Текст книги "Нулевой километр (СИ)"
Автор книги: Евгения Стасина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)
Все-таки люди врут, первая мысль – она неверная. Глупая, навеянная эмоциями, и теперь я уверена, что решение приехать сюда было самой большой ошибкой.
Встаю, предварительно отодвинув свой завтрак, и надвигаюсь на Рыжего, что, немедля, выпрямляется по струнке, с вызовом приподнимая подбородок – больше его не пугают ни мои предупреждения, ни полотенце, что я хватаю, желая хорошенько отделать эту выскочку.
– Побольше любезности, мелкий. Теперь я тебе мама и папа в одном флаконе.
– П-ф-ф, мама! Нашлась тут, заступница! О семье вспомнила! – смахивает со лба кучерявую челку и тычет мне в грудь своим пальцем – все таким же длинным и тощим. – Нужны мы тебе, конечно! Три года не вспоминала, а тут вдруг нарисовалась! А нас спросить не хочешь?
Он плакать, что ли, собрался? Краснеет, все так же ярко, как в детстве, и сжимает губы в тонкую линию… Он прав, да? Только стоит оговориться: ушла я вовсе не по своей воле! И разве не он светился от счастья, когда я волокла к двери свои котомки? Не он ликовал, наблюдая за моей сгорбившейся под дождем фигурой?
– Смешной ты, Ярик, – вспоминаю тот день, и чувство вины улетучивается, сменяемое стойкой убежденностью, что им я ничего не должна. – Еще скажи, что скучал! Фотки мои разглядывал, слезами обливался…
Ленка дергает меня за рукав, а я уже не могу остановиться. Что делать, характер такой, если уж разбудили вулкан, будьте готовы к потоку лавы.
– Молчишь? – насмехаюсь и заботливо ковыряю ногтем бурое пятно на его футболке. – Вот видишь, не я здесь предатель. А вы, что плевать хотели на то, как я выживаю в Москве. Что, мягкая у меня кровать?
Мальчишка тяжело дышит, не находясь с ответом, а я ласково пропускаю рыжие кудри через свои пальцы. Отряхиваю ладошки и как ни в чем не бывало возвращаюсь на свой стул. То-то же. Мал еще в поединки со мной вступать.
– И да, если рядом со мной ты находиться не можешь, могу подбросить до детского дома. Переждешь там, пока твоя мама встанет на ноги. Хотя я бы не советовала – тебе второй глаз беречь надо. Видок у тебя тот еще.
– Юлька! – одновременно с тем, как брат хлопает дверью, подруга возмущенно вперяет в меня свой взгляд.
Плевать. Еще немного и это станет моим девизом по жизни.
– Он ведь ребенок совсем! У него на глазах маму чуть не убили, а ты на него нападаешь!
– Разве? По-моему, это он начал, – набираю на ложку остывшую неаппетитную манку, но Соколова нагло вырывает тарелку из-под моего носа. Ясно. Поесть спокойно в этом доме мне не дадут.
***
Когда Ярослав только родился и единственное, что мне позволяли – любоваться закутанным в пеленки кричащим комком, я только и делала, что представляла, как буду возиться с ним, когда он чуть-чуть подрастет. Трясти погремушкой перед несмышленым бегающим взглядом младенца было моим любимым занятием. Да, в соседстве с новорожденным приятного мало – крики среди ночи, они же днем, когда тебе хочется в тишине посмотреть любимый мультик – но я по-своему его любила. Кто из девчонок не мечтает о брате? Пусть и не старшем, но все же…
А теперь от любви ничего не осталось – смотрю на конопатого парнишку, устроившегося на диване, и отчетливо понимаю – он мне чужой. Такой далекий, что пропасть между нами уже не преодолеть: ничего не знаю о его увлечениях, о том, как он жил, о чем, вообще, мечтает. Это неправильно, недопустимо в нормальных семьях и так ожидаемо, когда речь заходит о нас.
Кресло отзывается скрипом, когда я с тяжким вдохом, опускаюсь на протертую сидушку, но реакции ни на этот звук, ни на мой призыв повернуться так и не следует. Мне не стоило рождаться женщиной – я слишком топорная, слишком прямолинейная, и слишком неотесанная…
– Я была неправа. И если тебе от этого станет легче, мне сейчас очень стыдно.
В ответ тишина. Только позу меняет, и теперь любоваться мне предстоит его спиной.
– Думаешь, мне легко? Я и сама не знаю, что дальше делать со всем этим.
– Уезжай и забудь, три года у тебя это хорошо получалось, – хоть что-то. Может, еще не все потерянно? Может, сумеем договориться и не будем усложнять друг другу жизнь, пока я не решу, как быть дальше? Никто ведь не просит нас наверстывать упущенное – потерпим друг друга без всех этих задушевных разговоров и вылитых на головы обид?
– Не могу. Ты и сам это понимаешь. Я не знаю, что делают в таких случаях компетентные органы, но не сомневаюсь, что школьнику заботиться о малышах не позволят.
– А тебе-то что? Ты ведь даже их не узнаешь. А они тебя. Айгуль три дня температурила, когда ты ушла. Маленькая, ей ведь не объяснишь, что сестра больше знать ее не хочет.
Теперь мне больно, ведь образ девчушки с нелепыми бантиками на голове мгновенно всплывает в памяти. Она единственная, кто ходила за мной хвостом: кофты мои на себя надевала, в которых передвигаться-то толком не могла – они свисали до пят и постоянно норовили свалиться с худенький детских плеч. А эти ее набеги на мою косметичку? Сколько помад она переломала? Боже, а я ведь ни разу на нее не прикрикнула. Позволяла ей спать со мной, пусть и сама не высыпалась, ведь дети вовсе не думают о комфорте других, разваливаясь на постели в позе морской звезды…
Айгуль всегда была для меня особенной. Единственной незаживающей раной на моем очерствевшем сердце, ведь расставание с ней мне далось нелегко.
– Мне не плевать, – признаюсь и больше не пытаюсь противиться собственным ощущениям. Да, меня злит эта вынужденная поездка, этот подросток, что винит меня в грехах матери, этот водитель, не скрывающий сочувствия. Раздражает, но позволить и без того несчастной ребятне столкнуться с прелестями жизни в приюте я не позволю.
– Давай просто не будем друг другу мешать. Я обещаю приглядывать за вами, а ты просто… Просто не усложняй, ладно? Ненавидь, презирай, но не мешай мне хоть раз в жизни сделать что-то хорошее.
Опять это молчание. Сглатываю ком в горле и нервно заламываю пальцы, сверля глазами притихшего паренька. И, правда, совсем нетолстый. Я многое пропустила, и очень хочу верить, что вес он сбросил благодаря любви к спорту. Мы всегда жили небогато, но голодать не приходилось…
– А мама? – вздрагиваю, то ли от мольбы в голосе, то ли от этого слова, что он произносит так нежно. Я вот так не умею. – Ей ты поможешь?
– Я ведь не врач…
– Но ты богачка! Я видел тачку, на которой ты приехала. Она ведь твоя, в городе таких нет.
Отлично. Он шпионит за мной? Специально проснулся пораньше и занял пост у окна?
– Ей ведь лекарства будут нужны. Или доктора хорошие. Ты ведь ее не бросишь?
Хороший вопрос, если учесть, что со мной она сделала именно это. Только на такую месть даже я не решусь.
– Нет, конечно, – натянуто улыбаюсь, запрещая себе ляпнуть сейчас очередную гадость. Мне ее смерть не на руку: кто-то ведь должен их растить. У меня на ближайшее будущее планы другие: без всех этих истерик, эмоциональных вспышек и вечерних кружков вышивания. Пусть сама разбирается, как быть дальше – мужа нового ищет или этого ждет из мест не столь отдаленных, чему я совсем не удивлюсь. Главное, чтобы мне карты не путала, ведь с таким довеском о Тихомирове можно забыть. Навсегда.
– Можем вместе к ней съездить, – предлагаю и закатываю глаза, поспешно добавляя, – позже. Сначала вернемся домой.
Глава 15
Максим
Сказать, что я удивлен – ничего не сказать. Подъездная дверь с шумом ударяется о стену, и перед моим взором открывается странная картина: пятеро детей, разных возрастов и, похоже, национальностей, с хмурыми лицами выбираются на улицу.
Впереди идет девочка лет десяти: светленькая, в очках, на переносице обмотанных пластырем. Прижимает к груди толстую книгу, название которой разглядеть мне так и не удается, и нервно теребит тряпичную закладку, приклеенную к потертому корешку. По правую руку от нее, отставая на пару шагов, плетутся ребята лет пяти – смуглые, с черными, как смоль, волосами, в одинаковых пижамах, на которые накинуты тоненькие курточки одного кроя, но разных расцветок. Видимо, они так торопились, что не успели переодеться, и хмурая начальница, что не могла не заметить моего пристального внимания, мгновенно тупит свой взор, а румянец смущения уже разливается по ее щекам. Наверное, именно поэтому она утыкается носом в шею мальчишки, что устроился у нее на руках, ведь и дураку понятно, что всегда собранная с иголочки Щербакова стыдится того, в каком виде предстает передо мной ее родня. Они ведь родственники? Не думаю, что девушки вроде нее станут возиться с чужой детворой. Еще и мчаться ни свет ни заря за тридевять земель.
– Ярик, – она прикрикивает на подростка, что, кажется, не горит энтузиазмом присоединиться к этой компании, и сейчас еле передвигает ногами, подпинывая попадающиеся на пути камешки. – Шустрее! Садись назад и возьми Богдана.
Вот он вздыхает и что-то шепчет одними губами, нехотя выполняя просьбу: нагоняет родственников и ловко перехватывает малыша, уже через секунду исчезая с ним в салоне.
– Давайте, – Юля даже рукой машет, надеясь, что это заставит детей ускориться. Опасливо оглядывается, стараясь не встречаться взглядами с девочками, что неловко мнутся у машины, и, не выдержав, подталкивает старшую в спину. – Лен, ведь можно поторопиться? Люди уже из окон повылазили – хочешь, что бы к вечеру весь город нас обсуждал?
– А они и так будут, – и не думает двигаться с места любительница толстых талмудов и, окинув нас серьезным взором, поучительно произносит:
– Ты разве не знаешь, что для перевозки детей нужны специальные кресла? Это ведь средство повышенной опасности, я без удерживающего устройства не сяду.
– Сядешь. Либо пешком пойдешь, – вот ведь семейка, не правда ли? Вступают в поединок взглядами, и ни одна не собирается сдаваться. Лена деловито подтягивает на нос свои допотопные окуляры, а ее высочество Щербакова складывает руки на груди и нервно поддергивая ногой. – Я жду.
– А если он в дерево въедет?
– Вряд ли, – раз уж речь идет обо мне, считаю нелишним вставить хоть пару фраз. – У меня стаж большой.
– Правда? Вы ведь молодой еще…
– Зато опытный, – улыбаюсь и жестом приглашаю ее внутрь. – Обещаю не гнать и внимательно следить за движением. На тот свет я не тороплюсь.
– Отлично. Раз уж все так удачно складывается, и пускать машину с утеса наш водитель не планирует, может быть, уже устроишь свою задницу на сиденье?
Честно, я и не думал, что она начнет лебезить перед ними, станет сюсюкаться и попеременно осыпать поцелуями их лица. Не тот она человек, от кого стоит ждать теплоты и ласки, ведь профессия все же берет свое – если в кармане нет крупной купюры, можешь и не мечтать, что западешь ей в душу. Только понурый вид Лены, что закусывает губу и быстро отворачивается, принимаясь разглядывать дерево рябины, даже меня не оставляет равнодушным: делаю шаг к ней навстречу, и, потеснив начальницу, галантно придерживаю дверь:
– Карета подана, принцесса. И этот конь славится на всю округу своим спокойным нравом, – даже руку ей подаю, игнорируя ехидный смешок за своей спиной. Меня куда больше заботит девчонка, что, покраснев, приподнимает уголки губ.
– Большей глупости я в жизни не слышала. Если ты и женщин клеишь подобным образом, то неудивительно, что у тебя до сих пор нет на пальце кольца, – устроив младшую сестру рядом с остальными, Юля с шумом захлопывает дверь. Не знаю, что ее так злит, но не сомневаюсь: когда все, что дремлет внутри нее, все-таки найдет выход, пострадают даже случайные свидетели ее нервного срыва.
– Ну, вы вот у нас профи по части обольщения. А результат нулевой, – выруливаю со двора и перебрасываю через плечо ремень безопасности. – Так что не вам судить.
Дорога до типичной для этого городка пятиэтажки занимает всего пять минут. Но, если быть честным, еще никогда для меня время не тянулось так медленно. Подобное молчание угнетает: вроде бы тишина, а в ушах так и звенит от невысказанных мыслей. Даже Богдан, что прижался к плечу рыжего паренька с огромным фингалом под правым глазом, старательно сдерживает слезы. Шмыгает носом, куксится и с нескрываемым ужасом поглядывает на Щербакову, а стоит ей повернуться, и вовсе, прячет лицо на груди неопрятного паренька.
– Свою кровать я тебе не отдам, – доносится сзади недовольный голос подростка, стоит мне остановиться у подъезда.
– Больно надо. После тебя я в нее ни за что не лягу, – брезгливо морщится Юля, всем своим видом показывая, что говорит чистую правду.
– Конечно! Ты ведь у нас цаца московская… Чего с собой ортопедический матрац не прихватила? И простыни шелковые?
– У тебя, я смотрю, голос прорезался? – разворачивается резко, цедя сквозь зубы. – Надо будет, куплю. А свой сарказм засунь-ка подальше.
– Конечно, купишь, – не унимается мальчишка, с разрисованной физиономией выглядя довольно устрашающе. – На себе ты не экономишь. А о семье и думать забыла. Пошли малышня, а то эта фифа без нас дорогу не найдет. Забыла уже, наверное, где ее родственники живут.
Просить их дважды не нужно.
– Ни слова, – останавливает меня жестом начальница, когда молчаливая компания покидает салон, и устало растирает виски, давая себе секунду, чтобы прийти в себя. И знаете, эта картина дорого стоит: всего лишь крохотное мгновение передо мной молоденькая девчонка, на чьи плечи свалился неподъемный груз. Глаза блестят от непролитых слез, а губы подрагивают, поэтому она так сильно впивается в них зубами, что они мгновенно краснеют. Что с ними стряслось? И где родители этой оравы?
Девушка ведет головой, набирает в грудь побольше воздуха, и вот уже произносит куда спокойнее:
– В центре города есть небольшая гостиница. Переночуй там, а завтра решим, что с тобой делать, – голос твердый, а взгляд пустой, разве что кристаллики льда нет-нет да впиваются в кожу, стоит Щербаковой взглянуть на меня своим янтарным взором. Ответа она не ждет, и единственное, что мне остается, бросить тихое «хорошо», в ссутулившуюся спину скрывающейся в подъезде девушки.
– Даже про сумку забыла, – говорю сам с собой и нехотя заглушаю двигатель.
Юля
Все. Я выжата. Зла, опустошена, устала как собака, что тащила в зубах поводья зимних саней, в которых устроилось пятеро крепких мужчин. И пусть мои мучители всего лишь дети, за этот час они сделали невозможное: вывернули меня наизнанку, а потом торопливо запихнули обратно скудное содержимое моей души. Не припомню, чтобы когда-то моя кожа зудела от взглядов, что, как приклеенные, следят за каждым моим действием. За тем, как я медленно брожу по комнатам, так и не решаясь притронуться к вещам, наполняющим бабушкину квартиру, за тем, с какой опаской я поглядываю на кота, что шипит на незнакомку из-под обувной лавки, за тем как белею, краем глаза замечая ползущего по стене таракана. Боже! Я просыпалась в холодном поту, стоило мне во сне вновь оказать в этом месте, а теперь безжалостные щипки мне уже не помогут – хоть заживо кожу сдирай, убогие комнаты не развеются и я не очнусь в теплой постели своей шикарной спальни.
– Обувь сними, – это Лена. Важная, как первая леди, что принимает гостей в загородной резиденции. Она совсем не стесняется ни этой грязи, ни полуразрушенных шкафчиков, дверки которых держатся лишь на одной петле, и гора посуды в поржавевшей раковине ее, кажется, не заботит. А я готова провалиться сквозь землю, если хотя бы одна живая душа из моей новой жизни узнает, в каких условиях я росла…
– Зачем?
– Хотя бы потому что она грязная. Ты в кроссовках по улице ходишь. Знаешь, сколько микробов облепило твою подошву?
Не думаю, что на этих полах их меньше… Отпрыгиваю в сторону, едва не ступив ногой в темное пятно на ковре, и теперь присаживаюсь на корточки, внимательно его разглядывая.
– Это что, кровь?
– Ну не кетчуп же. Что мы, по-твоему, совсем свиньи?
– Да, – так и подмывает ответить Рыжему, но я ведь сама предлагала не усложнять. К чему мне сейчас споры по поводу их безответственного отношения к жилищу? Я и сама когда-то была такой.
Встаю, теперь куда внимательнее изучая гостиную, и тяжело вздыхаю, замечая осколки любимой бабушкиной вазы. Ничего не сберегли – мы разрушители, к чему ни прикоснемся, все обреченно на погибель.
– А в ванную лучше не ходи. Жора там все перебил.
– И что, кровь там тоже есть?
– Наверное, – безразлично пожимает плечами Ленка, уже устраиваясь на диване, и как ни в чем не бывало принимается за чтение.
Что с ними не так? Одна уходит с головой в литературу, словно пол, залитый маминой кровью – дело привычное, Ярик вон стягивает с себя футболку и, швырнув ее за диван, заваливается рядом с сестрой, тут же вооружаясь пультом от телевизора. Артур пытается отобрать у Богдана машинку и звонко смеется, когда все-таки умудряется выхватить пластмассовый грузовичок из его цепкий пальцев. Словно их не пугают окружающие предметы – я с трудом сдерживаю рвотные позывы от этой грязи, а они просто продолжают жить дальше. Только Айгуль, прижавшись к дверному косяку, не двигается с места и смотрит на меня во все глаза…
– Иди сюда, – я все же еще умею быть мягкой. Протягиваю руку, подзывая сестренку к себе, но вместо того, что подойти ближе, она сбегает в детскую комнату.
– Трусиха. Вечно в шкафу сидит, – Артур беззлобно выдает ее тайное место, а я белею как полотно, только сейчас осознавая, в каком аду они растут. Я вырвалась, а эти дети сделали единственное, на что были способны – приспособились…
– Ты нам пожрать приготовишь?
– Поесть, Ярослав. Так приличные люди выражаются, – хмурюсь, хоть и сама не брезгую употреблять подобные словечки. Наедине с собой или с людьми, которые иначе не понимают.
– Тебе-то откуда знать? Мы кашу у Соколовой не ели, она несъедобная. А Богдана кормить пора.
Здорово! В двадцать два я за пару часов обзавелась пятью спиногрызами, которым теперь должна подтирать задницы! И жить вместе с ними в клоаке…
Бреду на кухню и поддеваю ручку старого холодильника указательным пальцем – здесь чистотой тоже не пахнет. Соленые огурцы на блюдечке, почерневший кочан капусты, курица в морозилке и прокисшее молоко. Может быть, со спортом Рыжий так и не познакомился? Исхудал, потому что за своей любовью, мама напрочь забыла о готовке…
– Господи, господи, господи, – отчаянно бросаю в пустоту, обнимая себя за плечи.
не знаю, что мне делать. Впервые в жизни не знаю, за что хвататься! И это чувство, что сейчас парализует меня изнутри, иначе как безысходностью не назовешь. Три года назад, когда я стояла под дверью папиной квартиры, я вряд ли чувствовала себя хуже. Ведь это совершенно другое: если бы Вера отправила меня восвояси, от голода умерла бы лишь я. А здесь ответственность, совершенно иная, не та, что возлагали на меня в детстве.
– Можно? – боюсь повернуться, ведь этот голос мне хорошо знаком, и делаю-то чего Максим, постукивающий костяшкой пальца по косяку, от меня не ожидал. Всхлипываю. От стыда и беспомощности. Так отчаянно, что и самой страшно.
Оборачиваюсь, наплевав на поблескивающие на щеках слезы, и еще больше впадаю в отчаяние, ведь этот мужчина в спортивном костюме, удерживающий в руках мою дорожную сумку, растерянно осматривает крохотную кухоньку, воздух в которой пропитан перегаром и застоявшимся мусором. Только разве мне должно быть какое-то дело до его мнения?
– Хороша королева, неправда ли? – приподнимаю бровь и зло улыбаюсь, в один шаг минуя расстояние между нами.
Тяжелый у меня чемодан, только вряд ли я стану его распаковывать.
Глава 16
Максим
– Ну чего молчишь? – от нее веет холодом. Не тем привычным, что наполняет воздух в салоне, стоит девчонке издать парочку недовольных вздохов, а каким-то обреченным, словно мое появление в дверях крохотной кухоньки стало ее личным апокалипсисом. Всегда собранная, самоуверенная, безжалостная в своих высказываниях… и застукана опостылевшим ей шоферюгой посреди гадюшника. Ведь иначе и не назовешь.
– Приступай! Самое время начать хохотать в голос! – едва ли не кричит, и не думая отступать – между нами не больше шага и я впервые вижу ее глаза так близко. Могу разглядеть каждую темную черточку на янтарной радужке и, кажется, ослепнуть, от блеска слез, что грозятся пролиться по щекам.
– Ведь я, – тычет пальцем себе в грудь, – еще смела тебя высмеивать.
Не знаю, что действует на меня сильнее: эмоции, что бьют через край, побуждая Щербакову то нервно смеяться, то резко замолкать, от переизбытка чувств, или сам факт, что она забыла об обороне и обнажила душу, но голос мой явно меня подводит:
– Тяжелая, – выдаю хрипло, не подумав, касаясь ее ледяной ладони своей, и силой принуждаю разжать пальцы, удерживающие ручки дорожной сумки.
Мне не должно быть никого дела до ее проблем. Есть строгие правила – я лишь извозчик и совать свой нос туда, куда посторонним вход воспрещен, в мои полномочия не входит. Хотя назад я отступаю вовсе не из-за этого – мне ведь не впервой нарушать правила – просто знаю, что если хотя бы одним глазком загляну в историю этой семьи, непременно проникнусь сочувствием. Этим я в мать.
Обхожу замершую на пороге начальницу и ставлю ее поклажу на расшатавшуюся табуретку, украдкой изучая скудное убранство стола: черствая корочка хлеба, рюмка, опрокинутая на пухлое брюшко, килька в томате, заветренная и благоухающая на всю квартиру, и карамелька со вкусом лимона в конфетнице. Всего одна.
«Да уж, – произношу одними губами и растерянно прохожусь рукой по волосам, – хорош дворец, ничего не скажешь». Лучше уйти прямо сейчас и попытаться забыть увиденное – в новостных передачах таких сюжетов в избытке, так что ни к чему наблюдать их воочию…
– Только попробуй кому-нибудь проболтаться! – бросает мне в спину Щербакова, едва я касаюсь дверной ручки. Довольно зло, хочу вам сказать… А стоит мне повернуться, в порыве защититься, обнимает себя за плечи, неловко ежась под моим пристальным взглядом.
– Если Руслан узнает, я тебя…
Что? Убьет, закатит истерику, плеснет мне кофе в лицо? Так по-детски краснеет, что я и сам не замечаю, как растягиваю губы в улыбке.
– Хорошего вечера, Юлия Константиновна. Завтра буду к десяти, как вы просили.
Чего я ждал, когда поднимался на второй этаж? О чем думал, когда глухо стучал в обитую дермантином дверь, а не дождавшись ответа, нагло прошел внутрь? Разве, по жалостливым вздохам соседей, перешептывающихся у подъезда, я не успел понять, что семья Щербаковой далека от идеала? И эта пухлая дама в цветастом халате, что схватившись за сердце, качала головой, раз за разом повторяя: «Бедные дети! Бедная Лида!», не навела меня на нехорошие мысли?
Юля
Он тихо открывает дверь и молча уходит прочь из бабушкиной квартиры, так и не воспользовавшись ситуацией. Будь я на его месте, вряд ли смогла бы так просто уйти: бросила бы что-нибудь гаденькое, посмеялась бы как можно громче, а после еще не раз бередила бы эту рану в душе своего обидчика… Но я ведь не он: грубый и одновременно… сострадательный?
Я близка к истерике. Колени трясутся, внутри что-то тянет, парализует, заставляя и дальше стоять посреди прихожей: за моей спиной, в нескольких метрах, за картонной перегородкой, раздаются голоса детей, о чем-то вещает диктор телевизионной программы, мяукает кот, которого наверняка со вчерашнего дня не кормили. А я все никак не могу пошевелиться, глотая слезы обиды на эту чертову судьбу. На свою мать, что уж греха таить? Это она постаралась: изгадила собственную жизнь и всех, кто был рядом забрызгала этой грязью…
– Мурзик, – слышу, и быстро утираю очередную каплю, оставившую след на ткани моей олимпийки. Айгуль – ее голос я узнала бы даже через десяток лет… – Иди ко мне, Мурзик.
Кот спрыгивает с обувной полки и, повиливая хвостом, перебежками мчится к хозяйке, по пути обтираясь своим тельцем о мои плюшевые штаны. Оборачиваюсь, не сразу замечая хрупкую фигурку сестры за коробками, что составлены у стены, и медленно иду к ней навстречу. Знаю, она меня позабыла – память у малышей избирательна: в подробностях передают незатейливые истории, и с легкостью выбрасывают из головы тех, кого когда-то любили. Может, и к лучшему, верно? Я ведь ее предала, в каком-то смысле… Ни подарков не присылала, не интересовалась, как она растет…
– Красивый, – плюю на собственные предрассудки и сажусь рядом с ней, прямо на грязный пол. – Давно он у вас?
– Неделю, – так долго молчит, что я еле заметно вздрагиваю от неожиданности, стоит ей все-таки мне ответить.
– Всего лишь? А важный такой, словно давно здесь хозяйничает. Чуть в ногу мне не вцепился, – улыбаюсь, тщетно пытаясь расслабиться, и неловко касаюсь короткой шерсти, немного липкой, но от этого не менее мягкой. – А имя какое красивое! Сама выбирала?
Айгуль лишь кивает и отползает подальше, дергаясь, когда из гостиной показывается Ярослав. Не знаю, всегда ли она такая тихая, всегда ли с такой опаской глядит на взрослых, но в присутствии старшего брата лишь еще больше уходит в себя: втягивает голову в плечи, и прижимает к себе питомца, пряча добрую половину лица за его тельцем.
– Чего расселись-то? Хочешь, чтобы мы с голоду умерли? Раз уж вызвалась нас опекать, то хоть корми. Четыре часа уже, а мы в последний раз чай только на завтрак пили.
– Пиццу закажи. Или чего у вас тут продают.
– Пиццу, – повторяет насмешливо и сглатывает слюну, не слишком-то умело маскируя радость за недовольством. – И эту, – тычет в притихшую Айгуль пальцем, – тоже пиццей кормить будешь? Они же мелкие совсем!
Нашелся тут взрослый! Пыжится, как индюк, при любой возможности пытаясь меня уколоть, а сам от нетерпения даже стоять спокойно не может! Протягивает ладошку, демонстрируя смирение, и вопросительно приподнимает бровь:
– Давай.
– Деньги?
– Мобильный давай. И звонить куда? Мы редко что-то заказываем, и у нас этим обычно Жора занимается.
Кто бы сомневался? Жора здесь предводитель – сам решает, когда баловать, а когда тумаки отвешивать! Вздыхаю, с трудом отталкиваясь от стены, и достаю из кармана мобильный, желая отыскать сайт ресторана, об обеде в котором в прошлой жизни я даже не помышляла. Позволить им в первый же день, проведенный рядом со мной, умереть от голода, я не могу, а заставлять Богдана давиться «Пепперони» даже для меня чересчур.
– Готово, – выключаю телевизор, не обращая внимания на недовольное ворчание братьев, и окидываю суровым взором эту компанию – разные, словно не родня, а случайные попутчики автобуса, везущего ребятню на экскурсию. Только Ленка на мать похожа, и слава богу лишь формой носа и разрезом глаз. Впрочем, судить еще рано – читает она так много, что, неровен час, поедет крышей от такого потока информации.
– Курьер приедет в течение часа. Так что вы, – указываю на зубрилу и Ярослава, что готов лопнуть от злости, ведь я нагло вмешалась и оборвала просмотр комедии на самом интересном месте, – дуйте на кухню. Что хотите делайте, но чтобы к его приезду, она сияла.
– Вы, – начинаю грубо, но вовремя спохватившись, стараюсь говорить спокойнее, – вы соберите игрушки с пола, белье бросьте в ванную…
– Там осколки! Дядя Жора раковину к чертям расколотил, – Артур, машет руками, стараясь показать, как это происходило, и в конце раздается зловещим смехом, а его двойняшка, уже сползает с дивана, безмолвно отправляясь выполнять указания.
– Значит, просто сложите в кучу, я потом разберусь.
– А сама что? Будешь прохлаждаться? – на манер учительницы, задрав нос и поправляя очки (которые стоило бы давно заменить), Лена не торопится закрывать книгу. Переглядывается с Рыжим и устраивается поудобней, как бы говоря, что мои наставления ей побоку. Действительно, подумаешь, не дом – а помойка!
– А я, – вырываю хрестоматию из ее рук, – займусь полами.
Кто-то ведь должен оттереть эту чертову кровь от ковра, а кроме меня, похоже, пятно больше никого не смущает.
Глава 17
Первый день, он всегда самый сложный. Неважно, что это: новая должность в коллективе, где тебя никто еще не знает и смотрит с опаской; начало учебы после затяжных каникул; танцевальный кружок, где ты веселишь опытных танцоров своими неловкими движениями, или, как в моем случае, столкновение с прошлым, что вовсе не встречает тебя с распростертыми объятиями. Тянулся он долго, и если быть честной, те несколько часов, что я неспокойно дремала в кресле, вовсе нельзя считать его окончанием: тело ломит, на щеке красный след от деревянного подлокотника, на который я все-таки сползла ближе к утру, а в голове бесконечное постукивание. Виски бесперебойно пульсируют, и думать о чем-то, кроме необходимости сбежать подальше из этого дурдома я не могу.
– Перестаньте орать! – гаркнув на родственничков, что не придумали ничего лучше, кроме как шумно делить пульт в начале девятого утра, я отчаянно сдавливаю голову ладонями. Вот бы она треснула: ни боли тебе, ни неизбежной необходимости принимать решения.
Встаю, отряхивая шерсть со штанов, и натягиваю пониже капюшон, словно это поможет мне избавиться от образов детей, мельтешащих перед глазами. Таких не забудешь – даже во сне нет-нет да мелькнет Рыжий, что запустит в тебя яблочным огрызком, или та же Ленка, неодобрительно насупит брови, сетуя на твою глупость. А ведь на самом деле неважный из нее ботаник получился: вечно что-то читает, а на практике совершенно бесполезна – ни отмыть ничего не может, ни чай заварить, при этом не усыпав столешницу мелкими чаинками.
– Мы сегодня к маме поедем? – только вопросы задает виртуозно, и я лишь чудом не проливаю кипяток мимо старенького керамического заварника, который секундой раньше вырвала из ее кривых рук.
– А ты хочешь?
Интересуюсь и отправляю опустевшую упаковку в мусорку, что сегодня радует меня отсутствием вываливающихся на пол очистков, и снимаю с полки чашку. Ленке не предлагаю, не маленькая уже, сама нальет, если приспичит, а вот за продуктами сходить не мешало бы… Если кормить их с ложки я не обязана, то обеспечить провизией этих вечно голодных монстров просто необходимо.
– Не очень, – сестра устраивается напротив и по привычке складывает руки одна на другую, как и подобает прилежной ученице.
– Что значит твое “не очень”? Разве ты не должна биться в истерике и умолять меня отвезти тебя к ней? Я бы в одиннадцать так бы и поступила.
Наверное. Трудно судить, воспоминания так размыты… Устремляюсь взглядом в окно, за которым вовсю уже светит солнце, и делаю первый глоток отвратительнейшего пойла. Своей любовью к дорогим напиткам, будь то кофе, апельсиновый сок или пятизвездочный коньяк, Руслан меня все же изнежил. Теперь низкосортные сорта чая мой организм принимать отказывается.
– Ой, первый раз, что ли? Он ее, знаешь, как гонял? Только Богдана родила и началось: то толстая она, то вечно на жизнь жалуется, то тараканов потравить не может… Мама говорит, это у Жоры от недосыпа: малой орет, а он звереет…
