Текст книги "Океан. Выпуск одиннадцатый"

Автор книги: Евсей Баренбойм

У моряков могил нет.

Лежат на дне океана под многометровой толщей воды искореженные остовы кораблей. Они изъедены ржавчиной, обросли ракушками и водорослями. В огромные пробоины в их днищах свободно, как в широко распахнутые парадные двери, привычно вплывают и выплывают рыбы. Они заглядывают в штурманскую рубку, и там, в потускневшем стекле репитера гирокомпаса, отражаются их выпуклые, ничего не выражающие глаза, плоские, сплющенные тела. Они медленно плывут по длинным коридорам жилой палубы, спускаются в камбуз, в машинное отделение, заворачивают в каюту безвестного для читателя минера лейтенанта Юрочки Сухова.

«Как я счастлив, что сразу после окончания училища попал на боевой корабль! – писал он своим родителям в последнем письме. – Вы же знаете, как я легко простужался. В пехоте я и теперь бы, наверное, сразу получил воспаление легких. А здесь уже неделю живу как настоящий фон барон: сплю на белоснежных простынях, обед из трех блюд в нарядной кают-компании, даже стыдно, честное слово».

…Юрочкин сторожевик подорвался на гальваноударной мине через двенадцать часов после того, как было опущено в ящик это последнее письмо. А затем на корабль, израненный, потерявший ход, вобравший в отсеки десятки тонн воды, налетели фашистские торпедоносцы. Они заходили с бреющего полета с различных курсовых углов и сбрасывали торпеды. От трех ударов удалось увернуться, четвертая попала под самый мостик. Из 118 человек экипажа не спасся ни один.

Подводные течения отнесли затонувший корабль в сторону. Только на глубоководном батискафе Пикара можно спуститься на такую глубину.

Они лежат где-то на дне, молодые парни с подводных лодок «Щ-401» Моисеева, «Щ-422» Видяева, «М-175» Мелкадзе.

С эскадренного миноносца «Деятельный».

С ледокольного парохода «А. Сибиряков».

Со сторожевиков «Пассат» и «Туман».

Краснофлотцы и командиры с подводной лодки «Щ-422», на которой Шабанов впервые ушел в море в качестве командира дивизиона.

Они честно исполнили свой долг перед Родиной.

Но не приведут детей на могилы отцов вдовы погибших советских моряков. Никогда. В море не ставят кресты и памятники погибшим. Только в местах, где в лютые годы войны отважно сражались с ненавистным врагом и героически погибли советские корабли, теперь суда, проходя мимо, замедляют ход, приспускают флаг. Тревожно и протяжно воет корабельный ревун, и по боевой тревоге раздается команда: «Всем встать! Смирно! Проходим место гибели подводной лодки… Минута молчания».

А чаще нет никакого места, не осталось живых свидетелей трагедии. И в конверте, что когда-то принес почтальон, на казенном бланке со штампом полевой почты было написано: «…пал смертью храбрых».

Пал… Но никто и никогда не видел его мертвым…

У моряков нет могил. Но память об их подвигах бессмертна.

Е. Цыганко
РАССКАЗ ДЕСАНТНИКА

Имя героя-малоземельца Александра Семеновича Ткаченко более четверти века значилось на братской могиле в Новороссийске. А он оказался жив.

 
Я сражался на Малой…
На мраморе братской могилы
надпись память хранит,
будто доля свершилась моя.
И стою, потрясенный,
стою меж другими живыми.
Я нс прячу слезу
и склоняюсь в молчании я.
…Наш десантный отряд
на открытой прибрежной полоске,
как над бездной, держался
от гибели на волоске.
И волна за волною
несли бескозырки матросские —
многоточием горьким
ложились
              они
                   на песке.
Был осколком шальным
поражен я в один из налетов,
на обломке стены
                          корректируя точность огня.
Только рану зажав, двое суток
еще я «работал».
И фашистам немало
                              досталось тогда от меня.
А потом – медсанбат.
Но его напрямую накрыло.
Кто-то вынес меня,
я тогда чуть дышал.
И братишки-матросы
                               над братской могилой
дали в небо салют,
                             документ мой планшетом прижав.
Не виновны друзья,
не виновен гравер
                            аккуратный
в том, что имя мое
                            у кого-то усилило боль,
что у братской могилы,
в долгу, как и я, неоплатном,
ветераны стирают
                           со щек своих
                                               слезную соль.
Те далекие дни
были с адом немыслимым схожи,
смерть туманила солнце,
зловеще пылала во мгле…
До победного часа
                            здесь только пятнадцатый дожил,
и лишь каждый двухсотый
                                        поныне живет на земле.
Неизвестный браток,
нас война поменяла местами.
Эта страшная мена —
                                 жестокая прихоть ее.
Кто-то ищет тебя
                          под другими земными пластами,
кто-то с болью читает
                                 знакомое имя мое.
Я скорблю по тебе.
Я бы взял твое светлое имя
и по жизни б пронес,
и его б продолжали сыны…
Но стою
            потрясенный.
Стою
        меж другими живыми,
а моя похоронка
                         желтеет в шкатулке
                                                       жены.
 

Г. Старостин, Ю. Федоров
С КЕМ ВЫ, КАПИТАН? [4]4
  Повесть была опубликована в сборнике «Океан» (1974) под названием «Алло, вас вызывает мистер Кутман».


[Закрыть]
Документальная повесть

В Куин-Александр-доке Кардиффского порта не чувствовалось разыгравшегося на море шторма. Лишь легкая волна лизала борта «Каяка» да бесконечный, затянувшийся дождь хлестал по палубе. Капитан Калласте лежал на неудобном диване капитанской каюты, прислушиваясь к шуму ветра. Было уже давно за полночь, но капитан никак не мог уснуть. Никогда раньше он не жаловался на бессонницу, как не жаловался и на здоровье. Калласте был высок, широкоплеч, с крепкими, сильными руками. С лица его, чуть продолговатого, открытого, никогда не сходил загар. Таким бессонница незнакома, и все же ему не спалось.

Где-то далеко-далеко прозвенели судовые склянки. Капитан решительно отбросил плед и поднялся с дивана. Каюта была тесной. Калласте шагнул к иллюминатору. Ветер бросил в лицо капли дождя. В темноте едва угадывались волны, судно, стоящее почти у самого выхода в канал, пляшущие под дождем буи. Ветер нес над портом рваные облака.

Капитан постоял минуту молча, затем закрыл иллюминатор и, тщательно задернув светомаскировочную штору, включил свет и сел к столу. Свет лампы упал на стопку газет. Калласте подвинул к себе одну из них. Газетные заголовки кричали: «Массированный удар по Лондону!», «Среди убитых женщины и дети!», «Германские пилоты над портом Уэймут!» Капитан перевернул страницу: «Трагедия в австралийских водах!», «Немецкие субмарины потопили торговые суда «Туракина», «Бруквуд», «Северен Лит».

На какое-то мгновение Калласте увидел расплывающееся по волнам черное нефтяное пятно и барахтающихся среди обломков судна беспомощных людей. За долгую жизнь на море ему пришлось повидать многое. Знал он и такое.

Капитан откинулся в кресле и, прикрыв глаза, задумался. Два с небольшим месяца назад он был в немецком порту Эмден. Ему вспомнилась ведущая из порта в город узкая, вымощенная булыжником улица. На одном из перекрестков – пивной погребок. Несколько истертых ступеней вниз с тротуара, сводчатый зал, обитая цинком стойка бара. Но здесь было тепло и уютно. Калласте сел поближе к камину.

Хозяин не спеша перемывал толстые пивные кружки, изредка поглядывая на одинокого посетителя. Приятное тепло разлилось по телу. Калласте подумал: «Вот так бы сидеть и сидеть». Выходить на улицу, где падал редкий и мокрый снег, не хотелось. Неожиданно раздались громкие голоса, и дверь распахнулась. В зал ввалились трое офицеров. Одни из них, невысокий и толстый, переступив порог, вскинул руку кверху и гаркнул:

– Зиг хайль!

Хозяин пивного зала как-то судорожно дернулся, отбросил мокрое полотенце и, вытянувшись в струнку, ответил жалобно и беспомощно:

– Хайль!

Трое вошедших обернулись к молча сидевшему моряку. Высокие тульи фуражек, разгоряченные вином лица, возбужденно расширенные глаза. Калласте показалось, что они похожи друг на друга как близнецы. Нет, даже не близнецы, это было что-то другое… Что другое – он недодумал. Тот, кто выкрикнул фашистское приветствие, шагнул к столику капитана, вскинул руку:

– Зиг хайль!

Калласте продолжал сидеть. Глаза офицера, не мигая, уставились на него. Тонко звякнула рюмка. Калласте поднялся, сказал:

– Я иностранец, меня не интересуют ваши дела. – Он положил на стол деньги и вышел на улицу.

С тех пор Калласте навсегда запомнил эти лица. И сейчас, просматривая в неярком свете корабельной лампы газеты, он видел все те же высокие тульи фуражек и серые пятна глаз, расширенных и возбужденных.

Газеты сообщали: «Париж. Арестовано сто человек заложников. Они будут казнены, если…»

Капитан бывал во многих городах мира. Бывал он и в Париже. Елисейские поля. Триумфальная арка. Сиреневая дымка над графитными крышами… Нет, он не мог себе представить этих трех в залах Лувра, в шумном потоке парижских тротуаров, за столиком кафе на кривых улочках Монмартра… Но он хорошо знал, что они были там, как были и в тихом Нарвике, и старомодном Копенгагене.

Когда капитан Калласте вел «Каяк» в Кардифф, впередсмотрящий с бака неожиданно крикнул:

– Справа по борту перископ!

Капитан резко изменил курс судна. «Каяк» заметался среди волн. Судно спасло чудо. Туман неожиданно сгустился и прикрыл беспомощный пароход. Но несколько напряженных минут, как и тогда в Эмдене, капитан чувствовал взгляд все тех же, как серые пятна, глаз.

Прошло немного времени с тех пор, как газеты сообщили о визите начальника генерального штаба вооруженных сил Эстонии в Берлин. Его принял Адольф Гитлер. Те трое из Эмдена подбирались к его родному Таллину.

Таллин… Таллин… Капитан резко встал, прошелся по каюте. Три шага от стола к дверям, три шага обратно. Ему было слишком тесно в этих стенах. Наверное, многие, знавшие капитана, удивились бы, увидев его нервно шагающим по каюте. Он был всегда спокоен. К этому давно привыкли его друзья и недруги. Он никогда не торопился сказать последнее слово и подолгу присматривался к людям, прежде чем дать им оценку. Чаще всего свое мнение он оставлял при себе. Но если необходимо было его высказать, он говорил все, что считал нужным, не отводя глаз. А сейчас он нервничал.

Таллин… Башня «Толстая Маргарита»… Каштаны с белыми свечами соцветий… Да, те трое вполне могли пройти под окнами его дома. Глухо простучат по старым камням тротуара сапоги и… «Зиг хайль!»

Калласте вновь сел к столу. Все последние дни радио сообщало о массовых забастовках в Таллине. Рабочие устраивали демонстрации у правительственных зданий. Надо было ждать самых решительных перемен.

Капитан часто говорил: «Я не политик. Я моряк».

Да, он был настоящим моряком. Работать Калласте начал с пяти лет. Пас гусей. Позже стал водить на пастбище коровье стадо. А как только исполнилось семнадцать, ушел из деревни.

До околицы его провожала мать. По ее рано постаревшему, изборожденному морщинами лицу текли и текли слезы. У крайних домов они простились, и он зашагал по пыльной дороге, яростно сбивая палкой придорожные лопухи. Это чтобы самому не расплакаться.

– Ю-р-и-и! Ю-р-и-и! – крикнула вслед мать. – Будь счастлив, сынок! Будь счастлив!

И Юри все-таки расплакался. Но слез его никто не увидел. Дорога петляла, кружила в светлом березняке.

Калласте поступил на парусную шхуну юнгой. Позже было немало других судов. Разных. Больших и малых. Но всегда было одно: работа, работа, работа. Роба быстро снашивалась на плечах. Он был коком, матросом. Кем только он не был! Но когда пальцы, занемевшие от работы, не в силах были удержать ручку с пером, он прислонял к переборке книгу и читал, читал… Успокоившись, брался за перо. В 1915 году, в разгар первой мировой войны, Калласте получил диплом капитана дальнего плавания. Это было почти невероятно, но было.

Он стал офицером флота. Отныне Калласте поднимался на капитанский мостик как его хозяин. С ним не всегда было легко работать. Его нельзя было провести ни в большом, ни в малом. Он знал судно от киля до клотика. Когда он обходил пароход, глаза его неторопливо рассматривали предмет за предметом, и замечания всегда были точными и властными. Но ему был хорошо знаком и вкус пота на губах.

За иллюминатором вновь прозвенели склянки. Капитан сосчитал удары. Было три часа ночи. Дождь стих. Но время от времени резкие порывы ветра забрасывали на палубу звенящие брызги, и они стучали, словно на металл швыряли горстями дробь.

Капитан вновь подумал о рабочих демонстрациях там, в Таллине. Лица, изможденные нуждой, вскинутые над головами руки… Калласте был офицером флота, но ему были понятны эти люди, вышедшие на улицы Таллина. И ему не спалось в эту ночь, потому что он думал о них.

Почти перед рассветом капитан услышал, как по палубе загремели торопливые шаги. Ближе, еще ближе. Человек остановился у дверей его каюты, нерешительно постучал.

– Войдите, – сказал капитан.

Дверь отворилась. На пороге стоял радист судна Зирк. Он сказал:

– Капитан, я принял радио из Таллина. Очень важное сообщение.

Капитан взял листок радиограммы. Косо бежали строчки: «Заслушав заявление полномочной комиссии Государственной думы Эстонии, Верховный Совет СССР постановил: удовлетворить просьбу Государственной думы Эстонии и принять Эстонскую Советскую Социалистическую Республику в СССР в качестве равноправной Союзной Советской Социалистической Республики…»

Калласте дочитал радиограмму и положил на стол. Зирк ждал в дверях.

– Хорошо, Зирк, – сказал он, – передайте вахтенному, пусть разбудит старшего помощника и попросит зайти ко мне. Команду собрать в салоне.

Судно быстро наполнялось голосами и звуками. По палубе простучали шаги, в коридорах послышались разговоры, зазвенел металл трапов. Калласте сидел не двигаясь. Он знал, что сейчас встанет и пойдет в салон. Там его встретят настороженные глаза команды. Разные люди были в экипаже «Каяка». Одни знакомы давно, по прежней службе на судах, с другими он увиделся месяц назад, приняв командование над «Каяком».

В каюту вошел старший помощник Игнасте.

– Я слушаю, капитан.

– Садитесь, Игнасте, – сказал капитан и подвинул к нему радиограмму.

Старпом взглянул на листок и, подняв глаза на Калласте, ответил:

– Я уже знаю об этом. Мне сообщил вахтенный.

Они молча посмотрели друг на друга. Пауза затягивалась. Голоса моряков все с большей настойчивостью проникали в каюту. Салон был рядом, за тонкой переборкой. Было ясно – люди взбудоражены полученной вестью.

Первым нарушил молчание Игнасте.

– Капитан, я знаю, у вас на родине дом, дающий доход…

– Да, – ответил Калласте.

– Я думаю, – сказал помощник, – новые власти отнимут его.

Калласте поднялся:

– Не время думать об этом. Свою задачу как капитан судна я вижу прежде всего в том, чтобы сохранить судно для родины.

Игнасте вытянулся:

– Вы вправе распоряжаться на борту «Каяка», как сочтете нужным.

Калласте сказал уже другим тоном:

– Могут быть любые неожиданности. Я рассчитываю на вашу помощь, Игнасте!

– Да, капитан.

– Хорошо. – Калласте застегнул форменную куртку. Повернулся к помощнику: – Пойдемте к команде.

Игнасте пропустил капитана вперед и посмотрел вслед. Плечи Калласте, как обычно, были прямы, голова высоко поднята. Ничто не выдавало в нем волнения.

Голоса стихли, как только капитан и старший помощник вошли в салон. Игнасте остановился у края массивного стола, занимавшего большую часть каюты. За этим столом обедали офицеры корабля. На полированной крышке всегда стоял яркий погребец с пряностями. Но все это было убрано, и стол, обычно нарядный и даже праздничный, с ярко белевшими салфетками, сейчас напоминал чиновничий.

Калласте обвел взглядом собравшихся. Здесь была почти вся команда. Не пришли только несшие вахту в машинном отделении. Игнасте смотрел на капитана. Тщательно причесанная голова, безукоризненно отглаженный воротничок сорочки, спокойные глаза. Калласте молчал. В наступившей тишине вновь пробили склянки. Пять утра. В шесть – это хорошо знал Игнасте – пароход встанет под погрузку.

Собравшимся было известно о событиях в Эстонии, и все же они настороженно приглядывались к капитану, считая, что он знает обо всем больше и лучше их. И это ожидание его слов или указаний лучше чем что-нибудь другое говорило об авторитете Калласте даже среди этого с миру по нитке собранного экипажа.

Капитан прочел радиограмму. От одного к другому прокатилась негромкая волна голосов. От стены отделился высокий, крепкоплечий матрос с коротко постриженными белобрысыми волосами. Он взмахнул рукой и, с шумом выдохнув воздух, будто вынырнул из глубины, сказал:

– Как же так? – Он обвел всех округлившимися глазами. – У Советов – колхозы. Значит, нашей земле конец? У отца хутор. Теперь отнимут? Так, что ли, капитан?

Калласте смотрел на налитого злобой парня. Он хорошо знал таких парней. На судах их плавало немало. Сыновья зажиточных крестьян, они уходили на несколько лет в море, чтобы скопить деньжонок и прикупить у разорившегося соседа земельный участок. На этом обычно заканчивалась их морская биография. Работали они неплохо, с крестьянской добросовестностью, но моряками никогда не становились. Их тянула к себе могучая сила земли.

– Так что вы скажете, капитан? – Парень шагнул к столу. За спиной у него вновь раздались голоса.

Калласте остановил разговоры.

– Пока я не могу сказать, как будет решен земельный вопрос. У нас нет разъяснений. Вероятно, они будут позже.

– А как с жалованьем, капитан? Кто будет платить? – Это спросил лысоватый, уже немолодой моряк. Он обвел взглядом собравшихся. – Может, пока не поздно, перейти на другие суда?

Калласте прервал его:

– Идет война, и капитан любого судна пользуется правами военного времени. Вы моряки и знаете об этом. Каждый из нас выполняет свой долг. Что касается жалованья, оно будет выплачиваться регулярно. – Калласте аккуратно сложил радиограмму пополам, перегнул еще раз и спрятал в карман: – Мы должны прежде всего думать о родине – стране, под флагом которой ходит судно. – Капитан взглянул на часы: – В шесть ноль-ноль станем под погрузку. Погрузка будет производиться двумя кранами. Офицерам проверить вахты. Рейс на Буэнос-Айрес. Увольнения на берег я отменяю. – Капитан повернулся и, выйдя из салона, прошел в свою каюту.

Несколько минут еще были слышны голоса. Затем люди начали расходиться.

Когда стюард принес капитану утренний кофе, Калласте стоял в форменной куртке у иллюминатора, заложив руки за спину. Стюард поставил завтрак на стол и вышел.

Калласте был недоволен собой. Он упрямо твердил: главное сейчас – сохранить судно в рабочем состоянии и продолжать рейсы заключенных ранее фрахтов. Но чувствовал: главное совсем не это, а то, на что он не ответил себе и твердо не заявил команде. Главным было его внутреннее отношение к происшедшему на родине. На мгновение он уже второй раз за ночь вспомнил трех немцев из пивного погребка. Возможность прогуляться под окнами его дома в Таллине для них намного уменьшилась. От этой мысли стало теплее.

Калласте взял принесенную стюардом чашку и выпил кофе стоя. Он все еще смотрел в иллюминатор. Рассвело. С высоты капитанской каюты хорошо были видны причал, краны, портовые склады, облепленные яркими щитами реклам. На причале появилась легковая машина. Объезжая железнодорожные пути, она на мгновение остановилась, будто сидящий за рулем раздумывал, куда ее направить. Резко сорвавшись с места, машина покатила вдоль причала. Капитан потерял ее из виду, когда она скрылась за высоким бортом стоящего впереди «Каяка» канадского углевоза.

Калласте тут же забыл о ней, сказав вслух:

– Хитришь, капитан. – И повторил: – Хитришь…

Кто-то взялся за ручку двери.

– Прошу, – повернулся Калласте.

– К вам журналист, капитан, – сказал, заглянув в каюту, вахтенный.

И сейчас же из-за его плеча протиснулся высокий, костлявый человек в серой, сдвинутой на затылок шляпе.

– У меня несколько вопросов, господин Калласте, – быстро заговорил он, садясь к столу. Неожиданный гость достал блокнот. – Вы, конечно, знаете о событиях в Эстонии? – Перо его заскользило по бумаге. – Нас интересует, как вы относитесь к происшедшему. Ваш гнев, возмущение нарушением суверенитета Эстонии.

Он продолжал писать, хотя капитан не произнес ни слова.

– Насколько мне известно, – сказал Калласте, – Государственная дума Эстонии обратилась в Верховный Совет СССР с просьбой о принятии Эстонии в Союз Советских Социалистических Республик.

Рука журналиста замерла, словно натолкнулась на преграду. Он мгновение смотрел на Калласте ничего не понимающими глазами.

– Но… – начал было он.

– Я все сказал, – отрезал Калласте.

– Вы офицер флота, – заторопился журналист.

Но Калласте прервал его:

– Извините. Сейчас начнется погрузка. У меня нет времени для беседы.

Через несколько минут, поднявшись на капитанский мостик, Калласте вновь увидел журналиста. Тот стоял на причале у трапа «Каяка» и, энергично размахивая руками, что-то говорил вахтенному. Вскинув голову, он заметил Калласте и, прервав разговор, как-то боком пошел к своей машине. В эту же минуту на причале загремели краны. Погрузка началась.

К вечеру «Каяк» вышел в море. Английский лоцман, пожелав доброго плавания, по штормтрапу спустился на пляшущий у борта катер. Уже с палубы катера он на прощание помахал рукой. Что-то крикнул в рупор, но слов капитан не понял. Лоцманский катер, круто взбегая на волну, пошел к берегу. На островах не было видно ни единого огонька. Маяки были погашены. Англия погрузилась в темноту. Налеты немецкой авиации становились все более и более ожесточенными.

Небольшой белый фокстерьер капитана залаял с мостика вслед уходившему катеру. Калласте, успокаивая его, потрепал по голове. Пес повернулся, лизнул руку. Язык у него был шершавый, теплый.

– Ну что, милый, – сказал Калласте, – проскочим? Или нет? Будем с тобой акул кормить?

Тот радостно запрыгал вокруг.

– Эх ты, дурачок… – сказал капитан и, по давней привычке заложив за спину руки, зашагал по мостику.

Перед самым выходом в море стало известно о том, что немецкие подводные лодки в Атлантике потопили суда «Оклэндстар», «Клэп Мензис», «Ямайка Прогресс». Субмарины появлялись из глубин неожиданно и без предупреждения торпедировали беспомощные торговые суда. С тонущих кораблей в эфир летели отчаянные радиограммы. Капитан проложил курс к экватору и дальше к Буэнос-Айресу вдали от обычных путей торговых судов.

Калласте не уходил с мостика. На темных пологих валах, кативших навстречу «Каяку», появились пенные барашки – верные предвестники шторма. Но капитана это радовало. Чем выше волна, тем больше надежд пройти через Атлантику незамеченными немецкими лодками. В шторм они опускались на глубину, всплывая только для того, чтобы перезарядить аккумуляторные батареи и пополнить запас воздуха.

Весь день Калласте был занят. Разговаривал с шипшандлером, ездил в управление порта, встречался с портовыми чиновниками… Вокруг были люди, и каждый говорил о чем-то своем, но мысли капитана все время возвращались к одному: что там в Таллине?

Переждав порыв ветра, капитан отворил дверь в рулевую рубку. Фокстерьер шмыгнул мимо его ног, видимо радуясь, что теперь можно будет согреться, надежно укрывшись от резкого ветра и холодных брызг, обдававших мостик.

У штурвала стоял рулевой Карл Пиик. Он сдержанно сказал:

– Добрый вечер, капитан.

Калласте кивнул. В рулевой рубке было полутемно. Только подсветка компаса мерцала в темноте. «Каяк» шел без огней. В каютах иллюминаторы были задраены светомаскировочными заглушками. Коридоры были едва освещены синими лампами.

Карл Пиик откашлялся. Калласте почувствовал, что матрос что-то хочет сказать, но тот медлил. Капитан искоса взглянул на рулевого. Немолодое, изрезанное морщинами лицо, глубоко запавшие глаза. От виска через всю щеку сбегал шрам. «От чего бы это? – подумал капитан. – Портовая драка или несчастный случай?»

– Пиик, – сказал Калласте, – я вот смотрю на вас и думаю: где это вы заполучили такую зарубину?

Рулевой пощупал шрам.

– Как-нибудь расскажу, капитан. – Он посмотрел на Калласте. – Давняя история.

Помолчали. И все-таки у Калласте было ощущение, что стоящий рядом человек хочет что-то сказать. Что-то очень важное и нужное. Калласте молча смотрел на вздымающееся море. Ждал, но Карл Пиик так ничего и не сказал.

Калласте свистнул фокстерьеру и вышел из рулевой рубки. Пес весело бежал впереди. Он любил, когда капитан обходил судно. У трапов фокстерьер останавливался и ждал, пока капитан спустится. Пес боялся крутых ступеней.

Калласте был в машинном отделении, когда его вызвали в радиорубку. Вахтенный доложил, что радист принял сигналы бедствия. Калласте, прервав осмотр судна, тут же поднялся к радисту. Открывая дверь рубки, капитан услышал отчетливые сигналы: «SOS! SOS! SOS!» Лицо радиста было взволнованно и сосредоточенно.

– Где они? – спросил Калласте.

Радист тут же запросил гибнущий корабль. Капитан взглянул на карту. Судно терпело бедствие по курсу «Каяка». Самое большее в трех часах хорошего хода.

– Запросите, – сказал Калласте, – какое у них повреждение.

Радист выключил прием и перешел на передачу. Когда он вновь переключился на прием, с гибнущего корабля запросили:

– Кто вы? Ваши координаты? Назовите судно.

Калласте неожиданно для радиста вырубил питающий аппаратуру аккумулятор.

– Это немцы, – сказал он, – подлодка.

Радист оторопело смотрел на него.

– Сволочи! – возмутился капитан. Он знал уловки немецких подводников. Они выходили на торговые пути и слали в эфир сигналы бедствия. Того, кто, откликнувшись на сигнал, подходил спасать, встречала торпеда.

Капитан изменил курс «Каяка», круто взяв на вест. Зарываясь в волны, судно самым полным ходом уходило из опасной зоны.

В рулевую рубку поднялся Игнасте, но капитан, передав ему вахту, еще долго не спускался в свою каюту.

Море бушевало, гигантские валы свободно перекатывались через фальшборт, и вода гуляла по палубе. Капитан стоял за спиной рулевого, время от времени поглядывая на компас. Прошло больше часа. Калласте вновь вернул судно на прежний курс и дал команду сбавить обороты.

Как только машина изменила режим работы, вибрация палубы под ногами утихла и люди заметно повеселели. Рулевой даже тихо засвистал какую-то мелодию. Игнасте принес термос с горячим кофе. Но капитан от кофе отказался, позвал пса и, пожелав счастливой вахты, ушел в каюту.

Предыдущая бессонная ночь и волнения дня дали себя знать. Но, закрыв глаза, капитан вспомнил рулевого Карла Пиика, шрам на щеке и его слова: «Как-нибудь расскажу, капитан… Давняя история».

«О чем он хотел рассказать?» – подумал Калласте. Но судно качало, веки слипались… Капитан уснул, и мысли оборвались.

Когда капитан проснулся, ветер отдувал ткань шторы у иллюминатора и в образовавшуюся щель проглядывало ясное голубое небо. В первую минуту капитану показалось, что он проснулся в таллинской квартире и сейчас откроется дверь, войдет Гельма, жена. У нее густые льняные волосы…

Но «Каяк» качнуло, и Калласте понял, что он на судне. Капитан повернулся на бок и в углу каюты увидел фокстерьера. Тот безмятежно спал.

– Ну да, – сказал Калласте, – спишь, старина, а хозяин бодрствует.

Фокстерьер недовольно пошевелил ухом. Он был действительно стар и любил поспать.

– Спишь, – сказал Калласте, – нехорошо.

Фокстерьер вильнул хвостом, но не открыл глаз.

Калласте расшторил иллюминаторы, и каюту залило яркое солнце. Море успокоилось. Пологие волны лениво подкатывали к борту «Каяка».

Капитан много раз бывал в этих широтах и всегда удивлялся быстрой смене погоды. Разыграется шторм, небо окутают плотные тучи, и кажется, что это надолго, на несколько дней, но поднимется ветер, угонит тучи – и вновь ярко светит солнце. Сказывалось влияние теплых вод могучего Гольфстрима.

Фокстерьер вскочил и с веселым лаем, как будто бы и не спал, бросился к капитану.

– Конечно, все проспали, – заговорил с ним, как с человеком, капитан, – а теперь притворяемся, что мы бдительно охраняем хозяина.

В салоне уже завтракали Игнасте, старший механик Андрексон, третий помощник Кизи. Игнасте доложил, что «Каяк» идет по проложенному курсу и особых происшествий за ночь не было. Капитан кивнул и принялся за яичницу с ветчиной. Несколько минут прошло в молчании. Калласте отложил вилку и спросил:

– Я прервал ваш разговор, господа? Мне показалось, что вы оживленно беседовали?

– Мы говорили, – сказал Кизи, – о будущем эстонского флота.

– А именно?

– Вероятно, флот будет национализирован.

– Флота Эстонии как такового не существовало, – возразил Игнасте, – был флот, плавающий под флагом Эстонии. А суда принадлежали фирмам.

– В России флот национализирован, – сказал Калласте. – Как события будут развиваться в Эстонии, предугадать трудно.

– Дела Эстонии, как вы понимаете, господа, меня не интересуют. – По национальности Андрексон был шведом. – Но частная собственность должна быть неприкосновенна. Это закон цивилизованного мира.

Стюард убрал тарелки и принес кофе.

– А что будет с судами под эстонским флагом, находящимися вне своей страны? – спросил Кизи.

Капитан поднял на него глаза:

– Я думаю, мы все вернемся на родину.

Капитан высказал это как само собой разумеющееся. И сразу же почувствовал, что в салоне повисла напряженная тишина. Он подумал, что об этом, наверное, и шел разговор до того, как он присоединился к завтракавшим.

Андрексон допил кофе и, сказав, что его ждут дела, вышел. Следом за ним заторопился и Кизи. В салоне остались только капитан и Игнасте.

– А вы знаете, Игнасте, – сказал капитан, – я плавал под советским флагом.

– Вы плавали под советским флагом? – искренне удивился Игнасте.

– Да, – сказал Калласте, – и вы видели судно, на котором я плавал. Вам встречался когда-нибудь советский барк «Товарищ»?

– Четырехмачтовый парусник?

– Да. Вот на нем я и плавал, только тогда он назывался «Лауристон». – Калласте замолчал, постукивая костяшками пальцев по крышке стола.

– А что говорят в экипаже о событиях в Эстонии?

– Разное, – ответил Игнасте.

Калласте посмотрел в иллюминатор на голубевшее небо.

– Разное, – задумчиво повторил он.

Ему неожиданно вспомнился далекий 1919-й. «Лауристон» он вел из Архангельска в Англию. Архангельск… Тротуары, сколоченные из тесин, дымы над домами, снежные сполохи… В Архангельске распоряжались военный английский комендант и так называемое Северное правительство, которое возглавлял издерганный, с мутными глазами алкоголика господин Чайковский. В его резиденции каждую ночь бушевало разгульное море. Господин Чайковский удивлял англичан невиданными блюдами – тешей из осетрины с брусникой, семгой, икрой… Под утро в розвальнях, выстланных коврами, гостей развозили по домам. Ямщики, загоняя лошадей, бешено улюлюкали на пустынных улицах… А город умирал без топлива и хлеба…