Текст книги "Океан. Выпуск одиннадцатый"

Автор книги: Евсей Баренбойм

– Скажи сигнальщику, чтобы вызвали катер!

Соколов замялся, не зная, что отвечать. И тогда Сажин отрапортовал, словно стоял на вахте, а не раскачивался в шлюпке на волне:

– Есть вызвать катер! – И до боли сжал плечо Олега Константиновича, призывая не вмешиваться.

– Катер вышел?

– Так точно! – ответил Сажин и вскоре положил ладонь на глаза старшего механика.

– Ну вот, теперь успокоился. Совсем успокоился…

Сажин, вечно чем-то недовольный, желчный Сажин сидел возле своего бывшего начальника согнувшись, не снимая ладони с его лица, и по впалым, заросшим седой щетиной щекам стекали слезы. И Марья, бой-баба кочегар Ковалик, тоже плакала.

Олег Константинович не знал, что им сказать. Он привалился грудью к борту шлюпки и ощутил в кармане что-то жесткое. Вытащил. То был блокнотик в целлулоидной упаковке, о котором он совсем забыл. Он расстегнул кнопочку и вынул блокнот. Влага едва коснулась обреза, и край блокнота был теперь волнистым. Соколов раскрыл блокнот наугад. Там была чья-то телеграмма – из тех, что посылали во Владивосток. И он, еще не задумываясь зачем, стал читать вслух:

– «Живу хорошо! Работаю легко. До встречи. Целую. Маша». Так это твоя телеграмма! «До встречи» написала, а слезам волю… А ты, Сажин, требовал, помнится, чтобы во Владивостоке запасли тебе бочку пива. Должна бочка дождаться. Без тебя скиснет, а, Сажин?

По глазам людей, сидевших в шлюпке, он понял, что всем тоже вдруг захотелось еще раз услышать, что они писали домой. Еще раз коснуться той ниточки, которая еще тянулась, еще не оборвалась… И он читал телеграмму за телеграммой как можно громче, чтобы всем было слышно, чтобы перекрыть шум океана. А он нарастал – и шум волн, и шум ветра.

Еще двое суток держали парус попеременно третий помощник и кочегар. Потом парус пришлось зарифить, потому что усилившийся северный, леденящий ветер мог опрокинуть шлюпку. Они отлеживались и грелись под возвышением, которое образовал брезент. Сначала ветру, поднявшемуся после штилевой погоды, все были рады. Но он усилился, разгулял волну, принес снег с дождем. Главное теперь было удержать шлюпку, не дать ей стать лагом к волне. Рулевых Соколов менял каждый час.

Всю ночь Соколов сидел на носовой банке и смотрел вперед. Он спрятал за пазуху ракетницу и заряды к ней. Берег на тот случай, если увидит ходовые огни парохода. Но они все не появлялись. И каждую ночь Соколов казнил себя за то, что приказал идти на ходовой фарватер и ждать, ждать, ждать пароход. Наверное, он сделал ошибку, самую главную и непоправимую из всех, что бывали когда-то. И никто не узнает, что на его счету жизни всех, кто был в шлюпке. Всю долгую ночь он заставлял себя о чем-то думать, вспоминать, чтобы не выключиться, не заснуть и не пропустить ходовые огни парохода. Не пропустить пароход, который мог ничего не заметить, ударить шлюпку и пройти дальше.

Теперь он думал об Игоре, который тоже лежал под брезентом. Он заставил Игоря надеть обе рубашки стармеха, от тех двух пар прекрасного ленд-лизовского шерстяного белья. Олег Константинович думал о мужестве этого мальчика. Как он, перебравшись с плотика на шлюпку, окинул взглядом всех, кто был в ней! И ни словом, ни жестом не выдал своего горя. Игорь работал на веслах, как все. И упрямо отталкивал того, кто хотел до срока его подменить. Он был молчалив, как все. И не отводил глаз, когда в море навсегда уходил тот, кого забирал холод. Он стал таким же взрослым, как все, только ростом поменьше. И главное, у него сохранились еще силы. Откуда?!

Соколов сполз с банки, закатал рукав, опустил руку на дно шлюпки. Опять пора откачивать воду. Он потянул кого-то за распухшую, как и у всех, ногу. А сам снова взобрался на банку и стал смотреть в ночь. И вдруг он увидел освещенный причал – то ли Сиэтл, то ли родной Владивосток. По причалу прямо на него ехал автомобиль с ярко включенными фарами. Он беззвучно пронесся мимо, но за тем автомобилем следовала целая колонна, и у всех машин ярко включенные фары…

Протер глаза – ничего… Вот уж третью ночь подряд его преследовали галлюцинации. То казалось, что прямо на шлюпку идет ярко освещенный пассажирский лайнер. Еще немного – и разобьет вдребезги. Он сунул руку за пазуху, выхватил ракетницу и… увидел перед собой черноту ночи и склон волны.

Кто-то подобрался, лег рядом.

– Я воду всю откачал. – Это был Игорь.

– Так это тебя разбудил? Прости.

– У меня силы есть.

– Знаю, что есть. Но береги их. Тебе надо беречь их больше всех.

– Я как все, – упрямо сказал Игорь.

– Ты не прав. Понимаешь, я могу умереть, любой может умереть. Но ты обязан выжить. Понимаешь, обязан.

– А зачем одному?

– И ты пал духом?

– Нет, я хочу жить. Но я один не справлюсь со шлюпкой. Я один ничего не смогу с нею сделать.

– Один не останешься. Я верю…

У Олега Константиновича сейчас не было сил прогнать Игоря снова под брезент. Он был рад, что кто-то рядом, а значит, не вернутся галлюцинации – освещенный яркими огнями порт и сияющий лайнер. Он продолжал говорить:

– Ты выживешь и когда-нибудь сможешь рассказать тем, кто родится после войны, что с нами было. Что вот была такая подлость во время войны. Была охота на мирные суда. Удар из-под воды и трусливое бегство с места убийства. Хотя мог и не убегать, потому что следователи еще долго не будут искать преступников, следы преступления. Но преступление не может быть бесследным. Вот и здесь: мы – след и мы – свидетели. Мы будем нужны, когда придет победа. А ты будешь нужен, когда я стану совсем старым и, может быть, что-то забуду.

– Вы верите, дядя Олег?

– Твердо верю. И знаешь, если у тебя действительно есть силы, если ты не совсем замерз, побудь со мною. Скоро рассвет, и я могу забыться. Я могу пропустить встречный корабль.

– И вы верите, что он скоро будет?

– Верю, что будет. Если бы не верил, может быть, уже умер.

Когда занялся тусклый рассвет, Соколов заполз под брезент, в духоту, влагу, но все же там чуть теплее. Рядом полулежал, плотно прижавшись, Игорь. Прежде чем выключилось сознание, Соколов подумал: «А кто там сейчас на руле и кто впередсмотрящий?» Но впервые за все это время у него не хватило ни сил, ни воли отодвинуть край брезента и посмотреть, кто там на носу и корме. Кто там на вахте?

Потом ему почудился гудок, густой, низкий, почти такой, как у «Ангары». Но он решил, что это снова галлюцинации, а может быть, просто сон…

Из рапорта капитана парохода «Индигирка» И. В. Петрова начальнику Дальневосточного пароходства:

«Настоящим ставлю вас в известность, что на переходе из Сан-Франциско во Владивосток при подходе на траверз пролива Лаперуза прямо по курсу увидел буруны. Изменив курс, ЗЗ примерно через 30—40 минут обнаружил шлюпку. Обойдя шлюпку два раза, не обнаружил никого, кроме раскрытых банок с неприкосновенным запасом и на кормовой части какой-то возвышенности, покрытой брезентом.

На третьем заходе подал один длинный гудок. На шлюпке открылся брезент, под которым находились люди, сообщившие, что это часть команды с парохода «Ангара», оставшаяся в живых. На четвертом заходе, прикрыв шлюпку, подошел к ней вплотную, поднял на борт одну женщину, одного мальчика, как выяснилось, тринадцати лет, и одиннадцать мужчин. Всем поднятым на борт была немедленно оказана медицинская помощь…»

В. Матвеев
ГОВОРЯЩАЯ ТИШИНА

 
Прислушайся к молчанию музея —
И вдруг взорвется эта тишина,
Взревет волна,
                      и ветер станет злее,
И оживут героев имена…
Вчитайся
              в дневники,
                                приказы,
                                              сводки —
И ты увидишь:
                      по волне рябой
Идут эсминцы,
                      катера,
                                 подлодки
В поход победный
                            и в последний бой.
И вот уже
               вдали гремят раскаты,
В огне,
          в дыму
                     крутые берега,
Где,
      на ходу срывая с плеч бушлаты,
Идут!
        Идут
               в тельняшках полосатых
Морские пехотинцы
                              на врага!
Ты к фотоснимкам приглядись получше:
Герои-моряки —
                         совсем еще юнцы.
То смотрят не в глаза,
                                 а прямо
                                             в души
Твои
       войною
                   опаленные
                                    отцы!
От них ты принимаешь эстафету,
И на тебя надеется страна.
Как сильным быть?
                             Как побеждать?
                                                     Об этом
Красноречиво скажет тишина.
 

Е. Баренбойм
ОПЕРАЦИЯ «ВУНДЕРЛАНД»
Повесть

Маленькая муха, невесть как залетевшая в каюту, не спеша спустилась по прямому хрящеватому носу Больхена. Он чихнул и проснулся. В приоткрытый иллюминатор слегка тянуло влажной свежестью. За бортом гортанно кричали чайки. Большие круглые, вделанные в переборку морские часы фирмы «Глассхютте» показывали тринадцать пятьдесят.

«Что значит давняя привычка – час двадцать сна и ни минуты больше, – подумал он. – Прекрасная штука послеобеденный отдых на флоте. После него чувствуешь себя обновленным, полным сил».

Больхен знал, что его покой бережет специально выставляемый вахтенный. Если бы не он, топот тяжелых матросских ботинок по бронированной палубе над его салоном разбудил бы мертвого.

Стоя перед иллюминатором, Больхен привычно повязывал галстук. Отсюда, с высокого борта тяжелого крейсера «Адмирал Шеер», Нарвик был виден как на ладони: крутые, узкие, сбегающие с аспидно-черных сопок к морю улочки, застроенные нарядными, разноцветными, будто с рождественских открыток, домиками, высокие остроконечные крыши кирх, железнодорожный вокзал, куда каждый день приходили тяжело груженные составы с железной рудой для рейха из Кируны, узкая лента стратегической дороги № 50 Нарвик – Киркенес, неуклюжая махина недавно перегнанного из Вильгельмсхафена плавучего дока.

Ровно в четырнадцать Больхен вышел в салон. Его худой подбородок подпирал крахмальный воротничок, тужурка застегнута на все пуговицы. Рыжеватые волосы аккуратно зачесаны на пробор.

Больхен всегда и во всем брал пример со своего кумира – адмирала графа Шпее, не переносившего никакой неряшливости и распущенности. Поэтому и офицеры «Адмирала Шеера» приходили в кают-компанию, как на торжественный прием.

В дверь салона постучали, и, не дождавшись ответа, вошел вестовой Краус с подносом в руке.

– Добрый день, господин капитан 1 ранга. Ваш кофе и газеты.

– Добрый день, Краус. Спасибо, поставь.

Некоторое время в каюте стояла тишина, лишь позвякивала посуда, которую расставлял вестовой.

– Что нового, Краус?

– Ничего особенного, господин капитан 1 ранга. – Краус замялся. – Говорят, скоро выйдем проветриться?

– А что, надоело стоять?

– Да как вам сказать… – Вестовой медлил, обдумывая ответ. – И стоять неплохо, да уж больно большая дыра этот Нарвик.

– Можно подумать, что ты призван на флот из Парижа, а не из крохотной деревушки на реке Эмс, – рассмеялся Больхен. – Старший офицер рассказал мне, что ты, оказывается, женат. Вот уж не думал. И дети у тебя есть?

– Так точно. (Больхен заметил, как на мгновение потеплели его глаза под белесыми ресницами.) Два сына.

– Сколько же им?

– Седьмой и пятый год.

– Как раз женихи для моих дочерей, – пошутил Больхен. Он вздохнул, представил себе их обеих, сидящих у него на коленях и обнимающих за шею.

Больхен любил иногда вот так запросто беседовать с рядовыми матросами. Он считал, что ничто так не способствует популярности командира среди личного состава, как такие непринужденные беседы со смехом и солеными шутками.

– При случае покажи мне их фотографии, – сказал он.

Было ясно, что экипаж корабля успел уже что-то пронюхать. Матросы всегда отличались безошибочным интуитивным чутьем. Они, конечно, заметили и сделали правильные выводы из того, что в кают-компанию «Адмирала Шеера» были приглашены на обед командир флотилии эскадренных миноносцев капитан 1 ранга Бей и два известных подводника – Рич и Грау, отличившиеся при разгроме конвоя союзников.

– А что слышно насчет снов у старослужащих? – помолчав, спросил он.

– Вчера в кубрике старший матрос Хенце рассказывал, что опять видел во сне привидения. И сигнальщик Отто Леман видит их третью ночь подряд.

Последнее сообщение вестового не понравилось Больхену. Он знал, что на его корабле широко распространены предрассудки. Как, впрочем, и на всем немецком флоте. Их было великое множество. Согласно им, увиденные во сне привидения означают смертельную опасность для корабля и его команды. Несчастье ждет корабль, выходящий в море тринадцатого числа. А если оно совпадает с пятницей, жди верную гибель. Несчастье ждет корабль, изменивший свое название. Когда Гитлер, опасаясь, что тяжелый крейсер «Дейчланд», носящий такое громкое имя, может быть поврежден или даже потоплен и это произведет дурное впечатление на немецкий народ, приказал переименовать его в «Лютцов», вся команда была уверена, что несчастье не за горами. Действительно, при попытке выйти в июле 1942 года из Альтен-фиорда на перехват союзного конвоя «Лютцов» подорвался на мине и надолго вышел из строя. И все моряки немецкого флота, стоявшего в Нарвике и Тронхейме, были убеждены, что иначе и не могло быть. Из этих же опасений Гитлер не разрешил назвать ни один большой корабль своим именем. А вдруг с ним что-нибудь случится?!

Поэтому сейчас, в преддверии предполагающегося строго засекреченного выхода «Адмирала Шеера», эти сны старослужащих были особенно некстати. У молодежи они могут вызвать падение боевого духа и упаднические настроения.

«Нужно немедленно предупредить старшего офицера, – решил Больхен. – И насчет слухов о выходе тоже».

Вильгельм фон Больхен больше всего в жизни мечтал о славе. Он хотел видеть свою фамилию в газетах напечатанной крупным шрифтом, слышать по радио. До боли в сердце он завидовал прославленным немецким подводникам Прину, Топпу, Ричу и другим, именами которых немецкая пропагандистская машина заполнила все газеты, журналы, весь эфир. Он завидовал бывшему командиру «Адмирала Шеера» Теодору Кранке, совершившему удачное рейдерство в Атлантику, а сейчас в звании вице-адмирала занимавшему пост личного представителя гросс-адмирала Редера при ставке фюрера.

Он не хотел прозябать в безвестности. Где же, как не на войне, можно прославить свой род, свою фамилию, может быть, даже войти в историю рейха? Ради славы он был готов на все. Даже на смерть.

Больхен командовал тяжелым крейсером «Адмирал Шеер» (в большинстве морских справочников мира из-за сильного артиллерийского вооружения при относительно небольшом водоизмещении он официально назывался броненосцем или «карманным» линкором) около полугода. В тридцать четыре года стать капитаном цур зее и командиром нового, известного всему миру корабля было совсем неплохо даже для все ускорившего военного времени.

Он получил этот корабль неожиданно, благодаря счастливому стечению обстоятельств. Не будь этого случая, неизвестно еще, как долго ему пришлось бы плавать с этой старой песочницей и ворчуном Майзелем.

Худой и болезненный командир крейсера «Принц Ойген» капитан 1 ранга Майзель недолюбливал своего старшего офицера. Ему многое не нравилось в нем: и чрезмерное служебное рвение, и холеные руки с длинными ногтями, и высокомерное нежелание играть с ним по вечерам в скат, и недопустимые англофильские привычки.

Дело в том, что отец Больхена, обедневший дворянин Гейнц фон Больхен, имел в Висбадене – городке на Рейне в юго-западной Германии – небольшую гостиницу, где до прихода к власти фашизма останавливались иностранцы. Его сын Вильгельм перенял от них привычку есть на завтрак овсяную кашу – поридж, любил танцевать запрещенный английский фокстрот и носить английского покроя брюки.

Для старчески подозрительного и ограниченного Майзеля этого было достаточно. Он считал своего старшего офицера плохим патриотом, хотя и отдавал ему должное как моряку.

Гейнц фон Больхен был видной фигурой в «Немецких христианах», личным другом самого имперского епископа. Глубоко верующий человек, он не любил войну и мечтал своего сына Вильгельма направить по духовной линии. Послушный тихий мальчик, в детстве безоговорочно слушавшийся отца, еще в гимназии научился хорошо играть на фанфаре.

К власти в стране стремительно приближался фашизм. Веймарская республика доживала последние месяцы. Пестрые плакаты с демагогическими лозунгами бросались в глаза отовсюду, с афишных тумб, со стен домов; их несли над головой демонстранты, выкрикивали в пивных: «Мы люди, а не собаки!», «Рабочий тоже хочет хлеба!», «Немец, если уважаешь себя, не покупай у еврея!» Все чаще устраивались пышные торжества, факельные шествия, различные слеты.

Высокий и красивый юноша, великолепно игравший на фанфаре, как никто больше, годился в статисты для таких сборищ. На одном из них в Берлине к нему подошел незнакомый человек, холеный, седеющий, с загорелым замкнутым лицом и светлыми усиками щеточкой. Это был Шнивинд – друг будущего главнокомандующего военно-морским флотом Редера и будущий адмирал.

Узнав, что Больхен заканчивает гимназию, он спросил:

– Какую же карьеру вы собираетесь себе избрать в дальнейшем, мой мальчик?

– Отец хочет, чтобы я стал священником.

– Это прекрасный путь, – сказал Шнивинд, и на его лице на миг появилось выражение смирения. – Но боюсь, что такому красивому юноше, как вы, жизнь священника быстро надоест. А что, если я уговорю отца направить вас в военно-морское училище?

Стесненный статьями Версальского договора, германский военно-морской флот начинал постепенно возрождаться. Первым делом необходимо было подготовить новые кадры офицеров, укомплектовать военно-морское училище. В числе других задача по вербовке будущих кадетов была возложена и на Шнивинда.

Он появился в доме Больхена в Висбадене ровно через неделю после встречи в Берлине. Знаток гетевской поэзии и истории религии, ироничный и обаятельный собеседник, он произвел на обычно сдержанного отца исключительно сильное впечатление. Если у Вильгельма окажутся такие воспитатели и командиры, то и желать большего не остается.

– Благословляю тебя, сын мой, – сказал отец.

– У нашей родины будет меньше одним пастырем, зато будет больше одним солдатом.

С этого дня Шнивинд считал себя крестным Больхена. Он следил за его успехами в учебе, за продвижением по службе. Этот красивый мальчик не обманул его надежд. У него оказались твердая воля и решительность, необходимые для военного моряка, но совсем не обязательные для слуги господа.

Сейчас Шнивинд занимал должность адмирала Северного моря. Но Больхен знал, что он не забыл о нем и ждет случая, чтобы продвинуть.

Именно такой случай и представился в феврале 1942 года.

Уже давно германское морское командование планировало перевести Брестскую эскадру в воды Северной Норвегии. После высадки английских морских десантов в 1940 году в Тронхейме и Нарвике и внезапного нападения британского флота в районах Бергена и Нарвика в декабре 1941 года Гитлер находился в состоянии постоянной напряженности. Ему непрерывно мерещилась высадка англичан в Северной Норвегии, наступление с севера советских войск. На двух последовавших почти одно за другим совещаниях в своей ставке он говорил:

– Если англичане и русские разберутся в ограниченности наших сил, они подвергнут ударам Северную Норвегию в нескольких пунктах, вытеснят нас оттуда, займут Нарвик, окажут давление на Финляндию и Швецию, что может повлиять на исход всей войны. Германский флот должен быть на Севере и приложить все усилия к обороне Норвегии.

Против увода кораблей из Бреста резко выступил главнокомандующий военно-морским флотом рейха гросс-адмирал Редер.

– Увод эскадры из Бреста на север снимет постоянную угрозу судоходству союзников в Атлантике и сделает его почти безопасным, – говорил он. – Мой фюрер, флот в Бресте – это заноза в теле англичан. Она постоянно саднит и болит и в любой момент грозит им тяжелыми осложнениями. Мы не должны вытаскивать ее.

И все же страх Гитлера перед высадкой был столь велик, что возражения Редера не были приняты во внимание и эскадра начала подготовку к прорыву.

11 февраля 1942 года около полуночи линкоры «Шарнхорст», «Гнейзенау» и тяжелый крейсер «Принц Ойген» под флагом командующего эскадрой линейных кораблей вице-адмирала Силлиакса выскользнули из Бреста и направились в Ла-Манш. Ночь выдалась удачной – очень темной, безлунной. Дул легкий юго-западный ветер. На рассвете, когда эскадра обогнула остров Олдерней, у командира крейсера «Принц Ойген» Майзеля начался жесточайший приступ болей в животе. Его буквально выворачивало наизнанку. За полчаса командира стало невозможно узнать. Лицо его посерело, глаза запали, тело покрылось обильным липким потом. То и дело он страдальчески морщился, хватался за живот. Корабельный врач подозревал у него прободение язвы желудка. Силлиакс приказал в командование кораблем вступить старшему офицеру корветтен-капитану Больхену.

До сих пор Больхен не может понять, как и почему их пропустил британский флот. Эта авантюристическая операция, проводившаяся под самым носом у англичан, развивалась фантастически удачно. Прошло полсуток, как немецкая эскадра вышла из Бреста и двигалась по самому оживленному в мире морскому проливу, по этой канаве, как любят называть Ла-Манш сами англичане, но до сих пор ее никто не обнаружил! А ведь еще девять дней тому назад в Уайтхолле, в старинной резиденции британского адмиралтейства, было получено сообщение о проводимых немцами тральных работах в проливе, что, несомненно, указывало на подготовку к выходу тяжелых кораблей.

Только около полудня, когда один из «спитфайеров» увидел конвой и опознал среди него линейный корабль, на британском флоте была, наконец, объявлена боевая тревога. К этому времени немецкая эскадра находилась уже в ста милях севернее Кале.

В просторной ходовой рубке крейсера «Принц Ойген», сидя в удобном вращающемся командирском кресле, с наслаждением глотая обжигающе горячий кофе, Больхен слушал доклад старшего штурмана.

– Мы находимся сейчас в самом узком месте пролива Па-де-Кале, где расстояние между французским и английским берегами всего двадцать три мили. Через час эскадра выйдет в Северное море.

– Это значит, что самая опасная и трудная часть прорыва позади, – задумчиво произнес Больхен. – А не кажется ли вам, штурман, что томми слишком легко и просто пропускают нас через свою канаву на восток? Не иначе как эта старая лиса Черчилль хочет нас убрать из-под своего носа и упрятать подальше, откуда мы не сможем угрожать берегам старой Англии.

В феврале темнеет рано. Немецкая эскадра находилась на последнем этапе своего пути в Вильгельмсхафен. Если не считать разрозненных, на редкость несогласованных и ненастойчивых атак английских самолетов, эсминцев и торпедных катеров из Дувра, а также происшедших час назад подрывов на магнитных минах «Шарнхорста» и «Гнейзенау», не снизивших после этого даже хода, все обстояло великолепно. Больхен оставил за себя на мостике старшего штурмана и ненадолго спустился в лазарет. Старый Майзель под действием обезболивающих дремал. Завидев своего старшего офицера, он с трудом разлепил тяжелые веки, спросил:

– Где мы?

– На траверзе острова Терхселлинг. На рассвете будем дома. Команда выражает вам свое сочувствие. Доктор говорит, что ваши дела лучше.

Это были пустые, ничего не значащие слова. Майзель знал, что старший помощник безмерно рад неожиданной возможности проявить себя. Знал он и то, что никто из команды не думает о нем. И не потому, что он был плохим командиром. Просто сейчас воспитана такая молодежь. Никому нет дела до другого. «Жалость – удел слабых духом». «Без жестокости нет победы». Об этом твердят еще с младших классов гимназии. Страшный век. Никогда еще люди не чувствовали себя такими одинокими, как сейчас. И как это наци сумели так быстро изменить немцев?

А старшего офицера переполняли противоречивые чувства: страх ответственности за порученный корабль, боязнь, что он не справится с так счастливо и неожиданно выпавшей на его долю возможностью проявить себя, благодарность Майзелю за его болезнь, давшую ему неожиданный шанс в карьере. «Спасибо старику, что вовремя заболел, – думал он. – Лишь бы теперь не остаться незамеченным или – еще хуже – не наделать глупостей. Пока все идет хорошо. Скорее наверх!»

– Желаю вам быстрого выздоровления, – искренне сказал Больхен и дотронулся пальцами до лба больного. И старый Майзель почувствовал эту искренность. Он на мгновение зажмурился, будто от сильной боли, две маленькие слезинки скатились по его впалым, сморщенным щекам.

– Благодарю, Вильгельм. Идите на мостик, – внятно сказал он. – Там сейчас ваше место.

Утром «Гнейзенау» и «Принц Ойген» вошли в устье Эльбы. Еще издалека на подходе, рассматривая с мостика в бинокль большую толпу встречающих, собравшихся на причале, Больхен увидел высокую, представительную фигуру в парадной адмиральской шинели со светлыми атласными отворотами и неизменным кортиком. Сердце его ёкнуло от доброго предчувствия, на мгновение стало жарко. Но вслух сказал нарочито равнодушно:

– Сам гросс-адмирал Редер прилетел из Берлина нас встретить.

В тот же день вечером, после подробного доклада вице-адмирала Силлиакса, гросс-адмирал пригласил Больхена к себе. В обшитом красным деревом адмиральском салоне на «Гнейзенау» стояли массивные диваны и кресла, покрытые темно-коричневой кожей. Бронзовые золоченые бра на стенах светили неярко, будто свечи. На маленьком полированном столике стояли бутылки с разными напитками. Мягко гудела вентиляция, задувая в салон подогретый воздух.

Главнокомандующий начал сразу, без всяких вступлений. Больхен не сомневался, что и Шнивинд успел доложить о нем.

– Как вам известно, адмирал Кранке назначен моим представителем при ставке фюрера. Должность командира тяжелого крейсера «Адмирал Шеер» вакантна. Командование дает вам самые лестные характеристики. Как вы смотрите на это назначение, господин корветтен-капитан?

Редер испытующе посмотрел на Больхена. Тот щелкнул каблуками:

– Сочту за честь.

– Учтите, Больхен, – помолчав, продолжил Редер. – Вы получите в командование не простой корабль. Его знает вся Германия. Фюрер лично следит за его успехами. Постарайтесь упрочить его славу.

Больхен выпятил грудь, склонил голову.

Как в тумане он дошел по ковру до двери, четко повернулся, снова склонил голову и вышел.

Да, получить такой корабль было немыслимой, просто фантастической удачей, о которой Больхен не смел даже мечтать. В Германии действительно не было человека, кто не слышал бы о тяжелом крейсере «Адмирал Шеер», о его успехах в рейдерстве в Атлантике, не запомнил примелькавшееся на десятках фотографий аскетически худое, неулыбчивое лицо его командира Теодора Кранке, так похожее на лицо самого «папы» подводников адмирала Деница.

Ну что ж, он сделает все возможное и даже невозможное, чтобы умножить славу этого корабля. И кажется, вскоре для этого представится удобный случай.

Месяц назад здесь, в Нарвике, у него на корабле побывал адмирал Шнивинд.

– Как здоровье отца? – спросил он у Больхена, когда после обеда они перешли в салон и закурили.

– Спасибо. Свою гостиницу он отдал под госпиталь и сейчас целиком поглощен госпитальными заботами.

– Я всегда был уверен, что ваш отец настоящий патриот Германии. Передайте ему мой привет.

Шнивинд умолк, и только щелканье зажигалки нарушило воцарившееся молчание. Затем он облокотился о спинку кресла и заговорил снова:

– Вильгельм, я думаю, что не ошибусь, если предположу, что вы мечтаете прославиться. Так ли это?

– Да, так.

– Благодарю за откровенность. Такая возможность вам скоро представится. Постарайтесь ее не упустить.

– Новое рейдерство в Атлантику? – осторожно поинтересовался Больхен.

– Нет, поближе. Удар по внутренним арктическим коммуникациям русских. Внезапный и сокрушительный. Но это пока величайший секрет.

После прорыва немецкой эскадры в мире еще долго бурлили страсти. Уход эскадры из Бреста был, безусловно, на руку англичанам. Теперь угроза их конвоям в Атлантике была устранена, а главное, Германия после перевода кораблей на Север фактически отказывалась от наступательных действий против Англии. Недаром в ответ на многочисленные возмущенные высказывания и протесты простых англичан Черчилль заявил в парламенте с циничной откровенностью: «Я с величайшим облегчением приветствую уход германских кораблей из Бреста». Зато вблизи советских берегов, на путях идущих в Мурманск конвоев появилась новая угроза. И хотя Больхен не знал, что в плане «Барбаросса» недвусмысленно говорилось: «Использование военно-морского флота даже во время восточной кампании должно быть четко направлено против Англии», он понимал, что теперь, во второй год войны, после упорного сопротивления русских, после поражения под Москвой, все может измениться коренным образом.