Текст книги "Приключения 1979"
Автор книги: Евгений Федоровский
Соавторы: Владимир Печенкин,Борис Ряховский,Михаил Белоусов,Минель Левин,,Геннадий Семар,Эдуард Хлысталов,Евгений Волков,Юрий Хорунжий,Владимир Жмыр
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)
Владислав Аркадьевич думал: «Ну, сейчас начнется истерика, не ко времени, как всегда». Но истерика не начиналась, жена только по-настоящему горько плакала, она была занята – собирала передачу для Радика, поминутно хлопая дверцей холодильника.
– Неужели ты не мог? Радик почти еще ребенок, был выпивши к тому же. Неужели ты не мог втолковать какому-то майору, что нельзя мальчика держать в тюрьме из-за девчонки, которая шляется по ночам! Наконец, пообещал бы что-нибудь достать, сделать, устроить... ну я не знаю, что там майорам надо!
– Чепуху городишь, Октавия. С кем следует, я уже...
По паспорту Извольская значилась Октябриной. Но ей казалось, что такое имя теперь «не звучит», и все, и муж тоже, звали ее Октавией.
– Я горожу чепуху! Ну конечно! Ты же не способен помочь единственному сыну! Бедный мальчик! Бедный, бедный!
– Октавия, пойми, этот майор человек совершенно не нашего круга, ему просто невозможно делать такие предложения. Я, слава богу, знаю, людей. Кроме того, к нему пришли разные милиционеры. Что же, я должен отвести его в угол и шепнуть: «Хотите импортное пальто, товарищ майор?» Чепуха! Самое лучшее, попроси как следует свою приятельницу Иду Абрамовну, она знакома...
– Надо бы еще батон Радику положить. Или два. И, может быть, торт. Он любит шоколадный торт.
– Твое дитя находится не в роддоме, а в тюрьме, и торт, разумеется, неуместен.
– Мое дитя! А не твое разве?! Сыночек, бедный, бедный!.. Сходи в булочную за батонами. Еще колбасы, лучше сервелат, если есть. И уж если нельзя ему торт, купи конфет. Владислав, что ты ждешь?! Ради бога, скорей, нам пора в эту ужасную милицию!
Она расплакалась, роняя слезы в банку с сахарным песком. Извольский оделся, взял сумку и поспешил в булочную. А она все плакала, хватала то одну вещь, то другую, совала в рюкзак, снова выкладывала. На столе, креслах, пианино, на полированном гэдээровском серванте – всюду лежали вперемежку продукты, теплое китайское белье, болгарские сигареты, даже на телефоне перекинуты теплые носки.
Слышно, поворачивается ключ в замке. В прихожей шаги.
– Владислав, почему так быстро? Булочная закрыта?
Но в комнату вошел сын, ее Радик, несколько бледный, однако с обычным ироническим прищуром, с такой знакомой кривенькой – под городского теледиктора – улыбочкой.
– Радик, мальчик!! Тебя освободили?! У-у, родной ты мой, бедный!..
– Ну ладно, мама, ладно. Чего ты, ладно уж.
Она ощупывала, гладила его голову, длинные, до плеч, крашеные волосы, щеки, покрытые молодой пушковой бородкой, ласкала сына, вернувшегося из «ужасной милиции», пока он решил, что нежностей довольно.
– Хватит, мать. Хватит, говорю!
Отпустила его, только рассматривала, держа за узкие плечи, всматривалась в недовольное лицо.
– Раденька, бедненький мой! Кушать хочешь? Сейчас, сейчас накормлю. Тебе было очень плохо? Там тебя не били?!
– Еще чего выдумаешь! Они не имеют права бить. Да подожди ты, курить хочу. Слушай, мама, коньячку не найдешь, мамуля?
Коньяк нашелся. Радик развалился в кресле с сигаретой, а мама, то и дело выбегая на кухню, что-то разогревала, кипятила воду для кофе.
– Радик, но как же это случилось? – догадалась наконец спросить. – Неужели правда, что ты кого-то побил?
– А, у нас всегда раздуют, из мелочи устроят гранд-скандал. Мы шли, дурачились, хотели напугать знакомую девчонку, а она упала и ушиблась. Тут явились разные добровольные моралисты и черт знает чего не наприписывали нам. За такую ерунду вообще не имели права держать в милиции.
– Все равно, так нельзя, милый. Все оттого, что ты ничем не занят. Отец мог бы найти тебе подходящую службу. Не хочешь? Раденька, извини, но ты стал часто выпивать...
– Мать, что у тебя за дурная привычка устраивать трагедии из-за мелочей? Подумаешь, ночевал в милиции. Ну и что? Нужно испытать все, чтобы иметь представление, иметь свое мнение. Теперь я знаю, что за комедия наша кутузка.
– Радик, что за выражения! Ты должен подумать о...
– В наш век все думают. Мыслят. Мартышки, дельфины, крысы даже. И я мыслю как гомо сапиенс – человек мыслящий. Мне по биологическому виду полагается. И знаешь, мамуля, что я мыслю? Что ты мне сейчас подкинешь десятку, а? Надо встряхнуться, прийти в себя. Кстати, где отец?
– Пошел тебе за батонами. Как всегда, носит его где-то. («Ах Радик, всегда он шутит. Что ни говори, а настоящий мужчина растет, смелый, гордый, даже неприятности не могут его расслабить».) Сынок, ты хочешь куда-то пойти? Ужин готов, тебе нужен отдых, покой после всего этого ужаса... Нет, нет, никуда не пущу!
– Маман, ты не права. Придет отец, и у нас, боюсь, получится крупный разговор. Оба вы любите читать мораль, а я в ней не нуждаюсь, ибо достаточно самостоятельный человек. Ты дай денег, поем где-нибудь спокойно.
(«Да-да, он прав, пожалуй. Отец иногда бывает ужасно нудным, он не понимает современной молодежи».)
– Не задерживайся долго, Радик, умоляю тебя. И не пей, сыночек. Понимаю, тебе нужен свежий воздух после... Ах, как это дико – милиция!
4Отпуская Валерия Канашенко, дежурный провел воспитательную работу:
– Иди и больше не хулигань. Смотри-ка, родители вон тебя ждут, нервничают.
– Смотрю. Родители. Эка невидаль.
Отец читал плакаты в коридоре с таким интересом, будто затем в милицию и пришел – плакаты почитать, а разные там арестованные, выпускаемые ровно никакого отношения к нему не имеют. Мать стояла в сторонке с хозяйственной сумкой у ног, издалека жалобно улыбалась, и в морщинках под глазами набиралась у нее влага, которую она незаметненько стирала рукавом. Валерий видел, как мать рванулась было к нему, но отец шепнул ей что-то, оглянулся по сторонам. И только когда он вышел на улицу, оба подошли.
– Хорош, – сказал отец. – Ну, дома поговорим.
А мама, пока шли до трамвая, задавала обычные, самые мамины вопросы: хочет ли он кушать, не холодно ли ему, не болит ли голова, а то ишь вид нездоровый.
– Не с курорта едет... – сквозь зубы процедил отец.
А она шепотом: страшно ли было, совсем ли отпустили или еще что-нибудь будет? Валерий отвечал ей тоже вполголоса. Отец молча слушал и пока не вмешивался. Никто не касался самого больного вопроса: как Валерий мог?! Не место для этого вопроса – улица. Валерий боялся, что мать не удержится и спросит, и заплачет, а отец на нее прикрикнет – неудобно, мол: начальник цеха идет по улице с семьей, а жена ревет в три ручья. Вдруг встретится кто из цеха, что подумают?
Убедившись, что сын здоров и, кажется, «прочувствовал» на этот раз, мать уехала трамваем на смену – отпрашивалась всего на час «по семейным обстоятельствам». Отец велел сыну зайти в парикмахерскую:
– Побрей морду, а то каторжанский вид – стыдно в трамвай с тобой садиться. Везет же дураку!
– Опять ты за меня хлопотал?
– Отпустили, и радуйся. Ты разве оценишь заботу!
Пока Валерия брили, отец ждал в вестибюле. Когда сели в трамвай, встретился кто-то из знакомых, и отец изобразил беззаботную улыбку: «Мать на работе, а мы с сыном заняты заготовкой продуктов» – это он про сумку с передачей.
Приехали домой. И началось... Отец высился над столом, как над трибуной, и то ругательски ругал Валерия, то заводил речь о долге, о рабочей чести, о моральном кодексе. Еще, кажется, о соцсоревновании. Только графина с водой ему не хватало. Валерий не отвечал, он ел. В милиции аппетита не было, а тут, под аккомпанемент родительской нотации, уписывал колбасу с белым хлебом, а отвечать ему просто некогда было, пока не наелся.
– На что ты годишься, позволь узнать? Ну хорошо, учиться не желаешь, в науках не преуспел. Устроили тебя на гормолзавод, зарплата для начала вполне...
– Я восемь классов кончил, чтобы ящики таскать? – дожевывая, начал оборону сын.
– Ты так учился, что с твоими знаниями только ящики и таскать и не рыпаться. А ты через два месяца уволился. Однообразный труд, видите ли, не отвечает твоим высоким запросам! Ну хорошо, ну прекрасно! Упросил я, чтобы приняли в пожарную команду. И что же? Через полгода за прогул вылетел!
– Тоже мне работа – пожарка!
– Так что же тебе надо? Что? В свой цех взял, чтобы ты хоть на глазах был, к Вавилову, лучшему слесарю, приставил – нет, не идет дело! Дважды из вытрезвителя выручать пришлось. На сей раз еще похлеще – от суда! Что же, и в цехе тебе не нравится?
– В цехе нравится. Почти нравится.
– Так почему подводишь родной коллектив?
– Папа, ты как на профсоюзном собрании: «родной коллектив»... Скажи уж прямо, что начальника цеха я подвел – тебя. Показатели тебе порчу.
– Обо мне ты не думаешь! Так подумай о коллективе, который повседневно и неустанно борется...
– Ну да, за выполнение плана и повышение производственных показателей. Ты, папа, хоть бы дома-то без штампов разговаривал, они на собраниях приелись вот как!
– Не ври, с собраний ты сбегаешь, хотя я не раз предупреждал, что сын начальника цеха должен являть собой образец активности, высокой сознательности.
– Чего там интересного-то, на собраниях ваших? Толчете воду в ступе – «повысить, расширить, углубить, все как один человек»... Слова одни, а толку – ноль. Заготовок нету, инструмента путного нету, а вы «повысить, расширить»... Электрокар вон больше года, говорят, отремонтировать не соберетесь, заготовки на горбу таскаем, а вы «повысить»!
– Да ты сам-то у меня на горбу сидишь, бездельник! Балласт в цехе...
– Работаю не хуже других, хоть Вавилова спроси.
– Другие в вытрезвитель не попадают.
– Знаешь, папа, у меня голова болит очень. Давай ты меня в другой раз повоспитываешь, а сейчас я спать пойду.
– Вот как! Напакостил, подвел – и пошел спать! Нет, ты слушай! По-настоящему-то надо тебя на общее собрание, перед всем коллективом...
Голова у Валерия в самом деле разламывалась. Он озлился.
– Да не пугай ты общим собранием, все равно оно не состоится. Не решишься меня разбирать, чтоб авторитет твой не запачкался. Из вытрезвителя не одного меня выручал – почему? Ах, высоко держим трудовую дисциплину, нет нарушений в лучшем цехе! Минька Балбашон пьяный вдрызг на смену заявился, тебя матом обложил, а ты, начальник цеха, что сделал? В цеховой машине его домой отправил, чтоб, значит, сор из избы не выносить. Пашка с Егорьевым подрались на рабочем месте – ты их «перед коллективом»? Нет, ты все тихонечко замазал. Авторитет! Дисциплина! Да ты – первый нарушитель трудовой дисциплины, если хочешь знать! Как ты, начальник цеха, допускаешь, чтобы твои люди в конце месяца без выходных по две смены вкалывали! Вот тут ты нарушений не видишь, а еще и успехами потом хвалишься.
Канашенко-старший никак не ожидал такой «критики снизу», притом в самый неожиданный момент. Рявкнул:
– Мальчишка, молокосос! Что ты понимаешь! Честные трудящиеся вкладывают все силы, чтобы справиться с государственным заданием, а ты!..
– Рабочие смеются, а ты за свой авторитет дрожишь. Надоела всем твоя показуха! Ну пускай я мальчишка, да разве я не вижу? Все видят.
– Сверх смены я работать не заставляю, я только прошу. Люди сами проявляют...
– Так и организуй, чтобы план и премия – без штурмовщины. Не можешь? Кишка тонка, начальник цеха! Ладно уж, работяги твой авторитет выручат. Но и ты нас выручай из вытрезвителя. И не пугай коллективом. Коллектив и мне и тебе цену знает.
Канашенко-старший, ломая спички, прикурил, бросил спичку в пепельницу, промахнулся.
– Не свои слова болтаешь, Валерий. Знаю чьи. Вавилова это слова. Он мастак начальство бранить.
– Ты его только что лучшим слесарем назвал, – напомнил сын.
– Да, и могу повторить: лучший он слесарь цеха. Но демагог! Смотри, какие штуки мальцу навнушал!
– Разве это неправда? Вот мы не на собрании, и комиссий тут нету, скажи честно – неправда? Нет у нас ни штурмовщины, ни показухи? Вот ты скажи!
– Видишь ли, обстоятельства производства иногда...
– Вот и у меня обстоятельства – попал в милицию. Ты каждый месяц нарушаешь кодекс о труде, я в среднем раз в квартал – уголовный. И давай не будем друг друга воспитывать.
– Да ты что, в конце-то концов! На дело тебя нет, а болтать наловчился! Он только что из милиции, а я виноват! Наставник твой Вавилов слесарить тебя что-то не шибко научил, а вот критиковать... Критиковать-то легко!
– А ты Вавилова не трогай! Вавилов – человек! Дело свое знает получше, чем ты свое.
– О! Вавилов уж ему лучше отца родного! Вавилов, видите ли, человек! Что же он из тебя человека не сотворил? Еще и хуже ты стал – не только хулиганить, еще и болтать научился! Хватит! К черту! Довольно терпеть в цехе хулигана! Ищи себе работу по вкусу, не держу! Завтра же дам расчет!
– А не имеешь права. Я чист. Вытрезвители мои ты скрыл, милицию тоже скрыть постараешься – авторитет бережешь. Не записано мне на бумаге никаких взысканий, увольнять не за что. Понял? Ну и все.
– Сейчас же, слышишь? Сейчас же пиши «по собственному желанию»!
– А если мне работа почти нравится? Нету у меня собственного желания увольняться. А раз нету желания, зачем я буду писать, что оно есть?
– Валерий, ты наглец!
– Папа, а что лучше – наглец или лицемер?
– Кто это лицемер? Кого имеешь в виду, сопляк?!
– Ты подумал, что тебя?
Ну, это уж слишком. Пора поставить мальчишку на место! Надо решительно заявить... Что заявить? Разве он поймет, как приходится вертеться между двух огней начальнику цеха? В чем-то мальчишка прав... Но обстоятельства, в которых приходится работать начальнику цеха, этого он не поймет!
В прихожей раздался звонок, и Канашенко-старший обрадовался разрядке.
– Иди открой, кого там принесло.
Оказалось, явился Радик Извольский.
– Как у тебя, Валерка? Заели предки?
– Кого? Меня? Хо!
– Пошли прошвырнемся. Каторжники и те имеют право на прогулку. У меня монеты есть, освежимся коньячком после милицейской кипяченой водички.
Отец, конечно, запротестовал, но быстро объявил нейтралитет: черт с тобой, пропадай, если ты такой оболтус. Канашенко-старшего в общем-то устраивал перерыв в тяжелом разговоре, не подготовился он к такому разговору. Дурацкое положение: отец ничего не может сделать с сыном, начальник цеха – с учеником слесаря! Немощное какое-то положение. Как бороться с неприятностями? Чем оправдаться перед сыном?
5С самого утра, с самого того телефонного звонка, чем бы ни был занят директор, какие бы вопросы ни решал – давила его не мысль даже, а ощущение горя, тем более неотвязное ощущение, что предпринять что-либо он был бессилен. Вспомнилось: в войну, в полевом госпитале жуткой казалась бомбежка: нагло гудит над головой смерть, а зениток в лесу нет уже, вперед они ушли, и лежишь, раненый, недвижный, в койку вдавился, и ничего не можешь – ни уйти, ни стрелять. Сейчас не смерть физическая грозит – честь семьи в надломе. Бывало, батарейцев его называл комдив: «капитана Ельникова орлы».
Николай Викторович до сих пор мерил будни фронтовой мерой. Капитан Ельников суров был во всем, что касалось воинской дисциплины, четкости и быстроты исполнения приказа, но не терпел зряшной муштры, показной лихости. Директор Ельников не привык «развертывать борьбу за...», он просто воевал, и в мирные дни воевал за живое дело, за нужное дело, за лучшее. Иногда на два фронта... Но сейчас, в семейной трагедии, он чувствовал себя безоружным.
Отложив все, что можно было отложить хотя бы до завтра, приехал домой пораньше – и к сегодняшней отцовской ране прибавилась еще царапина директорская, из-за незавершенности каких-то заводских дел.
Жена чувствовала себя лучше. Или делала вид, что лучше. Они почти не говорили о главном, что мучило. Только Лена сказала:
– Ты бы свез все-таки ему поесть.
– Нет.
И она больше о том не заговаривала.
– Коля, звонят к нам?
Обыкновенный звонок в прихожей теперь пугал.
– Сейчас открою. Медсестра, наверное, время укол тебе делать.
Он пошел и открыл.
– Ты?!
– Папа, нас отпустили, совсем отпустили.
Тяжкий груз беды приподнялся, отлегло щемящее чувство в груди, на миг отлегло.
«Отпустили! Ну вот, миновало... Нет, почему же отпустили? Ну не сбежал же, в самом деле. Отпустили его! Лена успокоится, и все обойдется теперь. Недоразумение произошло? Да нет, вот же, вот царапины у него на лице. Значит?..»
Груз беды опустился снова, налег.
– Когда суд?
– Не будет суда, папа. Сообщат в институт, и все.
– И все... Так.
Сын стоял у двери, словно не было уже у него права пройти в свой дом и нужно, чтобы отец разрешил ему это.
– Входи.
Олег вошел в прихожую. Потупясь, снимал куртку, ботинки. Когда он ехал трамваем, когда почти бегом торопился к своему дому, казалось, что отец и мама встретят его радостно – все ведь кончилось благополучно, судить не будут! Но сейчас, в прихожей своей квартиры, понял, что ничего не кончилось, что вина по-прежнему на нем осталась, а что суда не будет – то для людей, а для отца Олег все так же виновен.
– Как мама?
– Лежит.
– Папа...
– Ну?
– Можно к ней?
– Погоди.
И он остался в прихожей. Теперь он был чем-то чужеродным, плохо приемлемым в своей семье, ибо противопоставил себя строгой совести семьи. Там, в камере, он находился в обществе себе подобных, все они склонны были считать себя не преступниками, не нарушителями порядка, а, наоборот, вроде как пострадавшими от излишней придирчивости чьей-то. Иные, как Радик Извольский, громко кричали о своей невиновности, грозили даже жалобой в высшие инстанции. В камере было легче. В семье он безусловно виновен. Если б можно было вернуть вчерашний вечер! Или лучше бы совсем не выходить вчера из дому! Или хотя бы не поддерживать буйную веселость Радьки Извольского, не гнаться за девушкой... Если бы вернуть те минуты!
Жена сидела в постели, отыскивала ногой тапочку.
– Лежи, лежи. Олег пришел, выпустили их, решили без суда обойтись.
– Так он не...
– Он соучастник, но судить не будут. Позвать его? Зайди! – крикнул он в дверь.
«Ох, в камере было легче... Дома я обвиняемый. Даже мама...»
– Здравствуй, мамочка.
Отец:
– Иди в свою комнату. Видишь, маме и без тебя плохо.
В своей комнате, не включая света, он сел к столу. Это была его комната, где кругом его вещи, его книги, магнитофон, диван, распечатанная пачка сигарет «Лайка» рядом с учебником химии, с улицы светит в окно его фонарь. И все это перестало быть таким, каким было вчера, вещи усомнились в том, что он по-прежнему их хозяин, – ведь он чуть не лишился их, всего этого своего мира. Вещи безмолвно осуждали.
Майора он застал еще в милиции.
– Честное слово, никакой скидки на родителей не давалось, – успокаивал майор. – У потерпевшей при врачебном осмотре телесных повреждений не обнаружено, сотрясение мозга не подтвердилось. Ну и что, что есть свидетели? Прокуратура не дает санкцию на возбуждение уголовного дела ввиду малозначительности содеянного.
– Значит, если не искалечили, то и невиновны?
– Мы стараемся по возможности избегать наказаний, связанных с лишением свободы, шире привлекать меры общественного воздействия. Поэтому надо ли загружать народные суды мелкими делами?
– Не оттого ли им работы много, что...
– Послушай, Николай, ты чего же хочешь? Чтобы твоего сына отправили в колонию?
– Чтобы за преступлением неотвратимо следовало наказание. Настоящее, реальное наказание.
– Суд общественности иногда не менее, а порой и более эффективен...
– Иногда, порой... Необходимо безусловно эффективное наказание. И потом... вздумай я позвонить декану института, и никакого суда общественности не будет вообще.
– Мне-то для чего это говоришь?! Поверь, я не делал скидок Олегу и его дружкам.
– И то хорошо. Извини, Сергей, я подумал, что ты... Ладно, пусть общественность. Стыдно, очень стыдно, а придется самому присутствовать в институте при... До свиданья, Сергей. Бедные вы все-таки, милиция.
Сын по-прежнему сидел в темной комнате, уставясь в затянутое зимним узором окно. Николай Викторович сказал оконным узорам:
– Будут в институте разбирать твое персональное дело, дай мне знать, приеду. Оно и мое персональное дело – мы из одной семьи. Если же в дальнейшем с тобой произойдет что-то подобное... поеду хлопотать к прокурору города, области, чтобы наказание дали особо суровое. Надеюсь, со мной будут считаться.
Когда Олег поднял голову, отца не было в комнате. Лег не раздеваясь на незастеленный диван. Хотелось бы уснуть – не мог. Смотрел в темноту и слышал вчерашнюю ресторанную музыку, видел ночную улицу, одинокую девичью фигуру... И Валерку Канашенко, и Радика Извольского, и себя. Ну что бы им сразу из ресторана разойтись по домам! Или не заметить одинокой фигурки. Наконец, удержать Радьку, когда тот с пьяным, глумливым ржаньем схватил ее за руку...
– Вставай, к тебе пришли.
– Кто? – испугался Олег.
– Приятели. С которыми совершал подвиги.
– Пожалуйста, папа, скажи им, что я сплю...
– Встань и скажи сам, что ты спишь. Лгать – не мое хобби.
Радик и Валера курили на лестничной площадке.
– Как дела, Олежка? Э, да ты совсем скис, – прищурился Радик. – Завоспитывали предки до упаду? Вот, под глазами сине, как после брачной ночи. Одевайся, пойдем отметим свободу. Ах, это сладкое слово – свобода! Хватит тревог и угрызений.
– Не хватит, тревоги не кончились.
– Ну, ты не каркай. Тоже мне, вещий Олег!
– Вы как хотите, а я не пойду никуда. Мать болеет.
– Чего с ней? Так ты же не доктор, пойдем. Моя вот маман морально устойчивая. Поахала – червонец дала.
– Может, она толстокожая, – неприязненно сказал Олег.
– Вон что! Психуешь? Тонкий ты оказался, друг. Черт с тобой, кисни возле мамочки. Пойдем, Валера.
Олег захлопнул дверь.
Николай Викторович повесил пиджак и снял рубашку:
– Нет, не пошел он, давай спать, Лена.
Прошли они вместе квартала три. Канашенко остановился.
– Радька, я тоже домой пойду.
– Чего ты? Посидеть надо, отметить.
– Не, утром на работу, мой шеф Вавилов учует запах. Ни к чему сейчас дополнительные неприятности.
– Эх вы, мужчины! Заворчали папочки-мамочки – и дружба врозь? – Радий громко выругался. – Чего заоглядывался? Струсил, что вчерашний блюститель нравов опять из-за угла вылупится? Не бойся, дитя, нас же законно отпустили. А тому пижону, защитнику униженных и оскорбленных, я еще шепну пару ласковых тет-а-тет. Я ж его знаю, Витька Алексеев его звать. Он, подлюка, меня в милицию сдал, я его в больницу устрою, дождется. Так ты идешь или нет?
– Я домой. Вот и Олег не захотел.
– Хлюпики вы! – Радий опять ругнулся, плюнул и двинулся вразвалочку к ресторану один.
