Текст книги "Кровавый снег декабря"

Автор книги: Евгений Шалашов

Мы с Аглаей Ивановной долго плакали. Пускай Николенька и государственный преступник, и содержится в крепости, но главное, что он жив! Папенька, кажется, тоже заплакал и сказал, что его будущий зять, если только Аглая Ивановна не передумает, – настоящий офицер и верный слуга Царю и Отечеству! И если бы не возраст, то он бы сейчас поехал в Петербург воевать с самозванцами!

Мне очень понравилась Коленькина матушка. Она попросила папеньку, чтобы он разрешил мне приезжать к ней почаще, а тот ответил, что согласен отпускать хоть каждый день.

Мы вернулись домой только к вечеру. Маменька очень сердилась, что её не взяли с собой. Сказала, что будет теперь ходить к будущей свояшнице каждый день.

Чуть не забыла. Папенька сказал, что городничему пришёл манифест от Временного правительства, в котором требовалось признать власть этого правительства и присягнуть ему на верность. Уездное дворянское собрание, в котором папенька тоже принял участие, решило, что пока жив хотя бы один цесаревич из дома Романовых, то никому другому присягу не давать. Ещё в Череповце известно, что Великий князь Михаил Павлович сейчас в Москве и вокруг него собираются все верные престолу дворяне. Предводитель дворянства г-н Кудрявый предложил отправить в Москву делегата, чтобы сообщить об этом лично Его Высочеству.

Mon cher Nicolas. Где же ты?

23 февраля 1826 года

Уже давно ничего не писала. Но и писать-то нечего. В деревне неимоверно скушно. Пейзане чем-то занимаются. Как-то заходила в ту хижину, посмотреть – как там телёнок. Телёнок на месте, а хозяйка ткёт холст. Оказывается – это не так просто! Ещё интересно – оказывается, в Борисоглебском делают настоящие лодки! И хотя река Нелаза не такая большая, но по ней можно плыть до самой Волги. И лодки (их тут называют барками) делают для купцов. Я-то раньше думала, что крестьяне только и делают, что пашут да жнут! И никогда не задумывалась – а что им делать зимой? Играть в снежки да лепить снежных баб, как пишут в книжках? Пейзанам, наверное, веселее, чем нам. Хотя всё-таки не пойму, как они могут жить в такой духоте и тесноте?

Всё думаю и думаю! Нам-то хотя и скушно, но зато мы в тепле и в сытости, а как-то там Николенька? Папенька говорит, что к лету нужно перебираться в Череповец. Мне этого не хочется, потому что вдруг да Николеньку скоро выпустят из крепости и он пойдёт к своей маменьке? А если мы уедем, то где он будет меня искать? Папенька смеётся и говорит, что язык и до Киева доведёт.

20 марта 1826 года

На днях папеньке опять пришлось ездить в Череповец, чтобы принести присягу Его Императорскому Величеству Михаилу Павловичу. Папенька говорит, что «рыжий Мишка» не способен управлять государством! Он наслышан о безобразиях, которые учиняло Е.И.В., будучи Великим князем. Но присягать надо, потому что лучше плохой царь, чем никакой. В наших местах становится опасно. Говорят, что на дорогах объявились банды разбойников из местных крестьян и дезертиров. И это, как говорит папенька, не какая-то водевильная «La bange joyeuse», а настоящая шайка грабителей и убийц! Папенька говорит, что череповецкий предводитель дворянства г-н Кудрявый во время войны 1812 года изловил несколько разбойничьих шаек, что повадились грабить тех, кто уезжал из Санкт-Петербурга из опасения его захвата Наполеоном. Папенька ещё сказал, что мы очень вовремя уехали, потому что вдвоём с Филимоном они сумели бы отбиться только от трёх-четырёх бандитов. А ежели бы их было больше? Думаю, что ежели бы с нами был Коленька, то никакие бандиты были бы не страшны!

13 апреля 1826 года

Сегодня папенька твёрдо решил уехать в Череповец. Там он уже сговорился о покупке небольшого домика. Сказал, что очень неспокоен за нас с маменькой. Акулина недавно разговаривала с крестьянками. Те наговорили всяких ужастей! Будто бы недалеко от дороги, где-то там верстах в пятидесяти от нас, наткнулись на целый овраге мёртвыми телами! Многих уже и не опознать... Папенька об этом ничего не говорит, чтобы не расстраивать нас, но сейчас вокруг столько ужасного, что всё равно кто-нибудь да расскажет. Через наше имение проезжали на подводах человек двадцать солдат с капитан-исправником, но вернулись очень быстро. Папенька сказал, что реки сейчас разлились и искать разбойников нужно тогда, когда будет посуше. Они, наверное, сидят по каким-нибудь норам в лесу. Ещё папенька сказал, что в Череповце собираются создать отряд ополчения и он как отставной подполковник придётся очень кстати. Возглавит ополчение сам полковник Десятое, герой войны 1812 года!

Мыс маменькой разговаривали об отъезде с Аглаей Ивановной, но та заявила, что никуда из своей Панфилки не уедет! Зато она сказала, что в Череповце у неё есть собственный дом, в котором сейчас никто не живёт. Она хотела бы впустить нас в этот дом, чтобы будущие родственники не тратили попусту деньги. Папенька говорит, что это неудобно, но мы с маменькой знаем, что денег у нас почти не осталось. Оброчные деньги должны были поступить нам ещё в генваре, но их никто не прислал. То зерно, которое нужно было продать, так и осталось в петербургском имении. По слухам, имение сгорело сразу же после нашего отъезда. Имения, мне, конечно же, очень жаль. Даже не самого имения, а своей комнаты, рукоделия. Старенького фортепиано, на котором меня учили играть... Но если подумать о тех телах, которые нашли в овраге, то всё кажется ерундой!

Сегодня исполнилось ровно полгода, как мы в последний раз виделись с Николенькой. Как же я сумела прожить столько времени? А самое плохое, что я не знаю – что же будет дальше! Маменька говорит, что пока папенька воевал, она тоже его ждала. Бывало, как-то раз не видела мужа целых два года! Смогла бы я прождать целых два года? Конечно же, да! Но когда маменька ждала с войны своего мужа, моего папеньку, то она знала, что он придёт тогда, когда закончится кампания! А я? Ни невеста, ни жена! Кто же я? Несостоявшаяся невеста «государственного преступника»?

Ужас. Пора заканчивать запись, потому что в голову лезут разные глупости.

11 мая 1826 года

Мы переехали-таки в Череповец. Поселились в домике неподалёку от городского собора. Папенька отказался вселиться в дом, что предлагала Аглая Ивановна, сказав-де, что это будет неприлично! Но я слышала его разговор с маменькой о том, что так бы было дешевле, потому что денег совсем мало. Папенька хочет заложить имение. Только вот беда – заложить его негде, потому что Дворянского земельного банка в Череповце нет. И вообще, тут много чего нет, к чему мы привыкли в Петербурге. Хотя после Борисоглебского здесь гораздо лучше и веселее. Жалко, что Аглая Ивановна не захотела ехать с нами. Как-то она там? Вообще в Череповце всё странно устроено: Воскресенский собор имеет два храма – Воскресенский и Троицкий. Сам городок напоминает большое село. Нам рассказали, что он возник по указу императрицы Екатерины на месте нескольких сел. А ещё раньше здесь был монастырь, который несколько раз жгли поляки во время Смутного времени. Смутное время – это когда было? Может быть, когда восстал Стенька Разин?

Тут есть проспект и несколько улочек. Я насчитала только шесть каменных домов, а все остальные – деревянные. Никогда не видела таких маленьких городков. И название очень смешное – Череповец. Когда мы ехали, то возчик сказал, что так город назвала императрица Екатерина. Она, мол, проезжала мимо, а потом вышла из кареты и запнулась о череп овцы. Императрица заявила, что быть тут «черепу» «овцы» – «Череповцу». Папенька засмеялся и сказал, что это ерунда и что императрица никогда не бывала в здешних местах.

Городок действительно маленький и забавный. Живёт не более пятисот человек, которые по большей части мещане и купцы. Правда, местный предводитель дворянства г-н Кудрявый даёт иногда балы, куда съезжаются все дворяне уезда. Среди дворянства числится немало громких фамилий: Одоевские, князья Щербатовы (наши дальние родственники), Голицыны и другие, которых в самом городке никто никогда не видел. В нескольких верстах – деревня Гоша, которая принадлежала Аркадию Александровичу Суворову, сыну Светлейшего князя. Папенька сказал, что Суворов-младший хоть и дослужился до генеральского чина, полководческими талантами не блистал. Однако как человек был очень неплохой. Погиб совсем ещё молодым человеком – в походе, спасая тонувшего кучера.

Недавно к нам с визитом прибыл предводитель дворянского собрания Григорий Андреевич Кудрявый. Он очень милый старичок. Разговаривали об усадьбе Гоша, так он рассказал забавную историю. Местный помещик и отставной поручик Сергей Николаевич Веселов от скуки решил создать себе роту потешных солдат из собственных крепостных! Пошили русские и французские мундиры и решили сходить в усадьбу Гоша, чтобы чествовать землю, принадлежавшую самому Суворову.

Впереди шли те, кто был во французской форме, а за ними – русские. Сергей Николаевич замыкал шествие. Когда «потешные» вступили в село, из-за амбаров выскочили мужики с дрекольем и стали лупить воинство... Оказалось, что среди жителей села оказалось несколько мужиков, бывших ополченцев войны 1812 года. И, заслышав «вражеское» пение, решили принять бой с супостатом! Когда Григорий Андреевич рассказывал, то папенька громко смеялся. А я почему-то подумала, что нужно было лупить не солдат – крепостных г-на Веселова, – а его самого!

13 мая 1826 года

Сегодня вечером к нам приходил настоятель собора отец Алексей. Разговаривал с папенькой о покойном императоре Александре. Года два назад, когда его Императорское Величество объезжал империю, то заглянул и в Череповец. Батюшка служил Божественную литургию в Троицком храме, что рядом с Воскресенским собором. Оба храма остались от времён Череповецкого Воскресенского монастыря, который стоял на месте нынешнего города. В этих местах вообще было много монастырей. Отец Алексей рассказал, что верстах в тридцати от города есть Выксинский монастырь, куда Борис Годунов отправил когда-то последнюю жену Ивана Грозного – царицу Марию Фёдоровну Нагую, матушку убиенного царевича сщм Дмитрия.

Отец Алексей очень умный человек, что было даже непривычно. Думала, что сельские батюшки умеют только молиться. Хотя отец Алексей – не совсем сельский, а городской.

Но этот Череповец всё же трудно назвать городом.

Папенька сказал, что Смутного времени на Руси бы не было, ежели бы не убили законного царевича. Так вот и сейчас: не было б восстания, если бы не убили Его Величество Николая Павловича. Или его убили во время восстания? Да это и неважно, потому что Помазанника Божиего убили, и отсюда пошла сегодняшняя смута. Ежели бы её не было, то я бы сейчас была госпожа Клеопина!

15 мая 1826 года

Сегодня в гостях у папеньки был череповецкий городничий, господин Комаровский Пётр Иванович, дальний родственник графов Комаровских. Он сказал, что в канцелярию капитан-исправника пришёл Манифест за подписью Государя Императора Михаила. Его Величество изволил освободить крестьян от помещиков! Манифест был подписан ещё в марте, но в Череповецкий уезд пришёл только теперь. Говорит, что какие-то умники из канцелярии, по старой памяти, отправили его в Новгород, занятый мятежниками! Но самое презабавное, что из Новгорода он прибыл в Череповец! В сущности, пока г-н Комаровский даже и не знает – в чьём ведении он должен находиться? То ли напрямую в Министерстве внутренних дел, то ли в Императорской канцелярии. Он бы вообще предложил присоединить пока Череповец и его уезд к Вологодской губернии, благо что до Вологды всего-то сто вёрст. Распоряжения губернатора будут приходить гораздо быстрее, а не блуждать по две-три недели, как раньше.

После ухода г-на Комаровского папенька и маменька долго разговаривали о том, как же теперь жить? В копии Манифеста, что оставил для нас городничий, сказано, что каждый крестьянин мужеского полу должен получить десять десятин земли безо всякого выкупа. Папенька считает, что это очень много. Если его имение в Борисоглебском насчитывает триста десятин, а крепостных крестьян – шестьдесят душ мужского полу, то нужно отдать им пятую часть!

Папенька долго ругался, говоря, что его Е.И.В. пошёл на поводу у разных «вольтерьянцев» вроде генерала Киселёва, бывшего теперь Первым министром, и министра финансов Канкрина.

Сегодня папенька заговорил со мною о том, что неплохо бы устроить мою дальнейшую судьбу. Что 6н этим хотел сказать? Неужели он думает, что я смогу просто посмотреть на кого-то, пока я люблю моего Николеньку? Но когда я прямо спросила об этом, он ушёл от ответа. Опять плакала всю ночь.

23 мая 1826 года

Не зная, чем себя занять от скуки, я стала записывать разные истории. Хотела завести особый журнал, но купить его нигде не могла. В лавке местного купца Волкова продавались лишь амбарные книги да писчая бумага. Купец сказал, что осенью тут будет ярмарка, приедут купцы из Ярославля, Рыбинска и других городов. Хотя в этом году ярмарки может и не быть, потому что купцы опасаются разбойников. Раньше нужно было опасаться мартышек. Я не поняла – откуда тут мартышки? Папенька и маменька тоже не знают. Зато вечером, когда к нам зашёл отец Алексей, он рассказал, что мартышками называют бандитов, промышляющих на реке. Они дожидаются темноты, а потом пристают к каким-нибудь баркам (большим лодкам) и стаскивают крюками товары к себе в лодку очень ловко, как обезьяны. Поэтому-то их и зовут «мартышками».

Я сказала, что хотела бы записывать истории. Папенька засмеялся, сказав, что хотя и бывали «кавалерист-девицы», но девицы-летописца ещё не было. Отец же Алексей сказал, что его покойный батюшка – бывший благочинный Воскресенского собора Лука Петров – записывал такие истории. Его записи об истории Воскресенского монастыря были даже напечатаны в «Истории Русской Иерархии», которую издаёт Преосвященнейший епископ Амвросий, уроженец здешних мест.

Эх, как жалко! Было бы чем скоротать время, пока нет вестей от Коленьки!

1 июня 1826 года

У меня осталось только одно приличное платье. А всего их было четыре, включая подвенечное. Маменька велела Акулине засыпать его табаком, чтобы не ела моль. Но та ответила, что лучше всего положить туда полыни. Скоро буду ходить как оборванка, потому что денег хватает только на еду. Нам пришлось отправить часть слуг в Борисоглебское, потому что тут их нечем кормить. С нами остались только Акулина да Филимон. В Борисоглебском, говорят, крестьяне недовольны. Им дали по десять десятин на душу, а им всё мало! Если отдать им всю землю, то с чем же тогда останемся мы?

Помнится, мадам Гаррах, по просьбе папеньки, перевела стихотворение Роберта Бёрнса, которого почитал любимый папенькой сэр Вальтер Скотт. Там есть и такое:

 
Кто честной бедности своей
Стыдится и всё прочее, —
Тот самый жалкий из людей,
Трусливый раб и прочее.
При всём при том,
При всём при том
Пускай бедны мы с вами,
Богатство —
Штамп на золотом,
А золотой —
Мы сами!
 

Теперь вот точно мне кажется, что писал он его обо мне! А Николенька, помнится, выучил наизусть другое стихотворение, которое он украдкой читал мне:

 
В полях, под снегом и дождём,
Мой милый друг,
Мой бедный друг,
Тебя укрыл бы я плащом
От зимних вьюг,
От зимних вьюг.
А если мука суждена
Тебе судьбой,
Тебе судьбой,
Готов я скорбь твою до дна
Делить с тобой,
Делить с тобой.
 

15 июня 1826 года

Папенька ездил в Борисоглебское, навестил наш загородный дом. Вернулся довольным, рассказав, что договорился с крестьянами об аренде. Со следующей весны он сдаёт им на двадцать лет все свои земли, а они за это отдают ему десятую часть урожая. «Только вот, – сказал папенька, – одна беда! Нужно поручить управляющему следить за сбором урожая, потому что эти прохвосты будут говорить, что хлеба собрали мало!» Кроме того, он продал часть земли за наличные деньги, выручив почти что сто рублей серебром. Сказал ещё, что крестьяне норовили заплатить какими-то бумажками, которые они называли ассигнатами. Эти «деньги» напечатали в Петербурге. Но среди крестьян серебряный рубль приравнивается к десяти тысячам ассигнаций. И говорят, что приезжие петербургские и тихвинские купцы тоже норовят заплатить за товары и оставшееся от прошлого урожая зерно ассигнациями. Как жалко, что папенька не застал никого из купцов. Может быть, они слышали что-нибудь о Николеньке?

10 июля 1826 года

Сегодня Самсонов день. Если в этот день идёт дождь, то он будет идти целую неделю. Так говорила Акулина, когда мы с ней ходили за ягодами. Или, как говорят пейзане, – «по ягоды». Любопытно, а если дождя нет, то целую неделю будет стоять жаркая погода?

Маменька не хотела меня отпускать, поэтому пошли вместе с Филимоном. Мне было жалко платья, поэтому пришлось надеть на себя крестьянский сарафан. Оказывается, в лесу так много крапивы и комаров! Но Акулина сказала, что к укушенному месту нужно приложить листочек лопуха и жжение от укуса пройдёт. Зато мы набрали два больших туеска малины. Пока собирали малину, старик только и делал, что вертел головой по сторонам. Он сказал, что в малиннике могут быть медведи. Лучше бы он этого не говорил! Когда я пришла домой, то маменька, увидев меня, расплакалась. Сказала, что больше меня никуда не отпустит. Она очень переживала – а не случилось ли чего? И папенька отругал маменьку за то, что отпустила меня. Зато теперь можно наварить варенья, чтобы не тратить лишние деньги на покупку сахара!

Нужно будет научиться варить варенье, чтобы угостить им Николеньку! До нас доходят только слухи о разгроме нашей армии под Смоленском. Может быть, Николенька тоже был вместе с армией?

27 июля 1826 года

Сегодня мы были в Борисоглебском. Папенька взял-таки меня с собою. Пока он решал хозяйственные дела, я поехала к Аглае Ивановне. Она заплакала, увидев меня. Попеняла, почему я так давно к ней не приезжала. Ну, не будешь же ей говорить, что мне просто не в чем было ехать! Мои прежние – «питербурхские», как говорит Акулина, – все застираны. А новое платье мне сшили только недавно, когда папенька продал землю. Аглая Ивановна сказала, что один из её крестьян, теперь уже вольных, ездил на днях в Тихвин, чтобы узнать цены на барки. Слышал, что город был отбит у войск правительства каким-то офицером с отрядом. Фамилия офицера – Клеопин! Сам он того офицера не видел, а как его имя-отчество – никто не знает. Вроде бы, штабс-капитан, а может – и нет! Может быть, это наш Коленька? Эх, ну почему теперь крестьян нельзя пороть, как раньше? Я бы его сама выпорола!

1 августа 1826 года

Господи, какое счастье! Сегодня приехал человек от Аглаи Ивановны, который сказал, что его барыня получила письмо от сына – кавалера и штабс-капитана Клеопина. Пойду искать папеньку, чтобы он съездил со мною в Панфилку!

3 августа 1826 года

Мой Коленька жив и здоров! Он меня по-прежнему любит. Он командует отрядом, который сражается с изменниками! В письме, которое он написал, сказано, что «Очень хотел бы увидеть свою невесту, но долг офицера не позволяет всё бросить и ехать искать её». Письмо же он ранее написать не мог, потому что не с кем было его отправить.

Бедный-бедный Николенька! Ещё Аглая Ивановна плакала и говорила о том, что купец, привёзший письмо, рассказал, что у Коленьки много шрамов на лице. Что будто бы, когда он сидел в каземате, то его жестоко пытали и рубили саблей. Подумать только! Пытали беззащитного! Но что ещё можно ожидать от изменников?

Папенька опять просил прощения у Аглаи Ивановны за то, что посмел усомниться в верности Николая Александровича! Папенька, глядя на наши слёзы, сказал, что хотел бы найти того, кто пытал его зятя! Да-да, так и сказал «зятя», а не «будущего зятя»!

Я сама хотела поговорить с купцом, но папенька не разрешил. Сказал, что барышне это неприлично! Велел мне просто написать письмо, но чтобы было поменьше «телячьих нежностей»! Они мол, только помешают Николаю выполнять свой долг! Хм!

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
ДЕЛА РЕВОЛЮЦИОННЫЕ И КОНТРРЕВОЛЮЦИОННЫЕ...

Апрель-август 1826 года. С.-Петербург – дорога на Тихвин

В апреле загорелись продовольственные склады Главного интендантства. Огонь, зачавшийся было от запрещённого костра, разведённого пьяным караулом, охватил вначале сторожевую будку, перекинулся на деревянный забор, а уже потом и на сами бараки. Соломой вспыхнули деревянные, построенные ещё во времена Елизаветы Петровны, а потом с удовольствием занялись и каменные.

Склады тушили всю ночь, но тщетно. Как на грех, брандмейстерская команда, должная, как писано в инструкции: «Осуществлять наблюдение за оными складами на предмет возгорания и принятия мер к тушению», ещё в марте была признана ненадёжной и отправлена в регулярную службу. Кажется, команду должны были заменить верными правительству солдатами гарнизонного полка, но позабыли. А когда вспомнили, то решили, что в роли пожарных могут быть и нижние чины караульной команды. Пусть, дескать, они в карауле сутки стоят да сутки дежурство несут. Ну, а что бы вы хотели? Людей-то не хватает...

Начальник складов, полковник от интендантства Козленичев, на допросе кричал в голос и плакал, что он писал об этом депешу самому Батенькову, но ему, разумеется, никто не поверил. Неужели же Гавриил Степанович мог запамятовать о таких важных вещах?

Полковника, вкупе с его помощниками, на всякий случай прилюдно расстреляли, но продовольствия от этого не прибавилось. Тем более по весне, когда нового урожая ещё ждать и ждать.

Полковые каптенармусы, привыкшие раз в месяц приезжать к складам и получать провизию согласно ведомости, были изрядно удивлены и озадачены, когда им приказали «изыскивать» провиант для солдат и офицеров самостоятельно. Что такое «изыскивать», они себе представляли с трудом. Может, стоило пошарить по трактирам да по домам обывателей? Но не рискнули. Всё-таки столица Российской республики, а не Дрезден, скажем, и не Варшава. Пришлось срочно налаживать обмен. Из частей стали пропадать запасные сёдла, упряжи. А кое-где уже не досчитывались не только запасных, но и основных... В каптёрках появилась зловредная моль, которая подчистую сжирала шерстяные гвардейские мундиры, предназначенные для обмундирования новобранцев. Моль стала поедать золотой и серебряный позумент, наловчившись, видимо, расплавлять его на сковородке.

Очень скоро солдаты стали напоминать огородные пугала, наряженные в рваные шинели и обутые в сапоги, подвязанные верёвочками и ремешками. Да что солдаты? Младшие офицеры, не имевшие денег на пошив нового обмундирования, ходили кто во что горазд! Полковые командиры теперь смотрели сквозь пальцы на появление в казармах партикулярного платья. А что делать? Пускай хоть вне строя носят, лишь бы на построениях прорехи на мундирах зияли не так отвратно! Кое-кто из батальонных командиров уже разрешал солдатам работать у купцов и мещан, чтобы прокормиться. Вот только таких счастливцев было мало. В лучшем случае солдат брали на чистку сортиров да на вывоз скопившегося за зиму мусора. Но вскоре оказалось, что питерские мастеровые, сами оставшиеся без работы, очень косо смотрели на поползновения нижних чинов и унтеров заменить их на работе. Кое-кого из солдат подкарауливали в тёмном углу, кого-то из мастеровых солдаты утопили в Фонтанке. В общем, хорошего мало.

Лейб-гренадеры, сидевшие в Петропавловской крепости, ещё имели какой-никакой запас провианта для арестантов. Однако запас-то был рассчитан на меньшее количество едоков, нежели там скопилось. А кормить вместо двухсот заключённых тысяч пять без малого – разница есть... Да и объедать заключённых казалось неприличным. Муравьёв приказал закупать крупу и муку в городе. Но, видимо, не один он был такой умный, потому что цены у лавочников взметнулись до небес. Торговцы распродавали в основном то, что закупалось ещё в прошлом году. Кой-кому, правда, удавалось получать товары у крестьян за соль. Но соляных варниц или соляных озёр в Петербурге и его окрестностях не наблюдалось, а запасы соли у торговцев тоже были небесконечны. Да и поставки – капля в море. Крупные оптовики бездействовали. Кого-то из них арестовали, кого-то уже успели ограбить. Те, кто имел деньги, сидели тише воды, ниже травы, не желая рисковать. Крестьяне, которые в былые времена заполоняли столицу дешёвыми яйцами, булками и молоком, предпочитали сидеть по домам. Даже квашеную капусту, которую раньше приходилось выкидывать из-за недостатка покупателей, можно было купить только за серебро. Бумажные деньги печатались с завидной регулярностью, но были никому не нужны. Их, правда, зачем-то скупали иностранцы, но брали чуть ли не по стоимости снега. Зимой...

Петербургские мещане, «подъевшие» все зимние припасы, растрачивали остатки сбережений. Работы почти не было. Каменное строительство прекращено. Брёвна и доски, сложенные для строительства Исаакиевского собора, растащены на дрова самими рабочими. Бараки, стоявшие на месте стройки в самом сердце Северной столицы, превратились в премерзкую клоаку. Строителям, принимавшим важное (как им казалось!) участие в революции, вовсе не улыбалось возвращаться в «первобытное состояние», в коем они были до того, как их свезли в Питер...

Пребывание полуголодных рабочих привело к тому, что жители прилегающих к Исаакиевской площади улиц стали уезжать. Время от времени на улицах и внутри домов разгорались схватки строителей с жителями, которые сопротивлялись грабежу. Переселить их куда-нибудь подальше было невозможно, потому что у почти что тысячной армии чернорабочих было запасено немало оружия, собранного ими в памятную ночь. Допустим, у правительства хватило бы сил просто уничтожить всю чернь, заполонившую несколько кварталов. По этому поводу было собрано специальное заседание правительства, но к единому мнению власти так и не пришли. Военные – Бистром и Трубецкой при поддержке командующего пехотой Шипова – были за разоружение рабочих и переселение их (пусть и насильственное!) в сельскую местность. Батеньков, Рылеев и Сперанский – против. Они считали, что нельзя разбрасываться союзниками, сыгравшими такую важную роль в революции, и предлагали немного подождать. Вдруг-де они могут понадобиться. Для чего, так и не объяснили, имея, вероятно, только им ведомые соображения. Бистром теперь был вынужден держать усиленные патрули, которые держали «рабочую зону» в постоянном напряжении. Что говорить о пришлых, если и питерские плотники-столяры-кузнецы были никому не нужны! Даже сапожники сидели впроголодь – новой обуви никто не заказывал, а подмётки и заплатки народ наловчился ставить сам, что бы не входить в траты. Горожане потянулись было по окрестным деревням, пытаясь поменять городские вещи на еду, но возвращались несолоно хлебавши. Либо не возвращались...

Зерно пейзане продавать отказывались наотрез (сев, дескать, был), а репы и капусты – самим мало. Можно было ещё хоть что-то взять, ежели у тебя было с собой хоть какое-то железо. Его брали охотно, понимая, что железа может потом и не быть. Но много ли железа на себе притащишь? Да и где его брать? Правда, по ночам народ ходил разбирать ограды вокруг дворцов. И ладно бы только народ! Офицеры правительственных войск, расквартированных в центре, сдерживали солдат, не желавших понимать, что любая ограда – не только груда красивого железа, годного на обмен с крестьянами, но и защитные рубежи при нападении! В нападение врагов, может быть, и верили, но каждую ночь из ограды Таврического и Зимнего дворцов штыри и перекладины исчезали десятками...

В окрестностях Петербурга расплодилось множество разбойничьих шаек. Там были и беглые солдаты, и арестанты, неосмотрительно выпущенные новой властью.

В первую очередь грабили деревни. Крестьяне, которых обирали до нитки и бандиты, и «усмирительные» отряды, начинали потихоньку звереть и организовывать собственные отряды самообороны. На всякий случай мужики забивали не только убийц и конокрадов, но и вообще всех подозрительных и чужих. Иногда Временное правительство, получившее сведения об очередном самосуде, отправляло для разбирательства воинские команды, которым было велено выяснять и, по мере возможности, наказывать за самосуд. Но солдаты, прибывавшие с огромным опозданием, могли только взять объяснение у старост да выпороть для острастки самых наглых.

В мае 1826 года началось восстание военных поселян, которого ждали, но надеялись, что оно всё-таки не начнётся...

Ни соратники, ни подданные порой не могли понять, что двигало императором Александром I в тех или иных поступках. Особенно когда бралась какая-то хорошая идея и превращалась в абсурд. К такой идее относились и военные поселения. Конечно, сама по себе идея была неплохая. Армия, составлявшая почти миллион человек, или, пользуясь официальной терминологией того времени, «едоков», съедала, в прямом и переносном смысле, четверть государственного бюджета. Куда как приятно было осознавать, что солдат, пашущий землю, обеспечивает себя сам. Сам «бес, лести преданный» умолял императора не переносить на русскую почву немецкого нововведения. При всех своих недостатках генерал прекрасно понимал, во что выльется копирование прусского ландвера Шарнгорста. И если у пруссаков солдат два месяца в году был именно солдатом, а остальное время – крестьянином, то у нас это вылилось в ещё худшую, нежели крепостную, зависимость. Всё же даже крепостной крестьянин имел хоть немного, но – свободы. Он мог выстроить свой дом так, как ему вздумается. Жена крестьянина была вольна вести своё хозяйство так, как ей вздумается, а не так, как ей предписывают регламенты. Рожать можно было и дома, а не тащиться для этого в штаб. И уж кормить младенца грудью не по расписанию, а тогда, когда ребятёнок заплачет. И было бы странно, если б в Новгородской губернии не попытались повторить того, что сделали поселяне Чугуевских военных округов.

Новгородское восстание было даже более кровавым и страшным. По крайней мере, «чугуевцы» не убивали офицерских детей и не насиловали их жён...

На подавление восстания были отправлены «малороссийские» полки. Так называли части, приведённые в Петербург генералом Волконским и подполковником Муравьёвым-Апостолом. Крови поселян было пролито много, но деваться было некуда. Крестьяне, имевшие оружие и обладавшие выучкой, пусть и уступавшей солдатам, сражались отчаянно. И если бы в самый последний момент на помощь «революционным» войскам не пришли части, расквартированные в местечке Кречевицы под Новгородом, то исход был бы неизвестен.

Новгородские пехотные полки и драгунские номерные, ещё не успевшие принять присягу на верность Михаилу, какое-то время колебались. Но вскоре, сдавшись на уговоры Волконского, признали Временное правительство, чем укрепили положение мятежников.