Текст книги "Кровавый снег декабря"

Автор книги: Евгений Шалашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

– Пороть всех! – глухо распорядился командир отряда.

Верная Каховскому десятка споро принялась за работу.

Под их руководством незанятые солдаты стащили на площадь все козлы для пилки дров и расставили их в несколько рядов. Потом ряды соединили брёвнами.

Самочинные профосы заходили сквозь оцепление, вытаскивая оттуда мужиков. Подводили к козлам и ставили так, чтобы задница торчала вверх. Ну, а чтобы мужички не брыкались, их крепко связывали за ноги и за руки, пропустив верёвки под брёвнами. Крестьяне, не понимая серьёзности момента, посмеивались, переговаривались с соседями. Вообще чувствовалось, что народ непоротый! И кто будет пороть государственных? Парывали однажды пастуха за потраву или там парня, что не хотел жениться на обрюхаченной девке...

– Ваше Высокопревосходительство, – обратился к Каховскому один из самодеятельных палачей. – По голой али по одетой жопе бить-то будем? И пороть-то чем? Розог нарубить али палок?

– Пороть – по голой. Бить – шомполами, – кратко и весомо распорядился Каховский. Подумал и добавил: – Всыпать каждому по двадцать шомполов!

Профосы прошлись вдоль рядов, задирая на головы мужиков полы их одежды и спуская штаны. Скоро «площадь» украсилась «забавнейшим» зрелищем – пятнами мужицких задниц, белевшими на грязном фоне. Только никто не улыбался. Даже бывалые солдаты вздыхали и прикидывали, что удар стального шомпола стоит десятка двух шпицрутенов. Бабы и ребятишки выли. Одна из бабёнок бросилась на штыки, крича: «Пожалейте тятьку, ироды! Семьдесят лет старику! Не позорьте на старости лет!» Потом заорала на самого Каховского: «Что же ты делаешь, с...й выб...к? Взять тебя за х..., да об угол!» Полковник только кивнул, и дерзкая бабёнка была привязана рядом с мужиками. Один из унтеров вопросительно глянул на начальство.

– Десять, – скупо сообщил полковник. Потом уточнил: – По голой. Чтобы языком зря не молола. А в следующий раз языки будем вырывать.

Унтер радостно задрал подол на голову бабы. Посмеиваясь, пошлёпал её по круглой заднице, приговаривая: «Эх ты, дурочка! Вишь, зад-то какой круглый да ладный. Могла бы его и по-другому ублажать, а не железкой. Ладно, может, ещё после порки чего да и останется». Баба извернулась и плюнула в мерзавца. Тот заржал ещё громче.

– Приступайте, – скомандовал Каховский.

Под глухие стоны и кряхтенье мужиков, слёзы и крики женщин палачи вытащили из ружей шомпола и принялись бить крестьян. На десять профосов выпали сорок три мужика и одна баба. Итого – на каждого по четыре задницы. Пороли бережно, без оттяжки. Следы, разумеется, останутся. Да и сидеть мужики не смогут недели две. А вот если бы с оттяжкой, так от железного шомпола мясо до кости бы отлетало!

Женщина переносила порку более терпеливо, нежели мужики. Она не стонала и не кряхтела. Молчала. Только губу прикусила так, что из уголка рта потекла кровь. Но удара после пятого изловчилась и попыталась пнуть своего мучителя. Попала в то самое место, которое больше всего берегут мужчины. «Хозяйство» палача спасло то, что верёвка помешала распрямить ногу. Пятка у бабы только скользнула по причинному месту. Но неудачное сопротивление привело солдата в ярость.

– Ах ты, сучка, – злобно прорычал унтер. – Ну, сама напросилась!

Профос стал бить кончиком шомпола, а не плашмя. Первый же удар рассёк плоть не хуже иного клинка. В стороны полетели кровь и кусочки мяса. Унтер, войдя в кураж, сбился со счёта, нанеся бедняжке не десять, а гораздо больше ударов. Он даже не слышал приказов начальника и очнулся лишь от того, что его оттаскивали сослуживцы. А женщина уже была без сознания. Кажется, она и не дышала. Но никто не обратил на это внимания, потому что Каховский держал новую речь.

– Женщины, – обратился он к толпе рыдающих крестьянок. – Вы видели, что ваши мужья, братья и отцы страдают. Если не хотите, чтобы они страдали и дальше, то сейчас же должны принести всё то, что украли в доме управляющего. Даю вам на это, – он достал красивые золотые часы и потряс ими перед бабами, – ровно полчаса. Если не принесёте – будем пороть дальше!

Бабы, девки, старухи и дети развернулись и резво побежали по домам. Не прошло и десяти минут, как возвратились обратно. Очень скоро на площади выросла груда, в которую были свалены посуда, одежда и обувь. Постельное бельё соседствовало с сельскохозяйственным инвентарём, а напольные часы – с хомутами. В кучу стаскивалась и мебель. Четверо ребятишек покрепче тащили пианино. Уж на кой оно понадобилось пейзанам, чёрт их разберёт!

– Всё?! – грозно спросил полковник. – Врёте, сволочи. Не всё притащили!

– Так ведь, барин, не только мы брали, – принялась объяснять какая-то баба. – Из Хонькова и Петриневки тоже брали. Они и коней свели, и птицу, и коров!

– Ладно, – примирительно сказал Каховский. Потом, обернувшись к солдатам, скомандовал: – Поджигай!

– Как – поджигай? – не понял пожилой фельдфебель, попавший в «штрафники» за грубость по отношению к офицеру.

– Пусть видят, что нам важно не барахло, а закон и порядок. Мы что, с собой это всё потащим? Поджигай!

Фельдфебель посмотрел на кучу добра с сожалением. Но всё же слишком давно он был крестьянином, чтобы жалеть о такой утрате. Поэтому, быстро отыскав в груде какую-то книжку, разодрал её и стал высекать огонь. Листы бумаги нехотя занялись огоньком, а потом вспыхнули. Фельдфебель умело «кормил» разгоравшееся пламя книгами, потом – ножками от стульев. И, наконец, огнём занялись и бельё, и одежда, и инвентарь...

Подождав, пока пламя разгорится поярче и охватит всю кучу, Каховский скомандовал: – Отряд, стройся в походную колонну!

Усмирительно-карательный отряд двинулся дальше, в деревню Хоньково. На площади плачущие бабы отвязывали своих мужиков. Верёвки были схвачены «хитрыми» узлами, поэтому их пришлось резать. Но солдаты этого уже не видели. Как не видели и того, что несколько человек (в том числе и женщина) не выжили...

Следующая деревня, подлежащая «усмирению», находилась всего лишь в нескольких верстах. Можно было бы успеть и за день. Но из-за мороки с поркой и разговорами провозились до вечера. Каховский приказал становиться на ночлег. На всякий случай караулы были усилены, чтобы народ из поротой деревни не смог сообщить соседям об экспедиции.

В отличие от предыдущих ночлегов, удалось расположиться на соломе. Пока солдаты готовили лежаки и разводили костры для приготовления каши, полковник собрал офицеров.

– Что скажете, господа? – задал он риторический вопрос.

– Не слишком ли суровое наказание? – спросил штабс-капитан Круковский.

Штабс-капитан был известен своей мягкостью. Он и в каратели-то попал за то, что, командуя арестной командой, позволил уйти генерал-майору Рыльтке, известному своими антиправительственными рассуждениями.

– Вы считаете? – насмешливо обернулся к нему командир отряда. – Что же нам следовало делать? Может быть, сообщите мне?

– Не знаю, – глухо ответил штабс-капитан. – Что я могу сказать человеку, страдающему манией величия? А касательно ваших методов – даже ваш хвалёный Робеспьер не придумал бы большей мерзости.

Каховский внимательно посмотрел на штабс-капитана. Улыбка постепенно сходила с его лица.

– Вы отдаёте себе отчёт в том, что сейчас сказали? Знаете, что за это может быть?

– Безусловно, полковник, – презрительно бросил Круковский. – И что, будете меня пугать? Я ведь с Наполеоном воевал, когда вы под стол пешком ходили. И на Кавказе был. Меня пугать... Чем? Арестом? Или убьёте меня, как Милорадовича?

– Да нет, – склонил голову Пётр Григорьевич. – Не как Милорадовича. Для этого вы слишком мелкая сошка. Я ведь могу просто приказать вас расстрелять. Или – повесить. Только не буду я этого делать. Сейчас мы пойдём усмирять следующую деревню, а вы, штабс-капитан, будете командовать своими людьми. Деваться-то вам некуда... Можете, разумеется, уйти. Или – застрелиться. Выбирайте.

Потом, совершенно потеряв интерес к собеседнику, он объявил, что завтра все команды действуют по прежней схеме: взвод Завалихина – в оцеплении, взвода Круковского, Панфилова и Степлера – в изымании и охране. Профосы – на исполнении наказания.

Утром колонна выдвинулась к деревне Хоньково. Но... та оказалась пуста. В выстуженных со вчерашнего дня жилищах никого не было. Во дворах мычали недоенные и некормленые коровы, блеяли овцы и козы. Только куры бродили по дворам и по избам, флегматично поклёвывая то ли землю, то ли какой корм. В крайнем доме, на печи, обнаружилась столетняя бабка, которая на все вопросы отвечала тяжёлым кашлем и мычанием.

– Ушли, канальи, – сквозь зубы проговорил Каховский. – Значит, кто-то их предупредил. Ладно, двигаемся дальше.

Колонна двинулась. До Петриневки, большой деревни (если верить карте!), было с полверсты. Их прошли за десять минут. Но неожиданно движение застопорилось. Идущий в авангарде поручик Панфилов вдруг дал отмашку: «Стой!» Впереди обнаружилась преграда.

На дороге была устроена самая настоящая баррикада из телег, брёвен – всего, что оказалось под рукой. Чувствовалось, что руководит обороной кто-то из бывших солдат.

Каховский выехал вперёд. Внимательно всмотрелся. Баррикаду охраняли десятка три мужиков. Кое у кого виднелись ружья.

– Развернуться в боевой порядок! – приказал полковник.

Солдаты перестроились из походной колонны в стрелковые цепи. Каховский же попытался подскакать ближе, однако его попытка была пресечена выстрелом. Судя по звуку и силе, стреляли из охотничьего ружья. Пётр Григорьевич спешился. Потом подозвал офицеров.

– Ну вот, господа настоящий бунт, – радостно сказал он. – Баррикада сооружена на совесть. Эх, этим бы мужикам да десятка два штуцеров! Да лёгкую пушечку! Тут бы они нас и положили. А так... Пока охотничьи ружья перезаряжать будут, тут мы их и возьмём. Есть предложения, господа? Или сразу атакуем?

Офицеры пожали плечами: «Какие тут предложения, атаковать надо!»

– Что ж, господа, атакуем!

Полковник вскочил в седло. Офицеры отошли к своим взводам.

– Отряд, внимание! – весело прокричал Каховский, вытаскивая из ножен саблю. – В атаку – бегом! Ура!

Пётр Григорьевич, размахивая саблей, поскакал прямо на баррикаду. Защитники дали залп. Но, кажется, никто из них не стремился попасть в человека. Солдаты же, увлечённые атакой, сделали залп более профессионально и безжалостно. Со стороны противника раздались стоны и крики. Каховский нёсся в атаку. Как давно он мечтал об этом – скакать впереди своего полка, увлекая его за собой! Враг разбегается от одного вида храброго всадника. Нужно гнать и рубить, гнать и рубить! Полковник стремительно сближался с баррикадой. Вот впереди него встало препятствие – какая-то навозная телега. Ударив лошадь каблуками, Каховский послал её вверх, на взятие барьера. Гнедая, отлично выезженная, прекрасно слушалась Петра Григорьевича. И, почти преодолев препятствие, всадник уже примерился, куда он нанесёт удар саблей, избрав для себя противника – здоровенного мужика. Но тут его лошадь напоролась грудью на деревянные вилы и... опрокинулась на бок.

Каховский, будучи неплохим наездником, успел-таки вскочить на ноги и броситься в бой. Ему попался достойный противник. Судя по ухваткам – солдат. Либо отставной, либо беглый. Мужик, бросив вилы, схватился за ружьё, приняв рукопашный бой. Полковник пропустил движение крестьянина. К счастью, в последний момент ему удалось увернуться и принять приклад в плечо, а не в голову. Но всё-таки удар был настолько силён, что Каховский отлетел в сторону. Краем глаза отметил, что его солдаты уже захватили укрепление и ведут бой внутри баррикады.

Искусство штыкового боя, вбитое за годы службы, сыграло с отставником скверную шутку. Он послал на «добивание» упавшего врага ствол, запамятовав, что штыки для дробовиков не предусмотрены. Будь это армейское оружие, то жало уже пригвоздило бы полковника к земле. Или длинный ствол сломал бы рёбра. Но охотничье ружьё не достало до тела. Каховский, перекатившись на левый бок, попытался дотянуться клинком до ноги противника. И ему это тоже не удалось.

Неизвестно, как развивались бы события, но тут раздался выстрел, и крестьянин стал грузно оседать на землю. За его спиной полковник увидел Круковского, опускающего пистолет.

– Благодарю Вас, господин штабс-капитан, – искренне поблагодарил Каховский спасителя.

Тот лишь сдержанно кивнул и стал удерживать солдат, которые, разметав оборону, уже добивали защитников баррикады. Сами, кажется, потерь не имели. А, нет – несколько нижних чинов получили ранения. К счастью, нетяжёлые.

Каховский подошёл к своей лошади. Она уже не брыкалась, а только дрожала всем телом и храпела. Вытащив из-за пояса пистолет, о котором забыл в горячке боя, полковник взвёл курок, приставил ствол к лошадиному уху и нажал на спусковой крючок...

Круковскому удалось спасти от расправы человек пять. Остальные – их оказалось более тридцати – были убиты. Да и оставшиеся в живых имели ранения от штыков, а двое вообще не могли передвигаться самостоятельно.

– Ну-с, мужички сиволапые, – подошёл к пленным командир отряда. – Почему это против власти бунтовать вздумали? Сначала – управляющего убили и пограбили, а теперь – против правительства пошли.

Один из мужиков, зажимая рукой полуотрезанное ухо, что-то невнятно пробормотал. То ли прощения просил, то ли послал допросчика. Второй, выглядевший покрепче и поздоровее, ответил:

– Так ведь жечь будете. Оттого и решили: насмерть биться, а в деревню не пускать!

– Этого кого мы жечь собирались? – искренне удивился Каховский.

– Корчную-то спалили. А теперь и нас жечь будете.

– А, так та деревушка называлась Корчная, – засмеялся командир. – Не палили мы её.

– А пламя и дым всю ночь валили? Нешто молния стукнула? – усмехнулся мужик. – Да и Егорка, кумов сынишка, прибежал и грит: «Тятьку солдаты железными палками бьють да деревню жгуть». Мы вместе с корчневцами да хоньковцами управляющего вбивали. Так нетто нам ослабление выйдет?

– Ну, деревню мы, допустим, не жгли. Спалили только то, что у управляющего украли. И пороли тех, кто управляющего убивал. Всех мужиков. Хотели было и в вашей деревне только показательную порку устроить, а теперь – спалить придётся. Знаешь, за что? Не знаешь – объясняю. За то, что выступили с оружием в руках против законной власти!

– Барин, подожди, – заволновался мужик. – Как палить? Те, кто управляющего убивал и зорил, – вона, мёртвые лежат. Онисим-солдат валяется. Он же первый заводила и был. Шебутной по жизни – за это его управляющий в солдаты и сдал. Онисим грит: «Царя в Питере убили, сам видел. Службу – на х... Землю пошли делить – наша теперь!»

– А ты, выходит, херувимчик? С крылышками? – ухмыльнулся полковник. – Чего же ты с ружьём-то тут делал?

– А чё я-то? Все пошли. Из Хонькова ночью народ пришёл. Говорят – давайте вместе супротив солдат биться. Ну, я и пошёл.

– Ну-с, раз пошёл, значит, и ответ держать будешь, – строго сказал Каховский и крикнул профосам: – Вешайте всех пятерых! Деревню – сжечь. Добро не тащить. Баб и девок – не трогать! Увижу, если кто девку завалит – сам пристрелю!

К командиру отряда подошёл Круковский. Заметно нервничая, он обратился к нему:

– Господин полковник, отмените приказ. Как можно жечь и вешать? Это же наш народ. Мы – армия, которая должна его защищать. Что же мы делаем?

Каховский посмотрел на штабс-капитана с неким сожалением. Потом, медленно и как-то нехотя, процедил сквозь зубы:

– Знаете, господин Круковский. Я ведь чего-то такого ждал от Вас. Неповиновения во время боевой обстановки...

– Которое позволяет командиру пойти на крайние меры. Вплоть до того, чтобы застрелить подчинённого, – продолжил за него штабс-капитан.

– Вот именно, вот именно, – кивнул полковник. – Но всё же я не такая неблагодарная скотина, чтобы убить человека, спасшего мне жизнь. Но своего приказа я отменить не могу. Бунтовщики должны быть наказаны! Иначе то, к чему мы шли, просто рухнет.

– И как же народ, за который мы вышли на площадь?

– Народ, штабс-капитан, – это конь. Куда его ведут – туда и идёт. Так, кажется, кардинал Ришелье говорил? Мы приведём его к счастью и свободе. Но – именно мы. А пока требуется одно – железный порядок.

– Через виселицы и пожары – к свободе? – скептически спросил Круковский.

– Да, – горячо отвечал полковник. – Через виселицы и пожары. Понадобится – половину мужиков перевешаем. Зато вторая половина будет жить счастливо.

– А не боитесь, что мужики не позволят перевешать половину России, а вздёрнут нас с Вами?

– Значит, – иного мы и не заслужили. А теперь, господин штабс-капитан, я прошу Вас не мешать. Иначе – мне придётся арестовать Вас.

– Арестовывайте, – глухо сказан Круковский. – И знаете что, господин полковник? Я уже жалею, что выстрелил в того, с дробовиком...

– И я жалею, что вы выстрелили, – не понятно о чём сказал Каховский, подзывая двоих профосов. Те деловито вытащили из ножен майора саблю и пистолеты из чехлов: – Пойдёмте, Ваше Высокоблагородие. Посидите тут, в сторонке. А там и без нас справятся.

Там справлялись. Жителям разрешили вынести из домов необходимый скарб. Старики, женщины и дети вытаскивали всё, что можно. Народ, прибившийся из соседней деревни, больше путался под ногами, нежели помогал.

Солдаты терпеливо ждали, пока вынесут иконы, пуховики, одеяла, посуду и выгонят домашнюю скотину. В воздухе висели шум и гам. Родственники убитых на баррикаде и повешенных мужиков метались: то ли бежать к родным, то ли спасать добро? К солдатам то и дело подбегали обезумевшие от горя бабы. Просили пожалеть. Предлагали им все имевшиеся деньги, свои тела – только бы не палили! Старушки, причитая, называли сыночками и родненькими. Наблюдая за суматохой, очерствевшие было сердца солдат и офицеров начали отмякать. Кажется, дрогнул и сам Каховский. Подозвав одного из стариков, он спросил:

– Где дом главного заводилы?

Спросил так неспроста... Однако старик сразу же ответил:

– Это Оньки-то, солдата беглого? Дык вон он, на отшибе. Там ещё его родители жили.

Каховский поднял руку, подзывая своих башибузуков:

– Дом на отшибе видели? Вот его и жгите. А остальные пейзане, думаю, и так наказаны.

В дом Онисима-солдата полетел зажжённый факел. Соломенная крыша вспыхнула так, как будто только этого и ждала. Полковник, хотел было сказать что-то крестьянам, но передумал. Подозвал к себе командиров взводов:

– Господа офицеры. Из селения мы уходим. Думаю, что полностью его жечь не стоит. Уходим и становимся на ночлег в той, предыдущей деревне. Разрешаю солдатам взять всё, что приглянется. Командуйте, господа. И распорядитесь, чтобы мне нашли лошадь! Только не крестьянского одра, а какую-нибудь армейскую, чтобы русским дерьмом поменьше пахла...

ГЛАВА ШЕСТАЯ
ВРЕМЯ ПЕПЕЛИЩ

Апрель 1826 года. С.-Петербургский тракт

Снег уже сошёл, но на дороге остались грязь и сырость. Не каждая лошадь сумеет преодолеть весеннюю разбухшую колею, которая то и дело превращается в груды застывших комьев земли и льда. Пешеходу полегче, но ненамного.

Штабс-капитан Клеопин уходил из Петербурга почти налегке. А куда идти? Оставалась надежда, что Алёнушка вместе с семьёй всё-таки уехала в Череповецкий уезд. Когда Николай покидал столицу, он верил в то, что время всё-таки остановилось. И в небольшом имении, в двух часах пути от Питера, вдали от забот и переворотов живёт-поживает дворянская семья, приходившаяся родственниками князьям Щербатовым. Харитон Егорович сидит в покойных креслах и неспешно читает какую-нибудь аглицкую книгу, делая вид, что понимает слова. Алёнка расположилась за маленьким столиком для рукоделия и вышивает подарок будущему мужу. Остальные домочадцы неспешно переговариваются и ждут своего пятичасового чая (файв-о-клока!).

Пока шёл, иллюзии развеивались: то тут, то там виднелись обгорелые рёбра бревенчатых или закопчённые руины кирпичных домов. Барских... Хватало и пепелищ от сгоревших крестьянских лачуг. Один из немногих мужичков, попавшихся на глаза, объяснил, что сначала мужики громили и жгли барские усадьбы, а потом из Питера приходили солдаты и, в свою очередь, громили и жгли мужицкие дома. Вместо красивого двухэтажного домика, утопавшего летом в зелени, а зимой – в сугробах, громоздилась груда обугленных брёвен и битых камней. Вперемежку с ними лежали обгорелые тряпки, покоробившиеся кожаные переплёты книг, битая фарфоровая посуда. Тут же (сердце Клеопина дрогнуло!) валялись и пяльцы, которые он так часто видел в проворных ручках Алёнушки.

От пепелища веяло гарью и могильным холодом. Николай, сглатывая скопившиеся в горле комки, с трудом оторвался от зрелища. Именно так близкие порой не могут оторваться от свежей могилы друга или любимого человека. Потом решил пройтись к ближайшей деревне – узнать, что же стало с хозяевами дома. Но деревня как вымерла. Только из-за угла одного из домов выглянула какая-то баба в драном казакине и быстро скрылась. Николай пошёл следом. За углом однако его поджидала не баба, а три дюжих молодца. Добры молодцы с большой дороги. Судя по шинелям без знаков различий – дезертиры. На киверах отсутствовали кокарды и репейки. Один имел ружьё, а двое других – тесаки. У самого же Николая оружия не было. Саблю и пистолеты, отобранные во время ареста на Сенатской площади, никто вернуть не соизволил. «Разжиться» чем-нибудь рубяще-режущим или стреляющим не удалось. Уж слишком быстро комендант Петропавловки отконвоировал его за пределы столицы. Ещё хорошо, что сослуживцы прислали мундир, новую шинель и нашейный знак. Только вот щеголять в золотых эполетах и при офицерском знаке было, кажется, не очень разумно...

– Здравия желаем, Ваше бродье, – издевательски сказал один из солдат.

– И ты, братец, здравствуй, – в тон нахалу ответил Клеопин, внимательно оглядывая каждого из молодцев. На вид – солдаты первого-второго года службы. Будь у него не то, что сабля, а хотя бы кинжал... Да что там кинжал – обошёлся бы какой-нибудь палкой. Ну, а раз под рукой ничего нет, придётся обходиться так!

– И что же вы, бродье, тут ищете? – продолжал глумиться дезертир.

Видимо, он был за главного. Ростом повыше остальных, покрепче в плечах. Да и то, что именно он держал в руках ружьё, о чём-то говорило.

– Вот что ищу, так это не твоего ума дело, – ответил Клеопин достаточно грубо.

– Ого, как бродие заговорил! Хамить изволите, штабс-капитан, – весело хохотнул главарь, перехватывая ружьё для удара.

– А вы забываетесь, – строго сказал Клеопин и неожиданно добавил: – Юнкер!

А кем же ещё мог быть человек в солдатской шинели офицерского сукна и с псевдосолдатскими повадками и речью? И, судя по шанцевым тесакам в руках у дезертиров, это были солдаты самого «штрафного» подразделения – сапёрного батальона, единственного, который почти в полном составе выступил на защиту императора. Не исключено, что они видели сейчас в нём злейшего врага – одного из тех лейб-егерей, что ударили в спину товарищам...

От обращения «юнкер» дезертир (или просто беглец?) дрогнул на какое-то мгновение. Но этого было достаточно, чтобы офицер-кавказец сумел схватить его за руку и подтащить к себе. А дальше, прикрываясь главарём как щитом, Николай вырвал у того ружьё. Пинком отшвырнул юнкера в сторону одного из солдат и ударил прикладом второго.

Ситуация изменилась в пользу штабс-капитана. Один из дезертиров, потерявший тесак, нянчил ушибленную руку. Второй, оставшийся с тесаком, получил удар стволом под коленку, отчего и упал. Клеопин остался один на один с безоружным главарём.

– Ну-с, господин юнкер, – вежливо спросил штабс-капитан, подкидывая «трофей», – разговаривать будем или драться?

– С изменниками императора мне разговаривать не о чем, – гордо ответил юнкер. – Можете ударить!

– Вот ведь незадача, – вздохнул Николай. – Пока в крепости сидел, мне говорили, что предал революцию. Сейчас говорят – изменил императору! Хотя до сих пор никого не предавал и никому не изменял. Ладно, думайте, юнкер, что хотите и как хотите.

Оставив вожака в недоумении, Клеопин осмотрел оружие. Это было драгунское ружьё образца 1798 года. Хорошая «штука»! Но, увы, у него был основательно повреждён замок. Теперь понятно, почему «драгунку» использовали как дубинку. Хотя... Была бы кузня и толковый кузнец, то замок можно бы и починить. Вот только искать кузнеца недосуг. Николай отбросил ружьё в сторону и подобрал тесак. Тесак так себе. Тяжёлый. Разумеется, не офицерская сабля, но лучше, нежели парадная шпага. Сойдёт.

– Снимай пантальеру, – потребовал Николай у одного из побеждённых. Солдат косо посмотрел на него, но подчинился, почуяв начальника.

– Э... господин штабс-капитан, – неожиданно обратился юнкер, как к ровне-офицеру, потом поправился. – Ваше благородие, подождите. А как же мы?

– А что вы? – пожал плечами Клеопин. – Вы вообще-то кто? Дезертиры? Мародёры? Вижу, что были сапёрами. А вы, сударь, вероятней всего, выпустились из школы гвардейских подпрапорщиков, а звания офицерского получить не успели. На Сенатской уцелели, а потом бежали.

– Так точно, Ваше Благородие, – по уставному бодро, как и положено солдату (ну, пусть сейчас и беглому) столичного, почти гвардейского подразделения, ответил один из нижних чинов. – Новому правительству мы не по нутру оказались. Невзлюбили они сапёров!

– Очень знакомо, – с пониманием ответил Николай, поправляя кивер. В глаза солдатам бросились свежие шрамы.

– Это откуда? – сочувственно спросил юнкер.

– А это, юнкер, мне в крепости Петропавловской один прапорщик о революции рассказывал. Очень, знаете ли, убедительно. Я после этого месяц в лазарете лежал, – невесело усмехнулся штабс-капитан.

– Господин штабс-капитан, – задумчиво, как бы решившись на что-то, сказал подпрапорщик. – Разрешите пригласить вас к нашему, так сказать, шалашу. Не побрезгует лейб-гвардия простыми армейцами?

– Ну что вы? – рассмеялся Николай. – Я же не всегда в лейб-гвардии служил. Три года у Ермолова, в армейских егерях лямку тянул. Охотниками командовал.

– А, вот оно что, – с почтением глянув на старшего по званию, облегчённо сказал юнкер. – Так вы – «кавказец». Да ещё и охотник[6]6
  «Охотниками» в те времена называли разведчиков.


[Закрыть]! Ну теперь, братцы, понятно, почему нас так быстро «распатронили».

Пока шли, Николай пытался выяснить что-нибудь о судьбе Алёнки и её семьи. Со слов юнкера, фамилия которого была Сумароков (не родственник!), а звали, оказывается, тоже Николаем, хозяева покинули усадьбу ещё до пожара. «Слава Богу», – подумал Клеопин и широко перекрестился.

Сам Сумароков с солдатами пришли в деревню в конце декабря. Крестьяне их жалели, подкармливали. Даже выделили для жительства пустовавшую избу. За это они должны были охранять жителей. Вот недавно, например, удалось прогнать целую ораву мародёров, пришедших из столицы пограбить мужичков. В рукопашной схватке и было сломано единственное ружьё.

– Ладно, Сумароков, – утешил штабс-капитан тёзку. – С ружьём что-нибудь придумаем. Скажите-ка лучше – а кто барский дом спалил?

– А никто не палил. После отъезда хозяев сгорела. Почему и отчего – неизвестно. Крестьяне тут не бунтовали. Они же все на оброке. Земля-то неудобная. Ездят в Питер, на заработки. Промышляют – кто извозом, кто торговлей. Против хозяина ничего не имеют. Им теперь хуже стало. Раньше-то ездили на промыслы от имени князя Щербатова.

– Так, вроде бы, этот Щербатов не князь.

– А кто разбираться будет? У нас ведь как: ежели Шереметьев или Толстой – то граф, ежели Голицын или Щербатов – то князь. Теперь крестьянам купцы препоны чинят.

Юнкер и солдаты привели штабс-капитана в один из крестьянских домов. Он был пуст. Несмотря на то что изба была большая, а печь топилась «по-белому», стоял какой-то нежилой дух. Чувствовалось, что хозяйствуют мужчины. Некрашеный пол уже давно не то что не скоблён, но даже не мыт. Мусор – сгребён в угол. В деревянном ушате свалена немытая посуда. Устье печи усыпано углями. Там же, на двух камнях, лежала грязная сковорода с подгоревшими шкварками. Кажется, жарили яичницу. В довершение всего в углу свалена грязная солома, застланная несвежими половиками.

Солома, напомнившая тюремное ложе Алексеевского равелина, разозлила штабс-капитана больше, нежели запах старых портянок... Клеопин критически осмотрел помещение. Перевёл взгляд на солдат и на юнкера:

– Что же вы, братцы, жильё-то своё так закакали?

– Так баб-то нет, убирать некому, – меланхолично ответствовал один из солдат. – По нам, так и так сойдёт.

Второй сипло засмеялся и добавил:

– А надо – так мы и сами к бабам сходим!

Клеопин почувствовал себя отцом-командиром, стоящим перед новобранцами.

– Вот что, братцы. Негоже русскому солдату жить в таком свинарнике. Я вам, конечно же, не начальник. Но вот вы, господин подпрапорщик, почему допустили такой бедлам? Ладно. Будем приводить всё в «божеский» вид.

Штабс-капитан, презрев условности, скинул с себя шинель и мундир, оставшись в одной рубахе и панталонах.

– А ну, бездельники, где веник? – грозно взревел Клеопин, обращаясь к солдатам. – Один – пол метёт! Второй – бегом за водой. Солому – заменить. Ну, кому неясно?! А в «репу»? – Потом бросил юнкеру: – А вы, подпрапорщик, покажите, что у вас есть из припасов!

Через пять минут один из солдат уже старательно подметал пол. Второй мыл посуду. Юнкер демонстрировал припасы. Нашлось немного крупы, солонина и сухари.

Клеопин открыл заслонку печки. Кажется только, что протопилась. Жар ещё остался. Можно готовить.

– А скажите-ка, юнкер, можете сбегать к соседям и одолжить лука?

– Какого лука? – растерялся тот.

– Самого обычного, репчатого. И побольше...

Николай, засучив рукава, принялся стряпать. В самый большой котелок, отмытый лично им, были сложена солонина и крупа, залита вода. Спустя какое-то время туда отправились и несколько луковиц, принесённых юнкером.

Очень скоро изба приобрела совершенно другой вид. Чистый пол, утварь, отмытая и разложенная по местам. Из печки потянуло таким сытным и вкусным запахом, что солдаты стали глотать слюнки. Они едва сумели дождаться, пока офицер вытащит варево. Ели так, что за ушами пищало. Когда закончили, штабс-капитан погнал всех мыть посуду. Сам же показал пример: выгреб из устья немного золы, старательно потёр миску, потом сполоснул водой.

– Эх, жаль, что картошечки нет, – мечтательно вздохнул штабс-капитан. – Можно бы и сварить, и пожарить.

– Да мы уже спрашивали, – виновато ответил юнкер. – Не растёт у них картошка. Или не знают, как за ней ухаживать.

– Вспомнил я тут одну штуку, – улыбнулся Клеопин. – Как в моих краях картошку учили сажать.

– Расскажите, Ваше Благородие, – заинтересовался Сумароков. – Матушка у меня до сих пор картошку не велит заводить – говорит, что с неё умереть можно. А я у соседей едал – вкуснотища!