Текст книги "Пастухи фараона"

Автор книги: Эйтан Финкельштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)

– Благодарю, но мы с женой хотим пригласить вас в кафе. Если вы в состоянии, поедем, поговорим за чашкой кофе. Это лучше, чем здесь.

Авраам показал пальцем на потолок. Его жеста никто не понял.

– С удовольствием, но у нас дети.

– Детей возьмем с собой, они, наверное, любят мороженое?

В кафе было необычайно красиво, шумно и весело. Помню, какими большими сделались глаза моей сестры, когда ей принесли вазочку с цветными шариками мороженого, в одном из которых красовался маленький флажок.

Вообще все здесь было интересно, но все разом перестало для меня существовать, когда я увидел Циппору.

Родители сидели в центре, нас с сестрой устроили за отдельным столиком. Минут через пять мама подошла к нам вместе с какой-то женщиной.

– Это Циппора, жена Авраама. Она говорит по-еврейски.

Циппора наклонилась к сестре.

– Is ice-cream good? Do you like it? [71]71
  Хорошее мороженое? Тебе нравится? (английский).


[Закрыть]

– Тода раба. Глида – това меод! [72]72
  Большое спасибо. Мороженое очень хорошее! (иврит).


[Закрыть]– тут же выпендрилась сестрица.

– О, ат мэдаберэт иврит, иоффи! [73]73
  О, ты говоришь на иврите, прекрасно! (иврит).


[Закрыть]

Циппора открыла сумочку, достала красивый платочек, протянула его сестре.

– Это тебе маленький подарок.

Боже, как я хотел, чтобы она взглянула на меня! Циппора потрепала сестру по голове, выпрямилась.

– Ани… гам ани мэдабэр иврит [74]74
  Я… Я тоже говорю на иврите (иврит).


[Закрыть], – в отчаянии вырвалось у меня.

Циппора повернулась ко мне, широко улыбнулась.

– Ты тоже говоришь на иврите! Как тебя зовут?

Циппора на удивление походила на Сталину Октябриновну, только была выше ее и крупней. И еще у нее были волосы. Чудо, а не волосы! Густые, бордово-рыжие, они свисали на плечи, закрывали лицо. Изящным жестом она откидывала их назад, а наклоняясь, придерживала длинными, тонкими пальцами.

В Вене мы прожили целый месяц. Это был счастливый месяц. Авраам и Циппора постоянно возили нас по театрам, концертам, выставкам. Мы так часто бывали в театрах, что даже уехали… из театра.

Было это так. В антракте мама взяла нас за руки, повела в фойе.

– Купишь водички с сиропом?

– В другой раз, сейчас нам надо ехать.

– Как ехать, спектакль еще не кончился?

– Потом все объясню.

Мы вышли, мама помахала таксисту, мы сели и поехали в сторону дома. Неожиданно она попросила шофера остановиться.

Почему? До дома ведь еще далеко. Но не успел я открыть рот, как возле нас затормозила машина. За рулем сидела Циппора. Она повезла нас в аэропорт.

Телефон зазвенел в самое неподходящее время.

– Ты меня, конечно, не узнаешь. Меня зовут Цви, – сообщал сухой голос явно немолодого человека, – мы встречались в Польше. Так вот, я хочу, чтобы ты написал мне справку, что встречал меня в Польше. Это для пенсии. Мне не хотят засчитывать работу в Польше, нужны свидетели.

Какой Цви, какая Польша?

– Вы меня с кем-то путаете, я никогда не был в Польше.

– Ты просто забыл, ты был мальчиком, когда я вывозил твою семью.

Словно вспышка молнии осветила на мгновение то далекое, затерявшееся в тумане лет прошлое.

– Приезжайте, объясните, что вам нужно.

Сутулый старик с выпирающими скулами, с густой, но совершенно седой шевелюрой долго ругал пкидим из Битуах Леуми [75]75
  Пкидим из Битуах Леуми – чиновники из Управления социального страхования.


[Закрыть].

– Пять лет я работал в Польше, а они не хотят засчитывать в стаж – нет, видите ли, записи в трудовой книжке! Можно подумать, что, отправляя человека на нелегальную работу, ему делали запись в трудовую книжку! Теперь собирай свидетелей, подавай в суд. Только не забудь заверить свое письмо у нотариуса.

– Напишу, не беспокойтесь. Между прочим, папа рассказывал, что вы не хотели нас вывозить и все гадал – почему?

– Это Аба не хотел. Но я его заставил. Он почему-то говорил, что твой отец – самозванец. Вообще, Аба был доктором почвоведения. Его прислали из кибуца отбирать ценных специалистов, но о дисциплине он и понятия не имел. Он о твоем отце даже не сообщил в Мисрад [76]76
  Мисрад – здесь: управление, центр.


[Закрыть]. Но я у него ночью блокнот вытащил, все переписал и сообщил. И тут же пришел приказ от самого Авигура «переправить немедленно, использовать все средства».

– Если мы так нужны были Авигуру, почему нас целый месяц мурыжили в Вене? Заметали следы от КГБ?

– КГБ, КГБ! Читаем твои статьи. Тебе везде снится КГБ. Но при чем тут КГБ? КГБ вас прохлопал в Союзе, а в Вене вас пасли цэрэушники. Они помогли вывезти вас из Польши и хотели во что бы то ни стало переправить твоего отца в Америку. Глаз с вас не сводили. Но Авраам их перехитрил. Ценный был работник! Всю войну просидел в Париже, крутил гестапо, как хотел. Погиб. Так глупо погиб!

– А его жена, такая красивая женщина?

– Была красивая. Сейчас живет в Хайфе, больная, одинокая.

– У нее нет родных?

– Может быть, и есть, только где? Они с Авраамом познакомились в Париже во время войны. Авраам был наш человек, а она из французской разведки. После войны поженились, Циппора прошла гиюр – она ведь француженка, из аристократов. Семья от нее отвернулась. Тоже ценный работник была.

Из аэропорта Лод нас привезли в Реховот, в уютно обставленную квартиру. Вид из нее был дивным: до горизонта тянулись апельсиновые рощи, а внизу, совсем рядом, белели аккуратные домики института Вейцмана. Хорошо папе, до работы пять минут ходьбы. А мне – тащись по жаре в школу!

В конце концов, получилось так, что папа ездил на работу дальше всех нас.

Увозили его на машине ранехонько, еще до шести. Привозили поздно вечером. Потом он стал возвращаться с работы только на субботу. О своих делах ничего не рассказывал, дома ничем не занимался и лишь изредка говорил с сотрудниками по телефону. Всегда почему-то по-французски. Я не выдержал.

– Ты в институте Вейцмана работаешь или где-то еще?

– В Вейцмана. Заруби себе на носу и всем говори: папа работает в Вейцмана.

Хорошо, хорошо, пусть будет в Вейцмана.

В сущности, я очень мало знал о первых годах жизни отца в нашей стране. Знал, правда, что лет десять выезжать за границу он не имел права. Так что, когда летом шестьдесят шестого он неожиданно объявил, что летит в Париж, началась суматоха. Мама переполошилась – как отца снарядить, во что одеть, дать ли с собой лекарства? Перед отлетом он и сам нервничал. Но вернулся в прекрасном настроении, без конца рассказывал о Париже, о встречах, неожиданных и приятных. Более других впечатлило его знакомством с профессором Абрахамом.

– После лекции в Сорбонне подходит ко мне какой-то человек и представляется по-русски: «Меня зовут Анатоль Абрахам, но лучше называйте меня Анатолий Исаакович. Знаю, вы ученик Иоффе, ваши работы читал. Очень серьезно». И прочее, и прочее. Потащил меня к себе, мы с ним проговорили всю ночь. Он из семьи русских евреев, Россией очень интересуется, а Израиль, по-моему, любит больше, чем Францию. И физик он очень крупный, раньше работал в Комиссариате по атомной энергии, а теперь профессорствует в Коллеж де Франс.

Знакомство в Сорбонне переросло в теплую дружбу столь разных и столь похожих друг на друга людей.

В Израиле Абрахам бывал часто, каждый раз вроде бы по делам, но я подозревал, что он просто хотел повидать папу, посидеть на диване в нашей гостиной, поспорить о физике и биологии, о евреях и русских, о Достоевском и Бялике, обо всем на свете. И все это по-русски!

Во время одного из визитов Абрахам вел себе необычно: нервничал, нес какую-то чепуху, но, в конце концов, не выдержал.

– У нас получал диплом почетного доктора Абрам Иоффе. Я с ним встретился.

Папа побледнел.

– Ну и…?

– Извини, Боря, но я сказал, что ты здесь. Случайно получилось. Я притащил его к себе, говорили о том о сем, вспоминали общих знакомых. Я возьми и скажи.

– Что он?

– Сильно разволновался, даже пот на лбу выступил. Я налил ему коньяку. Он выпил, успокоился. «Я-то думал, Боря… в лагере. Ах, вот оно что! Вы знаете, он с Исааком Кикоиным еще в студенческие годы в синагогу бегал. Мне тогда доложили, но я замял дело – написал объяснение: ребята, мол, из озорства, на самом деле стопроцентные атеисты. Но вообще, я, знаете ли, не разделяю. Сионизм, это… Нет, нет не разделяю. Национализма не признаю, для меня все нации равны».

Еще через десять лет папа и в самом деле перешел в институт Вейцмана. Министр науки Ювал Нееман поручил ему руководить программой, связанной с измерением дрейфа континентов. Поначалу папа увлекся, но как только построили обсерваторию и наладили измерения, он снова пошел к Нееману.

– Все, Ювал, дело сделано.

Нееман удивился.

– Ну и работай дальше, Барух, это же перспективно.

– Какая там перспектива, там рутина. Энергетикой надо заняться, Ювал, энергетикой. Эта наша ахиллесова пята. Сотни миллионов тратим на нефть и уголь, а у нас под боком даровая энергия. Сбросовую станцию строить надо – между Мертвым и Средиземным морями как-никак четыреста метров!

– Оставь и думать, ничего не выйдет.

– Я это, – обиделся папа, – не раз слышал.

– Ах, Барух, Барух. Я знаю, ты у нас гений. Но пойми, в Димоне ты работал на безопасность, а когда речь идет о безопасности страны, у нас все возможно. Но сейчас ты хочешь, чтобы мы экономили. Это абсурд. Кто может заработать на экономии? Никто! Зарабатывают на закупках, на импорте. У нас никогда не будет сбросовой станции, у нас никогда не найдут нефть, есть она в этой земле или нет.

Неемана отец очень уважал. И послушал, сбросовой станцией заниматься не стал. А стал исчезать – мотался по заграницам. И домотался – нашел в Канаде миллиардера, который дал деньги на строительство института солнечной энергии.

Это мой-то отец, который не знал, сколько стоит банка кофе, раздобыл миллионы долларов!

Доллары сразу же заработали: на территории институтского парка потянулись вверх этажи небоскреба. За небоскреб «посреди оазиса чистой науки» папу ругали все, кому не лень. Он не реагировал. Вообще он стал сильно сдавать, слабел день ото дня. Мама взбунтовалась.

– Все. Хватит. Если так пойдет дальше, институт будет – тебя не будет. Ты уже не мальчик – без пяти минут семьдесят! Либо ты начинаешь жить и отдыхать по-человечески, либо…

«Либо»? Анализ крови сомнений не оставлял – до семидесяти папе не дотянуть.

Последние недели Абрахам от папы не отходил.

– Ну почему, Толя, так получается – за какое бы дело я ни брался, никогда не удавалось довести его до конца? Я ведь в сущности ничего не сделал в науке – то одно мешало, то другое. Ты, вот, столько оставил…

– Брось, Боря. Кому нужно то, что я сделал? Никто никогда не вспомнит, кто такой Абрахам. Ты – другое дело. Благодаря тебе эту страну невозможно уничтожить. Теперь уже неважно, что их сто миллионов, а нас только три. Да и что моя жизнь по сравнению с твоей? Ну, школа, ну, университет, ну, профессура. А у тебя? Одиссея, в чистом виде Одиссея! И какой ты везучий – вероятность дожить до сегодняшнего дня была у тебя близка к нулю. Ты хоть сам понимаешь, каким образом уцелел во всех перипетиях?

– По недосмотру, Толя, по недосмотру судьбы!

22. Из летописей

В лето тысяча восемьсот восемьдесят первое от Рождества Христова, апреля месяца, числа 26, в древнем Киеве, матери городов русских, случился погром.

Было так. В воскресение с утра приказчики, кучера, мастеровые, лакеи, служители трактиров, мальчишки и солдаты нестроевой службы стали собираться на Подоле. В полдень, как только зазвонили колокола, они толпою с криками и визгом отправились громить еврейские дома, лавки и синагоги. Поначалу выламывали двери и окна, а после крушили все подряд, добро выбрасывали на улицу, евреев били – случалось, до смерти, – а над еврейками совершали насилие. В синагогах запоры выламывали топорами, свитки Торы и молитвенные книги порывали в клочья, топтали в грязь и палили огнем. Город в тот день представлял собой вид необычайный: в воздухе носились пух и перья, улицы были завалены изломанной мебелью, битой посудой и всяким тряпьем.

В предместье Демиевке люди, напившись водкою, поджигали еврейские дома, евреев изрядно били, а после бросали в огонь.

Христиане, чтоб не попасть под погром, на воротах своих домов рисовали кресты, а в окнах выставляли иконы. Сахарозаводчики Бродские, банкиры Гальперины и врач Мандельштам, предупрежденные полицией, выехали из города загодя. У дома банкира Ионы Зайцева, больного и немощного, выставлена была охрана о восемнадцати штыках с унтер-офицером.

На другой день погрома, 27 числа, в городе появились войска – конные и пешие – и казаки. Барабанщики барабанили, казаки били нагайками, а солдаты – прикладами. К концу дня толпу рассеяли, евреев убитых и тяжко пораненных сосчитали числом 42, обесчещенных евреек посчитать затруднились. Убытка евреям причинено на 3 миллиона 630 тысяч рублей. Из погромщиков трое затоптано было казаками, 1400 задержано.

Между тем, из Киева погром перекинулся на окрестные деревни, дошел до городов Бердичев, Конотоп и Елисаветград, а потом имел место в Одессе, где накануне разные люди – приезжие и местные – носили по городу слух, будто евреи убили старого царя, а новый велел их нещадно бить.

«Жидотрепание» продолжалось до зимы и возобновилось на другой год в Балте. Убито и тяжело ранено здесь было 40 евреев, по миру пущено – 15 000, разграблено 1250 домов и лавок. 24 человека из христиан были задержаны полицией.

Все это случилось в правление генерал-губернатора киевского, подольского и волынского Александра Романовича Дрентельна. Дрентельн был очень почтенный человек, хотя и не был боевым генералом. Оставшись в малолетстве без родителей, воспитывался он в Александровском сиротском кадетском корпусе, служил в лейб-гвардии Финляндском полку, с коим принял участие в Венгерском походе. С повстанцами проявил себя отважно, а потому хорошо продвигался по службе. В 1863 году во время польского восстания он уже командовал войсками в Виленской губернии. С поляками проявил себя отважно, за что и заслужил доверие императора Александра II. По личному указанию государя Дрентельн принял пост начальника Третьего отделения и шефа жандармов, с которого был снят «диктатором сердца» графом Лорис-Меликовым. Волей императора, однако, был посажен губернатором в Киев.

Александр Дрентельн, родом из эстляндских дворян, был в православной вере тверд, а врагов ее ненавидел люто. Пуще всего ненавидел он жидов, отрицающих своей верой сближение с христианами. «Умственному превосходству евреев требую противопоставить штык и нагайку», – писал он в Петербург, но одобрения правительства не получил. Министр внутренних дел граф Игнатьев имел то мнение, что евреев следует из империи выселить. На всякие жалобы отвечал он единообразно: «Западная граница для евреев открыта».

Что до погрома в Киеве, то император Александр III, узнав, что войскам пришлось выступить в защиту евреев, сильно огорчился: «Это-то и грустно во всех еврейских беспорядках», – были его слова. Виновниками беспорядков государь видел самих евреев, а потому велел наказывать их наряду с христианами.

По донесениям полицейских осведомителей, в Харькове и в самом деле имел место еврейский поджог. Двадцать евреев – врачей, учителей и студентов – собрались на площади и на виду у всего народа пожгли свои дипломы. При том они говорили, что собираются ехать в Палестину, чтобы работать там на земле, и агитировали других к ним присоединяться. По тем же донесениям, желающих уехать в Палестину набралось числом пятьсот, а вот в Америку поднялись многие тысячи.

Генерал-губернатор Дрентельн борьбу с врагами православной веры продолжал до тех пор, пока не случилось с ним несчастье. Выехал однажды Александр Романович на погром – он всегда самолично выезжал на погромы – и давай гарцевать на лошади. Между тем, был он маленького роста, очень толст и совсем без шеи. Так вот, гарцевал он, гарцевал и свалился с лошади. Адъютант Дрентельна ротмистр Трепов отвез его домой, где он на руках Трепова и скончался. Впрочем, прежде чем помереть, взял он с Трепова клятву, что тот всю свою жизнь положит на борьбу с врагами Христовой веры.

В лето тысяча восемьсот девяносто первое от Рождества Христова в первопрестольной столице, городе Москве, случился погром.

Было так. В пасхальную ночь с 28 на 29 марта большой отряд городовых, пожарных и дворников под командованием обер-полицмейстера Власовского окружил Зарядье, где ютились бесправожительственные евреи. Врываясь в дома, полицейские поднимали насмерть перепуганных людей и гнали их в полицейский участок. Оттуда одних отправляли по этапу вместе с ворами и разбойниками, с других брали обязательство немедля выехать из города. Некоторые евреи от облавы убежали, попрятались на кладбищах, в пригородах или в дешевых гостиницах. Тогда-то обер-полицмейстер объявил награду: за поимку одного еврея обещал уплатить столько же, сколько за двух грабителей.

Очистив Москву от бесправожительственных евреев, начальство стало выселять ремесленников и мастеровых, которые жили в Москве по праву. Этим евреям давали срок для ликвидации дел, но если по истечении оного они задерживались хоть на день, их заключали в пересыльную тюрьму и в кандалах отправляли по этапу. В крещенские морозы 1892 года город представлял собой вид необычайный: толпы евреев с женами, детьми и стариками, закутанные кто во что, брели на Брестский вокзал. Кто-то по дороге отморозил руки, кто-то – ноги, а кто и вовсе замерз.

Потом наступила очередь отставных нижних чинов и их семейств, которые имели в Москве правонажительственный лист. Потом – купцов, фельдшеров и других. Всего изгнано было из старой столицы более 20 тысяч евреев, которые здесь либо родились, либо прожили по 20, 30 или 40 лет и нигде, кроме Москвы, дома не имели.

Все это случилось в правление Московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича. Великий князь был человеком честным, мужественным и прямым. Молодой же император Николай Александрович, будучи слаб умом и характером, во всем полагался на дядьев, кузенов и племянников, стадо которых в его правление сильно приумножилось. Особым его расположением пользовался дядя Сергей, который после неожиданного восшествия на престол племянника уверовал, что и царская резиденция скоро переедет в Москву, и все государство Российское вернется к старым, допетровским порядкам. Главную задачу своего управления видел Сергей Александрович в том, чтобы к этому великому дню очистить первопрестольную от врагов Христовой веры. Каждой порою своей души ненавидел он жидов и, памятуя завет императрицы Елизаветы, не желал иметь от них никакой пользы. Беда состояла в том, что слуги, которым он доверил святое дело, довести его до конца не умели.

Летом 1896 года великому князю доложили, что в старой столице все еще остается восемь тысяч евреев. Князь Сергей рассвирепел, выгнал старых слуг и набрал новых. Обер-полицмейстером взял он генерала Трепова. Трепов, человек честный и прямой, по образованию был конногвардейцем, по званию – генералом свиты, по воспитанию – вахмистром. Вид имел бравый, глаза – страшущие, речь же всегда начинал со слов: «Руки по швам!»

С легкою душой начал было Трепов громить жидов и разгромил бы, наверное, их вовсе, если бы не участились забастовки фабричных рабочих, беспорядки в университетах, если бы не оживилась подпольная печать и революционная пропаганда. Так что в первую голову пришлось Трепову громить рабочих, избивать студентов, вешать революционеров. Но тут оказалось, что рабочие, студенты и революционеры еще и сопротивляются. И чем больше Трепов их громил, тем сильнее они сопротивлялись. Наконец, в октябре 1905-го устроили они настоящую революцию. Тогда Трепов отдал войскам приказ: «Патронов не жалеть», а сам бежал в Петербург. Государь его принял и сделал петербургским генерал-губернатором.

Великий же князь Сергей Александрович, занятый войной с рабочими, студентами и франкмасонами, о жидах тоже не забывал, морил их нещадно и успеха добился немалого – за год после московского погрома из империи уехали 100 тысяч евреев. Наверное, он и вовсе искоренил бы жидовское племя, да случилось несчастье: 4 февраля девятьсот пятого года он был убит эсером Иваном Каляевым.

В лето тысяча девятьсот третье от Рождества Христова, апреля месяца, шестого числа в столице Бессарабии, городе Кишиневе, случился погром.

Было так. В пасхальное воскресение, с утра, в центре города начали собираться приказчики, дворники, мастеровые и разные другие люди, вооруженные дубинами, ножами и топорами. В полдень, как только зазвонили колокола, колонны с криками «Бей жидов!» двинулись в разные кварталы города и принялись громить еврейские дома, лавки и синагоги. Евреев убивали ножами и топорами. Вырезали целые семьи. Многих не добивали, а оставляли мучиться в конвульсиях. Некоторым вбивали в голову гвозди или выкалывали глаза. Малых детей сбрасывали с верхних этажей на мостовую, а евреек насиловали и отрезали им груди. Имущество евреев грабили и увозили на подводах. В синагогах крушили все подряд, а свитки Торы, молитвенники и другие книги палили огнем.

К вечеру второго дня войска, до того безучастные, начали стрелять в воздух и разгонять толпу. Люди остались недовольны: в газете «Бессарабец» было сказано, что царь разрешил бить жидов целых три дня.

Однако и за два убито было 45 евреев, 86 ранено тяжело, 500 – легко. 700 еврейских домов и 600 лавок были разбиты и разграблены. Двое христиан стали жертвами шальных пуль, 400 человек полиция арестовала.

Все это случилось в бытность министром внутренних дел и шефом жандармов Вячеслава Константиновича Плеве, человека умного и образованного. Происходил Плеве из поляков, но еще в молодости сменил веру, фамилию и стал таким набожным, что, сделавшись министром, отправился в Москву на поклонение в Троице-Сергиеву лавру. В Москве он вошел в доверие к великому князю Сергею и через него укрепился во мнении, что государь, государыня, великие князья, княгини и княжны более всего ненавидят жидов, считают их врагами престола и главными виновниками российской смуты. В уме Плеве родился план отвлечь народное недовольство от правительства в сторону жидов и одновременно скомпрометировать революционное движение как дело, чуждое истинно русским людям. Осуществлению этого плана способствовало то обстоятельство, что часть еврейской молодежи, обезумевшая от погромов улицы и террора правительства, ринулась в революционное движение.

Отвлекал Плеве народное недовольство, отвлекал, но в начале 1903 года все же понял, что русское революционное движение вот-вот прорвет полицейскую плотину. Тогда у него созрел другой план – утопить русскую революцию в еврейской крови. Для этого нужно было открыть другие плотины. Выбор пал на город Кишинев, где у Плеве были верные люди. Самым верным был обрусевший акцизный чиновник Крушеван, который на субсидии правительства издавал газету «Бессарабец». Эта газета вела пропаганду против евреев, обвиняя их в капиталистической эксплуатации и в социализме, в ритуальных убийствах и подготовке безбожной революции. Пропаганда эта имела тем большие последствия, что другие газеты в Кишиневе были запрещены.

Кишиневский погром произвел должное впечатление – меньше чем за год из России уехало 125 тысяч евреев. При дворе, однако, остались недовольны: еврейской крови явно не хватало, чтобы утопить в ней русскую революцию. Конечно, не вина Плеве, что погромы не отвлекли рабочих, не увлекли студентов, не убавили пыла у революционеров. И не вина Плеве, что многие в стране погромное дело не поддержали. Отлученный от церкви, Лев Толстой пустил по рукам список, где кишиневский погром назвал преступлением, а его виновником – правительство. И не вина Плеве, что лондонская «Times» опубликовала копию его секретного письма кишиневскому генерал-губернатору, в котором Плеве, за две недели до погрома предписывал губернатору не прибегать к оружию в случае еврейских беспорядков.

Как бы там ни было, Плеве рук не опустил, в голове его уже родился новый план… Но тут случилось несчастие: 15 июля 1904-го он был убит эсером Егором Созоновым.

В лето тысяча девятьсот одиннадцатое от Рождества Христова, в апреле месяце, в древнем Киеве, матери городов русских, случился погром.

Было так. 20 марта на окраине города, близ завода, принадлежащего еврею Зайцеву, был найден мертвым 12-летний мальчик Андрюша Ющинский. Тело его было в нескольких местах чем-то порезано. 12 июля главный прокурор Киевской губернии распорядился заключить в тюрьму Менахема-Менделя Бейлиса, служащего при заводе, по обвинению в совершении им убийства с целью извлечения крови для ритуальных надобностей. По прошествии двух лет, 25 сентября 1913 года, как раз в те дни, когда Нильс Бор открыл строение атома, а Игорь Сикорский поднял в воздух многомоторный самолет, когда с конвейера Генри Форда сошел стотысячный автомобиль, а по радио начали передавать точные сигналы времени, в городе Киеве начался ритуальный процесс.

Случилось это в бытность министром юстиции Ивана Григорьевича Щегловитого, человека в высшей степени принципиального. Получив материалы уголовной полиции, из которых следовало, что Андрюша Ющинский стал жертвой соперничества воровских шаек, он из принципиальных соображений распорядился сии материалы изъять, разыскать какого-нибудь еврея с тем, чтобы обвинить его в убийстве мальчика. И непременно из ритуальных соображений. А еще Щегловитов был опытным прокурором. Ритуальный процесс устроил он мастерски: велел подобрать нужных свидетелей, отыскал эксперта по ритуальным убийствам, председателя суда Болдырева научил под видом сторожа для услуг ввести в комнату присяжных переодетого жандарма. Так что не его вина, что свидетели на суде забыли, чему их учили полицейские агенты, запутались и несли правду. И не его вина, что присяжные заседатели – мужики, темные, необразованные, – вынесли вердикт: «Не виновен!» И уж тем более не его вина, что адвокаты – евреи и подкупленные евреями – устроили на процессе настоящий спектакль, что либеральные газеты подняли шум, а самые авторитетные теологи Европы и Америки опубликовали декларацию против кровавого навета.

Впрочем, Иван Щегловитов рук не опустил, взялся было готовить новый ритуальный процесс, да случилось несчастье – Февральская революция. Щегловитов немедленно был отдан под суд, а в апреле 1917-го расстрелян.

PS

На этом летописи, хранящиеся в запасниках библиотеки Г-кого университета, обрываются. Продолжение их попало в архивы ВЧК, и один Бог знает, увидят ли они когда-нибудь свет.