Текст книги "Вдоль по памяти. Люди и звери моего детства. Бирюзовое небо детства. Шрамы на памяти (СИ)"

Автор книги: Евгений Единак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 66 (всего у книги 66 страниц)

За моей спиной остались немногие вечера, когда, написанные в одном порыве страницы, приносят удовлетворение, и с чувством исполненного долга отправляюсь отдыхать. До следующего утра. Чтобы потом целый день ждать вечера.

Но случалось и так, что, написанный один абзац, а то и единственное предложение оказывались для меня кем-то оброненным, уже граненным редким камнем, найденным мной совершенно случайно. И я, в бессоннице, еще не веря, что он мой, без конца поворачиваю его, изучая сверкание граней, которые открылись для меня не сразу.

Бывало, одна написанная глава давала толчок для старта своей будущей соседке. А случалось, две совершенно разных судьбы, предназначенные для разных глав, неожиданно для меня последовательно объединялись в одно лицо, в один общий сюжет, что, кажется, называется художественным синтезом. Но я, перефразируя одно из "крылатых" выражений Шарикова, скажу:

– Литературных институтов, к сожалению, не кончал.

Итак, я оказался на этапе, когда на экран легли тридцать пять глав. За ними на одном дыхании прошелестела самая объемная и предпоследняя по замыслу – «Первые путешествия». Глава «Радио» изначально была определена самой последней, венчающей мою, не побоюсь громких слов, светлую исповедь. Кажется, более чем достаточно.

За моими плечами целая книга, мой литературный первенец. В чем-то наивная, во многом неказистая и неловкая, корявая. Но она моя. Любимая. Как единственный поздний ребенок. Я вижу, даю себе трезвый отчет, что другие дети ярче, красивее, ловчее, сообразительнее. Но у них другие родители. А эта моя. И мне надлежит за ней ухаживать, причесывать, воспитывать... Только приглаживать не хочу.

Начал вычитывать и править текст. С компьютером все оказалось проще и оперативнее, нежели на пишущей машине. Вся грамматика тут же – на месте, в интернете. Читал, правил, потом вычитывал еще не раз и снова правил. В процессе чтения память услужливо выдвигала давно и недавно, казалось, забытое. Любая мелочь вызывала ассоциации, ставшие почти навязчивыми.

Обедая, поймал себя на том, что, взяв в левую руку хлеб, казалось, бездумно и долго рассматриваю старый дугообразный шрам в области сустава левого указательного пальца. Этот шрам стал последствием и свидетельством моего варварского отношения к редкому в те годы патефону. Вспомнил грампластинки, школьный хор, Сильвиана Леонтьевича. Так родилась глава "Патефон". Дважды изуродованный указательный палец правой руки положил начало внеплановой главе "Случайно выживший".

Когда я правил "Свадьбу" – таким было первоначальное название главы, нахлынули воспоминания о музыкально одаренных моих земляках. За воспоминаниями увидела свет глава-реквием "А музыка звучит..", а название главы "Свадьба" сменилось на "Ах эта свадьба...".

Перечитывая и правя главу "Мой дед", стыдливо вспомнил об упомянутой почти походя моей бабушке по отцу – Софии. А рассказать есть что. И вот на экран ноутбука стали ложиться страницы моей новой, не запланированной главы "Баба София". Но, распутывая клубок этой непридуманной истории, хитросплетения которой оказались удивительней самой буйной фантастической выдумки, я столкнулся с судьбами других людей, затянутых в бездушный водоворот послевоенных репрессий.

Это судьба Анны Трофимовны Унгурян из Плоп, которую до конца ее жизни я называл тетей Нюсей. Ее сын Виктор, ставший внуком бабы Софии и моим названным двоюродным братом. Начиная с пятьдесят шестого года, когда они вернулись из депортации и до сих пор общаемся как родственники. Свадьбы, клаки и похороны не обходились без взаимного участия. Володя Маркоч – водитель Тырновской скорой помощи, Николай Данилович Таран – инженер объединения механизации, мои одноклассники Люда Потынга и Валера Ярмалюк. Они и многие другие помимо воли стали участниками этой, казалось, неправдоподобной в своей нелепости и жестокости жизненной драмы.

А я писал. Вечерами звонил, общался по скайпу, набрасывал заметки, а потом допоздна засиживался за ноутбуком. Завершение этой главы, без преувеличения, стало исполнением моего долга перед памятью бабы Софии и многих знакомых и незнакомых, насильно вырванных с насиженных мест и репрессированных под общую гребенку борьбы с "врагами народа".

Глава разрасталась. Содержанию ее под названием "Баба София" стало тесно. Без натуги, само собой выплыло новое название: "За Сибiром сонце сходить...". Неожиданно самая большая по объему глава вылилась из меня в одном порыве. Ее я почти не правил.

Перебирая коллекцию Жениных часов, я вспоминал историю каждых из них. Долго смотрел на старые родительские настенные часы, висящие над моей кроватью. Через год часам шестьдесят лет. Встал на кровать и повернул ключ против часовой стрелки до упора. Слегка тронул маятник. Часы, как будто ждали прикосновения моего пальца. В тот же вечер под тиканье родительских часов на экран ноутбука легли первые три страницы главы "Часы".

Я уже считал книгу написанной, когда, срочно вызванный поздним вечером в больницу, в приёмном отделении увидел сгорбленную старую женщину в чёрном с наложенной гипсовой повязкой на руке. В тот вечер было положено начало главы "Домка", которую считаю своей удачей.

Будучи в старом доме, наткнулся на старинные рамки без фотографий, которые давно уже перекочевали в семейный альбом. В течение недели на экран ноутбука вылилась глава "Талант – он и в Африке талант". По электронной почте сразу же дал Жене на прочтение. Сказанные им несколько слов, наполнили мою главу дополнительным содержанием и новым смыслом. На четверть расширенная в объёме, глава разместилась по новым названием: "Реквием".

При завершении этой главы телефонный звонок известил меня о внезапной кончине Нянэка (Валерия Семёновича Парового).

Написанные начерно главы давал на прочтение землякам, участникам событий того времени, их потомкам. А летом провел авторскую встречу с односельчанами с презентацией двух глав. Следовали замечания, уточнения, дополнения и пожелания, которые натолкнули меня на мысль вычитывать текст глазами моих героев и ныне живущих земляков – моих будущих читателей.

Сначала вычитывал и корректировал текст глазами ныне покойных родителей и брата. Потом текст вычитывали мои двоюродные братья, педагоги. И, наконец, перечитывая, я мысленно выносил каждую главу на суд земляков. Еще, к счастью, живы многие из тех, с кем рос, учился в школе, с кем пас коров, убегал на Одаю. Это, пожалуй, самые строгие мои читатели и критики.

Особенно часто, почему-то, я вычитывал текст глазами моего соседа в детстве – Валентина Натальского, живущего ныне в России. Валентин, Тавик, Андрей Суфрай и Виктор Грамма были неразлучными друзьями. А я – младший, часто бывая у Тавика, вращался в орбите этой четверки.

Тавик, талантливый энергетик, к глубокому сожалению, покинул этот мир много лет назад. За ним после тяжелой и длительно текущей болезни ушел в мир иной Андрей Суфрай. Во времена нашего детства он объезжал и тренировал корову для верховой езды. Вся его сознательная жизнь прошла на Дондюшанском сахарном заводе. Трудовую деятельность начал с аппаратчика на вакуумной выварке. Много лет работал сменным инженером, потом столько же главным механиком завода.

Со временем разница в возрасте нивелируется. На протяжении сорока лет работы нас связывали здоровые дружеские отношения. Тавика и Андрея я проводил до самого последнего приюта.

Столько же лет меня связывают дружеские отношения с Валентином Натальским. Уже много лет он живет в России. Приезжая, он всегда навещает меня. Наши короткие безалкогольные встречи всегда наполнены эмоциями, воспоминаниями о безвозвратно ушедшем прошлом. Наши редкие свидания всегда оставляют за собой ощущение прикосновения к чему-то чистому и очень светлому.

Виктора Грамму (в детстве мы его звали Сашей), я не видел более пятидесяти лет. Виртуальное наше общение возобновилось совсем недавно. Я дал ему доступ на прочтение ряда глав настоящей книги. Мне очень здорово помогли его воспоминания и уточнения. Надеюсь, что скоро он прочтет книгу целиком. Потому вычитываю ее и глазами Виктора.

Читал и перечитывал книгу глазами Адольфа Назаровича Жилюка – сына первого председателя Назара Семёновича Жилюка, собиравшего колхоз в нашем селе из ничего. А потом книгу читал уже сам Адольф. Как говорит сам, дважды. Регулярно общаемся по телефону. После каждого разговора следовали уточнения, дополнения. Всплывали и ложились на экран ноутбука новые подробности из жизни Назара Семёновича, становления колхоза и строительства школы.

Многие из моих сверстников ушли в мир иной. Канул в вечность мой одноклассник, несостоявшийся мастер сцены – Мишка Бенга. Безвременно, после тяжелых заболеваний, покинули этот мир оба Броника Единака. Мой двоюродный брат Броник в Каетановке (Первомайске) и троюродный брат Броник Единак – мой земляк. С последним, до самой его кончины, мы общались очень часто, с удовольствием вспоминая далекие годы, когда часто нам врозь было скучно, а вместе тесно.

Нет рядом с нами Алеши Кугута, Ивана и Севы Твердохлеб, Адольфа Горина, Васи Единака, Валенчика Рябчинского, Макара Загородного, Мирчи Гайды, Бори и Саши Мищишиных, Флорика Калуцкого, и многих других людей из моего детства. Легче перечислить тех, кто остался. А я вычитываю текст книги глазами всех.

Среди недавно ушедших в мир иной – одна из самых колоритных фигур моего детства – легендарный Нянэк (Валерий Семенович Паровой). В процессе написания настоящей книги он был одним из моих консультантов. Все эпизоды в книге с его участием я выдавал на-гора только после предварительного согласования с ним. Но неизмеримо больше, по известным соображениям, осталось за кадром. Приходилось щадить. У Валерия Семеновича было больное сердце. Думал и об этом.

В период завершения и правки книги ушел из жизни мой одноклассник и участник наших буйных детских игр Сергей Иванович Навроцкий. Спустя всего лишь неделю поздним вечером раздался телефонный звонок, известивший о кончине сына первого председателя колхоза Назара Жилюка – Адольфа Назаровича. По мере написания книги некоторые главы Адольф читал по несколько раз. Его воспоминания обогатили главу "Марков мост" рядом неоднозначных, но ярких событий, о которых в селе за полвека с лишним успели подзабыть.

О каждом персонаже моего детства можно писать отдельную главу.

Вечная им память и пусть земля им будет пухом!

Моя двоюродная племянница Жанна живущая в Москве, прочитав главу "Тату", в которой я пишу о ее отце, написала буквально следующее:

– Очень точное описание черт нашего любимого папы и дедушки, быта бабы Марии и Елизаветовки в целом. Читать без слез трудно. Эмоции захлестывают. Вы напомнили самые теплые моменты того периода жизни. Ждем следующих глав.

А несколько ранее она же задала мне вопрос, который уже задавали мне другие:

– У вас не возникало мысли изменить имена, а может быть и название села? Вам было бы проще описывать события и характеры людей. Вы были бы более свободны в изложении материала, не боясь обид, которые часто бывают неизбежными. У вас расширятся возможности для импровизации.

Такой мысли у меня не возникало. Безусловно, такой литературный прием дал бы мне большую свободу действий, значительно расширил бы место для художественного вымысла, который не является литературным криминалом. Но тогда это было бы не мое село и не мои односельчане. Тогда мной была бы нанесена незаслуженная обида Елизаветовке и всем моим землякам. Несколько имен из этических соображений я действительно изменил, о чем сразу же предупредил по ходу текста. Замечания, безусловно, неизбежны. Чтобы подчеркнуть индивидуальность, особенности характера, у одного персонажа мог утрировать определенные черты, других не упомянул вообще. Зато мои земляки и я сам остаемся собой.

Что касается художественного вымысла и синтеза, то, на мой скромный взгляд, в художественных произведениях подобного жанра их должно быть строго в меру и, чем меньше – тем лучше. В этом я убедился на примере моей самой романтической и единственной богатой художественным вымыслом во второй части главы «Одая». Закончив главу, я напечатал ее на принтере и отдал на прочтение родственникам одного из героев. Полагаю, что была сделана ксерокопия, так как содержание главы стало известно более широкому кругу земляков, что мне, безусловно, польстило.

Однажды вечером зазвонил телефон. Сняв трубку, я услышал голос односельчанина. При написании отдельных глав, я несколько раз звонил ему, как и многим другим, уточняя хронологию событий, фамилии, имена и возраст на тот момент моих земляков, становление колхоза, родственные связи. Поинтересовашись моим самочувствием, земляк спросил, о чем я пишу сейчас, каковы мои творческие планы?

В конце разговора задал неожиданный вопрос:

– Евгений Николаевич! Где же все-таки турки зарыли золото?

Вопрос застал меня врасплох. Последовала пауза, почти по Станиславскому. Я не сразу нашелся с ответом:

– Это... легенда... Понимаете?

– Конечно, понимаю. Как можно не знать, что такое легенда, но золото где-то все же было зарыто?

А буквально через пару недель знакомый из Боросян рассказал мне о том, что ранней осенью, убирая люцерну, видел, как вдоль зарослей за восточным хвостом става зигзагами ходили два молодых человека с миноискателем. Тогда родился второй, возможно, не самый удачный, эпиграф к главе "Одая".

Тогда же в моей душе частично восстановился покой. Я перестал комплексовать. Пишу как пишется. Пишу, пока прожитое, увиденное и воображённое мной свободно изливается из души на экран ноутбука. На каком-то этапе спотыкаюсь. Беру паузу. Насильно выдавленное звучит фальшиво. Озарение, а на ним вдохновение приходят нечаянно, нежданно, чаще всего в обстановке, далекой, от творческой. Трезво оценивая и осознавая степень художественной ценности написанного мной, я удовлетворен тем, что мне удалось передать читателю, как минимум, эффект присутствия.

Прошло несколько месяцев. Я считал книгу законченной. Но вместо удовлетворения во мне нарастало ощущение нехватки чего-то очень важного, недосказанности. Нарастал и внутренний дискомфорт, вероятно, выпиравший из меня наружу. Однажды Таня сказала:

–Такое ощущение, что ты сам себе кажешься невыносимым. Как будто кто-то разлучил тебя с твоей прелестной любовницей?..

Пожалуй, так оно и было. Я садился за ноутбук, пробегал страницы написанного. Часто, споткнувшись на одной из страниц, внимательно, как будто в первый раз, читал. Почему-то не давал мне покоя отец, такой скупой на рассказы о своем военном прошлом. Вот, если бы сейчас! Я уже не спрашивал бы, сколько немцев он убил и как он за ними гонялся. Сейчас я знаю, о чем спрашивать отца.

В душе моей нарастали, до сих пор незнакомые мне, не испытанные доселе, новые нотки ностальгии. Зрело ощущение внутреннего обрыва связей с минувшим, недосказанность подтачивала внутренний покой.

Будучи в родном селе, глаза останавливаются на памятнике погибшим на фронтах минувшей войны, на памятном мемориале, стоящем в треугольном скверике на перекрестке в центре села. Я чувствовал непонятный немой укор, исходящий от каменных фигур.

А память всё чаще возвращала меня к отцу, прошедшему по дорогам войны с сорок первого по август сорок пятого. Только в отличие от единиц, прошагавшим от Бреста до Сталинграда, а потом до Берлина, мой отец до сорок четвертого находился по ту сторону линии фронта. Нет, он не был разведчиком-диверсантом. Он служил в румынской армии. Несмотря на то, что три года отец прослужил в пожарных частях Бухареста, меня много лет, до самой моей зрелости, не покидало чувство стыда за собственного отца, который безропотно служил в Румынии, союзнице гитлеровской Германии. Не восставал, не стал подпольщиком, не искал связей с советской разведкой.

Много позже пришло осознание таких категорий, как "непреодолимая сила обстоятельств и сила необходимости и случайности". Отец в селе не был единственным, служившим по обе стороны фронта. В процессе работы над главой "Никто не забыт?..." я выяснил, что аналогичный путь прошли более шестидесяти моих односельчан. И это далеко не полный список.

Всё началось с микроскопических глав-рассказов: "О чем рассказывать? и "Трофеи". За ними в течение двух месяцев вылились двенадцать глав, вошедших в новый раздел "Шрамы на памяти". Неожиданно заработала по новому долговременная память. Вспоминались не рассказы на пионерских сборах, а беседы отца с односельчанами. В моей голове произошла переоценка многих событий. Апогеем раздела явилась глава-реквием по погибшим и уже всем ушедшим в небытие, моим землякам, участникам той кровавой мясорубки.

В главе "Школа" меня не покидало ощущение недосказанности о моих школьных учителях. Особенно меня донимали куцые строки, посвященные моему первому в жизни учителю Петру Андреевичу Плахову. Мой первый учитель покинул этот мир, не достигнув тридцати пяти лет. У Петра Андреевича было тяжелое онкозаболевание головного мозга.

Ему было двадцать весемь лет, когда я перешагнул порог нашего первого класса. Мне уже семьдесят, а я всё еще продолжаю чувствовать себя инфантильным, незрелым на фоне моего первого учителя. Около двух лет я вспоминал, делал отдельные наброски, по крупицам собирал сведения о Петре Андреевиче. А глава мне никак не давалась, не шла, не ложилась на экран ноутбука.

Встреча и беседа с Ниной Ивановной Бойко, внучкой квартирной хозяйки, у которой жил Петр Андреевич, стала пусковым стимулом для исполнения моего долга перед памятью моего первого учителя. Когда я закончил главу, пришло сожаление, что я не оставил слова "Реквием" для названия главы о моем первом учителе.

Потом пришло осознание, что, пожалуй, вся моя книга и есть "Реквием" по первым послевоенным десятилетиям, родителям, землякам, моей школе, учителям, моим сверстникам, моему селу, Одае, Куболте, моему и не только моему детству. На мой взгляд, наше тогдашнее детство, прошедшее без телевидения и интернета, было самым светлым, безоблачным и счастливым.

Глава "Марков мост" была задумана мной изначально одной из первых, два года назад. Но никак не ложилась на страницы. Я не мог выйти на очертания её будущей структуры, не мог увидеть мою главу эмоциональной и светлой. Я слишком долго запрягал. Два года?... Сейчас меня не покидает ощущение, что к этой главе, как и, пожалуй, ко всей книге, я шел всю свою жизнь...

В итоге последовали пять суток непрерывного пребывания в состоянии безалкогольного творческого опьянения, с которым я не желал бы расставаться до последней минуты моей жизни. На пять суток я вернулся в события самых светлых и безоблачных моих лет. После серии "Шрамы на памяти", словно соскучившись, глава расстелилась на страницах в едином порыве. Кто-то, безусловно, найдет в ней изьяны, недоработки. Но я считаю главу состоявшейся, своей удачей. Глава "Марков мост" стала лебединной песней моей книги. А может быть, и моей литературной судьбы...

Более двадцати лет назад нас навестил, приехав из Елизаветовки, мой покойный отец. Мы с Женей сидели на широком диване и, упершись спинами в одну общую подушку, читали. Каждый свое.

Отец, проживший большую часть сознательной жизни в добывании хлеба насущного, к чтению художественной литературы относился, как к занятию, находящемуся близко к границе здравого смысла. Чтение представлялось ему занятием праздным, тратой времени, в течении которого можно было переделать уйму работы по хозяйству.

Поздоровавшись, отец сразу взял быка за рога:

– Вокруг крыльца не подметено, огород зарос бурьяном, двери в погреб настежь. А вы зачитались! Что же вы читаете?

Я, в который раз перечитывавший Паустовского, поспешил успокоить отца, сказав, что читаю книгу по психотерапии. Я был не так уж и далек от истины.

– А что это за такая толстая книга у Жени?

– Это "Война и мир" Толстого, дiду. – ответил Женя.

Женя действительно читал рекомендованную учительницей литературы на период каникул эпопею Л.Н.Толстого.

Мой покойный отец с уважением посмотрел на толстый том.

– Это про какую войну он пишет?

– Про первую отечественную, двенадцатого года. – ответил Женя.

– Наверное, крепкий вояка был. Много воевал, если написал такую толстую книгу.

– Нет, дiду, Толстой воевал в Крыму в середине девятнадцатого века. А родился он в восемьсот двадцать восьмом, через шестнадцать лет после первой отечественной. – пояснил Женя.

Я уже писал, что мой отец побывал, как и многие бессарабцы за время Великой Отечественной по обе линии фронта. С сентября сорок четвертого в составе противотанкового истребительного артиллерийского дивизиона закончил войну девятого мая. В Берлине. Солдат подобных подразделений называли смертниками.

– Как он мог писать о войне, если он не месил грязь по колено в феврале и не тянул через топь под огнем немца тонущую пушку? Что он может написать о фронте, если он не стоял сутками, не разуваясь, в окопе, залитом талой водой, перемешанной со снегом? Какую правду он может сказать, если не видел, как под бомбежками и артподготовкой падают, как мухи, почти все те, с которыми он вчера еще вместе ужинал из одного котла?

Отец говорил правду. Во время службы в Бухаресте пожарники стояли беззащитными на крышах многоэтажных домов. Американские самолеты налетали и бомбили волнами. По рассказам отца, во время налетов от множества американских самолетов темнело небо.

А при артподготовке на территории Польши в течение двух часов из всего противотанкового истребительного дивизиона в живых остались два человека. Из них один, отделавшийся ушибами и царапинами – мой отец.

– Не может человек так правду написать. Брехня! – клеймил отец Л.Н.Толстого.

– Толстой читал материалы и книги о войне. Читал и воспоминания участников той войны. Беседовал со стариками, очевидцами тех событий. Тогда, наверное, было подобие военных архивов. Вот он и писал. Детали могут быть литературным вымыслом, а произведение в целом – художественным синтезом, – вступился я за Льва Николаевича.

– Нехай буде синтез! Все равно брехня! – горячился мой отец.

Последним предложением книги приношу извинения моим читателям за встреченный художественный вымысел и синтез, а главное – благодарность за долготерпение при прочтении моей исповеди...

Написано мной самостоятельно. В ясном сознании и твердой памяти.

Врач высшей категории,

Отличник здравоохранения СССР,

Доктор медицинских наук,

Кавалер почетного знака "Изобретатель СССР",

Заслуженный рационализатор республики Молдова,

Заслуженный гражданин республики Молдова,

Почетный житель Дондюшанского района,

и просто Ваш...

1