно усмехнулась, еще ниже опустила голову, сунула локоть Натану. Он взял ее под руку, прижал к себе, пристроился к ее шагу. Не говоря больше ни слова, они обогнули Сокольнический парк, перешли дорогу и оказались возле длиннющего панельного дома.

– Кто такой Натан-мокрый? Да это же наш Тоник!

Хозяин квартиры, вальяжный мужчина лет тридцати пяти в изящном пиджаке и тонком цветном галстуке, протянул руки, чтобы обнять мокрого, отдувающегося Натана.

– Саша, да поухаживай же ты за Кирой, джентельмен, тоже мне! – из-за спины хозяина, Саши Пятиборского, показался напудренный носик хозяйки.

– Не джентльмены мы, а плотники! – пропел хозяин и театральным жестом стянул с Киры заснеженную шубку.

– Киронька, милая, пошли сразу в ванную.

Пока хозяйка уводила гостью, а Пятиборский устраивал Кирину шубку, Натан протер носовым платком лицо, открыл портфель, достал из него бутылку.

– Новая квартира – новая водяра!

– Пшеничная? Не пивали, только слыхали. Говорят, отличная. Где растет?

– Во саду-ли, в огороде.

– Ну, пойдем, дорогой, посмотришь апартаменты.

Показ крохотной квартирки не занял и пяти минут.

Саша усадил Тоника в гостиной, достал две рюмки, но только принялся разливать, раздался звонок.

– Наливай, может, успеем, пока бабы в ванной, – бросил Пятиборский и направился в коридор.

– Приветствуем, приветствуем. Как добрались?

– С божьей помощью, – крупный мужчина с широкой окладистой бородой снял поношенное черное пальто, причесал вьющуюся шевелюру, вынул из-за пазухи завернутую в целлофан гвоздику. – А где наша несравненная Жанна Павловна?

– Ого, гвоздика в ноябре! Да Жанка описается от счастья. Ну-с, пройдемте, сэр.

Слово «сэр» вырвалось у Пятиборского скорее всего от смущения. Как теперь называть Меерсона-Менделеева? Привычное «Антоша» уже не годилось – Меерсон-Менделеев недавно был рукоположен в священники. «Антон Моисеевич» звучало смешно, «Отец Антоний» – язык не поворачивался.

Пятиборский провел Меерсона-Менделеева в гостиную, достал третью рюмку.

– С Богом, и не последнюю!

– Ну, конечно, им уже невтерпеж! Чтоб всех дождаться – этого мы не можем! – подкрашенные и надушенные, из ванной выплыли дамы.

– Не удовольствия ради, пробу снимаем – вдруг несъедобно! – ответил на выпад жены Пятиборский.

Меерсон-Менделеев поднялся с кресла, галантным жестом протянул Жанне гвоздику, поцеловал руку Кире. Дамы зарделись, кокетливо отказались от водки, потребовали вина. Хозяин потянулся к бутылке портвейна, но тут раздался звонок в дверь.

– Тоник, поухаживай за дамами, – Пятиборский протянул Натану бутылку и поспешил встречать новых гостей.

– Мать-перемать, ты что, сучий отрок, натворил с погодой, харя твоя жидовская-пережидовская? – громом понеслось из прихожей.

– Подумаешь! Мы вот блокаду пережили, а они снежка испугались!

– Блокаду они пережили! В Ташкенте небось отсиживались. Знаем мы вашу нацию! – Высоченный – под два метра – мужчина вытирал платком большой мясистый нос и узкие, чуть раскосые глаза-щелочки.

– Мариша, давай сразу в ванную, – выскочила в коридор хозяйка, – а ты, Виля, пожалуйста, не ругайся, у нас церковнослужитель. Вот предаст тебя анафеме!

В ответ Виль Пшеничников протянул свои длиннющие руки, сгреб хозяйку, прижал ее к себе. Жанна завизжала, вырвалась и вместе с Маришей исчезла в ванной.

– Слушай, – Пшеничников выпрямился, поднял руку, провел ладонью по потолку, – и это квартира? А я думаю – склеп.

– Вам, западникам, только бы охаять все наше, советское. Ну ладно, пошли, согреемся.

Друзья прошли в гостиную, Пятиборский, торопясь, наполнил рюмки.

– С новосельицем!

В дверь снова позвонили.

– Шолом-алейхем! Ну и холод у вас в России! – Плотный, невысокий молодой человек со светло-каштановой бородой протирал запотевшие очки.

– А у вас, в Палестине, арабов линчуют, – парировал хозяин.

Гость растерянно улыбнулся, стащил с себя берет, достал из кармана маленькую вязаную шапочку, надел ее на макушку.

– Это что, нынче так носят? – искренне удивился хозяин.

– Так, милый мой, носят две тысячи лет. – Иосиф Бедун оглядел прихожую. – За какие заслуги отдельные хоромы дают?

– Не имей сто друзей – имей дядю Осю в Лондоне.

– В нашем народе всякий, если захочет, дядю за кордоном отыщет, да не изо всякого дяди столько фунтов выжмешь, чтоб на квартиру хватило.

– Это уж точно, – гость и хозяин направились в гостиную.

У двери в ванную комнату Пятиборский остановился, постучал.

– Жаннуля, давай быстрей, возможен голодный бунт.

– Потерпите, оглоеды, – отозвалась хозяйка, но уже через несколько минут выскочила из ванной и, постукивая каблучками, принялась таскать в гостиную миски и тарелки.

За столом было тесно, шумно, весело. Первый бокал подняли за новоселье, потом за хозяйку, потом за присутствующих, потом за отсутствующих, потом…

– Мужчины, вы сыты? Можно убирать? Ставить чай?

Стол одобрительно загудел; дамы поднялись помочь хозяйке. Под шумок исчез и Пшеничников, но через минуту он вернулся с большим свертком и торжественно протянул его Пятиборскому.

– Хоть ты и жидовская морда, так и быть, получай!

Пятиборский развернул сверток.

– Ну и ну, Виля! Не верил, честное слово не верил. «Русская икона»! А печать-то какая! В цековской типографии небось делали?

– Выше бери, в Вене.

– «Икону»? В Вене? – гости осторожно передавали друг другу альбом, щупали бумагу, гладили репродукции. – Как прикажете такое понимать?

– А что у нас нынче на дворе? Оттепель. Слово такое слыхали?

– Слыхать – слыхали, видать – не видали.

– Поздравляю, Виля. Скажи, как пробил?

– По правилам надо играть, ребята, – загадочно улыбнулся Пшеничников. – Вы все по старинке мыслите и того не замечаете, что в партию пришли новые люди. Они хотят изменить ее изнутри. Вот с ними-то и надо играть в одну игру!

– Скажите, миряне, где такое продается? – Меерсон-Менделеев не мог оторвать взгляда от иконы Иоанна Златоуста.

– Всюду продается. Только за доллары.

– Как это – за доллары?

– А это, батенька, тоже часть игры. «Наш человек» сразу меня предупредил: чтобы пробить «Икону», нужно доказать «где надо», что она будет продаваться за границей и принесет казне валюту. Тогда дело пойдет.

– Так если это людям недоступно, зачем оно? – пожал плечами отец Антоний.

– Кому недоступно, мужику? Да ему лишь бы водяра была доступна. Вот скажи, Тоник, чем там у вас в Истре земляные люди больше интересуются, искусством или самогоном?

– Про земляных людей не знаю, а вот земляные писатели у нас в почете – журналы за ними гоняются, критика возносит их до небес. Я вот со своим «Путешествием в страну рукописей» все редакции обегал, и везде от ворот поворот. С «Колоколом» куда ни сунусь, все морщатся – какое, мол, отношение это имеет к русской культуре? Так что, Виля, для кого оттепель, а для кого…

– Нет, дорогой, не понимаешь ты правил игры. С твоей фамилией ничего печатать не будут, это ежу ясно. Папаша-то у нас кто был, за что сидел? За еврейский национализм! Так что все правильно, не на кого обижаться.

– Да и у вас, – язвительно заметил Тоник, – папаша тоже фамилией не вышел.

– Правильно, папаша наш значился как Вайцкорн, но мы-то пишемся Пшеничников. Потому и печатаемся. Надо было и тебе «Путешествие» под псевдонимом пустить.

– Ну возьмет он себе псевдоним, ну напечатают его, – вступил Бедун, – а что изменится? Ведь сказано: «По морде бей, не по паспорту». Так что, ребята, антисемитизм вечен, хоть вы сто раз фамилии меняйте.

– Не знаю, где такое сказано, – глаза отца Антония заблестели, борода затряслась, – у нас, под сводами православного храма, звучит слово Апостола: «Несть ни эллина, ни иудея».

– Оно, конечно, пополнить недостаток русскости православием дело не хитрое, – заметил Пятиборский, – только ведь есть сермяжная правда в том, что любой деревенщик ближе русской культуре, чем наш друг Тоник. Ну не может еврей целиком войти в эту культуру, не может! Тут хоть три креста надень, а органически русская культура все равно останется чуждой нашей космополитической натуре.

– Да, да, – Тоник почесал в затылке, – и мне сдается, что все это больше отдает бегством от Кесаря, чем стремлением к Богу. И куда бежим? Туда, где еврея всегда считали исконным и вечным врагом? Не так ли, Антон Моисеевич?

– Сошлюсь на слова Его: «Любите врагов ваших», понимать которые надо так, что у нас только одно средство борьбы – любовь. А любовь наша христианская активна, плодоносна и бескорыстно стремится к благу ближнего. – Меерсон-Менделеев устремил взгляд к потолку. – В чем же еще благо еврейского народа, как не в обращении к Христу?

– Но согласитесь, сэр, православная церковь – атрибут национальный. Как же в ней будет чувствовать себя еврей, который в русской истории сидит какую сотню лет? Для него ведь что Иван Грозный, что император Токугава.

– Да о чем вообще разговор, – возмутился Бедун, – у нас что, своей культуры нет? А кто дал миру Библию, Эйнштейна и Маркса? Надо бороться за возрождение нашей культуры, а не менять ее на русскую. Это ведь все равно, что поменять первородство на чечевичную похлебку!

– Бог с вами, кто же требует от культуры отказываться? Идеалом православия является еврейский народ как еврейская православная церковь. Подумаем, что означают слова Апостола «Весь Израиль спасется»? А то, что народ Израилев откажется от ненависти к Христу и станет особой церковью божьей, церковью апостола Иакова, венчающего Православие!

– Кончайте, мужики, лимпизить. Ну, о чем вы говорите? Сколько в церковь народу пойдет? С гулькин нос! А в партии шестнадцать миллионов. Она – сила. Она все решала и решать будет. Туда надо идти.

– Пошел ты, Виля, со своей партией в одно место, – возмутилась Кира. – Вот мы с Жанной в прошлое воскресенье проповедь отца Антония слушали, так в церкви столько народа собралось – яблоку негде было упасть!

– Так туда небось, кроме вас, одни бабульки деревенские набились.

– Вовсе не деревенские. Там такие люди были, такие! Сам…

– Не говори, Жанна, не говори ему, – перебила ее Кира. – Ты, Виля, сам туда съезди. Сразу увидишь, что церковь – это не партия! На партсобрании сидишь и думаешь, как бы поскорее домой удрать, а в церкви…

– Ничего, Кирка, вот дойдет куда надо, что ты в церковь ходишь, тебе сразу на партсобрании весело станет!

– Плевала я на вашу партию, мне все равно кроме младшего научного ничего не светит, – Кира повернулась к Меерсону-Менделееву. – Еще чайку, отец Антоний?

– Пусть они чаи гоняют, а мы с тобой пойдем покурим, – Пшеничников встал, взял под руку Тоника, потащил его в коридор.

– Ну, твоя Кирка дает!

– Без тормозов она у меня. Помнишь, как диссертацию писала? Ночами сидела, ни меня, ни дочери не замечала. Ладно, пройдет у нее и это. Скажи лучше, насчет псевдонима ты серьезно думаешь?

– Уверен. Ты начальство пойми: у нас что ни писатель, то – еврей. Должны же они как-то регулировать.

Хозяин дома, меж тем, предоставив Меерсону-Менделееву беседовать с дамами, уединился с Бедуном.

– Ося, а ты в свой почтовый ящик тоже в ермолке ходишь?

– Не в ермолке дело, – смутился Бедун. – Мы должны бороться за возрождение нашей культуры.

– Для чего? Что мы тут с ней будем делать?

– Почему тут? У нас, между прочим, своя родина есть.

– Ну и ну! У него, – Пятиборский кивнул в сторону Меерсона-Менделеева, – и мамаша была сумасшедшей, и сам он… А твой-то папаша с пеленок в партии. Как ты до такого дошел?

– Так и дошел. И, между прочим, не я один до этого дошел.

– Ну, предположим, найдется еще пара безумцев, да кто ж вас выпустит? Тут в Польшу съездить – историческое событие, а уж в Израиль!

– Господь нас по белу свету рассеял, он нас и соберет. Почитать хочешь?

– Что у тебя?

– «Экзодус», потрясающе.

– Давай, только Жанке ни слова! – Пятиборский под столом взял у Бедуна небольшую книжонку, незаметно сунул ее в карман и тут же обратился к Меерсону-Менделееву. – Не надоели вам наши дамы, сэр? А то пойдемте, покурим.

– Благодарствуем, только мне пора. Еще кое-кого навестить надо.

Меерсон-Менделеев встал, поцеловал дамам ручки, направился в коридор. Все пошли его провожать. Натянув пальто, отец Антоний пожал руки мужчинам и со словами «Храни вас Господь» вышел на лестничную площадку. Дамы махали ему до тех пор, пока двери лифта не скрыли крупную фигуру в черном.

– Доиграется папаша Антоний, – съязвил Пятиборский, – о его проповедях слишком уж много шепчутся. Смотрите, девки, влипнете в историю. Деревенским бабкам сойдет, а вас возьмут за одно место.

– Там и без нас есть кого брать, – тряхнула грудью приунывшая Кира.

– Ребята, а может, он того, по заданию? – Бедун вопросительно посмотрел на друзей. – При всем честном народе нести антисоветчину! Подозрительно что-то.

– Какая там антисоветчина? Любой деревенский поп говорит то же самое, только он – человек скучный, а наш Антон как рот раскроет, как глазом сверкнет!

– Не скажи, Виля. В какую игру Антошка с органами играет, это вопрос.

– Да вы, мужики, в каждом стукача видите. Если человек от всего сердца говорит о свободе, любви и ненависти, он, по-вашему, сексот?

– Ладно, Кира, берем свои слова обратно. Давай собирайся.

– И нам, Мариша, пора.

– Здесь? – такси выскочило на Большую Дмитровку.

– Еще немного. Вот здесь, – Пшеничников расплатился с таксистом, толкнул ногой тяжелую дверь и пропустил вперед Маришу.

Отряхнувшись в парадной, они поднялись по широкой обшарпанной лестнице на второй этаж. На площадке в пижамных штанах и куртке курил сосед. Виль смутился.

– Вечер добрый, Владимир Владимирович, что это вы так поздно?

– Не спится, Вильгельм Яковлевич. А можно ли вас на два слова?

Пшеничников отпер дверь, бросил Марише: «Иди, я сейчас» и подошел к соседу.

– Что-то случилось?

– Срочно нужен отчет по Меерсону-Менделееву.

– Не сегодня же!

– Именно сегодня. Напиши и брось в мой ящик, утром заберу. Завтра у Самого совещание, будем решать, что с ним делать.

– Да там ничего нет, обычные поповские бредни!

– Проповеди в церкви – это еще куда ни шло, но он в почтовые ящики повадился, техническую интеллигенцию сбивает с пути.

– Хорошо, – упавшим голосом согласился Пшеничников и, помедлив, добавил: – Я сегодня с Тоником говорил, он согласен свое «Путешествие» под псевдонимом пустить. Надо бы напечатать.

– Ладно, иди работай, я дам команду, – «наш человек» потушил сигарету и исчез в дверях своей квартиры.

Post scriptum

Окрыленный первой удачей – «Путеводитель в страну рукописей» под псевдонимом «Натанов» все же был издан, – Натан продолжил архивные изыскания и написал много исторических романов, посвященных декабристам, Радищеву и Герцену. Главным же трудом своей жизни он считал «Секретную политическую историю Российской империи», завершить которую ему не удалось. Он умер от разрыва сердца во время спора с писателем-деревенщиком А. в ресторане Центрального дома литераторов.

Кира тяжело пережила кончину Натана, но уже через год вышла замуж за известного литературного критика Н., человека церковного и глубоко верующего. Через год она родила ему сына, но вскоре брак распался: будучи платонически влюбленной в своего духовника, отца Кирилла, она не могла больше выполнять супружеские обязанности.

Побывав однажды в Литве, Саша Пятиборский познакомился с монахом-иезуитом отцом Станисловасом, под влиянием которого принял католичество. Однако под напором жены вскоре перешел в православие. После Шестидневной войны Пятиборский перестал ходить в церковь, надел ермолку и начал изучать иврит в ульпане Иосифа Бедуна, о чем не замедлил сообщить дяде Осе, будучи уверен, что лондонскому дядюшке его новый выбор придется по душе. Дядя Ося, однако, в резких тонах высказал свое неприятие «любого национализма» и еще раз подтвердил неизменную свою приверженность «лучшим традициям русской интеллигенции». «А уж если меня что-то и увлекает помимо русской культуры, так это загадки древней буддийской цивилизации», – писал Ося сыну любимой сестры, погибшей в Ленинграде во время блокады. Пятиборский, прекрасно умевший читать между строк, тут же сообразил, что хотел сказать ему дядя, и начал изучать буддизм. Через короткое время он написал в Лондон, что готов преподавать буддийскую философию в любом из британских университетов.

Еще через какое-то время он получил визу в Израиль и оказался в транзитном лагере еврейских эмигрантов Шенау, что под Веной. Там он произнес публичную речь, в которой решительно осудил сионизм и потребовал незамедлительно отправить его в Лондон. Оказавшись в Англии, он, к своему удивлению, обнаружил, что ни один британский университет не спешит осчастливить себя «выдающимся советским специалистом в области буддийской философии». Пятиборский начал было подумывать о переезде в Израиль, но тут его приняли на радиостанцию «Освобождение» в качестве «выдающегося британского специалиста по сравнительному религиоведению».

Несмотря на преследования инакомыслящих и аресты диссидентов в суровую брежневскую годину, отец Антоний неутомимо пропагандировал слово Божье среди еврейского народа, популяризировал азы православной веры в своих статьях и книгах. Его поношенное черное пальто можно было увидеть в медвежьих уголках Подмосковья и на вешалках ведущих институтов Академии наук, его горящий взгляд воодушевлял разочарованных, вдохновлял неудачливых, придавал силы отчаявшимся.

С падением брежневского режима, когда православие сменило марксизм в качестве государственной религии, отец Антоний загрустил и сник. Его духовные дети, воспользовавшись еврейским происхождением, выехали за рубеж, сам же он все реже произносил проповеди, все реже появлялся на людях. В один из осенних дней 1990 года он ушел из дома и больше не вернулся. Его исчезновение породило массу легенд. Одни утверждали, что отца Антония убил его же прихожанин, потребовавший у батюшки денег на водку. Другие говорили, что Меерсон-Менделеев пал жертвой заговора церковных иерархов – чинов КГБ, третьи, наконец, уверяли, что видели отца Антония в литовском городе Тракай, где он сменил имя на Лейбу, отпустил пейсы и каждую ночь приходит на берег Тракайского озера, на то самое месте, где когда-то стояла старинная синагога. Там он, закрывшись полами своего черного пальто, до утра рассуждает сам с собой о свободе, любви и ненависти.

«Отпустим мы вас, – говорили в КГБ Бедуну, – дайте срок – у вас ведь первая форма допуска! Только сидите тихо, учите иврит, с диссидентами не водитесь и не давайте людям читать Солженицына». Бедун решил сделать властям назло и… получил первый срок – три года ссылки. Вернулся, взялся за старое. Получил пять лет тюрьмы, отсиживать которые ему, правда, не пришлось. По личной просьбе президента Франции, Миттерана Бедуна освободили и выдали ему визу в Израиль.

На исторической родине Иосифа встретили как героя. Его светло-каштановая бородка украшала обложки журналов, его знаменитые слова – «Усилим борьбу за возрождение еврейской культуры в СССР» – красовались на уличных заборах.

После падения советской власти о Бедуне стали забывать. Его больше не приглашали на митинги, не называли героем и отцом алии. Немного погрустив, он подался в воинственную ешиву в Хевроне, где всякий раз старался попасть в объектив, когда телевидение снимало поселенцев, забрасывающих камнями израильских солдат. Но, когда история с Хевроном разрешилась, Бегун совсем сник, а через некоторое время и вовсе исчез. Его исчезновение породило много легенд. Одни утверждали, что человек, расстрелявший в мечети Хеврона десятки арабов и затем покончивший собой, вовсе никакой не Гольдштейн, а самый что ни на есть Иосиф Бедун. Другие уверяли, что Бедун вернулся в Москву, сбрил бороду, женился на простой русской женщине и торгует вместе с ней в ларьке под названием «Косоворотка от Диора».

После отъезда Пятиборского его друг Виль Пшеничников сделался выездным. Он то и дело появлялся в Лондоне, в Париже или в Брюсселе, где непременно навещал своих друзей и друзей своих друзей. Гостя из Москвы встречали радушно, одаривали щедро, расспрашивали жадно. И он рассказывал. О том, что кремлевские старцы дышат на ладан, а на смену им идут молодые реформаторы, «которых уже готовят на закрытых подмосковных дачах». Бедуна Пшеничников ругал последними словами: «Ему предлагали выездную визу при условии, что он тихо посидит полгода, но он отказался и схлопотал срок. Сам виноват, идиот!»

Скончался Пшеничников внезапно. В разгар народных волнений 1991 года он вдруг увидел по телевидению, как толпа осаждает Лубянскую площадь, пытаясь опрокинуть памятник Дзержинскому. Ему сделалось дурно, но, когда диктор объявил, что люди ринулись в здание КГБ и намерены добраться до архивов, Пшеничников вскочил, бросился к двери, но, сделав несколько шагов, упал замертво. На похоронах Пшеничникова было много людей. Один из них, назвавшись соседом покойного, произнес прочувствованную речь, которую закончил словами: «Ты ушел из жизни, дорогой Вильгельм Яковлевич, но дело твое будет жить вечно»