Текст книги "Приключения 1979"

Автор книги: Евгений Федоровский

Соавторы: Владимир Печенкин,Борис Ряховский,Михаил Белоусов,Минель Левин,,Геннадий Семар,Эдуард Хлысталов,Евгений Волков,Юрий Хорунжий,Владимир Жмыр
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)

А вот фамилия человека, сдавшего его в комиссионный, – Мотонин Виктор Петрович. Проживает на Хорошевском шоссе...

И тут Смирнова словно током ударило. Ведь у почтальонши была фамилия тоже Мотонина[18] 18
  Некоторые фамилии изменены.


[Закрыть]. Неужели теперь они вышли на верный след?

В большом мрачноватом доме на шестом этаже (самом верхнем) живет семья Мотониных. Вроде семья как семья. Мать, крепкая еще, молодящаяся женщина, и двое детей – брат и сестра. Правда, соседи Мотониных не особенно жалуют. Виктор Мотонин – нагловатый парень, кого угодно оскорбит, обидит. И мамаша, Мария Георгиевна, тоже женщина грубая, злая. К Вале мужчины какие-то приходят часто, пьяные. И сами Мотонины пьют крепко. Денег на горячительные напитки не жалеют.

Утром в квартиру Мотониных постучали. Открыл Виктор, увидел троих мужчин и изменился в лице.

– Вам кого?

– Здравствуйте, мы из милиции. Есть к вам разговор. Позвольте пройти?

Виктор опустился на краешек тахты, глухо выдавил:

– По какому вопросу?

Один из пришедших развернул сверток, достал пиджак, положил его рядом с Виктором на тахту.

– Это вы сдавали в комиссионный магазин?

Парень скользнул глазами по пиджаку.

– Ну, допустим, я.

– А точнее?

– Чего точнее? Сдавал. Разве запрещено?

– Пиджак ваш?

– Мой.

– Где купили или сшили на заказ?

– Купил.

– У кого, позвольте узнать?

Мотонин молчит, уставившись в пол. Достает сигарету, роется по карманам, находит коробок. Спичка ломается. Видно, руки у него сейчас нетвердые.

– У кого же купили?

– Приходил тут один мужик, говорил – деньги нужны позарез. Продал по дешевке, я и взял.

– Точно приходил. Пьяница, наверное. Мы и купили. Думали, все равно пропьет. – Это уже Мотонина идет на выручку сыну. – А Витеньке он не поглянулся. Мы и сдали в комиссионку.

– Когда приходил мужчина, кто из вас был дома?

– Да мы все были: и я, и Витя, и Валюша. Все были... – И тут Мотонина осекается, и на лбу у нее бисеринки пота. Видно, она опытная женщина. Очень опытная. Поняла сразу: сказала не то.

– Мария Георгиевна, будьте любезны на два слова в другую комнату, – приглашает ее один из сотрудников. Мотонина тяжело двинулась к двери, бросив тревожный взгляд на сына.

Так они и думали – получилось полное расхождение портретов «неизвестного мужчины». Мать: «Худой, лысый, лет сорока». Сын: «Белобрысый, молодой, лет двадцати восьми».

– Выходит, не успели договориться, граждане Мотонины?

Молчат.

– А где дочь?

– Уехала отдыхать на юг.

– Так кто же передал вам пиджак?

– Один знакомый Валентины.

Смирнову доложили: Мотонины запутались окончательно, выкручиваются, врут.

– Ничего, пусть пока врут. Запросите в прокуратуре санкцию на обыск и арест. Приготовьте понятых.

Такси притормозило у большого дома. Из машины вышли двое мужчин с хозяйственными сумками в руках. Один высокий, другой приземистый, полноватый. Пересекли двор, скрылись в подъезде. Старый скрипучий лифт поднял их на 6-й этаж. Направились к 35-й квартире. Высокий нажал кнопку звонка. Им открыли. Зашли в прихожую и увидели направленное дуло пистолета.

– Стоять на месте и руки вверх!

...Первое желание отоспаться – скажем, часиков восемь культурного сна в чистой постели под хрустящей от крахмала простыней. Нет, восемь пока не получится. А уж пять точно – так подумал Смирнов, когда машина везла его домой.

Но и пять не получилось. Дома он пробыл ровно столько, чтобы побриться, выпить чаю и переброситься с сыном парой слов. Срочно вызывал Парфентьев.

– Дела, значит, такие, Борис Всеволодович, – сразу же начал Парфентьев, как только Смирнов переступил порог кабинета. – «Интеллигент» и «коротышка» заявили, что они психобольные. Один поет арии, другой пытается пить чернила.

Смирнов улыбнулся.

– Сколько мы с вами, Иван Алексеевич, в этих стенах перевидали «сумасшедших»!

– Ты займись ими. Да, задержали и Валентину Мотонину, скора доставят.

Не успел он начать допрос, как один из сотрудников положил ему на стол бумагу.

– Прочтите, очень любопытно.

Борис Всеволодович просто впился в строчки. Вон оно что, оказывается, «коротышка» – вор-профессионал Дубок, имел двенадцать судимостей.

Он сразу же начал петь. Потом упал на пол и театрально зарыдал. Смирнов даже не посмотрел в его сторону, делал себе какие-то пометки в блокноте. Дубок рычал, ругался, бил себя по голове кулаком. Борис Всеволодович продолжал свои записи. Наконец «сумасшедший» сел на стул и опять запел.

– Кончай, Дубок, играть. Ты же в розыске, а не в театре, зрителей нет. Давай лучше говорить по делу, – спокойно сказал Смирнов.

Дубок замолчал. Усмехнулся, провел ладонью по морщинистой щеке.

– Что, начальник, предлагаешь жесткий, бесплацкартный и без пересадки в места родные?

– Ну вот, Дубок, теперь с тобой приятно говорить, а то арии, слезы... Перейдем к делу.

Начался первый допрос. Потом их будет много. Перед Смирновым пройдет целая галерея людей алчных, опустившихся и коварных. Он будет допрашивать портного с Арбата, который за солидный куш перешивал и перекраивал краденые вещи. Он будет допрашивать почтальоншу. Это она наводила грабителей на адреса. У нее Дубок взял газету что-то завернуть и опрометчиво оставил ее в обворованной квартире. Перед ним будет сидеть медсестра, тоже наводчица. Бывая у больных по вызову, она внимательно запоминала расположение комнат, систему замков. Медсестра несколько раз приезжала к актрисе делать ей уколы и попутно, по приказу Дубка, разведывала обстановку.

Самым мерзким в группе был Фомичев, он же «интеллигент». Обуреваемый жаждой наживы, Фомичев ради денег мог пойти на любой самый подлый шаг. Вся его жизнь была соткана из подлостей, мелких махинаций, афер. А потом его заприметил Дубок, и Фомичев, уже доживший до седых волос, стал грабителем.

Пройдет несколько лет, и Борис Всеволодович обнаружит у себя в письменном столе старый блокнот, тот самый блокнот, в котором он делал пометки, когда конвоиры привели Дубка. На первой странице он увидел запись «Пиковая масть» из крапленой колоды». А ведь, пожалуй, точно, написано.

Когда Борис Всеволодович закончил свой рассказ, он вдруг улыбнулся.

– Что-то вспомнили веселое? – поинтересовался я.

– Вспомнил. Только, как говорится, не для печати. За поимку группы Дубка нам выдали денежные премии. Я подумал: вот обрадую жену. Но в этот же день по старой привычке заглянул в радиомагазин и на прилавке увидел магнитофоны. Тогда они только входили в моду, были громоздкими, тяжелыми. В общем, никакого сравнения с сегодняшними. Но тогда магнитофон считался шиком. Я застыл у прилавка, как мальчишка, увидевший интересную игрушку. Ах, как мне захотелось его купить! К тому же он мог помогать мне в работе. Я колебался. Премии хватило точно на магнитофон. Рубль в рубль.

Борис РЯХОВСКИЙ
Долгая дорога к родным кочевьям

1

Осенью 1929 года Нурмолды Утегенова, маляра железнодорожных мастерских, вызвали в окружком партии. Там комсомольцам объявили, что после подготовки их пошлют налаживать ликбез в глухих волостях уезда.

Подготовка ликбезовцев была проста. Врач рассказывал о гигиене, предлагал поглядеть в стеклянный зрачок микроскопа. Учитель по арифметике и казахскому языку давал методические советы. Человек в брезентовых сапогах «подковывал» ликбезовцев политически, говорил о «текущем моменте». Обличая мировой капитализм, он гневно тыкал в карту указкой. В районе Британских островов и Западной Европы было несколько дыр.

Нурмолды толком не слышал человека в брезентовых сапогах – он разглядывал карту. Это была физико-географическая карта, выпущенная для младших классов гимназий. Ах, что за карта!.. Возле сахарно-белых айсбергов плавали толстолобые киты. Их водяные фонтаны стояли как белые деревья. Коричневые, в красных набедренных повязках люди сидели в остроносой лодке-пироге. Побережье изгибалось, как дуга лука, пирога неслась в сини океана выпущенной стрелой. В африканской саванне чернокожие охотники гнались за антилопой, из травы на них глядел рыжий зверь с косматой гривой и голым, как у верблюда, задом.

В конце дня в зал окружкома, где шла учеба, вошел уполномоченный и позвал:

– Утегенов! Ты ведь, помнится, адаевец...

– Да, я из рода адай, – отозвался Нурмолды.

– Для тебя особая инструкция, иди со мной.

Уполномоченный усадил Нурмолды напротив себя и сказал:

– Бегей – ответвление рода адай, так?.. Так вот, мы посылали ликбезовца, вернулся он. Избил его Жусуп Кенжетаев и пригрозил убить. У Жусупа не засохнет... Волость невелика, пятнадцать административных аулов, шесть тысяч человек. Но как оставить их без грамоты... Поедешь?

– Поеду.

– Завтра в Темир отправляется оказия из кооперации, повезут товары, будут закупать скот. С ними отправишься.

– Давай лошадь, сам поеду, – сказал Нурмолды.

– Ты что! Где лошадей набраться – рассылаем ликбезовцев десятками. Поедешь на телеге.

– На телеге нельзя, адаи идут на Устюрт, на зимние кочевки. Лошадь давай.

– Если ушли, как ты их догонишь?.. Дорогу надо знать.

– Знаю дорогу, мальчик был, кочевал.

Уполномоченный сходил к начальству, выпросил бумагу, в которой предписывалось выдать лошадь Нурмолды, сказал: «Пиши расписку: обязуюсь вернуть коня после возвращения из командировки». Привел Нурмолды на оклад, нагрузил его учебниками, тетрадями, пачками лакированных карандашей.

– Будь здоров, Нурмолды!.. Ждем тебя весной с докладом.

– Мне карту надо, – сказал Нурмолды. – Карту не дашь, как поеду? Как учить буду?..

Уполномоченный вздохнул: вот, говоришь с ним как с бойцом революции, а он вроде малого ребенка.

– Нельзя, карта у нас одна в окружкоме, – оказал он.

– Как учить буду?.. – повторил Нурмолды.

Уполномоченный открыл шкаф, достал из него рулон обоев. По белому фону среди голубеньких цветочков летали ангелы с розовыми попками и трубили в золотые рожки. Уполномоченный вздохнул в другой раз, положил перед Нурмолды три кисточки и три овальные картонки с разноцветными пуговками акварели.

– Бери... Нынче это целое богатство.

– Карту давай, – оказал Нурмолды.

Уполномоченный оглядел его, вздохнул опять:

– Как тебе откажешь! К Жусупу едешь...

Он подклеил карту, сунул ее в матерчатый чехол. Проводил Нурмолды до ворот, подал руку: «Как это по-вашему – счастливого пути?.. Жолым-болсын!»

Казах без коня не казах!..

Саврасый конек бежал на юг. Маячили на краю степи отроги Мугоджар. Обгоняли всадника ветры, проносили над головой дымчатые тучи.

– О Кулагер! Твой отец – жеребец и соколица – мать! Восемь архаров, еще сосунков, ты сумел обогнать... – пел Нурмолды песню о знаменитом буланом Кулагере, погибшем на скачках.

Сети уютных стай накрывали алые плесы. Малиновые завесы закатов пробивали журавлиные крылья. Волнами набегали гряды холмов...

Минуло так три дня. Бежала степь под ноги саврасому, оглядывался Нурмолды, вспоминал название трав: селесу, изен, жербуршак, кияк, жусан, терескен. Гадал: отчего аулы его родной волости раньше времени покинули осенние пастбища, богатые питательными травами? Рано придут на зимние безводные пастбища, где воду заменяет снег, – а в октябре снегу еще мало...

К вечеру он был возле мазара – мавзолея ишана, святого. На башенке мазара бегал удод, тряс хохлом.

Нурмолды вошел в саманушку рядом с мазаром. Она была застлана старыми кошмами, в нише стояли несколько пиалушек, чайник, два тугих мешочка с крупой. Фарфоровый чайник, чугунок с остатками каши и еще одна пиалушка стояли в углу саманушки на тряпице. Нурмолды расседлал коня, со своим брезентовым ведром в руке отправился к колодцу и нашел рядом с колодцем ведро, сшитое из конской кожи, с кованой крестовиной для тяжести. Оно было сыро, и часу не прошло, как черпали им.

Нурмолды взял двумя руками, как ружье, обтянутую чехлом трубку карты. Обогнул куб мазара, шагнул в пыльную глубину портала. Скомандовал: «Выходи!»

В темноте, там, где лежали останки ишака, треснула под ногами сухая глина. Появился старик в стеганом халате, стянутом на поясе ветхой тряпкой. Он был низкорослый, тщедушный и походил на мальчика.

Он упал перед Нурмолды на колени, задергал головенкой:

– Пощадите, начальник...

Нурмолды узнал азанши, младшего муллу, призывающего на молитву, ездившего в пору его детства собирать по аулам зянет.

За чаем Нурмолды рассказал, кто он и куда направляется. И спросил, почему аулы волостей Бегей рано ушли на зимние кочевья. Может быть, адаи откочевали на пастбища табынов?

– Пришел слух, – ответил азанши, – что по новому закону отнимут у аулов скот, половину его угонят в город, а вторую половину заставят пасти близ поселков русских. Закон этот называется «совхыз».

– Совхоз, – поправил Нурмолды. – Вас запугивают вздорными слухами.

– Аксакалы послушались Жусупа и повели аулы на Устюрт.

– Но разве там хватит колодцев всем аулам? До снега далеко!

– Жусуп сказал, что он прогонит туркменов-иомулов с колодцев. Ему поверили. У Жусупа много винтовок. Он угоняет скот у туркменов. Его боятся аксакалы, боятся туркмены. Все боятся Жусупа!

Нурмолды заночевал в саманушке возле мазара. Утром азанши с поклоном подал Нурмолды два мешочка с сушеным творогом, униженно стал просить прощения за столь ничтожный подарок и попросил разрешения поехать к брату в Челкар, с тем чтобы провести у него остатки своей ничтожной жизни.

Нурмолды отставил мешочки с творогом, вышел. Азанши выскочил за ним, кланялся вслед.

Скрылся за увалом мазар, когда вскинулся саврасый, задрал морду, пробороздил копытами – стал над ямой, чуть прикрытой сухими стеблями. На дне ее чернел ком тряпья, из него торчала белая тонкая рука.

Нурмолды спустился в яму по вырубленным ступенькам, поднял человека на руки. Пришлось возвращаться к мазару, нести туда больного. А там азанши уже накрутил на голову чалму, поил лошадь; под стеной мазанки лежал дорогой кожаный баул с блестящими металлическими замками.

– Ты не знаешь, кто это? – обратился Нурмолды к азанши, опуская человека на землю.

– Товарищ начальник, это дуана... безумец. Узбек, курильщик опиума.

Дрогнуло иссохшее лицо узбека, открылись запухшие, истерзанные трахомой глаза.

Он подтянул под себя голые ноги, сунул ладони в прорехи халата. Дул холодный ветер.

– Кто ты?

– Хаким мое имя... Жил в Намангане... Котлы отливал... для плова. Сюда брат привез... Сеяли мак. Надрезали коробочку, собирали сок, – лепетал больной.

– Где брат?

– Уехал...

– Брат тебя бросил? Родной брат?

– Трубка с опиумом для него брат... – Хаким пошарил в лохмотьях. Достал трубочку и высушенную крохотную тыкву со скрученной из шерсти затычкой. Насыпал из тыквы в трубочку серого порошка. – Здесь родится жирный мак. Никто не знает дороги сюда, кроме каракалпака – хозяина. – Злобно блеснули жуткие, в кровавых прожилках глаза Хакима: – Я бы убил их... Брата – первым! Я надрезал головки. Я собирал сок, у хозяина было много лепешек... сушились вот здесь, черные снаружи, розовые внутри, – все увезли, проклятые. Как самый ничтожный из курильщиков, я курю пепел из своей трубки!..

С каждой затяжкой Хаким расслаблялся. Улыбка омолодила его лицо, стало видно, что он не старик.

– Ата, здесь, на Джашантай-Пак, до весны мы последние путники... – сказал Нурмолды азанши. – Разве что волки пробегут. Взять его с собой я не могу... не знаю, кто меня будет кормить. Отвезите его в Челкар, ата, в больницу. И отдайте ему свои кебисы.

– Ваши слова закон, начальник. Я съезжу к табынам[19] 19
  Казахский род.


[Закрыть], стребую должок, а на обратном пути заберу дуана. – Старикашка снял кебисы – кожаные калоши с задниками, окованными медными пластинками, – потопал своими хромовыми сапожками, будто радуясь их легкости. Бросил кебисы Хакиму, и когда тот натянул их на свои черные разбитые ноги, заговорил о справке, – нынче, дескать, справка заменяет тумар[20] 20
  Клочок бумаги с молитвой, носится в мешочке на шее.


[Закрыть].

Нурмолды вырвал из тетради листок и написал по-русски и по-казахски по образцу своего удостоверения.

«Податель сего Копирбай Макажанов направляется в Челкар для новой жизни. Всем лицам рекомендуется оказывать ему содействие. Уполномоченный по ликбезу Бегеевской области товарищ Нурмолды Утегенов».

Старик уехал счастливый.

...Казалось, Хаким ничего не видел, не слышал; покачивался, хихикал. Нурмолды натянул кебисы на его ноги, черные, разбитые, и тут терьякеш стал совать ему трубку: «Кури!»

Треснутая фарфоровая чашечка со спекшейся массой. Мундштуком служила прокаленная камышинка.

– Кури! – повторил он, засмеялся. – Кто не курил, тот не жил. Жусуп поджидает тебя.

– Откуда ему знать про меня?

– Старик азанши скажет. На чинке застава Жусупа. – Хаким указал в ту сторону, где в складках степи скрылся Копирбай. – Он вроде привратника у Жусупа. Одних посылает сразу к Жусупу, других к его сотникам... вчера проехали двое парней на одной лошади... пика перевязана веревкой. Худо тебе будет.

«Э, вон что!.. Не зря. он тут сидел, паучок, – подумал Нурмолды о Копирбае, – отсюда путь на Устюрт, на Мангышлак; к Челкару и Аральску – через земли родов табын и жохаим».

Выходит, старикашка глядит вперед, выжидает, как повернется дело у Жусупа: если бандита Советская власть побьет, то справка, хоть и без печати, азанши очень пригодится.

Посадив Хакима перед собой на седельную подушку, Нурмолды зажимал между рук невесомое тело, погонял саврасого.

...Очнувшись, Хаким глядел вдаль, там поднималась из равнин стена.

То не была крепостная, из сырцового кирпича, стена древнего городища, то надвигалась громада чинка – краевого обрыва Устюрта. Плитой с рваными краями лежало гигантское плато между Каспием и Аралом.

По мере приближения разбегались края стены, уходили в бесконечность равнины. В закатном солнце охрой горели выступы, как отверстие пещер чернели промоины.

Нурмолды нашел глазами налитую сумраком трещину в основании чинка: там, на сходе, ждет застава жусуповцев.

У подножия схода Нурмолды перетянул тюки. Помог сесть Хакиму, затем взял саврасого под уздцы. Будь что будет, а ехать надо.

Час за часом они поднимались на плато. Сход сперва шел как пандус, а затем круто, винтом уходил в толщу чинка.

Сузился сход, Нурмолды шепнул Хакиму: «Делай как уговорились». Хлопнул саврасого по холке, а сам отстал. Шел, прижимаясь к шершавой сухой стене. Блеснул наверху огонь – свет его проходил сквозь заросли сарсазана, как сквозь оконную узорную решетку из ганча.

Стих стук копыт на сухой глине: Хакима остановили. Голоса – и среди них голос Копирбая:

– Где ликбез?

– Я его съел! – закричал Хаким и захохотал. Топот, крики «держи!». Выстрел.

Нурмолды проскользнул узкую горловину схода, побежал. Присел за кучей камней и прислушался. Жусуповцы сбились на краю черной дыры, то был вход в пещеру, вымытую водой в мягком известняке. Доносились голоса:

– Бабушкины сказки! Змей, людей ест!..

– Сунься, так узнаешь!.. Конца у пещеры нет.

– Что вы все сбежались!.. Даулет, Мерике, живо к сходу!

По днищу долины Нурмолды осторожно приблизился к черной дыре, – ему стали слышны голоса жусуповцев. Он добрался до широкой расщелины, начал спускаться в темень. Перед ним был широкий ход, пол которого шел сначала ровно и прямо, а затем стал извиваться и вел то вверх, то под наклоном, то ступенями. Все было покрыто густым мучнистым слоем распавшихся горных пород.

Лет четырнадцати Нурмолды верил, что в этой пещере живет огромный змей. Рассказывали: в старое время в пещеру сложили сокровища бухарские караванщики, – они поднялись на плато и попали в бурю. Из глубин земли явился змей, проглотил одних, другие разбежались. С тех пор змей сторожит сокровища и глотает всякого, кто спускается в пещеру. Нурмолды и его отец были первыми из казахов, что спустились в пещеру: отец тогда нанимался проводником к ученому немцу, говорившему по-казахски. Тогда же они нашли эту расщелину – второй выход из пещеры.

Наконец сверху в пещеру проник слабый свет луны; Нурмолды увидел, что уходящая вверх и в сторону круто, как дымоход, расщелина пересекается высокой продольной трещиной и таким образом соединяется с внешним миром. Эта трещина, объяснил немец, и порождала пугающие адаевцев рассказы о змее – через нее ветер проникал в подземелье и вырывался затем со свистом и ревом.

Нурмолды окликнул Хакима, тот отозвался: он стоял под выступом, свисавшим над входом в пещеру, невидимый сверху с края провала.

– Не ушли?

– Толкуют о каком-то змее... А один все горячится: я сразу, дескать, понял, что он не дуан, а шайтан.

Нурмолды завязал тряпицей глаза саврасому. Они двинулись путем, каким он, бывало, и раньше добирался сюда. Нурмолды шел с вытянутыми вверх руками, мелкими, шажками, пробуя дорогу выставленной вперед ногой.

Над ними послышался шум. Нурмолды подбодрил спутника, объяснив, что это отдается от стен узких ходов шум крыльев и крики птиц, посмеялся: «А бандиты наверху думают, что это змей тебя доедает...»

Саврасый шел по степи, красной от закатного солнца.