Текст книги "Нулевой километр (СИ)"
Автор книги: Евгения Стасина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)
Глава 33
У меня есть пять дней. Последние каникулы перед решительным боем, на время которых я отключаю мобильный, остро нуждаясь в оторванности от мира. Тихомиров все равно не позвонит, ведь Света явно решила бороться за свою семейную жизнь и теперь только и делает, что засоряет ленту дурацкими кадрами их размеренных будней: вот Руслан за завтраком, рассевшийся за плетеным столом на зеленой лужайке; он же с капельницей устроился на удобной кушетке и внимательно вчитывается в деловой глянцевый журнал; вот они уже вместе. Сидят, прижавшись друг к другу, и делают вид, что не замечают бдительного фотографа, выхватывающего объективом даже для меня очевидный факт – им хорошо вдвоем.
– Будешь?
– Нет, – грубо отмахиваюсь от Рыжего, с трудом удерживающего в руках арбуз, и вновь отпиваю кофе из кружки, оставленной на столе Бирюковым.
И для меня это дико – давиться горькой холодной бурдой только лишь потому, что керамики касались его губы. Касаться своими, делая небольшой глоток, а после проводить по ним языком, желая распробовать вовсе не вкус перемолотых кофейных зерен…
Мне стоит остановиться, тем более что, проснувшись утром, я четко решила держать дистанцию. Пока не стало хуже, вместе с тем, как алкоголь выводится из моего организма, вытравить эту нелепую привязанность, повисшую на шее тяжелым камнем. Не подпускать к себе неугомонных детей, которых сама же и предам, а спустя время обязательно обвиню в неспособности меня переделать; абстрагироваться от переживаний о бывшей подруге, которой сама же отрезала возможность списать произошедшее на простое недопонимание; окончательно избавиться от мыслей о матери, ведь, по сути, одним шрамом больше, одним меньше – какая разница? Я ведь и так изуродована, и очередную царапину на испещренном рубцами теле никто уже не заметит.
И что самое трудное, я решила перестать видеть в Максиме мужчину. Так что либо это похмелье и громкий крик о помощи обезвоженного организма заставляет меня хлебать чужой кофе, либо я просто разучилась придерживаться прописанного до мелочей плана и внезапно открыла в себе талант к импровизации.
– Гадость, – скорее первое, и от этого мне становится чуточку легче. – С детьми погулял?
– Нет, – Ярик замирает, удерживая рукоятку воткнутого в гигантскую ягоду ножа, и его пушистая ржавая бровь молниеносно ползет вверх. – Ты же сама хотела. В парк или куда вы там собирались?
Точно. С Айгуль и ее ужасным котом, которого Артур мечтает выгулять на поводке. Только люди, решившие порвать с болезненной зависимостью, вряд ли идут на такие безумства и часами разглядывают доверху наполненный водкой стакан.
– Я передумала. Так что бросай все и тащи свой зад во двор.
– Юль, я не могу! Я занят!
– Чем же? Набиваешь живот? Неужели, настолько соскучился по складкам на боках? – усмехаюсь, даже не помышляя вымыть за собой посуду, и, потуже затягивая на талии пояс халата, бреду к двери. – В принципе, мне плевать. Сидите дома, только мелким скажи, чтобы не шумели. У меня от них мигрень.
Или от собственной черствости, что постепенно высушивает клетки, превращая меня в бездушную статую. Ведь только камень, пусть и нагревшийся от усердной работы тесака, способен так безжалостно наплевать на ожидающих семейной прогулки детей. Им ведь не объяснишь, что так правильно. Что это к лучшему – увидеть сейчас, кто я есть на самом деле, потому что в конечном итоге карты все равно вскроются, и звон разбивающихся о суровую реальность иллюзий они вряд ли снесут достойно.
Валюсь на диван, мысленно благодаря Бирюкова за его пристрастие к утренним пробежкам, и вновь с головой ныряю под одеяло, почти мгновенно проваливаясь в сон.
Или это не сон вовсе, и меня действительно касаются чьи-то пальцы? Чей-то голос ласкает слух, пусть и звучит довольно грубо?
–Ты сдурел? – протираю глаза и подтягиваю колени к груди, стараясь укрыть обнаженные ноги Лидиным махровым халатом.
Заморозки коснулись не только моего сердца: солнце скрылось за тучами, зной потушил проливной дождь, а ветер так и сквозит из щелей в рассохшейся оконной раме. Без одеяла теперь прохладно, и от одного вида свалившегося на пол пододеяльника, мое сердце пропускает краткий удар.
– Это ты сдурела. Айгуль уже час на кухне сидит, ждет, когда ты оденешься. Ты вставать собираешься?
– Там дождь, – переворачиваюсь на другой бок и смахиваю с руки упавшую с волос Максима каплю.
Мокрый насквозь, а задает такие глупые вопросы, наперед зная, что я не стану марать дизайнерскую обувь глиной только лишь потому, что сестра уже нарядилась в свой новенький спортивный костюм. Прежняя я не стану, а та двинутая Щербакова, что терялась в присутствии собственных братьев, вчера испустила последний вздох на его же груди.
– Значит, в кафе их своди. К обеду погода должна проясниться.
– А ты у нас синоптик? Менеджер, первоклассный таксист, незаменимый усатый нянь и высоконравственный моралист. Чего еще я о тебе не знаю?
– Много, – даже не думает обижаться и неспешно бредет к окну, тут же распахивая выцветшие шторы. – К примеру, что я терпеть не могу истеричек. Но если сегодня тебя распирает от желания поругаться, боюсь, придется найти кого-то другого. Я не в форме.
А я, кажется, уже не хочу… Чувствую, как на смену злости приходит какая-то обреченность. Парализует, заставляя удерживать взгляд на мужской спине, и бьется в голове только одной мыслью – отмахнуться от его власти над моим телом, разумом и глупым сердцем будет куда сложнее, чем бросить в раковину чертову кофейную кружку. Нереально, ведь он не Лида, чей образ я заточила в темницу своего сознания за секунду, уже по памяти укладывая на прежние места кирпичи, лишь однажды осыпавшиеся рыжей крошкой из, как мне казалось, непробиваемой стены. Он не Соколова, напоминающая о своем уходе лишь тупой болью за грудиной, которая когда-то все равно сойдет на нет. Он что-то новое, еще совсем неизведанное и этот недуг вряд ли поддается лечению.
– И не издевайся над ребенком, только лишь потому, что тяжело переносишь похмелье. В ее жизни и так достаточно разочарований, – не поворачивается. Лишь слегка наклоняет голову, и резко выпускает воздух, прижимая ладонь к пострадавшему ребру. – Поешь и прими холодный душ. Обычно, это неплохо помогает. А я бы не отказался от обезболивающего.
Жаль, только не в моем случае, ведь вряд ли пятнадцать минут под ледяными струями сумеют справиться с этой проблемой: кто-то внутри меня, кому я так долго не позволяла выбраться на поверхность, впервые берет надо мной верх. Использует брешь, что я не успела залатать, овладевает сознанием и заставляет подняться с дивана, моими руками поправляя сбившийся на груди халат. Уверенно идет к старенькой югославской стенке, которую Нюра в свое время усердно натирала полиролью, и со скрипом открывает дверцу, хватая обувную коробку с лекарствами. Отыскивает дешевую мазь и подходит к притихшему мужчине почти вплотную, моим голосом прося повернуться.
– Больно? – почти шепчу, ведь говорить громче, когда единственное, что ты можешь делать – морщиться всякий раз, когда лицо Макса искажает гримаса отчаяния, у меня не выходит. – Давай обработаем. У Лиды полно средств от синяков.
И очень жаль, что мне не найти ни одной пилюли от ее хронического заболевания. С удовольствием проглотила бы горькую таблетку, и терпеливо ждала, пока мое сердце сравняет свой ритм и, наконец, перестанет колотиться как бешеное в его присутствии. Ведь я сдулась. Распрощалась с собственными планами игнорировать это влечение, только что про себя согласилась с каждым его словом, и для финального штриха мне осталось растечься лужей под мужскими ногами. Глубокой лужей, желательно скрывающей Бирюкова с головой, чтобы капли воды сумели осесть в каждой клетке, проникнуть в легкие и подчинили моей воле.
– Не надо.
– Разве? Как тебе, вообще, в голову пришло отправиться на пробежку? Снимай, – киваю на влажную ткань, скрывающую от меня его широкую грудь, и смущенно отвожу глаза в сторону, почти мгновенно осознавая, насколько абсурдно выгляжу. Чего мне стесняться? Разве это не часть моей работы, стойко сносить вид обнаженного мужского тела?
– Снимай, Бирюков. Может, это мой единственный шанс, отплатить за твою доброту.
Или окончательно пасть, переломав кости от жесткого удара о землю. Ведь мне никогда не стать ни приятным воспоминанием, ни крохотным шрамом на его душе, пусть в голове еще и звучат слова, разносящиеся эхом по длинному больничному коридору. Вон он как сторонится, стоит мне ухватить подрагивающими пальцами мокрую ткань его тесной футболки…
– Я сам, – одной рукой стягивает ее со спины и тут же швыряет на кресло, в отличие от меня ничуть не стесняясь своей наготы. Разве что кубики пресса резко сокращаются, едва я тянусь к гигантскому синяку, оставленному на его корпусе перепившим пиво байкером. – Давай мазь. Я и сам могу.
– А мне нетрудно, – хотя кого я обманываю, если вот-вот брошусь наутек с сильнейшим ожогом на подушечках пальцев?
Качаю головой, наплевав на его протесты, и нерешительно касаюсь внушительной гематомы, больше не слыша ни барабанящих в окно дождевых капель, ни раскатов грома, сотрясающих отяжелевшее небо. Лишь шум собственной крови в ушах, его дыхание, опаляющее щеку и слегка раскачивающее тонкую прядку моих волос, да тихий голос в голове, отчаянно пытающийся меня убедить, что я лечу его совершенно неправильно. Что стоит только дотронуться этих отметин губами и кровоподтек исчезнет, Бирюков исцелиться, а я… какая разница, что со мной будет потом?
Боже, я классический пример женского непостоянства: отправила файл с его именем в корзину, но прежде, чем удалить безвозвратно, одернула руку от компьютерной мыши. Знала, что он, как вирус, проник в каждую папку, и все равно побоялась сделать последний шаг, решительно выбирая заветное поле «восстановить».
– Все, – краснею, стараясь не смотреть ему в глаза, что все это время пристально следят за моими действиями, и с трудом закручиваю треснувший колпачок, тут же бросая тюбик на комод. – Покажешь плечо? Думаю, обработать его зеленкой ума мне хватит.
Если он, вообще, у меня есть. Если голова дарована мне природой не для красивых причесок и макияжа, ведь прямо сейчас я творю что-то совсем нелогичное: жадно тяну носом его аромат, скольжу взором по позвоночнику, задерживаясь глазами на рельефных мышцах, и, напрочь позабыв о своей задаче, считаю родинки под левой лопаткой, мелкой россыпью образующих неизвестное науке созвездие. Их семь. Если не считать эту крохотную точку, упавшую чуточкой ниже. На поясницу, дотрагиваться до которой мне вовсе не велено…
– Заснула? – вздрагиваю в миллиметре от запретного прикосновения и, собрав всю волю в кулак, перевожу свой взор на рваную рану на его плече, размером с десятирублевую монету.
– Щиплет?
– Нет, – а я все равно дую, получая больное удовольствие от проступающих на коже мурашек. Точно таких же, что бегут по моей спине, приподнимают волоски на руках и, достигая кончиков пальцев, заставляют обронить на пол ватный тампон…
– Что ты делаешь?
Черт его знает. Целую? Прежде чем успеваю привести миллиард аргументов, запрещающих мне это делать… Несмело, и единственное, о чем готова сейчас молить небеса, чтобы это мгновение растянулось в вечность. Стало моей личной тюрьмой, в которой я сама себя заточу без права на досрочное освобождение. Чтобы солоноватый вкус дождя, разгоряченного пробежкой тела и все того же волнующего меня морского бриза, вытеснил горечь с языка, мгновенно скользнувшую в горло от произнесенного с хрипотцой вопроса, правдивый ответ на который я никогда не озвучу.
Максим
С ней явно что-то не так. Непочатый край работы для опытного мозгоправа, и если как можно скорее ее не изолировать, я рискую заразиться. Бросьте! Я уже болен. Чувствую, как с треском рушатся все установленные мной границы, как шумно дышит внутри оголодавший зверь, насытить которого сможет только она, и как агония ломает кости, порабощая своей воле. Я должен ее коснуться.
Накрываю женскую ладонь, устроившуюся на моей груди, и совершенно не знаю, что теперь делать. Оттолкнуть? Напомнить, что она принадлежит другому, и между нами гигантская пропасть, преодолеть которую нам вряд ли когда-то удастся? Отцепить ее пальцы, пробравшиеся под кожу и прямо сейчас сомкнувшиеся на лихорадочно бьющемся сердце, и махнуть перед лицом правами? Чтобы вспомнила, кого обнимает так, словно стоит нам разорвать объятия, и она замертво рухнет вниз?
– Не знаю. Наверное, что-то неправильное, – дрожит, прижавшись к моей спине, и я уверен, что каждое ее слово сплетается в витиеватый узор в том самом месте, где только что были ее горячие губы. Без всяких игл, чернил и жужжания машинки растекается под кожей и навеки останется там, как сама суть происходящего между нами безумия. Неправильно, разве нет? Только сколько ни повторяй это про себя, бредовые мысли из головы истина не вытесняет.
– Не знаю, – и эти руки, что она едва ли не силой отнимает от моей груди убирать уже слишком поздно – что-то разбилось вдребезги, похоронив каждый мой довод под мелкими осколками. – Прости.
Щербакова отступает, а я думаю только том, что лишь оттягиваю неизбежное. Сопротивляюсь тому, чему в параллельной реальности, где между нами нет незримых теней, сдался бы без раздумий. Я обречен. Все равно разобьюсь, так какая разница на какой отметке замрет стрелка спидометра? Имеет ли какое-то значение, как долго я буду добираться до рокового поворота, если аварии не избежать – это уже нечто большее, чем простое желание, это острая необходимость, зависимость, управляющая тобой, как марионеткой.
– Ты не ответила на мой вопрос, – хватаю ее ладонь и, если быть честным, не надеюсь, что она поймет меня правильно. Что Юля помнит хоть слово из нашего разговора в тесной кухне, воздух которой трещал от жара сбившегося дыхания… Ведь я по-прежнему неплатежеспособен, пусть какая-то часть меня и убеждена, что передо мной вовсе не та светская львица, что ради наживы делит постель с известным банкиром.
– Нет, – качает головой, и, подтверждая мои опасения, переплетает свои пальцы с моими. – Бесплатно – никогда. Ты все равно расплатишься, – выдыхает, и я не сомневаюсь, что верно истолковал ее тяжелый янтарный взгляд. Сердцем, на меньшее она не согласна, пусть и сама до конца не решила, что будет делать с этой валютой.
– А ты? – облизывает пересохшие губы и нерешительно сокращает расстояние между нами. С опаской, будто идет по тлеющим углям, но остановиться уже не в силах. Встает на носочки и обвивает мою шею руками. – Теперь я стою того, чтобы рискнуть работой?
Другая. Вновь выбивает кислород из моих легких своими метаморфозами: испугана и напряжена до предела, словно от моего ответа зависит нечто большее, чем ее измена и мое очередное предательство. Держится за меня и вряд ли осознает, что впивается ногтями в рану, которую сама же и обрабатывала, только и мне плевать. Ведь сейчас самое время принять решение.
Наклоняюсь и жадно впиваюсь в губы, которые мечтал целовать на протяжении всех этих дней, без остановки, игнорируя пульсирующую боль в голове, только что припечатанную теми же граблями, шрамы от которых наверняка еще не сошли со ступней. Без церемоний проникаю в ее рот и хочу навсегда запомнить тот стон, что вырывается из женского горла. Закладывает мои уши и эхом, раз за разом отдает в макушке, в которую Щербакова уже запустила свою пятерню.
Возможно, мое решение станет фатальной ошибкой. Возможно, ценой за эту уступку собственным демонам станет чья-то жизнь. Но пока мои руки скользят по ее телу, все это ничуть меня не беспокоит. Потому что это неправильное решение сейчас кажется мне единственным выходом из пыточной камеры. Прямиком в объятья надзирателя.
Глава 34
Юля
Вряд ли он думает о том, что будет с нами завтра. Через пару дней, неделю, полгода, год. Для нас существует только сегодняшнее утро, немного дождливое, холодное и совсем не солнечное, но определенно вошедшее в нашу историю, как поворотное. Наполненное рваными касаниями, словно резкими мазками кисти по холсту, пробегающими по нашим телам; дыханием, со свистом вылетающим из легких, и поцелуями, что скорее отбирают ласку, чем пытаются одарить тебя нежностью.
Нет времени на неспешное знакомство, его катастрофически мало, поэтому каждый из нас берет то, что предлагают здесь и сейчас. Я впиваюсь зубами в его плечо, шумно выдыхая, когда он, подхватив меня на руки, размашистым жестом смахивает с комода мои пожитки и грубо усаживает на обшарпанное дерево, он с каким-то животным хрипом скользит рукой по моей обнаженной груди, тут же сменяя ладонь горячими, как нагретая тягучая смола поцелуями. Обхватывает тугую вершину соска и вряд ли догадывается, что эти ласки скручивают внутренности в морские узлы, распутать которые в одиночку я никогда не смогу. Не умею и совсем не хочу учиться.
Наверное, имей он возможность вобрать в себя каждую мою клетку, к вечеру на этом трухлявом пошатывающемся трюмо не осталось бы ни крошки. Лишь облако густого розового дыма, что не смог бы прогнать ни один сквозняк… Ведь счастье должно выглядеть именно так, на каком-то незримом, недоступном глазу уровне, оно непременно должно быть окрашено в розовый – цвет наивных детских фантазий, безмятежных снов и толстых стекол волшебных очков, придающих реальности яркости.
–Дети, – шепчу, краем уха уловив их смех за стеной, и очень надеюсь, что никому не придет в голову заглянуть к нам с дурацкой просьбой.
Иначе я просто умру от неутоленного желания, что с каждым мгновением лишь нарастает, заставляя меня извиваться под Бирюковскими ладонями. Требовательными, незнакомыми и остро необходимыми, ведь чем ниже они скользят по моему животу, тем сильнее возрастает моя потребность навеки приклеить их к собственной коже. Так, чтобы чувствовать всегда и больше не задаваться вопросом, каково это – принадлежать ему и иметь полное право пересчитывать кубики его пресса пальцами.
Я вздрагиваю, а невесомое кружево сорванного с меня белья летит на пол, присоединяясь к разбросанной в беспорядке косметике, духам, что так не нравятся Тихомирову и ассоциируются у меня со свободой, к ключам от иномарки, что мы долго будем искать, ведь Максим задевает брелок ступней и без лишних раздумий отбрасывает в сторону. Падает туда, где покоится мое сердце, вырвавшееся из тела, но почему-то до сих пор продолжающее биться в такт с тем, которого я касаюсь устами.
Не помню, чтобы когда-то рвалась к чему-то так рьяно, чтобы до боли в глазах жмурила веки, позволяя мужчине терзать мою шею влажными ласками, и, вновь врываясь затуманенным взором в реальность, следила за каждой эмоцией на его лице, меняющейся со скоростью звука: похоть, смирение, тут же вытесненное решительностью, ненасытность, что заставляет тлеть эти черные угли, обрамленные такими же черными ресницами, и что-то еще, чему дать название прямо сейчас не способна. Рассыпалась. Взлетела ввысь, туда, где берут начало перистые облака и бухнула вниз, бросая свое:
–Не останавливайся...
Никогда. Об этом молю безмолвно, позволяя чистейшему янтарю устремиться к ониксу, ведь этот разговор глазами здесь и сейчас становится самым важным в моей жизни. Даже тогда, когда он рукой вынуждает меня сильнее развести бедра, когда ведет ей вверх, заставляя дрожать от нетерпения, я и не думаю отворачиваться. Без единого звука, сцепив зубы на покрасневшей от поцелуев нижней губе, обещаю ему то, чего не обещала ни одному мужчине – покорность. Впервые готова стать скрипкой, звучание которой будет зависеть лишь от музыканта, умело держащего гриф. В дуэте создавать мелодию без единой фальшивой ноты. Я его. На мгновение, минуту или целую вечность, и этот стон, что разрезает тишину, я словно слышу впервые – впервые так откровенно шепчу этому миру о своем удовольствии, граничащем с неминуемой смертью от осознания, что все это когда-то закончится. Сойдет на нет, но навсегда врежется в память его склоненная голова, ладонь, устроившаяся на моей пояснице, его пальцы, скользнувшие внутрь и сейчас задающие темп моему полету: в открытый космос на бешеной скорости и так же стремительно – в бездну, ведь стоит ему остановиться, я мчу прямиком в ад. Что-то шепчу, возможно, совсем неприличное, возможно, прямо сейчас о чем-то его умоляю, больше не опасаясь быть кем-то услышанной, а, может быть, мне это только кажется, и звук его имени, брошенный моим голосом, лишь паранойя. Но абсолютно точно уверена, что это я, добровольно, пододвигаюсь к краю, откидываюсь назад, упираясь затылком в стену, и завожу свои волосы за спину, впервые не хвастаясь молодым телом, не завлекая в свои ловко расставленные сети, а просто отдаваясь ему в полное подчинение. Безропотное, и самое сладостное из всех, что может представить себе человек. Даже, невзирая на то, что его промедление, отсчитанное двумя шагами секундной стрелки, дается мне тяжело, до вполне различимого хруста рассохшегося дерева, в которое я впиваюсь ногтями. Забываю о кислороде и наполняю легкие воздухом только тогда, когда Бирюков сдается. Входит, и притягивает меня за шею для очередного поцелуя. Смазанного, я же почти безучастна, оглушена и наверняка похожа на наркоманку, нерассчитавшую дозу сильнейшего наркотика. Ведь я не знаю, что звучит громче: борьба наших тел, удары бабушкиного комода о стену, два сердцебиения, слившиеся в одно и теперь работающее на полную, или моя эйфория от этого единения душ и, так хочется верить, судеб…
Максим.
Опьянение рано или поздно проходит. Сменяется тупой болью в висках, спазмами в животе и угрызениями совести, пусть вел ты себя довольно чинно, не влез ни в одну драку и не пытался склеить понравившуюся девицу. Разум все равно очищается, медленно, но избавляется от дурмана и позволяет иначе взглянуть на мир, больше не раскачивая высотные дома и не раскручивая потолок, в который ты пялишься пару минут, прежде чем окончательно отрубиться. Проходит похмелье, уходят воспоминания, но в случае с Юлей я обречен на длительный запой. Сделал всего глоток, а штормит так, будто высосал целую бутылку.
Я вколачиваюсь в ее тело, впервые в жизни действуя по инерции – вряд ли любая другая льнула бы так ко мне, как делает это Щербакова, вовсе не переживая об отсутствии горячих фраз, ласковых прикосновений и высокопарных обещаний. Делаю то, что сотни раз проделывал с ней в своей голове и эта разница между ожиданиями и действительностью, заставляет кровь в моих венах вскипеть, грозясь испепелить изнутри.
Она лучше. Обнаженная, соблазнительная в своей наготе, которую не пытается скрыть, без всякого смущения изучая меня руками. Подстраивается под ритм и словно делает это в миллионный раз, устраивает ладони на моих ягодицах, требуя не сбавлять скорость. Раздирает собственное горло стонами и лишь на мгновение обжигает недовольством янтарных глаз, противясь ладони, которой я заглушаю ее откровение. Здесь дети. Где-то за стенкой. За дверью, что я не закрыл на щеколду, и мы вряд ли имеем право отравлять их неокрепшие умы своей неспособностью контролировать животные инстинкты.
– Тише, – шепчу и запускаю пальцы в спутанные пряди, рассыпавшиеся по ее спине. Нахожу податливые губы и забираю себе, каждое подтверждение Юлиного сумасшествия, что слетает с кончика языка мелодией из одних гласных. То обрывающихся, то раздающихся все громче и, минуя черепную коробку, пробирающихся в мой затуманенный мозг.
– Нужно было выбрать диван, – касается моего уха, перемежаясь с шумным дыханием, что ей, как и мне, не удается выровнять.
Не знаю, как много мы своровали у реальной жизни, но мне определенно потребуется еще минута. Чтобы, наконец, заставить себя от нее оторваться, натянуть спущенные спортивки и, подняв одеяло, набросить его на женские плечи. И еще сотня, чтобы понять, что теперь со всем этим делать. С ней, что неловко сползает с каким-то чудом уцелевшего комода, и с самим собой, ведь никакой ясности разрядка не принесла. Скорее напротив, заявила о неизбежном – теперь я себе не принадлежу.
– Жалеешь? – словно я только что высказал свои мысли вслух, Щербакова неловко переминается с ноги на ногу, будто не замечая, что раздавила ступней одну из миниатюрных коробочек с какими блестками. Тени или чем там еще пользуются женщины, желая стать еще привлекательней?
Находит глазами белые кружевные трусики, и только сейчас вспоминает о своей способности за секунду становиться пунцовой:
– Максим… – ведет головой, и облако растрепавшихся шоколадных кудрей мгновенно прячет от меня ее растерянность.
– Нет.
Зачем врать? Сам поднимаю ее белье, старый халат, что она наверняка одолжила у хозяйки квартиры, и прежде чем сделать последний шаг за черту, бросаю ее пожитки на расправленную постель.
– Оденься. Отвезем детей в кафе, – тем более что боли в боку я больше не чувствую. Ее сменила другая, найти объяснение которой нетрудно – эта поездка что-то изменит, но вряд ли в финале мы обретем счастье.
Глава 35
Бирюков оказался прав. Уж не знаю что это: природное чутье, приложение, поселившее иконку с прогнозом погоды на его рабочем столе, или диплом метеоролога, о котором он умолчал, но едва стрелки часов перевалили за полдень, жуткий ливень сошел на нет. Оставил после себя глубокие лужи на разбитом асфальте, мелкие капли на пыльных оконных стеклах и миллиард кристально чистых бусин, замерших на покачиваемых ветром кронах. Ветром и неугомонным Артуром, что от нечего делать взобрался на худенькую березку и теперь что есть силы, трясет ни в чем не повинное дерево:
– Да сколько можно! – я подскакиваю со скамейки, а Максим словно не замечает, что прямо сейчас его легкий серый пуловер идет рябью от дождевой влаги. Сидит и глубоко затягивается никотином, всматриваясь задумчивым взглядом вдаль. Сквозь меня, раскрасневшуюся от воспоминаний о сегодняшнем утре и злости на несносного мальчишку; минуя Айгуль, что безуспешно борется с отказывающимся отходить от подъезда котом, и хмельного Жору, наконец-то, объявившегося после «тяжелых» рабочих суток.
– Немедленно слезь!
– Вот еще! Мне мама разрешает!
– А я нет! – обхожу скамейку и хватаю ребенка за тонкую щиколотку. – Слезай, иначе все конфеты в помойку выброшу!
– А я подберу, – ржет наш отчим и прислоняется к фонарному столбу, чтобы хоть как-то удержать равновесие. – Я не гордый, мне все равно, чем закусывать. Кстати, зятек, выручил бы меня полтинником? Похмелиться хочу, а то трясет всего. Видишь, – достает сигарету из-за уха и так и не доносит до рта, не в силах побороть дрожь в пальцах. – Умру ведь, детей сиротами оставлю. А тебе потом меня еще и хоронить придется!
–С чего это? – как обычно, встреваю в разговор, дергая брата за резинку спортивок, и все-таки спускаю проказника на землю. – Государство похоронит. А я, так и быть, венок куплю с пожеланием счастливого пути.
Желательно в самые глубины ада, где таким, как Голубев, уготован отдельный котел.
–Ну и ведьма же! Что там, в Столице, нормальных баб нет, что ты с этой связался? Сострадания в ней ни на грамм…
– Было бы кому сострадать! – на Бирюкова не смотрю. Лишь краем глаза замечаю, как он стреляет окурком в урну и проводит по влажным волосам своей огромной ладонью. Задумался? Согласен с Жорой и теперь сам не может понять, на что позарился?
–А что некому? Я тебя как родную дочь растил, денег не жалел, а ты вон – из-за пятидесяти рублей лаешься!
–Заработай!
–Так я это и делаю. Вон, – закатывает рукав несвежей рубашки и словно почетным знаменем размахивает рукой, отчего чуть не валится в кусты. – По локоть в мазуте! Сутки! – трясет указательным пальцем, пряча вторую ладонь в карман своих тёмно-синих трико. – Сутки из-под машины не вылезал! В глаза хоть спички вставляй, а ты заладила – тунеядец! Эх, – вздыхает и вновь переключает внимание на водителя, – зятек! Как мужик мужика прошу, не дай помереть. Полтинник займи, а. Я рюмочку тяпну и спать, а то сердце сейчас остановится.
Что вряд ли, ведь так повезти ни мне, ни этим детям, что-то выискивающим в мокрой траве, не может… Справедливости нет, иначе конвейер Лидиных мужей давно бы остановился на ком-то путном. На ком-то, кто не ходил бы по двору с сальными растрепанными волосами, в расстегнутой рубашке, открывающей вид на густую поросль на его поросячьей груди, и в дырявых носках, выглядывающих из прохудившихся сандалий.
–Вот спасибо! Не зря тебе дочь отдаю, – и не заставлял бы меня краснеть, ведь принимая купюру из рук Максима, потерявший остатки разума мужчина, принимается кланяться, и останавливается только тогда, когда истошный вопль облезлого кота затмевает писк домофона.
–Чертова зверюга! О, – отпихнув от себя верного товарища Айгуль, Жора преграждает путь соседке с первого этажа. – Семеновна! Куда такая красивая собралась?
–Не твое дело!
–Как не мое? В одном подъезде живем! Давай провожу?
–Ты одну уже проводил, вторую неделю на больничной койке валяется! Ух! – грозно замахивается деревянной клюкой, и, наконец, отодвигает Жору с дороги. – Кто тебя только из тюрьмы выпустил? Еще и детей доверил!
– Так известно кто! Участковый наш. А дети у меня под присмотром! Юлька вон во все глаза за ними глядит!
–Юлька? – Семеновна даже с шага сбивается. Тормозит, так и не миновав цветочные клумбы, и с прищуром глядит на меня сквозь толстые стекла очков. – И вправду! А я думала, врут соседи, что ты вернулась, а нет! Похорошела-то как!
Она даже в ладоши хлопает! Лет пять назад плевалась, завидя меня с очередным ухажером, а сейчас так искренне улыбается, что мне на мгновение становится не по себе. И разбери теперь отчего: от Голубева, что опаляет щеку смрадным дыханием и давит на плечи тяжестью своей руки, или от удивления, что старушка в вязаном кардигане, который носит уже лет пять, все-таки научилась прятать презрение как можно глубже.
Отступает на шаг и снизу вверх инспектирует мой нехитрый наряд – кроссовки, узкие джинсы и безразмерный свитер сочного желтого цвета.
–Хороша. Вся в мать!
– Ато! Плохих не делаем!
–Что ты там делал-то? – больше скрывать отвращения не могу, поэтому и отталкиваю от себя забулдыгу.
–Не придирайся! Семеновна, ты лучше на ее жениха посмотри! Москвич, – указывает на Максима, наконец очнувшегося от своих размышлений и теперь слабо улыбающегося пожилой незнакомке. – Бизнесмен! Денег куры не клюют. Юлька у нас под простых смертных не ложиться!
Гад! Краснею, замечая перемену во взгляде водителя, и сейчас, как никогда, мечтаю вырвать с корнем гнилой Жорин язык. Потому что сейчас не время для подобных шуточек, и никакой определенности нет и в помине! Ни одним словом, ни даже взглядом, ни Бирюков, ни я, так и не решились подать друг другу сигнал, что произошедшее между нами будет иметь продолжение. Молча отвезли детей в кафе, также, в тишине, потягивали напитки, пока сорванцы, примкнув к ровесникам, покоряли батут и бассейн с шарами. Я ломала голову над самой серьезной дилеммой в жизни, что же в конечном счёте должно победить: моя любовь к деньгам или неконтролируемая тяга к простому работяге, а он… Он закрыт, как самый надежный сейф, в котором легко можно хранить золотой резерв государства или величайшие шедевры искусства.
