Текст книги "Прямой эфир (СИ)"
Автор книги: Евгения Стасина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)
ГЛАВА 29
Лиза
– Ходит сюда, как на работу, – бурчу себе под нос, удерживая пальцами плотные шторы, и, не желая быть замеченной, отступаю назад, когда мой муж все-таки выбирается из своего автомобиля.
Уверенно приближается к двери, пряча брелок в кармане куртки, и прежде, чем каменный выступ скрывает от меня мужчину, поднимает голову в вверх, что-то выглядывая на звездном небе. Вечер, и на потемневшем полотне нет-нет да загораются яркие вспышки небесных святил.
– Если не заметил, на стене есть звонок. Приличные люди обычно пользуются им, прежде чем ворваться в чужой дом, – смотрю прямо, не мигая, заводясь с пол-оборота, ведь сегодня с самого утра я испытываю раздражение, погасить которое не сумел даже травяной чай. Складываю руки на груди, ожидая, когда Громов скажет хоть что-то, и нервно отстукиваю подошвой домашних туфель одной мне ведомую мелодию.
– Вернуть ключ? – приподнимает бровь, протягивая знакомую связку, и прячет ухмылку, когда я вырываю холодный метал из его рук. Право приходить когда вздумается, он давно потерял. И теперь вряд ли заслужит.
– Раз уж мы заговорили о правилах хорошего тона, от кофе я бы не отказался, – Игорь снимает пиджак, вешая его на подлокотник, и уже садится на свое любимое место – напротив камина, огонь в котором я так давно не разжигала. Да и не умею вовсе, ведь обычно этим занимался супруг.
– Здесь тебе не кафе. Выпьешь его в другом месте.
– Гормоны? – чтобы он понимал?
– Гулящий муж, – вот теперь полегчало. Любуюсь его потускневшим взглядом, проступающими на щеках желваками и напрягшимися пальцами, тут же сжимающимися в кулаки.
Слезы уже прошли. Почти. Но если я больше не плачу на людях, разве нельзя закрыть глаза на мои ночные терзания в тишине одинокой спальни?
Зато злость захлестнула меня с новой силой – увеличилась, став в сотни тысяч раз больше, а эти частые визиты внезапно прозревшего мужа отнюдь не способствуют ее уменьшению. Напротив, лишь распаляют, ведь я не настолько глупа, чтобы не понимать, что возвращает он вовсе не меня…
– Ладно, – устав наблюдать за тем, как он медленно потягивает черный кофе, даже ни разу не поморщившись от крепости приготовленного мной напитка, я решаюсь положить конец этому фарсу. – Перестань делать вид, что тебя все устраивает. В нем нет сахара.
А это главный ингредиент, без которого Громов даже чай пить не станет.
Встаю, с шумом возвращая на поднос чашку, нагло вырванную из его рук, и сверкаю глазами, уставившись в спокойное мужское лицо:
– Этот визит станет последним, – юбилейный, десятый, и ничем не отличающийся от других – сначала он расспрашивает меня о том, как прошел мой день, потом вскользь делится своими успехами, а когда моему терпению приходит конец, начинает терзать мою душу своими обещаниями. Он говорит, говорит, говорит… а я с трудом держусь, чтобы не броситься прочь из комнаты, которая стремительно сжимается до размеров спичечного коробка.
– Нет, – произносит твердым голосом, не терпящим возражений, и как ни в чем не бывало возвращает себе недопитый кофе.
Мне знаком этот тон. Раньше я бы непременно улыбнулась, прижалась к его груди и не поднимала бы глаз, пока его плечи окончательно не расслабились – видеть, как я ликую, в очередной раз убеждаясь, что перед лаской Гоша бессилен, ему совсем необязательно. А теперь… Теперь прячу руки в карманах безразмерного свитера. Разжечь камин все-таки не мешало бы…
– Зачем ты это делаешь? Неужели не понимаешь, что ничего не выйдет?
– Не могу по-другому, – он опускает голову, что-то разглядывая под своими ногами долгих десять секунд, и вот уже вновь смотрит в мои глаза. – Каждый вечер буду сюда приходить.
– Не стоит, потому что больше я тебя не пущу, – отвечаю я, достав ключи, еще полчаса назад принадлежавшие этому человеку в черных джинсах, белом свитшоте и таких же белоснежных носках, и прячу обратно, не забыв поразмахивать ими перед его носом. Кто для него стирает? Впрочем, какое мне теперь дело до таких пустяков?
– Значит, я буду сидеть под твоим окном. Столько, сколько понадобиться, чтобы ты поняла, что просто так я не сдамся. Лиза, – резко встает, едва не залив штаны остывшим эспрессо, и хватает мою ладошку, когда я прохожу мимо, не собираясь досматривать этот спектакль до конца.
В актерскую игру Громова я не верю – ни в одно из его обещаний, ни в одну из его гримас боли и отчаяния. Верю лишь в то, что подсказывает мое сердце – какими бы благородными ни были цели, добиться, которых он стремится так рьяно, движет им вовсе не любовь ко мне. Да и смысла в ней уже не осталось.
Знаю, что даже если решусь подпустить мужа ближе, наша дальнейшая жизнь будет отравлена тягостным ожиданием – моего окончательного прощения и его очередной измены. И сколько бы мы ни делали вид, что сумели переступить через это предательство, каждый раз, когда он будет задерживаться на работе, память услужливо станет воскрешать не самую приятную картину – Яна, развалившаяся на его столе, и он, яростно вколачивающийся в стройное женское тело. О том, что за их спинами десятки, а то и сотни таких «ночей» лучше, вообще, не думать…
– Лиза, – заставляет меня вернуться на землю мужской голос, и одновременно с тем, как приправленный хрипотцой баритон долетает до моих ушей, то место, где шершавые пальцы касаются кожи, начинает пылать.
Мне бы сейчас на улицу, чтобы тяжелый воздух сменился зимней прохладой, чтобы рука не горела, словно я сунула ее в костер, а постепенно отходила под спасительным холодом тающих на запястье снежинок…
– Я все исправлю. Сделаю все, чтобы ты была счастлива со мной…
– Один раз ты уже попытался, – опять эта обида, против воли вырывающаяся их горла сдавленным всхлипом. Я ведь клялась, самой себе обещала, что не позволю себе слез в его присутствии!
А Игорь уже хватается за эту незримую соломинку – неспешно ведет подушечкой большого пальца по моей скуле, смахивая влагу, и наверняка не подозревает, как нестерпимо мне хочется улечься щекой в эту большую ладонь, чтобы ластиться, подобно кошке, истосковавшейся по хозяину, впитывая в себя хорошо знакомый запах, тепло и нежность. Хочется вопреки всему. Вопреки каждой мысли, что только что крутилась в голове… Одно мимолетное прикосновение и я вновь не принадлежу себе.
– Знаю. И больше никогда не допущу подобного. Мне… – обрывается на полуслове, и щеку мою будто сковывает ледяной коркой, когда он отступает на шаг, и растерянно потирая шею, отворачивается, тут же натыкаясь глазами на стену, где развешаны наши свадебные фото.
– Не знаю я, что сказать. Я тебя обманул, и если скажу, что она для меня ничего не значила, это станет очередной ложью. А врать тебе больше я не хочу.
Не понимаю, как меня еще держат ноги, ведь это признание подобно выстрелу в грудь. Мне бы упасть, зажать кровоточащую рану трясущимися пальцами и молить о пощаде, но я все так же стою, не отводя взора от этого мужчины.
– Я тебя не ценил, Лиза. Даже мысли не допускал, что когда-то смогу тебя потерять, а теперь не знаю, куда деваться: просыпаюсь с мыслями о том, что обидел единственного человека, ради которого мне хотелось меняться, и с ними же засыпаю. Я так дико скучаю по тебе, что скоро начну выть в голос, сидя в той чертовой квартире…
Он вновь подходит ближе, вновь тянется к моим рукам, но, когда остается всего лишь несколько сантиметров, опускает свои, позволяя им плетями повиснуть по швам. Я замираю и, кажется, не дышу – лишь раз он вставал передо мной на колени.
– Прости. Если нужно, я буду как попугай молить тебя о прощении, – упирается лбом в мой плоский живот, и устраивает пальцы на моей талии. – Мне больше никто не нужен, Лизка. Без вас моя жизнь потеряет смысл… Что хочешь проси, я на все готов, лишь бы вернуть тебя. Лишь бы не сидеть на том проклятом кресле и не видеть, как ты поглядываешь на часы, ожидая, когда же я, наконец, уйду. Я осознал, – поднимает голову, смотрит мне прямо в глаза, и мне отчего-то не хочется разуверять себя, что блестят они вовсе не от яркого света ламп, – только не прогоняй. Не умею я любить так, как это делают нормальные люди, но если ты только позволишь, я обещаю, что научусь. Начнем сначала и я докажу, что, кроме тебя, мне не нужна ни одна женщина.
– А Яна? – шепотом, почти беззвучно, ведь сил не хватает даже на то, чтобы произнести вопрос громче.
– С ней покончено. Навсегда.
– Я бы его не простила, – Лиза смотрит куда-то в сторону, туда, где забитые зрителями ряды, пестреют смелыми платьями, скучными цветастыми блузами и отутюженными мужскими рубашками.
Они лишь часть декораций, и, возможно, поэтому концентрироваться на них проще, чем раз за разом наблюдать ужимки известного телеведущего. Ведет головой, словно выбрасывает из нее лишнее, и машинально разминает пальцы, ногти которых тронуты бесцветным лаком.
– Но Эвелина права – Игорь был очень заботлив. Он часто звонил, приезжал ко мне каждый вечер, и постоянно каялся… Это подкупало, но… В общем, забыть такое не так-то просто.
– И когда же вы все-таки сдались?
– Наверное, когда заболел мой отец. Я только узнала, что ношу двойню, когда папу свалил инсульт, – знаю, что ей больно вспоминать ту часть своей жизни, поэтому неосознанно напрягаюсь, до скрежета сжимая зубы. – Я была к этому не готова. Напугана и совершенно не понимала, что делать, а Игорь стал тем, кто подарил нашей семье надежду.
Помню, как жена не спала у постели Бориса, беззвучно, одними губами, призывая его открыть глаза; как ее мать вливала в себя литры кофе, едва ли не каждый час донимая врача вопросами. Помню ту тишину, что никто из нас не нарушал, предпочитая никого не пускать в свои сокровенные мысли. И тот день, когда бледная от переживаний и недосыпа супруга, больше не могла сдерживать подступающий к горлу ком, тоже отлично помню.
Наверное, именно тогда я осознал всю глубину чувств, что испытывал к этой женщине: с шумом выпустил воздух из легких, когда жена, позабыв обо всем, что стояло между нами незримой преградой, бросилась в мои объятья, спрятала лицо на моей груди, и рыдала в голос, позволяя гладить себя по волосам. Никогда прежде так не дрожал, скользя ладонью по ее спутавшимся прядям … Чувствовал, как кровь закипает в венах от ее близости, как каждая клетка возвращается к жизни, как где-то там, глубоко внутри, оживает моя душа. По ней тосковало вовсе не тело, по ней тосковало сердце и в ту самую секунду оно так яростно к ней стремилось, что к почти осязаемому страху потери, уже витающему в воздухе палаты примешался мой – страх, что стоит ей отступить и бешеный стук в моей груди навсегда оборвется.
ГЛАВА 30
Лиза
– Было страшно, – столько времени прошло, а стоит сейчас приоткрыть дверь в воспоминания о том страшном периоде, как тело молниеносно дает реакцию: внизу живота поселяется ноющее беспокойство, и наспех проглоченная перед эфиром еда грозится открыть миру мою главную тайну – жена богатейшего бизнесмена страны на ужин довольствовалась акционными пельменями, щедро смазанными майонезом; пальцы лихорадочно сжимают трикотаж платья, желая скрыть от посторонних печальный факт – в последнее время, дрожь их не оставляет; а спину мою словно ледяным ветром обдуло, и теперь организм спасает себя, насылая волны жара, оставляющего липкие капли пота на позвоночнике…
– Давать отношениям второй шанс в разы труднее, чем создавать что-то новое, ведь теперь в памяти слишком много плохого, которое по щелчку пальцев из головы не выкинешь.
– Но Игорь старался? – Филипп поправляет очки в ярко-синей оправе и еле заметно шевелит носком начищенной туфли.
Наверное, только я замечаю это нервное подергивание, ведь никому, кроме меня, не приходит в голову избегать камер. Напротив, только и ждут, когда же наступит их звездный час. Даже моя свекровь, за многолетнюю карьеру щедро обласканная объективами, не забывает держать лицо, после чего ей наверняка придется ни один час растирать перед зеркалом затекшие мышцы.
– Да, – нет смысла тянуть, поэтому все-таки признаю очевидное – в своем стремление заслужить прощение он был хорош. Смотрелся вполне гармонично в роли заботливого супруга и терпеливого отца, с завидным спокойствием воспринимающего детские капризы.
– Вы что-то спрашивали о любви? – гляжу с вызовом в черного монстра, с трудом скрывающего за своей хитроумной конструкцией щуплого оператора, и, выдохнув, отвечаю:
– Порою мне казалось, что это она и есть. Самая настоящая, – выстраданная, та, которой я сумела дождаться, пройдя свой путь через опасные джунгли семейной жизни. – И именно это помогло нам вновь сблизиться: я изо всех сил старалась отгонять от себя мысли о его любовнице, он делал все, чтобы ненароком не разбередить мои еще свежие раны.
Не помню, когда в последний раз целовала своего мужа. Наверное, в то утро, когда позавтракав, он отправился на работу, где его ждало куда более аппетитное угощение, чем моя слизкая овсянка.
Смотрю, как он подносит к губам черный кофе и, щурясь, делает небольшой глоток горячего напитка, от которого в воздух вздымаются тонкие струйки пара – полупрозрачный дымок, от которого через минуту совсем ничего не останется. Слежу за тем, как Громов внимательно вчитывается в текст какой-то статьи, периодически сводя брови на переносице, то ли демонстрируя непонимание, то ли полное несогласие с мнением журналиста, и, задумавшись, почесывает висок… Теперь отставляет чашку, сматывая газету в трубку, и поднимаясь со стула, разминает затекшую спину, заставляя ткань бежевой рубашки натягиваться на его широких плечах.
Их я тоже давно не касалась… Еще помню их твердость, помню, пусть и размыто, какова его кожа на ощупь и могу с закрытыми глазами воспроизвести витиеватый узор на его правом предплечье…
– Невкусно? – боже, я так долго его разглядываю, что даже забыла о травяном чае, позволив ему остыть и покрыться блестящей пленкой.
Игорь смотрит на меня с высоты своего роста, не глядя, отправляя прессу в выдвижной ящик кухонного стола, где мы обычно храним рекламные буклеты, и уже тянется к пиджаку, тщательно проверяя его на наличие складок. Их нет, ведь я лично отглаживала плотную ткань выбранного им на сегодня костюма.
– Я не голодна, – выдаю не своим голосом, наконец, оторвавшись от обозрения собственного супруга, и мгновенно краснею, осознав, что была поймана им за разглядыванием. Я заливаюсь краской в присутствии мужа! Боже, разве может быть что-то более абсурдное?
– Ты нет, а вот девочки не отказались бы. Уверена, что у тебя ничего не болит?
Болит! Еще как болит, но врачи мне здесь не помогут – лекарства от душевных терзаний, к сожалению, пока не придумали.
Мне бы что-то сказать, успокоить помрачневшего мужчину, позабывшего о ключах, что пару секунд назад он так тщательно разыскивал в плетеной корзинке, доверху забитой бесполезной мелочевкой, но если я все же решусь ответить, стану ярче спелого помидора.
– Зачем ты сделал это с нами? Зачем позволил этой робости и смущению, что я непременно испытываю в твоем присутствии, встать между нами нерушимой стеной? Зачем прячешь руки в карманах брюк всякий раз, когда взгляды твои кричат, что ты мечтаешь меня коснуться ничуть не меньше, чем я? И неважно, что это лишь очередная попытка меня умаслить, и, возможно, она заранее обречена на провал – почему ты не стремишься заставить меня забыться в своих умелых руках? – думаю про себя, так и не отправляя эти вопросы по назначению, и даже не замечаю, как Громов обходит стол, отмирая только тогда, когда он садится на корточки у моих ног.
– Я останусь. Погуляем по центру, или поедим мороженое в твоем любимом кафе, – глядит серьезно, и неловко, словно делает это впервые в жизни, переплетает мои холодные пальцы со своими. Единственное, что я могу сейчас – удивляться, как идеально моя ладонь вписывается в его большую мужскую руку.
– Эй, – вновь этот сочувственный тон, с вкраплениями беспокойства и какой-то нерешительности. Словно сам до конца не знает, имеет ли право так нежно произносить мое имя, после всего, что успел натворить.
– Лиза, позвонить врачу?
– Не надо. Со мной все в порядке, я просто немного не выспалась.
Как и вчера. Как и все эти ночи, что провела у него под боком. Вела немой диалог с собственным сердцем и в сотый раз пришла к неутешительным выводам – пока разум кричит мне не доверять, не покупаться на Гошину мягкость, заботу и стремление уберечь ото всех невзгод, тело уже томится, буквально гибнет от ожидания, когда же его ладонь опустится на мой округлившийся живот, сгребет в объятия, получше всякого одеяла согревая прохладную кожу, и больше уже не отпустит. До того самого момента, пока первые солнечные лучи не ворвутся в нашу спальню, не пробегутся по лицам, заставляя ресницы затрепетать от такого варварского вторжения, и пока сон окончательно не отпустит нас из своего плена. А лучше, до самого заката наслаждаться этой близостью, ощущать затылком его размеренное дыхание, и любоваться розовыми всполохами, превращающими небосвод в неповторимый шедевр, воссоздать который не сумеет ни один художник.
– Кому ты звонишь? – испуганно тянусь к мобильному мужа, но через мгновенье уже благодарно выдыхаю, осознав, что сдавать меня в больницу за отсутствие аппетита никто не станет.
За неполные шесть месяцев беременности, там я побывала дважды, и если быть честной, свой первый раз я почти не помню. Наверняка знаю только одно: единственное, что меня волновало на тот момент – отец, похороны которого я пропустила, оставаясь прикованной к больничной койке гинекологического отделения. Пока в меня литрами вливали капельницы, родственники бросали горсти замерзшей земли на его гроб. Прощались, орошая слезами лакированное дерево, в то время, как мой гинеколог стращал и без того разбитого человека возможностью потерять единственное, что заставляет меня по утрам просыпаться – детей.
Так что врачей я теперь боюсь, как огня. Ничего хорошего их сдержанный тон, статичная поза с прямой осанкой и ледяные руки, касающиеся плеча в попытке утешить, мне не принесли. Один разбил вдребезги мои надежды на счастливый исход, исполосовал мой и без того неидеальный мир своим режущим по живому известием о смерти папы, другой по сей день выбивает почву из-под моих ног, размахивая перед носом плохими анализами.
– Пора начинать выходить из дома, – мягко отчитывает Игорь, заставляя меня задрожать, когда подушечка большого пальца начинает поглаживать мою ладошку.
Косится на окно, наверняка намекая, что даже погода буквально трубит об этом, маня жителей Столицы жарким солнцем, позеленевшими улицами и тридцатиградусной отметкой термометра.
– Я помогаю Арсену в саду и часто читаю в беседке…
– Неубедительно, – муж качает головой, оставляя мои пальцы замерзать, когда той же рукой, что дарил мне ласку, приводит в беспорядок свои слегка отросшие волосы. – Не хочешь со мной, возьми Таню. Пройдитесь по магазинам или сходите в кино. Жизнь ведь не закончилась, Лизка. Я знаю, что терять отца нелегко, но своим затворничеством лучше ты никому не сделаешь. Уж я-то знаю.
– Но и покупки не восполнят мне горечь утраты.
– Зато немного отвлекут от грустных мыслей.
– Глупости, – решаюсь попробовать дурно пахнущую смесь сушеных трав, но даже глоток мне дается с большим трудом – сахар, щедро брошенный мной в эту бурду, положения не спасает… Отставляю чашку, так и не притронувшись к сырникам, оставив без внимания фрукты и любимое печенье, которое Игорь с завидной периодичностью насыпает в цветную конфетницу, и устало растираю поясницу – ем через силу, а талия неумолимо раздается…
– Гоша, – окрикиваю мужа, заставая его в дверях, и на чем свет стоит ругаю себя за сомнения.
Он ведь мой муж! И дальше ходить по дому, словно мы с ним соседи по коммуналке просто-напросто глупо. Я ведь решила попробовать, так почему бы не облегчить ему задачу? Перестать снедать себя мыслями о его затяжном романе и не ради детей, нет, ради себя, дать второй шанс нашей семейной жизни. Он ведь мне нужен, особенно сейчас, когда все так стремительно катится под откос.
– Я согласна на парк. И мороженое, – улыбаюсь, немного смущенно, словно это не простая прогулка, а наше первое свидание. – Только пообещай, что не станешь причитать, если одним я не ограничусь.
***
Игорь
– Как ты пережил смерть отца? – кусает подтаявший пломбир, и, сняв солнечные очки, цепляет на голову соломенную шляпу, нагоняющую тень на ее пылающие от жары щеки.
– Мой способ не подойдет замужней беременной женщине, – отвечаю, стараясь не нарушить данное ей обещание, и просто не смотрю на то, с какой жадностью жена доедает четвертое по счету мороженое. Оставляю комментарии при себе, боясь омрачить этот день своим недовольным пыхтением, и уповаю на случай – надеюсь, удача будет на нашей стороне, и от такого количества пломбира Лиза не сляжет с ангиной.
– Ты делал что-то непристойное?
– Ну, – кручу в руках пачку сигарет, и даже порываюсь достать одну, но вовремя бросив взгляд на ту, что сидит рядом, благоразумно засовываю ее обратно. Пожалуй, отказаться от них все же придется.
– Мне понадобилось много алкоголя, и если честно, за те вещи, что я вытворял под его воздействием, мне до сих пор стыдно.
А еще мне была необходима Яна. Но знать об этом супруге не обязательно.
Лиза кивает, поправляет поля огромной шляпы и машинально поглаживает живот, разглядывая резвящуюся на площадке ребятню. О чем она думает сейчас? Возможно, как и я, гадает, чьи глаза будут у наших дочерей или станут ли их волосы причудливо завиваться на кончиках…
– Ты размышлял над именами? – бросая в урну обертку от ванильного рожка, жена, не отвлекаясь от обозрения детской горки, на ощупь отыскивает бутылку с минеральной водой, спрятанную от солнца в ее вместительной сумке.
– Да, – поворачиваюсь и, заметив каплю пломбира на женской щеке, стираю пятно большим пальцем.
Страшно. Всегда боюсь до нее дотрагиваться – в ее глазах я изменщик, и от мысли, что каждое мое прикосновение заставляет ее вспоминать, как этими же руками я исследовал тело Яны, мне становится не по себе.
– Как насчет Юли и Насти? Или, может быть, хочешь назвать одну в честь своей мамы?
Не дернулась. Не вздрогнула, как это часто бывало, когда я задевал ее рукой или невзначай дотрагивался до волос, которые так и манили меня запустить в них пальцы. От этого даже духота не кажется такой невыносимой – внутри полыхает пожар, мгновенно вспыхнувший от такой незначительной мелочи, и летний зной не идет ни в какое сравнения с тем огнем, что сейчас распирает мою грудь.
– Нина, – Лиза произносит вслух, словно пробует на вкус такое сочетание букв и, притихнув, погружается в себя, как мне кажется, на целую вечность.
– Нет уж, а то решишь и свою не обделять, а иметь в семье еще одну Эвелину я морально пока не готова.
И я ее понимаю. Мне и самому одной хватает с лихвой.
– Мне нравится имя Катя. В детстве всех кукол так называла, – подставляет лицо легкому ветерку, и, запрокинув голову, придерживает шляпу на своей макушке. Спокойная, так похожа на себя прежнюю, что у меня спирает дыхание от ее красоты. И как я раньше не замечал, насколько она прекрасна? Эта ее улыбка, открытая, но в то же время загадочная, пушистые ресницы, настолько длинные, что отбрасывают тени на порозовевшие скулы…
– Мы можем их поделить, – поворачивается, и тут же заливается смехом, осознав, насколько странно это звучит. – В смысле, ты назовешь одну, а я вторую.
Тону во взгляде ее серых глаз, которые касаются души, заставляя ее совершить кульбит и воспарить к облакам, и не могу больше ни о чем думать, кроме как о желании отмотать время назад и никогда не доводить наш брак до того, что мы имеем сегодня. Хочу говорить с ней обо всем, что только придет в голову, как делал это прежде, хочу, чтобы эти не выплаканные слезы, что нет-нет да туманят ее взор, канули в небытие, уступив место счастливому блеску, подобному тому, что я вижу сейчас, когда она немного отвлекается от своего горя, спасаясь тоннами сладостей.
И просто не выдерживаю. Вдруг осознаю, что если прямо сейчас не коснусь ее губ, буду всю жизнь жалеть о тех днях, что прожил впустую. И от этого моя потребность в ней растет в геометрической прогрессии – желание вспомнить, каковы ее поцелуи на вкус становится нестерпимым, затмевает все опасения быть отвергнутым и уже ведет меня к ней навстречу.
Я ворую ее улыбку. Впитываю в себя, заставая врасплох своим внезапным вторжением, и не даю ей ни единого шанса на отступление. Вряд ли у меня выходит нежно дотронуться до ее губ, но и страстным наш поцелуй не назовешь. Скорее, какой-то неопытный, когда не понимаешь, что делать и двигаешься интуитивно, то изучая жадными пальцами неприкрытые плечи, то спокойно ведешь ими по спине, заставляя супругу прижаться к тебе теснее. Одно знаю точно, соломенный «блин» с ее головы слетел на асфальт…
– Вы уронили, – ничуть не смутившись увиденного, парень лет двадцати протягивает Лизе ее шляпу и даже умудряется ухмыльнуться, когда она заливается краской, тут же пряча лицо за полученной назад вещью. Хихикает, и из-за своей светло-коричневой «ширмы» выдает глухое спасибо, являя миру горящие глаза только тогда, когда со щек сходят последние пятна смущения.
– Я уже перестала надеяться, что ты когда-нибудь на это решишься, – так легко произносит эти слова, что я, наконец, сбрасываю с себя тяжелую ношу, что таскаю на своих плечах не один месяц.
Понимаю, что это лишь маленький шаг на пути к исцелению нашей семьи, но уже ощущаю первые капли подтаявшего ледника на своих ладонях, в эту секунду как никогда веря в то, что нам удастся его растопить.
