Текст книги "Кровавый снег декабря"

Автор книги: Евгений Шалашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

Прапорщик уже начал было стаскивать с себя перевязь, как вдруг дежурный офицер передумал. Видимо, чтобы унизить младшего по званию, он заявил гнусно, как показалось Дмитрию, ухмыляясь:

– Впрочем, оставьте-ка оружие себе. Куда я его дену? Было бы оно боевым, принял бы честь по чести. А вы ведь только на безоружного человека храбритесь.

От возмущения рука Дмитрия сама легла на эфес сабли.

– Ну-ка, ну-ка, – презрительно-насмешливо «подбодрил» его гренадер. – Попробуйте. Я вам не арестант безоружный, а дежурный офицер. На саблях рубиться не буду, а просто – пристрелю.

С этими словами он вытащил из кобуры пистолет и очень небрежно вскинул его к плечу. Чувствовалось, что поручику очень хотелось выполнить один из пунктов должностной инструкции, гласившей, что: «В случае нападения на дежурного можно применить любое имеющееся оружие, не разбираясь в чинах и званиях нападавшего!»

К счастью для себя, Дмитрий Завалихин эту инструкцию тоже знал. Злобно сорвал с себя перевязь и отбросил её в угол камеры. Поручик, взяв с собой приказ, оставил задержанного в допросной. Благо та имела засов снаружи.

...Николаю Клеопину повезло. Его не сгноили в каземате и не зарубили. Он сумел оправиться от потери крови. Правда, на лице остались шрамы и от удара сабли, и от швов, которые накладывал тюремный лекарь. Врач привык «пользовать» заключённых, поэтому о красоте не очень-то задумывался. Николай об этом пока тоже не думал. Тем паче что зеркала в лазарете всё равно не было. Ненависти к обидчику, как ни странно, он не испытывал. Наверное – сам виноват. Не стоило провоцировать мальчишку. Хотя... Если бы сейчас удалось встретиться с этим прапором, то... А что – то? Убивать бы, конечно, не стал, но морду набил бы с огромным удовольствием, не задумываясь – благородно это или нет...

Трёхмесячное пребывание в камере заставило Николая по-другому относиться к некоторым вещам и событиям. Когда выздоровление подходило к концу, пришёл нынешний командир лейб-гренадер, капитан Гвардейского генерального штаба Никита Муравьёв. Бывший правитель Северного общества почему-то удовольствовался ролью полкового командира и даже попросил не присваивать ему звания полковника. Ходили слухи о его разногласиях с Трубецким и Батеньковым. Муравьёв выступал за сохранение ограниченной монархии. Смерть императора в его планы не входила.

С недавних пор автор «Конституции» стал комендантом Петропавловской крепости. Отставка прежнего была связана с тем, что Муравьёв и его гренадеры были недовольны условиями содержания арестантов. Увещевания и просьбы натыкались на непонимание. Генерал-майор Сукин искренне недоумевал: «Почему для преступников нужно допускать такие нежности?» Правда, в отношении особ императорской крови он готов был сделать любые поблажки. Даже заказывал обеды за свой счёт и лично следил за качеством постельного белья. Сукин (фамилию которого гренадеры произносили с ударением на первый слог), пытался командовать лейб-гренадерами, считая, что раз они находятся в крепости, то автоматически поступают в его подчинение. Когда Муравьёву надоело спорить со старшим по званию, он просто сместил коменданта. Уж на это его влияния в правительстве хватило. Правда, теперь ему самому пришлось брать в руки непростое тюремное «хозяйство».

– Господин штабс-капитан, Вам известен приказ о Вашем освобождении? – осторожно спросил Никита Михайлович. Николаю о приказе сообщили. Поэтому он молча кивнул: – Вам известно о подписке, которую вы должны дать, если хотите остаться в столице? Или же предпочтёте покинуть Петербург?

– Предпочту последнее, – сразу же ответил Клеопин.

– Что же, господин штабс-капитан, – вздохнул Муравьёв, – не одобряю, но уважаю ваш выбор. Увы, теперь я должен выполнить приказ. В течение суток вы должны покинуть столицу, и я обязан проследить за этим. Если хотите кого-то навестить – могу дать вам возок.

– Благодарю вас, господин капитан. Я сразу же уеду, можете не беспокоиться. Вот только, – с сомнением покачал головой Николай, – хотелось бы привести себя в порядок и найти более приличную одежду.

– Как угодно. Привести себя в порядок сможете в бане. Новую шинель, мундир и бельё вам уже привезли. Кстати, – улыбнулся Никита Михайлович. – Ваши сослуживцы собрали для вас деньги. Причём не только офицеры, но и солдаты. Хотели бы, говорят, чтобы вы обратно в полк вернулись. Приятно, наверное, о таком услышать?

– Приятно, – подтвердил и Клеопин. – Вот только сразу же вспоминаю, как меня арестовывали...

– Они тоже об этом помнят. Поэтому и сказали: «Хотели бы, чтобы вернулся. Но не вернётся. Не тот человек. Другом не останется, а как враг – опасен будет. Но в спину не ударит!»

Клеопин не знал, что ответить. Равно как и не знал, враг он теперь своим сослуживцам, пусть и бывшим, или нет? Муравьёв между тем продолжал:

– Вам теперь это не очень интересно, но я распорядился обеспечить узникам более сносные условия. В камерах сколачиваются нары. Будут выдаваться постели и бельё. В окнах установлены стёкла. Ну, и всё прочее – прогулки, свежие газеты, книги. Станет теплее – приведут в порядок ватерклозеты.

– То есть ежели, скажем, снова сюда попаду, будет легче, – пошутил Клеопин.

– Да уж, ежели что – милости просим, – поддержал комендант шутку. – Но лучше не попадать. Знаете, штабс-капитан, у меня, кажется, «де жа вю». Прохожу мимо одной из камер, и кажется, что сам тут сидел. На мокрой холодной соломе...

– Поэтому-то и распорядились привести казематы в пристойный вид? Чтобы, когда посадят, сидеть помягчее и потеплее? – съязвил Клеопин.

– Может быть, не стал спорить Муравьёв. Потом задумчиво добавил: – В этой жизни может быть всё. Что ж, господин штабс-капитан, идите, собирайтесь. И ступайте с богом. Навестите родных, отдохните. Там и решите – с кем вы.

ГЛАВА ВТОРАЯ
ОСВОБОЖДЁННЫЙ «НАРОД»...

Февраль 1826 года. Дорога из Санкт-Петербурга в Вологду

Чтобы попасть из мятежного Петербурга в захолустную Вологду, нужно проехать несколько сотен вёрст. И уж точно не миновать реки Суды – с множеством притоков и ручейков, заболоченных местечек и рукавов. И весь тракт проходит не по ровной местности, а через дремучие леса и болота.

На маленькой полянке, примыкавшей к лесной дороге, сидели семеро крепких мужиков с топорами. При желании их можно было бы принять за лесорубов, желающих «под шумок» нарубить один-другой (или сотый!) воз дровишек в барском лесу. Только кроме топоров имели мужики и другое оружие. Ладно, ружья, допустим, они взяли, чтобы от медведя отстреливаться. Но зачем, спрашивается, могли понадобиться навозные вилы, копьё и цеп? Медведю в берлогу совать? Пистолеты, которые были почти у каждого, тоже не слишком вязались с обликом крестьян. Откуда мирный пейзанин возьмёт офицерское оружие? А если присмотреться к одежде, то любые сомнения отпадут сразу. Уж слишком хороши для простых мужичков были полушубки и тулупчики. Новая, добротная одёжа, заляпанная буроватой грязью... Обычно так носят свои штаны цыгане и тем паче цыганки: юбки нарядные и дорогие, но «устряпанные» так, что смотреть противно. Крестьяне будут не в пример опрятнее. Скажем, убирать навоз в новом полушубке никто не пойдёт. Да и вымазаться в зимнем лесу грязью бурого цвета трудновато...

«Братья-разбойники» уже не впервые сидели на этой полянке. Вон – деревья лежат не або как, а так, чтобы было не только где посидеть, но и спину бы от ветра укрыло. И костерок затопили внутри небольшой клетушки из еловых жердей, прикрытых сверху еловым же лапником, чтобы дыма не было видно.

– И чой-то наш атаман сегодня квёлый? – хитровато обронил один из мужичков, похожий на сморщенный гриб-поганку. – Не иначе, похмельем со вчерашнего дня мается.

Мужики заржали. Но смеялись как-то нехотя. Кажется, «со вчерашнего» маялся не только атаман.

– Егорыч, ты бы того, разрешил обчеству, – продолжал «гриб» по прозвищу «Подберёзовик». – У меня есть немножко. Нам бы токмо голову поправить...

– Сиди на жопе и не скули, – буркнул атаман. – Возок возьмём, хош залейся. А щас – только попробуй...

– Егорыч, а чё мы утренний обоз пропустили? – спросил вдруг один из мужиков, поворачиваясь к костру другим боком. – Митька-трактирщик сказал, что едет-де какой-то дирехтор из театра. Всего-то два возка, да, может, нажористые. И охраны всего ничего...

– А фамилию его слыхал? – зыркнул атаман, подставляя скупому солнышку левую половину лица, «украшенную» жутковатым шрамом.

– Смешная такая, Остолопкин, что ли.

– Остолопов. А раньше-то он, знаешь, кем был? Вологодским вице-губернатором.

– Ну?

– Хрен те гну, – рассердился вожак.

– Так это когда он им был, а сейчас? – не унимался соратник. – Да какая сейчас охрана-то? На позапрошлой неделе генерала добывали – кучера не было, а баба какая-то сидела на козлах.

– Да не в том дело – сейчас это или потом. Остолопов-то, он гусь стреляный, – пустился в воспоминания атаман. – Я на этом месте давненько промышляю. Лучше всего дело шло, когда Буонопарт на нас наступал. Поначалу-то, как решили, что пойдёт нехристь на Питер, то стали людишки, кто побогаче, из столицы-то драпать. Кто в Вологду хотел, кто в Архангельск. А всё одно, другой-то дороги нет. Эх, хорошее было время...

Вожак вздохнул и продолжил:

– Чего они токмо с собой не везли. И ковры, и посуду. И мебели, и зеркала всякие. Бабульки – так те даже своих мопсин волокли. Псицы страхолюдные, а больших денег стоят. А мопса нашему Полкану, помнится, на один зубок оказалась. Ну, больше-то, конечно, деньги везли. Знатно мы тогда погуляли.

– А что с губернатором-то этим?

– А что с ним? То же, что и со всеми. Останавливаем мы возок, кучера – в морду. А Ефим, старшой наш, грит: «Деньги давай, жив будешь!». А этот: «Я, – грит, – прокурор вологодский». И – «бах» из пистоля в Ефима. Промазал, правда. А Ефим ему тоже – из пистоля да в лоб. Пистоля-то картечью была заряжена, лоб почти пополам раскололся. Но вот жив прокурор остался. Слыхал, что до Череповца его довезли, он там и лечился. А потом уже и вице-губернатором стал. И деньжат с него хорошо поимели – двенадцать тыщ рубликов вёз, серебром.

– Так и чего, пожалел его, что ли?

– Да не пожалел, – угрюмо проскрипел зубами атаман. – Только местечко-то ему это знакомо. Сторожился он. Видел я, как из возка ствол ружья торчал. Да и пистолеты с ним ещё.

– Всех бы не перебил, – упёрся непонятливый.

– Всех не всех, а вот тебя бы подстрелил? Ты, Ондрюха, где – так умный мужик, а где... На хрена нам свою башку-то подставлять? Вот прибудет сейчас не обоз, а возок. А там, как краля наша грит, никакого оружия нет.

Крыть было нечем. Мужик заёрзал, устраиваясь поудобнее, а атаман, напротив, напрягся и внимательно прислушался.

– Э, мужики, кажись, пора!

Разбойнички быстро рассредоточились по местам. Всё было определено, движения отработаны и выверены до мелочей.

Когда из-за поворота показалась пара коней, впряжённых в возок, то прямо перед лошадиными мордами, противно скрипя, упало дерево. Перепуганный кучер резко дёрнул вожжи...

Дальше всё было просто. Кучера сдёрнули с облучка, уронили лицом в снег и наступили ногой. Андрюха не торопясь, без особой злобы, ударил его лезвием топора по шее. Мужицкий топор – не секира палача, поэтому голова от тела не отделилась. Кучер, сходя с ума от боли, пытался попросить, чтобы добили, но разбойникам было уже не до него.

Из возка вытащили старенького чиновника в шинели на красной подкладке и двух женщин. Одна – такая же старая, а вторая, вроде бы, ничего... Женщины выли в голос, а чиновник дрожал. То ли от страха, то ли от старости.

– Ну, пошли, – скомандовал атаман.

Сваленное дерево было тотчас же оттащено в сторону так, чтобы его и видно не было. Оно ещё пригодится... Лошадей взяли под уздцы и повели по дороге. В полуверсте от засады на тракте была небольшая отворотка. Если не приглядываться, то можно и не заметить. Вслед за возком повели пленников, подталкивая в спину. Опять же без злости, а для порядка. Одна из рыдавших женщин попыталась было упасть к ногам бандитов. Но это уже тоже было знакомо и особого волнения не доставляло. Самый молодой, семнадцатилетний Никишка, ударил её в ухо, а потом вместе с товарищем («грибком-поганкой») забросил бесчувственное тело в возок, чтобы не терять времени.

Атаман, проводив взглядом удалявшихся «робятишек», остановил Андрюху, цепко ухватив того за переброшенный через плечо «трофей» – кучерский тулупчик:

– Постой-погоди, друг сердешный. Тебе сколь говорено было, чтобы следов не оставлять? Ах ты, хрен разинутый, сучий потрох...

С этими словами атаман врезал своему подчинённому в рыло, сбив одним ударом неслабого, вообще-то, мужика. Провинившийся, даже не пытаясь сопротивляться, сжался в клубок и подставлял под пинки широкую спину, старательно закрывая голову и «ценные» .места между ног.

– Сколь раз говорено было, – приговаривал атаман, пиная мужика по спине и плечам. – Место засадное в порядке должно быть, чтобы никто и догадаться не смог. А теперь тут и труп, и кровишшы, будто свинью резали. Пятно кровяное за версту видать. Ты же у меня не простой товарищ, а первый!

– Прости, Егорыч, – скулил «первый товарищ» (то есть заместитель) атамана, вжимаясь в утоптанный снег. – Заспешил я, бес попутал.

– Ладно, хрен с тобой, – смилостивился атаман, отходя от истязуемого. – Кучера отташшишь подальше. И тут чтобы всё прибрано было. Да не забудь – кровь, когда снегом засыпать будешь, утопчи вначале. Она, вишь, кровь-то эта, снега-то в себя много возьмёт.

– Да знаю, знаю, – пробормотал повеселевший Андрюха, ощупывая морду и проверяя зубы. – Не впервой!

Атаман подошёл к телу кучера, матюгнулся: «Вот ведь, бл.., живучий какой!» Потом обратился к провинившемуся:

– А ты, бл.., тоже хорош – не мог с первого разу убить! Мучается ж мужик! Андрюха, подойдя к кучеру, широко размахнулся и ударил. Лезвие вошло косо, и тело только дёрнулось. Неумелый палач кхекнул и размахнулся ещё раз...

– Да что ж ты делаешь-то, бля... на эдакая! – в сердцах заорал атаман на товарища, перехватывая топор. – В рот тя... Уташши в лес да там и добивай, сколько хочешь, дубина стоеросовая. Если ты ему башку прям тут отрубишь, то кровишшу потом до утра не замажешь. Давай, ташши. И fie по шее его бей, а прямо в голову! Кат из тебя, как жеребец из мерина...

Перепуганный разбойник схватил тело за ноги и потащил его в лес, оставляя широкий кровавый след. Далеко отнести поленился, поэтому вожак услышал шлёпанье топора по мокрому мясу и поморщился... Ну не может мужик работу справлять... Ладно хоть догадался наломать веток и замести следы.

Раздосадованный Егорыч раздумывал, как же ему наказать дурака: «Выпивки лишить? Всё равно найдёт и нажрётся. Да и после дела обязательно нужно выпить. Иначе можно начать задумываться, а там и совсем спятить. Бить – бесполезно, да и бил уже. Лишить доли от добычи? Вроде бы, и не за что... Мужик-то неплохой, вот только слишком увлекается. Кровь почует – обо всём забывает. Ух, рановато ещё мне на покой. Нельзя товарищей на Андрюху оставлять. И их погубит, и мне вместо прибытка пшик выйдет! Всё самому», – горевал вожак, который уже давненько помышлял отойти от дел и поселиться в какой-нибудь деревеньке.

Его первый атаман – Ефим, ушедший на покой, под бочок к вдовушке, – имел свою долю в добыче за «науку». Правда, кончил «наставник» плохо, но совсем по другой причине...

Убедившись, что «первый товарищ» утащил тело и принялся заметать следы так, как положено, атаман успокоился и пошёл догонять остальных. Прошагав с полверсты, Егорыч свернул на малоприметную тропку, закрытую ветками и срубленными ёлочками. Прошагав ещё с версту, атаман вышел на полянку – почти копию той, где они сидели в засаде. Только эта примыкала не к дороге, а к оврагу, засыпанному снегом.

Разбойнички уже занимались делом. Один старательно стаскивал со старика шинель, а второй – салоп со старухи. Третий молодец цыганистого вида осматривал лошадей. Остальные разбирали возок, освобождая его от всего ценного. Рядом с горой вещей лежала и женщина, которая ещё не пришла в сознание.

– Ну что, братишечки? – бодро-весело спросил атаман, подходя к народу.

– Да всё хорошо, – радостно отозвался «гриб-поганка», который уже успел стянуть с чиновника сапоги, а теперь принялся и за штаны.

– Как кони? – спросил атаман у цыгана.

– Справные кони. На ярмарке хорошие деньги дадут, – отозвался тот, улыбаясь во всю ширь белоснежных зубов. – Только где бы ярмарку-то найти?

– Ну, ром, завёл ты песню, – отмахнулся атаман, привыкший к цыганским замашкам. – Куда в прошлый раз свёл, туда и опять сведи. Только вот продашь ведь за сто рублей, а скажешь – за пятьдесят.

– Да где ж за сто-то? – принялся горячиться цыган. – Да за сто-то и в лучшие годы коней было не продать!

– Ром, – душевно улыбнулся атаман цыгану. – Ты мне тут Лазаря цыганского не пой. А то я не знаю, что ты коней своим же собратьям и свёл? Как хоть, а чтобы по сотенке принёс. И не бумажками, а серебром. Значитца – двести!

– Вай, чавэла, – гортанно завопил цыган. – Ты что, атаман? Кто же мне двести рублей за двух одров даст? Хорошо, если сто пятьдесят. Да и то не серебром, а ассигнациями.

– Ром! – построжел атаман. – Я ведь не пальцем деланный. Знаю, что кони эти все четыреста стоят. А то и пятьсот. По нынешним временам – так и вся тышша будет. А будешь вопить, скажу твоему барону – пусть мне другого рома пришлёт. Думаешь, не пришлёт? Я с твоим бароном уже лет десять знаком...

Цыган перестал спорить. Да и шумел-то он больше по привычке, понимая, что за коней пусть не тыщу, но рублей восемьсот ему свой же брат-цыган отдаст. Особливо по нынешним-то смутным временам, когда лошади опять в цене. А с Егорычем будешь спорить – так он живо барону наябедничает. Цыган оглядел полянку с барахлом, облизнулся, подумав о бабе, но вздохнул и сказал:

– Брат Егорыч, поеду я. Мне бы засветло надо.

– Давай-давай, – одобрил его намерение атаман. – Езжай. За долю свою не боись. Знаешь меня – не зажилю. На неё потом – хош гуляй, хош баб валяй!

– Господа разбойники, – раздался вдруг твёрдый голос чиновника, – вы нас как – сразу убьёте или помолиться дадите?

– Помолиться – так обязательно дадим, – рассудительно сказал «гриб-поганка». – Что мы – нехристи какие? Всенепременно помолиться нужно. А я потом даже и свечку за упокой поставлю, и в церкву пожертвование сделаю.

– Из вашей же одёжи и сделает, – заржал Никитка. – Подштанники твои, старик, рубля два стоят. Вот их и пожертвуем!

– Так убивать-то за что? – зарыдала в голос старуха-чиновница. – Что ж мы плохого-то сделали?

– А убьём мы вас, барыня, – просто и доходчиво объяснил вожак, – исключительно из жалости. Ну куда вы по морозу-то, да раздетые? Замёрзнете. А тут – и мучиться не нужно. Вжик – и готово...

– Ребятушки, да вы же мне в сыновья годитесь...

– Замолчи, мать, – прикрикнул на неё муж. – Не стоит...

– Что не стоит-то, батя? – полюбопытствовал атаман, подойдя вплотную к старику и с интересом заглядывая ему в лицо.

– Не стоит просить, – спокойно ответил старик, переставший дрожать. – Не стоит унижаться, если всё равно убьют. Да и так... Я ни перед кем в этой жизни не унижался. Даже перед императором. Да что там, я даже у матушки-императрицы ни чинов, ни званий не клянчил.

Атаман не сразу и сообразил, что старик хотел сказать. Уж больно слово мудрёное «унижаться».

– Здря, здря, – укоризненно покачал головой «поганка». – Просил бы чины да богатства, то было бы щас у тебя деньжат-то побольше. Не подумал ты о нас...

– Сыночки, – не унималась старуха, – пожалейте! А если не нас, так хоть девочку пожалейте.

– Дочка? – выдохнул атаман в лицо старику остатками перегара.

– Невестка. Мужа-то у неё, сына нашего, на Сенатской площади убили. Даже и похоронить не дали. На лёд всех стащили да в проруби утопили, как псов безродных...

Голос старика дрогнул, а лицо дёрнулось. Из глаз непрошенной гостьей скатилась слезинка. Но всё же, оставшись в одном белье на февральском ветре, он стоял твёрдо, не отводя взгляда от разбойника.

– Шо же так? – деланно посочувствовал атаман. – Он за царя-батюшку голову-то сложил али супротив него шёл? А, наверное, за царя, потому как не бежали бы вы из Питера.

– А вы, стало быть, против законного императора? – хрипло выдавил старик, дрожа всем телом, которое уже начало застывать.

– Мы, барин, на промысел вышли, на отхожий, – объяснил Егорыч старику под хохот разбойников, столпившихся вокруг в ожидании потехи. – Зима сейчас, пахать и сеять нельзя. Вот и пробавляемся от скудости и от бедности. Детишки у нас малые, жёнки хворые. Все кушать хотят... Ладно, старик, молись побыстрее. А мы пойдём, с невесткой твоей побалакаем.

– Ах ты, мерзавец, – дёрнулся было старик к атаману, но его быстро скрутили и поставили на колени.

– Эй-ей, – сочувственно покивал головой атаман. – А ведь говорил, старый пердун, «Ни перед кем не унижусь!» Вишь ты, перед атаманом на коленки встал! Гы-гы-гы.

Старик от обиды и бессилия заплакал. Увидев такое, старуха словно взбесилась. Отпихнув в сторону дрожащего парня, она бросилась на атамана, пытаясь вцепиться в волосы Но Егорыч был стреляный волк. Старая женщина даже не успела его коснуться, как атаман ловким движением уже схватил её за руку, дёрнул на себя и бросил вниз.

– Лежи смирно, б... старая, – прошипел он, наматывая на руку редкие волосы, выпавшие из-под чепца, и упираясь старухе сапогом в спину. – Молись быстрей, а не то и так порешу.

Женщина не успела ещё закончить молитву, как разбойник ловким движением перерезал ей горло, придерживая голову, чтобы не брызгало кровью...

– Учитесь, – горделиво произнёс атаман, вытирая лезвие о старухину же исподнюю сорочку.

– Здорово! – восхитился Никишка. – А можно, я попробую?

Парень, по примеру вожака, стал резать горло старику. Но по неопытности ли или из-за тупого, по сравнению с клинком атамана, ножа дело шло плохо. Никишка не столько резал, сколько пилил горло, отчего старик беззвучно кричал от боли.

Основательно намучившись, парень чуть было не зарыдал от отчаяния.

– Ну кто же так делает? – не выдержал «гриб-поганка», пугливо посматривая на Егорыча: не осерчал бы! Ежели в мирное время, то с атаманом можно и пошутить, и поговорить. А если, скажем, на деле – то всё! Егорыч – царь и бог! Может, командир сейчас хочет, чтобы Никитка поучился, а он тут лезет? Но, видя спокойствие атамана, мужичонка продолжил: – Чё ты евонную голову к себе-то повернул? Щас же забрызжешь всё. Во, гляди...

«Гриб-поганка» умело развернул старика и перерезал тому горло. Получилось не так ловко, как у атамана, но тоже неплохо.

Когда тела старика и старухи были оттащены в овраг, разбойники посмотрели в сторону оставшейся в живых женщины. Несчастная уже пришла в себе. Постанывая, она держалась за разбитое ухо и с ужасом смотрела на страшных бородатых мужиков.

– Ну, как всегда? – деловито спросил «гриб-поганка», начиная развязывать кушак и блаженно потирая «причинное» место. – Вначале девку атаман е...т, потом Ондрей, а потом я?

– Не, – веско сказал атаман, глядя на приспевшего Андрюху. – Он сегодня последним будет. После Никитки.

– А чё? – возмутился было Андрюха, но сник, понимая, что наказан. – Тока ведь последнему-то уже и драть-то неча будет. Всё ж разворотите.

– Ну, там будет нечего, так другим местом повернём. Помнишь, как цыган тебя обучал, что у бабы завсегда несколько дырок есть? – весело утешил соратника атаман, сбрасывая полушубок. – А ну, братушки, шубку с неё скидавайте да за ручки держите. А юбку я уж сам как-нибудь заверну...

...Через пару часов тело было сброшено в овраг – рядом с трупами свёкра и свекрови. Глядя, как Никишка с «поганкой» втаптывают в снег ещё стонущую женщину, атаман подумал, что скоро нужно будет искать другое место. Этот овраг только с виду казался глубоким. Теперь же, за два с половиной месяца «работы», он основательно заполнился. А сойдёт снег, начнётся оттепель, то запах тут будет плохой... Трупного запаха Егорыч за свою жизнь нанюхался вдоволь, но не любил его...

Удоволенные разбойники споро разбирали рухлядь и столовое серебро, раскладывая всё в мешки. Зимний день короток, и надо было поспешать. Да и день прожит удачно – не грех и отметить.

– Эх, а зря цыгана-то отпустили, – загоревал «гриб-поганка». – Сложили бы всё в возок да и отвезли.

– Куда бы отвезли-то? – насмешливо спросил атаман. – К дувану нашему, на болото? Так на возке туда не проехать.

– Зачем на болото-то? Прямо к трактирщику и отвезли бы. И возок бы кому-нибудь можно продать. Тут одного железа да кожи рублей на двадцать, – загоревал хозяйственный мужичок.

– Э, сколько ж можно объяснять? – покачал головой атаман. – Зачем нам лишнюю примету оставлять? Лошадей – пусть у цыгана спрашивают. А возок, да ещё у трактирщика, – примета верная. По нему и нас найти несложно. Ты лучше вот что сделай: возьми возок, отташши в кусты и спрячь хорошенько. А потом, ежеля угодно будет, то приходи да и снимай с него хош колёса, хош кожу. Но ежеля ты возок целиком продавать поташшышь, я тебя самолично закопаю. Понял?

– Прятать-то зачем? Тут прячь не прячь, а вон – всё видно, – удивился «поганка», кивая в сторону оврага. – Ежеля только покойников позакапывать...

– Дурак ты, братец, – ласково-лениво отозвался Андрей. – Овраг-то с мертвяками, так и ноготь-то с ними, пущай звери радуются... А возок – он денег стоит. Найдёт кто да и присвоит. Те же мужики, что с Афонькой Селезнем на промысел ходят. Они же такие, сволочуги. Чуть что – так сразу подгребут. Недавно, помните, какой обозец с хлебом у нас увели?

– Во, щас уже совсем другой мужик. Правильный, – отметил атаман.

«Поганка» и медлительный мужик Тюха потащили возок в густой ельник. Андрей подошёл к Никишке, который уже битый час возился с барахлом.

– Никишка, а подушка-то тебе на хрена? – удивился мужик.

– Мамке отнесу, – деловито пропыхтел малолеток, пытавшийся втиснуть в свой мешок большую подушку. – Она давно такую хотела – чтобы и наволочка прочная была да кружевов поболе. А тут, хляди, красота-то какая! Подушка-то господская. Сестричке в приданое отдадим. Вторую-то уже и не пристроить, не влезет... А для приданого-то сестричке лучше бы две подушки было!

– Эх, всему-то тебя учить надо.

Старший товарищ подошёл к парню и взял у него подушку. Приглядевшись, метким движением вспорол шов, выпуская на «волю» пух и перья.

– Видал? И со второй так же. А пуха ты со своих гусей надёргаешь!

– Или с бабы, – тоненько засмеялся «поганка».

...Разбойничий дуван затерялся на островке посреди обширного болота. Поговаривали, что первые «робятушки» тут появились ещё во времена царя Ивана Грозного. Но, – кто его знает, – может, и раньше. Сами мужички в такие тонкости не вдавались – им было наплевать: выспаться бы, отъесться да выпить как следует, да чтобы безопасно было. На островок же и зимой-то можно попасть только по узкой тропке, а уж летом-то ни один отряд не сунется. А ежели сунется, то тут и останется. Были, конечно, и свои неудобства. Летом донимали комары, от которых не спасали даже гнилушки в костре, а зимой – пронизывающий ветер, от которого можно было спрятаться только в вонючей землянке. Но вонь уже и не замечалась, принюхались.

Землянка была обустроена в незапамятные времена. Какие-то толковые люди сделали её глубокой и такой просторной, что влезало человек двадцать. Вдоль стен сооружены двухъярусные нары, в уголке теснилась печка, сложенная из дикого камня и топившаяся по-чёрному. Чтобы по весне не затопило болотной водой, вокруг землянки были выкопаны канавы. Егорыч, как и его предшественники, следил, чтобы «робятушки» не забывали чистить канаву, менять прогнившие брёвна, сушить камыш на крышу. Засыпать крышу землёй, как кое-кто предлагал, Егорыч не разрешал. «Успеем под землицей-то належаться», – говорил он, выгоняя заленившихся мужиков на работу. Новички, которые появлялись чаще, чем хотелось бы атаману, по первому времени не понимали, почему Егорыч требует менять бельё независимо от того, ходил ты в баню или нет. И зачем он заставляет соблюдать все посты и пить горький настой еловых веток? А самое главное, чтобы по нужде ходили не куда попало, а на самый дальний край островка, где была срублена небольшая клетушка.

Правда, из-за канавы негде было приткнуть баньку. Но в баньку можно и в деревню сходить. За хорошую денежку крестьяне и баньку истопят, и на стол накроют.

– Ух, слава богу, дошли, – шумно выдохнул атаман, когда маленький отряд вышел на островок. – Теперя можно и поесть, и поспать.

– И выпить, – жизнерадостно заключил «гриб-поганка», стряхивая с себя поклажу.

«Братья-разбойники» принялись хозяйствовать. Подберёзовик стал растапливать печь, а самый молодой пошёл за водой. Вот с водой было скверно. Приходилось пить ржавую, болотную. Опять-таки, давным-давно какая-то умная голова додумалась заливать воду в бочку с древесным углём. Ржавчина и муть впитывались в уголь, оставляя на поверхности чистую воду. Ну, почти чистую.

Особых разносолов не водилось, но на огромной сковороде зашипели сало и яйца, а из тайничков были вытащены солёные огурцы и ведро самогона.

– Хлеб-от, чёрствый весь, – пожаловался Никитка, передавая атаману засохший каравай.

– Э, парень, – укоризненно посмотрел тот. – Не сиживал ты голодом-то. Когда не то что чёрствому хлебушку, а корке горелой рад будешь. Меня как-то солдаты ловили, так я всю кору с деревьев сглодал.

– А где же это было? – удивился парнишка, принимая от атамана кусок хлеба. – Неужто ж, такое могло быть?

Никишка получал хлеб последним. Егорыч, как настоящий отец семейства, нарезал каравай на ломти и наделял едоков, начиная со старшего.

– Потом расскажу, – отмахнулся атаман, нацеживая себе мутноватый самогон в солидную глиняную кружку: – Ну, братья мои, – поднялся атаман со своего места, – помолимся!

Разбойники благоговейно опустили головы и закрестились, бормоча «Отче наш...». Молились истово, искренне веря, что слова молитвы помогут им спасти души...

На какое-то время за столом, сбитым из окорённых плах, установилось молчание, прерываемое только чавканьем. «Устали, работнички, – почти нежно подумал атаман, глядя на своих «робятушек». – Ничо, оттохнём теперь недельку-другую, в село сходим да в баньке попаримся. Можно и подол кому-нить задрать... А уж потом и снова за работу!»

Первым насытился Никишка. От еды да от выпитого у парня раскраснелись щёки. Но разморить – не разморило! Егорыч знал, кого в шайку отбирать!

– Аким Егорыч, – робко спросил парнишка, преданно глядя в глаза атаману. – Ты про кору с деревьев обещался рассказать. Ну, как её исть приходилось...