Текст книги "Прямой эфир (СИ)"
Автор книги: Евгения Стасина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)
ГЛАВА 31
– Он смотрел на меня иначе, – Лиза словно не замечает внимательных взглядов навостривших уши зрителей, забывает о камерах и жадном до подробностей ведущем. Даже пытливый взор молчаливого Славы не заставляет ее смущенно отвернуться. Впрочем, о какой робости может идти речь, если их отношения давно обрели новый окрас?
Устраивает руку на широком подлокотнике и теперь перебирает пряди на виске, задумчиво разглядывая что-то недоступное телезрителю. Бог его знает что там: декорации, продюсер шоу, решивший понаблюдать за выпуском, завладевшим вниманием миллионов, или ансамбль народного танца, случайно перепутавший дверь павильонов и теперь решивший дослушать ее историю до конца – ей плевать. Мыслями она далеко, поэтому взгляд у нее туманный, неживой, что ли…
– Не знаю, как это объяснить, – пожимает плечами, отчаявшись облачить в слова собственные ощущения и замолкает, ухмыляясь чему-то, что навсегда останется для меня недоступным. Как и то, чего же ей все-таки не хватило: внимания, нежности, теплоты, заботы… К черту! Даже скажи она это сейчас, ничего нам уже не исправить. Ни тогда, когда она познала чужие объятья, подпустила к себе чужие руки, и испробовала Славкины губы на вкус. В своей любви я эгоистичен – знаю, что и сам оступился, но отыскать в себе силы ее простить до сих пор не могу.
Сжимаю кулаки, и прежде, чем успеваю подумать, ощущаю острую боль в ладони: осколки бокала осыпаются на паркет, а из кожи, горящей от пролившегося коньяка, угрожающе торчит кусок стекла.
– Он заставил меня поверить, что я непросто звено между ним и детьми, что моя роль в его жизни вовсе не второстепенная – главная, и порой именно от меня зависит, как будет развиваться сценарий. Все было другим: разговоры, где теперь говорила я, а он, улыбаясь, прислушивался, не забывая вставлять комментарии. Семейные праздники стали личными – никакой показухи, шумных банкетов, и незнакомых мне людей за столом. Он оберегал дом от присутствия журналистов, стремился оградить и меня и детей от надоедливых папарацци, позволяя мне наслаждаться материнством… И он никогда не задерживался на работе…
– Когда же все изменилось? – Филипп просит Славу подвинуться и присаживается рядом с моей женой. За руку ее не берет, как делал это вчера, стараясь заручиться доверием, зато так ловко управляет своим голосом, который тут же становится мягким, что будь я там, и сам бы выложил все, что он пожелал услышать.
Обматываю руку вафельным полотенцем, белизна которого разбавляется алыми пятнами, и горько усмехаюсь, заранее зная – она не сознается. Никогда не расскажет миру, как снимала деньги со счетов, подготавливаясь к «самостоятельной» жизни, как оставляла детей на няню, навещая моего друга в обеденный перерыв; не станет делиться подробностями их романа, и уж точно не будет хвастаться щедрым подарком Лисицкого – четырехкомнатной квартирой в центре Москвы, где эти влюбленные голубки даже успели подготовить детскую. Для моих дочерей, которых, к слову, она планировала без всякого предупреждения перевести в свое новое семейное гнездышко… Так, почему же я главный злодей? Чем я так плох? Тем, что среагировал раньше, чем мои дочери стали называть папой своего крестного?
– Давай, Громова, – говорю сам с собой, откидываясь на спинку, и больше не ощущаю боли – то, что происходит внутри, скручивает мышцы куда сильнее, чем ноющая от пореза рука. – Просвети, чем я тебе не угодил?
– Наверное, первый звоночек прозвенел на дне рождении Эвелины, – оборачивается к моей матери, нервно проворачивая кольцо на пальце, – вы должны помнить тот.
Как и я, хоть и не отказался бы от таблетки, способной стереть из моей головы все воспоминания о том чертовом празднике…
– Я толстая? – Лиза поворачивается ко мне в своем нежно-голубом платье, невесомо струящемся по ногам, и нервно подтягивает повыше расшитый стразами лиф, явно не собираясь двигаться с места, пока не добьется правды. Волнуется, как и любая женщина впервые после родов отважившаяся выйти в свет.
– Ты прекрасна, – не вру, ведь пара прибавившихся в талии сантиметров не способна испортить общей картины, – и останешься таковой, даже если наберешь еще килограмм десять. Мы можем заходить? Эвелина уже оборвала мой телефон.
– Можем, – глядит на меня недоверчиво, но после глубокого вздоха все-таки соглашается.
Выпрямляет спину, поправляет бриллиантовое ожерелье, в свете ламп переливающееся разноцветными бликами, и, слабо улыбнувшись, берет меня под локоть, краснея еще больше, когда я, наплевав на людей, столпившихся в вестибюле, касаюсь ее губ в тягучем поцелуе. Сладкая. Сегодня ее ласки отдают молочным шоколадом, который она уплетала с самого утра, уверяя, что он отлично успокаивает нервы.
Толкаю тяжелую дверь в ресторан, пестрящий позолотой, и ухмыляюсь предсказуемости моей мамы: если уж и устраивать гуляние, то с шиком. Чтобы на входе стоял человек в ливрее, в белых перчатках и нелепом напудренном парике… Чтобы интерьер был украшен красными розами, ярким пятном выделяющимися на скатертях цвета слоновой кости.
– Бог ты мой, – жена хватает мою ладошку, не в силах скрыть удивления, когда из зала выбегает молоденькая девушка, больше похожая на дворянку, велением судеб закинутую в наш прославленный всевозможными гаджетами век, и даже сбивается с шага, оглядывая свой наряд. – Нужно было надеть что-то более помпезное…
Лиза с таким неподдельным страхом смотрит в мое лицо, что удержаться от смеха почти нереально: какая разница, в чем щеголяют эти жадные до славы девчонки, если даже в простой хлопковой пижаме она будет выглядеть куда эффектней? По крайней мере, для меня, а на мнении окружающих я зацикливаться не собираюсь.
– Ты так нарываешься на комплименты? – приподнимаю бровь, разыгрывая удивление, и тяну ее к скрытой плотными шторами арке, на страже которой стоит угрюмый швейцар.
Смотрит поверх наших голов, и не думает двигаться с места, кажется, совсем не планируя пропускать нас в эпицентр веселья.
Если костюмы у гостей далеки от современных, то музыка идет в ногу со временем– Танины хиты я узнаю из тысячи, ведь главная фанатка ее творчества переминается с ноги на ногу, уткнувшись носом в мое плечо.
– Фамилия? – без лишних эмоций и неестественных улыбок, скорее командует, чем просит представиться, этот амбал в красном фраке, расшитом на груди серебряными нитями. А Лиза охает, впервые сталкиваясь с таким жестким контролем… Неужели так много желающих стать частью того безумия, что скрывают от нас бархатные портьеры?
– Громов, с супругой.
Я откашливаюсь, когда поиски наших имен неприлично затягиваются, и, взглянув на смущенную жену, провожу большим пальцем поперек горла, давая понять, что этот цирк мне самому не по душе.
И почему моя мать не может быть простой поварихой или кассиршей из супермаркета? Чтобы ее день рождения мы праздновали вдали от журналистов и этих вздорных избалованных актрис, что недовольно пыхтят нам в затылок, обмахиваясь веерами?
– Вас нет в списке.
– То есть? – Лиза первой приходит в себя, и не слишком-то церемонясь, выхватывает папку с именами гостей из рук этой статуи.
Шевелит губами, сопровождая чтение скольжением указательного пальца по внушительной веренице фамилий, и пару раз даже приподнимает бровь, то ли удивляясь составу приглашенных, то ли их количеству.
– Вот, – тычет в нужную строку, возвращая ему бумаги, и, победно улыбнувшись, вскидывает подбородок. Жаль. Я бы не сильно расстроился, забудь моя мать внести нас в этот длиннющий перечень великосветских особ.
– Я думала она шутит, – оглядывая собравшихся, нарядившихся в лучшие из своих костюмов, Лиза разочарованно выпускает мой локоть, и начинает суетливо что-то отыскивать в сумке. – Ей что двенадцать? Откуда такая страсть к костюмированным вечеринкам? Помоги.
Протягивает мне изящно изогнутую на концах маску, инкрустированную мелким бисером под цвет платья, и, утянув меня за руку в небольшую нишу, разворачивается спиной, заставляя меня ворчать всякий раз, когда дергается, желая разглядеть проходящую мимо даму.
– Ты знал, что у Славки роман? – зачем только шепчет, если из-за пения Петровой говорить здесь почти невозможно? Динамики разрываются от тех нот, что берет эта новоявленная поп-дива.
– С чего ты взяла? – галантно отодвигаю стул и помогаю ей занять свое место за столом.
Мы с ним почти не общаемся. Кожей чувствую его недовольство, стоит нам оказаться рядом. Скучаю ли я по своему другу? Возможно. Но делать вид, что его любовь к Лизе меня не волнует я больше уже не могу: ни на минуту не сомневаюсь в жене, но буквально киплю, стоит Лисицкому проводить долгим печальным взглядом ее прямую спину.
– Я видела список. С ним определенно пришла его «плюс один». Как думаешь, может быть, он решил остепениться? Ему ведь за тридцать уже…
– Для мужчины возраст не так уж и важен, – да и зная его, сомневаюсь, что он нашел противоядие от болезни женщиной, что носит на пальце мое кольцо.
Лиза
Терпеть не могу устриц. Ем через силу, ведь того требует положение – сидя за столом в центре зала, когда по правую руку от тебя принимает поздравления яркая представительница московской богемы, отказываться от дорогих блюд – моветон. Хотя Игорю, кажется, эта соленая слизь по душе… Может, я чего– то не понимаю?
– Побольше лимона и не жевать, – шепчет мне Танька, пользуясь тем, что все внимание приковано к Эвелине, и заговорнически подмигивает, лишь на секунду сбрасывая с себя оковы навязанного ей образа светской львицы. Посылает мне добродушную улыбку и, вот, как по щелчку пальцев, вновь расправляет спину, едва ли не укладывая на стол свое природное богатство. Проделывает все то, что только что мне советовала и, послав томный взгляд сидящему напротив политику, подносит к губам вино.
Моя очередь, верно? Боже, мамин оливье я проглотила бы с большим удовольствием, чем этого отвратительного моллюска, а это единственный салат, который она умудряется испортить очередным ноу-хау: то бросает в него изюм, то зачем-то крошит в салатницу помидоры. Ищет себя и идеальный рецепт, который будет передаваться из поколения в поколение… И зачем я позволила мужу сделать заказ за меня?
Поддеваю раковину ножом, отделяя от ее стенок неаппетитную слизь, и сглатываю, непроизвольно морщась от одной мысли о перспективе отправить это в себя. Может, ну их? Никто не станет проверять тарелку…
– Лизонька, в них много белка, – голос свекрови так внезапно разносится над моим ухом, что устрица тут же валится мне на колени. – Боже! Надеюсь, нас никто не снимал.
Вот он главный страх именинницы! Боится, что мой феерический проигрыш в схватке с деликатесом станет достоянием общественности!
Виновато улыбаюсь, и, схватив клатч, прикрываю им пятно на развивающемся при ходьбе шифоне, молясь, не упасть лицом в грязь на пути к дамской комнате. Зная себя, не исключаю, что доведу свекровь до больничной койки, ведь удача и я явно давно разминулись…
Не без труда нахожу нужную мне табличку и юркаю в просторное помещение, манящее начищенными раковинами и запахом жидкого мыла. Даже туалет в ресторане повергает в шок роскошью своего убранства! Не удивлюсь, если унитазы отлиты из чистого золота, а вода, под которой я так тщательно замываю пятно на юбке исключительно родниковая…
– Отличный вечер, не правда ли? – интересуется у меня девушка, занявшая соседнюю раковину: черное платье, оставляющее плечи открытыми, перчатки из атласа, скрывающие большую половину руки и маска, оставляющая лицо незнакомки в недосягаемости… Актриса? Или, может быть, ведущая? Ведь этот голос я точно слышала прежде.
Киваю, закрывая кран, и аккуратно обхожу черноволосую даму, в эту секунду поправляющую прическу. Не переношу такие сладкие ягодные ароматы…
И стоит этой мысли коснуться моего сознания, как невесомый шифон выскальзывает из ослабевших пальцев. Так пахнет только ОНА. И плевать, что миллионы женщин нашей планеты отдают свое предпочтение таким приторным композициям…
Разворачиваюсь, не дойдя до вожделенной сушилки лишь пары шагов, и упираюсь взглядом в карие глаза, горящие превосходством и нескрываемым ликованием.
– Отлично выглядишь, Лиза, – губы, обведённые красной помадой, выплевывают мое имя, а руки уже опускают маску на туалетный столик.
Не изменилась она. Совсем. Все так же самоуверенна, ухожена, идеальна и боже… Я что, пою дифирамбы любовнице мужа?
Вскидываю голову, не желая выдавать волнения, от которого дыхание мое участилось, и подобно своей сопернице, не слишком-то аккуратно избавляюсь от нелепого аксессуара, ничуть не сожалея о бусинах, слетевших на кафельных пол. Если и выдерживать этот поединок, то без всяких ширм, глаза в глаза.
– Даже не верится, что ты не так давно родила. Сколько твоим девочкам, месяца два?
– Четыре, – не знаю, зачем поправляю ее. Наверное, хочу, чтобы она знала – я не стану трястись как заяц, пока она ведет великосветские беседы, на манер царицы, снизошедшей до болтовни с простолюдинкой.
– Четыре, – повторяет, складывая руки на груди, и улыбается шире, демонстрируя ровные белоснежные зубы.
Где справедливость? Почему она не может быть хоть чуточку менее красивой, чтобы я не чувствовала себя серой мышью, ожидающей жестокой расправы в лапах лощеной тигрицы?
– Наверное, мне стоит тебя поздравить?
– Обойдусь, – делать вид, что мы старые приятельницы, случайно столкнувшиеся в ресторане – последнее, на что я решусь, после всего, через что мне пришлось пройти по ее вине. – Что ты здесь делаешь?
– Праздную, – отвечает и зачем-то подходит ближе, останавливаясь на расстоянии вытянутой руки. Клонит голову набок, сканируя мое платье, на юбке которого так и красуется мокрое пятно размером с мячик для гольфа, и, вздохнув, произносит:
– Эти устрицы – та еще мерзость, верно? Скользкие, бесформенные и совсем неаппетитные, – произносит, а у меня создается ощущение, что говорит она вовсе не о моллюсках. Такой она видит меня в своих глазах?
– Впрочем, обсуждать меню в туалете не принято. Расскажешь, как прошел этот год?
– Что-то не припомню, чтобы мы когда-то дружили. Так что, прости, но моя жизнь тебя не касается.
– Разве? Подружками мы, может, и не были, но ты ведь не станешь отрицать, что нас многое связывает?
– Например?
– Например, мой мужчина, которого я великодушно тебе уступила, посочувствовав твоему положению. Кому ты нужна, да еще и с довеском? Брось, – заметив, как я сжимаю руки в кулаки, больше всего на свете мечтая вцепиться в ее идеальную прическу, Яна смахивает с моего плеча невидимую соринку. – На правду не обижаются. И потом, не всем же рождаться красавицами…
– Ты для этого меня караулила? – усмехаюсь, приподнимая бровь.
Целый год выжидала, чтобы сделать парочку язвительных замечаний о моей внешности? Боже… Как она могла ему нравиться? Чем зацепила, тугими канатами привязав к себе мужчину, который готов был падать к ее ногам, стоило ей захотеть поставить его на колени?
– Не совсем, – отступает назад, и с кошачьей грацией отходит к зеркалу, на ходу разглаживая несуществующие складки на талии. Замирает, приоткрывая пухлые губы, и стирает с них излишки макияжа указательным пальцем.
– До твоего внешнего вида мне дела нет, – ловит мое отражение и, больше не отводя взгляда, бросает свои угрозы, то и дело выдерживая паузы, чтобы дать мне время переварить услышанное:
– Я просто хотела, чтобы ты помнила – я всегда рядом. За твоей спиной, впереди, опережая на пару шагов, или, возможно, даже в твоей постели… Ведь кто знает, о чем думает Игорь, ублажая тебя в спальне?
Жарко. Хочется ослабить корсет, ведь легкие мои полыхают, отравленные вишневым ядом, грозящимся въестся в мою одежду, осесть в волосах, и изувечить мою душу своими тяжелыми парами, оставив после себя уродливые ожоги.
Заставляю себя очнуться, когда давление ногтей на мягкую кожу ладоней становится нестерпимым, и впервые хвалю себя за то, что не поскупилась, накладывая на щеки толстый слой тонального крема. Пылать, как маковое поле, в присутствие этой дамы я себе запрещаю.
– Я дала Игорю время поиграть в семью, насладиться отцовством и немного усмирить взыгравшую совесть… А теперь, возвращаюсь. Возвращаюсь, чтобы забрать свое.
– Свое? – удивляюсь, как далеко она зашла в своем сумасшествии, и, прочистив горло, добавляю стали в свой осипший от волнения голос. – Шутишь? Не думаю, что тут есть хоть что-то, на что ты можешь предъявлять права. Он выбрал меня, Яна.
– Детей. Правильнее говорить детей. Был бы он с тобой, не забеременей ты так вовремя? – ухмыляется, а я так явственно ощущаю покалывание на щеке, словно она ранила меня не колкой фразой, а увесистой оплеухой, от которой перед глазами уже заплясали искры. – Я та, кого он будет хотеть всегда: в машине, на рабочем столе, в спальне квартиры, которую снимал для меня не один месяц, в вип-ложе ресторана или в запотевшей кабинке душа. О таких, как я, мечтаю, Лиза, а таких, как ты, терпят. Так что бойся. Каждое утро, когда будешь завязывать ему галстук, помни, что, возможно, именно я буду его снимать.
Терпят? Так это называется? Его поцелуи, его взгляды, его слова лишь проявление железной выдержки? Смирение, ведь бросить детей он никогда себе не позволит, поэтому должен играть эту роль по уши влюбленного мужа?
Проглатываю обиду, умоляя глупое сердце перестать так болезненно сжиматься, и все-таки опускаю глаза, боясь, что слезная пелена перед моим взором падет, пролившись потоком слез по побледневшим щекам.
– Господи, – едва ли не вскрикивает, воззрившись на меня в недоумении, и уже не скрывает веселья, открыто посмеиваясь над моей реакцией. – Ты ведь не думала, что это любовь?
Думала! Господи, сколько раз я убеждала себя, что это непросто попытка сохранить брак, а чувства, пусть и проснувшиеся с опозданием, но самые что ни наесть настоящие чувства, благодаря которым мы сможем перевернуть эту страницу! Засыпала, с наслаждением вбирая в себя его тепло, покрываясь мурашками, когда ладонь спящего рядом мужчины, опускалась на мою талию. Просыпалась, ловя на себе горящие взгляды заспанного супруга, надеясь, что он больше ни на кого так не посмотрит… Только не после того, как узнал всю горечь потери…
– Лиза, – растягивает мое имя, смахивая следы веселья с ресниц указательным пальцем. – Какая ты все-таки жалкая.
Жалкая. Такое короткое и такое емкое определение. Недолюбленная, недоласканная, преданная и вдобавок ко всему совершенно растоптанная этой самоуверенной женщиной.
Наверное, именно эта насмешка в голосе, ее восторг от осознания блистательного триумфа, помогает мне с такой легкостью вернуть контроль над собственным телом. Теперь моя очередь подходить: не знаю, откуда берутся силы, но даже опостылевший аромат, когда-то вызывавший во мне рвотные позывы, больше не кажется таким нестерпимым. Останавливаюсь, смиряя ее глазами, и намеренно долго не отвечаю, желая отыскать в ней хоть какой-то изъян. Нос. Уж слишком он острый…
– Разве? А по-моему, посочувствовать стоит тебе, – произношу, и от осознания, что это вовсе не ложь, даже, кажется, улыбаюсь, заводя женскую черную прядь за ухо, украшенное серьгой в форме дождевой капли. – Стараешься, соблазняешь моего мужа, караулишь меня в туалетах, что-то планируешь, просчитываешь наперед… А эту ночь, как и сотни других он проведет с жалкой, невзрачной, серой мышью. Ведь ты считаешь меня таковой? Видишь? – радуюсь, что администрация ресторана не поскупилось на лампы в этой просторной комнате, и упиваюсь отблеском камня от моего обручального кольца, скользнувшим по лицу соперницы. – Так что я не буду принюхиваться к его рубашкам, заглядывать в его мобильный и устраивать проверки в разгар рабочего дня. Ведь будь ты уверена в своей победе, тратить драгоценное время на разговоры со мной, ты бы точно не стала.
Молчит. Лишь бровь ползет вверх, с головой выдавая ее удивление. Разворачиваюсь, неторопливо отдаляясь от девушки, задумчиво сверлящей взглядом мою прямую спину, но прежде чем уйти, добавляю:
– Кстати, о галстуке: если тебе посчастливится его снять, в чем я очень сильно сомневаюсь, будь добра повязать новый узел. Нью – классик, – дергаю ручку, уверенная, что она абсолютный ноль в повязывании шейных платков, и не могу отказать себе в удовольствии, хоть немного ее уколоть. – Впрочем, ты вряд ли хоть что-то в этом смыслишь, верно? Любовницы ведь специализируются на мужских ширинках.
Она что-то бросает мне напоследок, но тяжелая дубовая дверь и музыка, доносящаяся из зала, лишают меня возможности разобрать хоть слово. Да и стоит ли? Сказано было уже немало.
Заставляю себя не оглядываться, итак зная, что Яна дышит мне в затылок, так громко отстукивая шпилькой по плитке, что мне нестерпимо хочется зажать уши руками. Зажмурится, закричать в полную силу, разбить эту вазу, что едва не сношу, не слишком-то разбирая дороги… Хочется убежать, и, желательно, сорвав финишную ленточку, очутиться в родных объятиях. Чтобы яд ее угроз потерял свою власть над моей онемевшей душой, чтобы голову не атаковал единственный вопрос, который теперь неминуемо будет преследовать меня ночами – она права?
Я, правда, совсем ничего не стою? Ворую его у той, с которой, возможно, он был бы счастлив?
Стираю соленую каплю, оставившую мокрую дорожку на моей шеи, очень надеясь, что никто из присутствующих не заметит красноты моих глаз, и уже выхватываю знакомую макушку из сотни собравшихся в зале гостей. Не знаю, как мне себя вести, не знаю заметит ли он, что от пятна я так и не избавилась, не знаю, с какими мыслями проснусь завтра. Зато точно знаю одно – мысль, что он может узнать ее несмотря на маскарадную маску, поселяет внутри животный страх…
– Ты пьян? – налетаю на Славу, вздрагивая, когда рядом проносится черное платье, и никак не могу усмирить бешено колотящееся в груди сердце. Толком и не смотрю на Лисицкого, хмурого, покачивающегося на нетвердых ногах: в руках бокал, и судя по мутному взору – далеко не первый, пиджак расстегнут, а бабочка торчит из нагрудного кармана…
– Немного, – ведет головой, безжизненным взглядом провожая ловко лавирующую между столиков фигуру, наверняка заметив, как я напряглась при ее приближении, и запускает пальцы в свои зачесанные назад волосы.
Подносит к губам стакан, ничуть не смущаясь своего и без того нетрезвого состояния, и теперь, не мигая, смотрит мне прямо в глаза – задумчиво, настороженно, словно о чем-то раздумывает, ведя внутреннюю борьбу с собственными желаниями.
– Потанцуем?
***
Игорь
Ее слишком долго нет. Больше не прислушиваюсь к разговору, ведущемуся за столом, и нетерпеливо ищу глазами голубое платье среди этой развеселившейся толпы, заполнившей танцпол перед небольшой сценой. В третий раз за последние десять минут бросаю взгляд на часы, и делаю вид, что не замечаю понимающей улыбки Петровой. Считает меня влюбленным романтиком, которому и секунда кажется вечностью, когда соседний с ним стул пустует?
– Жену потерял? – дядя стирает пот со лба белоснежным платком, и тут же прячет его в карман, неуклюже плюхаясь на свое место.
Его молоденькая подружка уже о чем-то шепчется с Таней, в то время, как он до сих пор не может отдышаться после зажигательного танца, в котором выглядел настолько нелепо, что моя мать пошла красными пятнами. А это о чем-то да говорит, ведь способность заливаться краской она давно потеряла…
– Отплясывает она со Славкой. Он, кстати, на ногах еле держится. С чего бы это?
Не знаю, но предаваться рассуждениям, пока Лисицкий кружит в своих объятиях Лизу я не собираюсь. Встаю, с шумом отодвигая стул, и без раздумий двигаюсь в самый эпицентр веселья. Сомнительного веселья, ведь собравшиеся уже разбились на парочки и теперь медленно кружат по паркету, что-то нашептывая друг другу на ухо.
– Простите, – даже не смотрю на женщину в черном платье, которую случайно задеваю локтем, ведь моя цель достигнута: вижу, как Лиза задумчиво потупила взор, устроив ладошки на мужских плечах, а Слава уткнулся лбом в ее висок, и теперь что-то говорит, неторопливо ведя ее в танце. Уж слишком крепко он стиснул в объятиях мою жену…
Ему я больше не доверяю. Не знаю, как это объяснить и чем руководствуется мой разум, буквально крича о необходимости увести Лизу как можно дальше от этого человека, которого когда-то я считал своим братом, но наблюдать за ними невыносимо. Сжимаю челюсть, не отводя взора от друга, и мгновенно закипаю, когда он скользит по ее позвоночнику своей ладонью…
Он смертельно пьян и безвозвратно влюблен. Гремучая смесь, иначе он вряд ли позволил бы себе такую вольность – отстраняется, приподнимая пальцами ее подбородок, и насупив брови, мечется своими газами по ее лицу. Я окончательно прозрел и совершенно безоружен перед овладевшим мной приступом ярости… Я что – то говорил о том, что наша дружба дышит на ладан? Последний рваный вдох она сделала только что…
– Конечно, помню, – Эвелина усмехается, полосуя меня недовольным взглядом, и, повернувшись к Филиппу, поясняет. – Она опозорила нашу семью.
Уж слишком громкое заявление. Если кто и испортил вечер, так это она, когда пригласила бывшую невесту сына на свое торжество, в чем наверняка никогда не признается. А чуть позже Игорь, набросившийся на Славу с кулаками. Схватил егоза ворот пиджака, встряхнув, как нашкодившего школьника, и отбросил на пол, словно он и не друг вовсе, а злейший враг, подписавший себе приговор невинным танцем со мной.
– Что значит опозорила? – удивление Смирнова не знает границ, и челюсть его сама собой опускается вниз.
Спохватившись, качает головой, стрельнув глазами в сторону оператора, который, к его великому счастью, сейчас увлечен съемкой народной артистки, и быстро цепляет на лицо маску спокойствия.
– Миловалась со своим любовником, – свекровь цедит сквозь зубы, наградив Лисицкого презрительной гримасой, и, оживившись, меняет свое положение на диване: забрасывает ногу на ногу, устраивая локоть на колене, и сцепляет руки в замок, переводя свое внимание на ведущего.
– Я устала. Вся эта болтовня о несчастной обманутой жене мне уже поперек горла. Лиза, может быть, наконец, признаешь, что и сама не была паинькой? Посмотришь в камеру и на всю страну поведаешь, что и за тобой водились грешки.
– Да что вы? – копирую ее позу, и приподнимаю бровь, ожидая продолжения.
– А разве нет? Тогда, пригласим в студию нашего водителя. Пусть расскажет, куда он тебя возил, едва ли не каждый день, пока твой муж трудился не покладая рук на благо семьи? Или, может быть, Нина Алексеевна, няня девочек, – поясняет студии, на секунду оставляя меня в покое, – поделится с нами своим рассказом о визитах Славы в ваш с Игорем дом?
– Это правда? – заметно приободрившись, словно все что было до давно навевало на него сон, Филипп встает, теперь взглянув на меня иначе: задерживается взором на колене Лисицкого, касающегося моей ноги, и еле заметно улыбается, когда я одергиваю ладонь, к которой так не вовремя тянутся мужские пальцы.
– У вас был роман?
– Нет, – выдыхаю, ощущая досаду, что эту тему вновь вытащили на поверхность: сначала Таня, порочащая мое имя с глянцевых страниц таблоидов, теперь вот родная бабушка моих дочерей.
Смешно, не правда ли, как далеко готовы зайти люди в своем стремлении обелить любимых? Впрочем, в случае с Эвелиной война идет вовсе не за честь сына. Ей просто претит мысль, что их звучная фамилия вывалена в грязи с моей легкой подачи.
– Ну, конечно! Слава, не надоело играть в молчанку?! – впервые вижу ее такой, и невольно вздрагиваю, когда женщина повышает голос, подаваясь вперед. – Держи ответ, вы же это все заварили!
– Вы уж простите, но мне не верится, что наша героиня способна на измену, – мой верный страж, подруга по несчастью в мужском костюме, вставляет свои пять копеек, теперь внимательно меня разглядывая. – Но если это все-таки так, то поделом ее мужу-подлецу!
– Подлецу?! – Эвелина даже встает, но вовремя опомнившись, грациозно опускается на мягкое сиденье, нервно одергивая полы своего пиджака. – Мой сын оступился! И вины с него я не снимаю. Но он из кожи вон лез, чтобы заслужить ее прощение!
– Вас послушать, так он просто герой, – теперь и рыжая не остается безучастной. Пропуская мимо ушей критику в свой адрес, она принимается о чем-то шептаться с депутатом, и теперь студия больше напоминает улей, где жужжащие пчелы меряются длиной своего жала.
– Думала, выйдешь чистенькой? – едва Филипп объявляет о двухминутном перерыве, свекровь резво подходит ко мне, отпихивая гримершу, уже во всю колдующую над моими губами.
– Постыдитесь камер, – я выжата, поэтому голос мой звучит глухо. Обнимаю себя за плечи, случайно задевая микрофон, и теперь всячески стараюсь вернуть наместо небольшую коробочку, от которой идут тонкие проводки.
– Стыдиться нужно было тебе! Когда устраивала шоу из собственного развода!
– Если бы Игорь не был таким мерзавцем, я бы здесь не сидела!
– А чего ты ждала, когда кувыркалась с его лучшим другом? Благодарностей? Благословения?
– Вы сами слышите, что несете? – не остаюсь в долгу и теперь и сама встаю с дивана, игнорируя покалывание в своих затекших ногах. Гнев поднимается высокой волной, грозясь затопить мой рассудок, чьи призывы к спокойствию становятся еле слышными. Она выше, но я впервые не чувствую робости, не меньше Эвелины пылая еле сдерживаемой яростью.
– Слышу! И если бы ты была хоть чуточку мудрее, с детьми бы тебя никто не разлучал. Нужно было признаться раньше. Все мы взрослые люди!
– Мне не в чем признаваться!
– Твое дело. Тем более что Слава оказался куда смелее, – бросает, и разворачивается на каблуках, оставляя меня в растерянности хлопать глазами.
Кошусь на друга, не в силах выдавить из себя вопроса, и, прячу свой удивленный вздох за трясущейся ладошкой – в глаза он мне больше не смотрит. Потирает брови, опустив голову, и нервно отстукивает пяткой по сверкающему глянцевому полу.
– По местам! – доносится словно издалека, а я все так же стою, ожидая, когда хоть кто-нибудь объяснит, в какую игру меня втянули…
