Текст книги "Вдоль по памяти. Люди и звери моего детства. Бирюзовое небо детства. Шрамы на памяти (СИ)"

Автор книги: Евгений Единак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 66 страниц)

Постоянным спутником Мирчи был небольшой кудлатый пес непонятной породы. Весь облепленный репейником, пес, подобно хозяину, был неподвижен. Он лежал, положив свою острую, похожую на лисью, морду на вытянутые вперед лапы. Глаза его, казалось, неотрывно следили за поплавками. Когда поплавок начинал подрагивать, пес весь подбирался, торчащие уши его наклонялись вперед, как бы вслушиваясь в то, что происходит под водой вокруг поплавка.

Когда поплавок погружался, следовала немедленная подсечка. Пойманных карасей Мирча вытаскивал из воды вверх и не спеша подводил к своей левой руке по воздуху. Пес вскакивал и тут же садился на задние лапы, преданно переводя взгляд с Мирчиного лица на трепыхающуюся на крючке рыбу.

Рыбу с крючка Мирча снимал бережно, стараясь не повредить губу. Если карась был, по мнению Мирчи, годным для сковороды, Мирча отпускал его в погруженную наполовину в воду старую ивовую корзину, плетенную кем-то из стариков на дому для огородной бригады.

Если на крючок попадалась мелочь, Мирча, покачав ее на руке, как бы взвешивая, бросал ее на середину гребли. Пес, внимательно следивший за каждым Мирчиным движением, мгновенно кидался к тому месту, где должна упасть рыбешка. Часто он хватал рыбу на лету. Следовал непродолжительный хруст и вскоре пес снова располагался рядом с Мирчей, молча глядя на мерно покачивающиеся на воде поплавки.

Молчание пес неизменно нарушал только в случае, если на крючок случайно цеплялся рак. Пес вскакивал, отбегал, а затем, приближаясь почти ползком, начинал облаивать рака. Если Мирча отпускал рака на траву, пес, наскакивая, лаял и громко щелкал зубами в сантиметрах десяти от рака и тут же отскакивал. Не переносивший шума, Мирча, вытащив рака, тут же отправлял его в корзину, скрывая от собачьих глаз.

Мы сворачивали с дороги на тропку, ведущую через лесополосу и огород к гребле и, стараясь не шуметь, тихо подходили к Мирче. Несмотря на нашу предострожность, Мирча, каждый раз, увидев нас, прикладывал палец к губам, призывая к тишине. Мы неспешно и молча располагались за Мирчиной спиной в тени ив, наблюдая за таинством рыболовного искусства. Закуривая, Мирча неизменно и уважительно предлагал каждому, выбитые из пачки щелчком ногтя, сигареты.

Предлагал, несмотря на то, что был старше нас на целых восемь лет. Предлагал, зная, что тот, кто не курит, не возьмет. В этом был весь Мирча, в этом был неизменный своеобразный жест его вежливости. Миша и Вася Бенги, Броник Единак и Валёнчик Рябчинский, протянув руки, брали по сигарете. Прикрывая зажженную спичку ковшиком ладоней, Мирча давал каждому огня. Затем снова устанавливалось молчание, прерываемое всплеском по водной глади очередного выуженного карася.

Взявшее дневной разбег, яркое летнее солнце начинало склоняться к закату. Пора было идти домой. Но уходить от Мирчи не хотелось. Было в нём что-то притягательное для нас, младших. Ко всем, без исключения, он относился серьезно, доброжелательно и уважительно. В нем не ощущалось чувства собственного превосходства. Даже к младшим. От Мирчи мы не опасались услышать обидное салага, салабон или еще обиднее – сопляк.

Мирча охотно и серьезно рассказывал о прочитанном в школьных учебниках, хотя учился он неважно, а других книг не читал вообще. Так же серьезно он повествовал о реальном существовании дидька (черта), железной бабы (родственницы бабы Яги), о приметах, ворожбе, действии проклятий и других реальных и вымышленных чудесах, в которые мы, гораздо младше, уже не верили.

Случайно встретив Мирчу на улице, можно было предложить ему, без опаски быть осмеянным, пробежаться наперегонки. Он всегда бежал очень серьезно, изо всех сил, часто обгоняя младшего, вызвавшего его на состязание. Переводя дыхание после бега, он пожимал плечами, наклоняя голову к плечу. Мирча как будто извинялся за вынужденно совершенный обгон...

Посидев, мы поднимались, молча кивали Мирче, и уходили. Достигнув села, группа редела. Каждый направлялся к своему огороду.

Как и Куболта, Одая на лето становилась целым миром нашего детства, притягательным центром для детворы и молодежи. Родители наши были далеки от восторга нашим неизменным стремлением убежать на ставы. Я не оговорился. Именно убежать.

Мы убегали от дневной сельской скуки, убегали от надоевших дневных обязанностей накормить и напоить животных, наносить воды, нарвать и принести мешок травы. Мы убегали туда, где на несколько часов оказывались в совершенно другом, почти сказочном мире единства солнца, воды, зеленого царства деревьев и почти дикой вольницы.

К побегу на Одаю мы готовились с утра. Надо было покормить живность и, главное, налить полные выварки воды, чтобы, пришедшие с поля родители, могли вымыться, нагревшейся за день, водой. Мне приходилось убегать сразу через огороды Гориных или Савчука, направляясь к Боросянам. И лишь достигнув долины, брал направо и на косогоре выходил на проселок, ведущий к Одае. Но это было уже далеко за пределами села.

Такая предосторожность была оправдана. По собственной беспечности я тонул, безрассудно шагнув с вала, окружавшего гуркало (яма, омут – смысл.), на глубину. Вытащенный на берег, я долго откашливался. Меня сильно рвало. Оповещенные еще до моего прихода домой, родители запретили мне ходить на став. Но я срывался, как срывается с привязи козленок. Почувствовав мало-мальскую волю, я немедленно убегал на ставы.

Родители иногда узнавали о моих визитах на пруды от услужливого Броника. Но чаще я упорно отрицал свое пребывание на ставу и отцу оставалось только недоуменно пожимать плечами и качать головой. Однажды, когда я почти убедил родителей, что был в гостях у деда, Алёша, старше меня на восемь лет, коварно спросил:

– Кто из сторожей сегодня дежурил? Гаргусь или Калуцкий?

– Калуцкий. – ответил я и тут же осекся.

Громкий хохот моих родственников не утихал долго. Но это было только один раз. В дальнейшем я всегда был готов к подобным провокациям.

Пребывание на Одае не ограничивалось купанием. Каждый раз, как будто впервые, я тщательно обследовал всю территорию, прилегающую к ставам. Если берега первого и второго става, за исключением гребли, обсаженной ивами, были пустынными, то третий был окружен целым миром зеленого царства с ещё не открытыми мной тайнами.

По всему периметру пруда на берегах росли вековые ивы, высаженные первыми поколениями Соломок, владельцев этой округи. В результате многолетнего подмыва берегов, корни со стороны става оголялись. Большая часть ивовых стволов склонялись, почти ложась на воду. Разбежавшись, мы взбегали по стволу до развилки толстых ветвей и, отталкиваясь, летели ласточкой два-три метра в воздухе и лишь затем, вытянув перед головой руки, скрывались под водой.

Фигурой высшего пилотажа считалось умение после прыжка проплыть под водой достаточно большое расстояние. Устраивались соревнования по дальности подводного заплыва. Бессменным чемпионом много лет подряд был Гришка Твердохлеб, которого мы звали Фриткой. Он сам так произносил свое имя из-за того, что был шепелявым. С самого рождения и до старости его голова и тело были совершенно лишены волосяной растительности. Мы были твердо убеждены, что успехи Фритки в подводном плавании связаны именно с его тотальным облысением.

Густо переплетенные под водой корни деревьев служили убежищем для крупных карпов, любивших отдыхать под берегом в полуденный зной. В поисках рачьих нор между подводными корнями, я не раз чувствовал прикосновение моих пальцев к скользкой чешуе рыб.

Боря Мищишин, мой двоюродный брат, ловил рыбу руками настолько мастерски, что, казалось, на концах пальцев его рук были глаза. Нащупав пальцами рыбу, затаившуюся между корнями, Боря уже не упускал ее. Достойным учеником Бори стал мой одноклассник Женя Гусаков, не признававший ловлю рыбы снастями вообще. Я же, как ни старался, не смог поймать руками ни одной рыбы. Рыбы неизменно ускользали, а руки мои хватали переплетенные между собой корни.

Но рыбная ловля не давала мне покоя. Если на первом, самом нижнем ставу разрешали ловить карасей, то в большом, самом верхнем, ловить рыбу было запрещено с первого года организации колхоза. Отец рассказывал, что в сороковые и пятидесятые годы рыба, отловленная в озере и проданная в ларьке и на базарах способствовала существенному пополнению колхозной кассы.

Караси, выловленные в первом ставу, по всеобщему признанию, сильно отдавали тиной. Но не тина отталкивала меня от рыбалки в этом озере. Через трубу, врытую в гребле второго става, в первый став постоянно стекал мутный пенистый ручеек из второго пруда, где, как я писал, вода была мутной и вонючей из-за множества колхозных уток. Вода же в третьем всегда была чистой из-за родников, берущих начало в восточном хвосте озера. По мнению взрослых, караси и карпы из большого става отличались отменным вкусом.

Подростки, да и некоторые взрослые, прячась в прибрежных кустах, ловили рыбу на самодельные удочки. К этому времени я уже вырос из того, чтобы верить тому, что крупную рыбу надо ловить на огромные крючки, выменянные у Лейбы за тряпки или яйца. Но мелкие крючки были большим дефицитом. Их привозили из Могилева парни, ездившие по воскресеньям на базар.

Однажды я наткнулся в прибрежных кустах на Васю Томака из Боросян, который успешно ловил рыбу крючком из обычной швейной иголки, загнутой после нагрева в виде крючка. Надо было только подсекать резвее и, дернув, сразу выбрасывать карасей на берег.

Я не привык терять времени. На следующий день, наспех позавтракав, я уже разжигал примус. Выбрал из маминой миниатюрной вышитой подушечки, в которую она втыкала иглы, подходящую иголку. Нагрев, загнул между зубцами вилки. Получилось вроде неплохо. Пропустил навощенную нитку десятого номера через ушко загнутой иглы, сложил вдвое, скрутил и снова навощил. Приладил пробковый поплавок. Готовую удочку, только без грузила, смотал на поплавок. Как заправский рыбак, крючок вонзил в пробку.

Прибежав на став, выломал из длинного орешникового побега удилище, привязал к нему нитку. Достав из спичечного коробка припасенного червяка, одел его на свой крючок. Червяк налезать на крючок не хотел, извивался, конец крючка в нескольких местах проткнул червя насквозь. Измучив в конец червя, поплевал на него, как это всегда делал Мирча Научак, и забросил удочку.

Крючок, не нагруженный грузилом, погружался медленно. Часть нитки возле поплавка еще была на поверхности, как внезапно ушла под воду, потянув за собой поплавок. От неожиданности я резко дернул удочку. Выдернутый из воды карась перелетел через меня и шлепнулся в траву в двух метрах за моей спиной. Я бросился к, впервые пойманной в моей жизни, рыбе. В полете она успела освободиться от крючка. Сантиметров десять длиной, карасик бился в траве, ударами хвоста подбрасывая и переворачивая свое серебристое тело. Взяв в обе ладони упругую и скользкую рыбу, я первым делом почему-то понюхал ее.

Накрутив нитку на удилище, я пристроил удочку внутрь куста между двумя прошлогодними побегами бузины. Положив карася в очередную за это лето фуражку, я побежал домой. Мне хотелось кричать всем встречным, что я поймал рыбу. Но что-то останавливало меня. У каждого колодца я останавливался и обливал мою рыбу водой. Так, в мокрой фуражке я и принес ее домой.

Пустив рыбу в ведро с водой, приготовленной для коровы, я почти рысью натаскал полное корыто воды. Пустив в корыто карася, я понюхал мои руки. Почти судорожно, прерывисто я вдохнул аромат озерной воды, густо замешанный на запахе рыбы. Насмотревшись на карася, вольготно плавающего в корыте, я пошел в дальний конец сада, где на границе с огородом отец в прошлом году складывал навоз для удобрения огорода.

В жирной, унавоженной земле я накопал столько червей, что хватило бы для прокорма нескольких десятков рыб. Собрав червей в консервную банку, я вернулся к корыту и не поверил своим глазам. Карася в корыте не было.

– Неужели выпрыгнул? – подумал я и обошел корыто. Карася не было. Ничего не понимая, я поплелся к крыльцу. Сел, обхватив руками голову. Мое внимание привлекли куры, собравшиеся вокруг кота Мурика, что-то жующего у забора. Меня насторожил подозрительныйый хруст. Подойдя, я увидел, что Мурик успел уполовинить моего карася. У меня не хватило духу наказать Мурика. Увидев плавающего карася, он, скорее всего, подхватил его когтями. Мурик считал свою добычу вполне законной, так как при приближении петуха он начинал урчать с каким-то диким подвывом.

Следующая рыбалка едва не закончилась скандалом. В тот день, как назло, не клевало. Я безуспешно менял червей на крючке и место ужения. Ничего не помогало. В расстройстве от неудачи, я потерял бдительность. За запрещенным на третьем ставу занятием меня застал очередной бригадир огородной бригады.

На этот раз им был уже немолодой Иван Адамчук, точь в точь похожий на портрет Ворошилова, висящий в коридоре школы. Даже седые усики были такие же. Он прервал мою рыбалку. Удочку забрал с собой. Уходя, он пригрозил, что если я буду ловить рыбу в большом ставу, то в правлении оштрафуют моего отца так, что он целый месяц будет работать в колхозе бесплатно. Этого было достаточно.

Зато я пристрастился к ловле раков. Водились они во множестве в норах между корнями ив. Лежа в воде у берега так, что была видна только, прижатая ухом к берегу, голова, я ощупывал подмытый обрыв берега. Найдя нору, я погружал в нее пальцы, а то и кисть, если нора была большая.

Нащупав рака, я уже не упускал его. Если не удавалось схватить его пальцами за грудку, то, захватив пальцами усы поближе к голове, я не спеша вытягивал его из норы. Спешка могла привести к обрыву усов и рак мог остаться в своей крепости. Часто натыкался на клешни.

Когда рак захватывал мой палец, я научился не отдергивать руку. Я захватывал клешню между указательным и большим пальцем и также, не спеша, вываживал рака, чтобы не оторвать его конечность. Указательные и большие пальцы моих рук были исчерчены продольными царапинами от клешневых коготков. Царапины были черными от въевшегося в кожу ила.

Гораздо более неприятными были ощущения в случае, если рак, находившийся в норе, при дотрагивании моей руки, начинал защищаться. Он бил хвостом назад, резко выбрасывая тело вперед, навстречу опасности. Видимо так защищают раки свои жилища от захватчиков, претендующих на облюбованную чужую нору. При резком толчке рак больно колол мои пальцы.

Особенно болезненным было попадание шипов, венчающих голову рака, под ноготь. Но и эта защитная мера не могла остановить моей охотничьей агрессии. Выдавив несколько капель крови, красным облачком, расходящейся в зеленоватой воде, я снова погружал пальцы в заветную нору. Бывало, что после двух-трех часов охоты, при выдавливании кровь, не сворачивающаяся в воде, выделялась сразу из нескольких проколов.

Если берег под корнями был подмыт глубже и руки не доставали до стенки, приходилось, набрав воздуха подныривать. За один нырок чаще всего удавалось вытащить рака. Особенно крупные раки водились в глубокой водной пещере, вымытой под корнями огромной ивы, растущей наклонно поблизости от места нашего постоянного купания. Ныряние затягивалось, часто не хватало воздуха и мы вынуждены были выныривать, чтобы отдышаться и затем снова отправляться в темный подводный мир за добычей.

Однажды, нырнув в самую отдаленную часть подводной пещеры, и ощупывая норы, я ощутил, что моя рука плещет по поверхности воды. Вынырнув, я отдышался и, набрав полную грудь воздуха, снова погрузился для исследования пещеры. Высунув в темноте голову из воды, я почувствовал что мой нос и рот находятся в воздухе. Я открыл глаза. Вокруг была абсолютная темень.

Я рискнул. Выпустив немного воздуха, я осторожно вдохнул. Воздух был неожиданно свежим и прохладным, слегка пахнущим только что собранными грибами. Дышалось легко. Вытянув руки, я нащупал и вытащил одного за другим двух огромных раков, с которыми, набрав полные легкие воздуха, нырнул и вынырнул уже в двух метрах от берега. Вынырнув, я держал по раку в каждой руке.

На берегу уже стали беспокоиться моей, необычно длительной задержкой дыхания. Вышвырнув раков на берег, я нырнул снова. Схватив одного крупного рака, я не стал искать второго. Я почувствовал, что мне начинает не хватать воздуха, как это бывало дома зимними вечерами, когда плотно укрываешься толстым одеялом на овечьей шерсти. Выйдя из воды, я не рассказал никому, оставив собственным этот весьма важный, по моему убеждению, секрет.

Через пару дней я, не выдержав, поделился секретом с троюродным братом Васей Единаком, старшим братом Броника, моего одноклассника, неоднократно докладывавшего моим родителям о моих злоключениях. С Васей у меня почему-то сложились довольно доверительные отношения, несмотря на то, что он был старше меня на целых четыре года.

Доверительность, перешедшая потом в здоровую, крепкую мужскую дружбу, сопровождала наши отношения до конца его короткой, но весьма яркой жизни. Побывав в очаге взрыва на полигоне в Семипалатинске весной 1963 года при испытании водородной бомбы, Вася вернулся домой демобилизованным по состоянию здоровья на год раньше срока.

Заболел лучевой болезнью. В справке был указан совершенно другой диагноз. Долго никто не знал истины. Демобилизованные давали расписку о неразглашении государственной тайны.

Вернувшемуся, по сути, инвалидом Советской армии, ему была предложена группа инвалидности по общему заболеванию. Глубоко запрятав обиду, Вася не сдался. Закончив заочно техникум, работал инженером по трудоемким работам в колхозе, главным механиком.

Затем Василий Петрович был председателем сельского совета, вникая во все повседневные мелочи села, выбивая для родного села из районного руководства мыслимое и немыслимое. Затем стали отказывать почки. Сначала одна, потом другая. 11 июня 1980 года была сделана пересадка почки. Работала недолго. 11 сентября пересаженную почку удалили. Дожидаясь очередной донорской почки в Московском институте трансплантологии, тщательно расписал жене режиссуру собственных похорон.

В возрасте тридцати восьми лет умер, не дождавшись органа от донора с нужной группой крови. Траурная церемония проходила 11 февраля 1981 дома и в здании сельского совета. Траурный оркестр в конце панихиды сыграл, заказанный Васей еще при жизни, марш "Прощание славянки". Вот такое роковое одиннадцатое число.

Придя на озеро, мы взяли ломик, лежащий под дизельным насосом, подающим воду на колхозный огород. Удачно пробив между переплетенными корнями незаметное среди травы отверстие в весьма тонком слое дерна, мы получили возможность находиться в пещере под корнями почти шесть-семь минут. Лишь потом начинала ощущаться нехватка кислорода.

Ныряли вроде бы в озеро. Развернувшись под водой, заплывали в нашу пещеру, где уже чуть-чуть брезжил, льющийся сверху, свет. Пробыв в ней время, достаточное для того, чтобы гнавший нас из озера Гаргусь начинал заикаться от страха, мы снова ныряли и показывались из воды на расстоянии не менее десяти метров от берега. Гаргусь долго ругался, не особенно стесняясь в выражениях. Восторгу ребятни не было предела. Скоро наша с Васей тайна стала всеобщим достоянием, потеряв при этом остроту ощущений у самих участников и зрителей этого незамысловатого спектакля.

Однажды ночью разразилась гроза со шквальным ветром. Придя через пару дней на Одаю, мы увидели, что наша толстенная ива лежит горизонтально в воде, а корни, вывернувшись, были плотно прижаты ко дну там, где раньше мы вдыхали чистый подземный воздух. Обследовав упавшее дерево, Вася молча и выразительно посмотрел мне в глаза.

Купались досыта, до одури. Купались до появления чувства пустоты под ложечкой. Это был не только голод. Мама, уже смирившаяся вкупе с отцом моими походами на ставы, утверждала, что вода высасывала из нас все соки. Выйдя из воды, я рассматривал побелевшие и сморщенные ладони и пальцы, ступни ног.

Только оказавшись на берегу, чувствовал, насколько прохладная была в ставу вода. Все начинали дрожать сначала мелкой, переходящей в крупную, дрожью. Подбородок начинал дрожать так, что при разговоре часто лязгали друг о друга зубы. Многие начинали говорить, заикаясь. У всех, накупавшихся вволю, почему-то появлялось, чернеющее грязью, пятнышко под нижней губой.

Мы ложились в центре большого круга, где трава была тщательно вытоптана, а почва измельчена в толстый слой серой пыли босыми ногами волейболистов. Волейбол неизменно сопровождал подростков и молодежь от школьной спортплощадки за сельским клубом и танцевальной площадки на бульваре, до Куболты и ставов. Пыль прогревалась гораздо быстрее, температура ее была гораздо выше, нежели травы, которая даже в знойные летние дни оставалась прохладной.

Наиболее сообразительные, выйдя из воды, выкатывали мокрое тело в пыли, а затем растягивались под щедрым летним солнцем. Образовавшаяся тонкая корка грязи активнее впитывала в себя тепловые лучи. Мы лежали, отогреваясь, и чувствовали, как живительное тепло распространяется по всему телу. Затем создавалось впечатление, что тепло плывет в такт дыханию по животу и груди теплыми одуряющими волнами. Затем накатывала дремотная истома.

Я лежал с закрытыми глазами и чувствовал, как теряется ощущение реальности. В ритм дыханию возникает чувство плавного покачивания вместе с землей. Звуки детских голосов, плеск воды под ладонями купающихся, ритмичный перестук дизельного насоса, подающего воду на огород звучали глуше, отдалялись и воспринимались как сигналы из совершенно другого мира.

Наступал момент, когда все тело прогревалось настолько, что помимо воли диафрагма сокращалась, на миг прерывая дыхание. Это был сигнал подниматься. У перегревшихся возникало неприятное чувство тошноты, которая часто заканчивалась головной болью.

Разбег. Прыжок. Вода внезапно обжигающе обволакивает все тело сразу. Еще не вынырнув, кажется, что воду можно не только пить, ею можно, широко открыв рот, еще и дышать. Преодолев соблазн, выныриваю и ложусь на спину. Над озером небо кажется насыщенно голубым, почти синим. В нескольких метрах проносятся, не замечаемые раньше ласточки, ловящие на ходу насекомых у самой воды. Глаза невольно смотрят на запад.

Из-за горизонта выползает синяя, местами почти черная туча. Переваливаясь клубами, очерченными белой каймой, туча растет, занимая уже четверть небосклона. А над ставом еще жаркое белое солнце. Пора выходить. Отмыв остатки, превратившейся в тонкий слой жидкой грязи, пыли, прополоскав несколько раз стриженную голову, неохотно покидаю воду. Надо спешить домой. Если будет ливень, то пасущие по очереди, пригонят коров раньше. А дома никого. Может влететь от родителей.

Едва высыхали дороги после дождя, нас снова, как говорили взрослые, несло на ставы. Похолодевшая за день-два ненастья вода заставляла двигаться резвее. Начинались догонялки в воде, заплывы на скорость. Из поколения в поколение на ставу устраивались игры в войну, где снарядами был, захваченный со дна, кашеобразный ил. Играли, становясь в круг, либо разделившись на команды.

Захваченный в коротком нырке ил, швыряли в голову противника. Важно было нырнуть, захватить пригоршню ила погуще, вынырнуть, отвернувшись, чтобы тебя не подкараулили при появлении из воды и, уловив момент, коварно швырнуть грязь в только показавшуюся из-под воды голову противника.

Попадали в ухо, чаще в глаза. Пораженный в глаз, покидал поле боя, подняв руку. Это означало, что раненого не бьют. Нарушившего кодекс чести били грязью всем скопом. И противники и "однополчане". Раненый промывал глаз, опуская и поднимая голову на "чистой" воде. В более серьезных случаях на помощь бросались все. К счастью, я не помню случая, чтобы в результате резкого удара илом лопнула барабанная перепонка или был поврежден глаз. В последующем, работая в ЛОР-глазном отделении, видел и то, и другое.

Установилась прочная многолетняя традиция каждое лето углублять гуркало – яму в толстом слое ила в метрах двадцати от берега. Орудиями производства служили только наши руки. Нырнув на самое дно гуркала, пригоршней захватывали побольше ила и проплыв под водой, вываливали его в двух-трех метрах от ямы. После выныривания – небольшой отдых и снова все повторялось сначала. После боев и углубления гуркала вода надолго оставалась мутной, казалось, густела.

В большом ставу несколько десятилетий дрейфовал «дуб». Так мы называли толстенное, потемневшее от времени и постоянного пребывания в воде бревно. По центру его был глубокий седловидный прогиб. Сам «дуб» был, скорее всего, стволом старой, возможно, вековой ивы. По словам деда Михася, «дуб» плавал в ставу ещё до войны. Его медленно носило ветром по всему озеру и прибивало к берегу в самых неожиданных местах. Зимой наш «дуб» прочно вмерзал в лёд.

С наступлением купального сезона "дуб" подволакивали к южному берегу, к месту нашего постоянного купания. Так и колыхался он на волнах, прибитый к берегу, в одиночестве, пока его не седлал кто-либо из ребятни. Тут же, как по сигналу, к "дубу" устремлялась стайка мальчишек, стремясь устроиться в седловине бревна, как на лошади. Вместе легче грести ладонями. Двух-трёх всадников "дуб" выдерживал, заметно погружаясь в воду. Но как только еще кто-либо пытался оседлать водяного коня, бревно начинало медленно, а потом с ускорением поворачиваться вокруг своей оси. Мы мгновенно покидали плавсредство, остерегаясь ударов, появляющихся из-под воды, толстых, неровно спиленных, чёрных ветвей. Перевернувшись, "дуб" снова принимал исходное положение и, мерно покачиваясь, ждал новых седоков.

По воскресеньям берега большого става становились особенно многолюдными. Часто приходили ребята и молодежь постарше из Плоп. Приходили, как правило, с волейбольным мячом и аккордеоном. Стихийно образовывались смешанные команды. В волейбол играли, используя вместо сетки туго натянутую между деревьями веревку.

После купания под аккордеон пели песни. Особо чистым тенором выделялся голос Митики, закончившего медицинский техникум одновременно с братом Алексеем. Сейчас это уже был Дмитрий Андреевич Руссу, уважаемый всеми фельдшер Дондюшанской амбулатории при сахарном заводе.

Сейчас встречи молодежи венчаются чаще всего застольями с алкоголем, подчас драками. Тогда я не помню случая, чтобы кто-то принес с собой на став спиртное. Расходились одновременно. Каждая группа шагала в свое село под общую песню. Пели общим хором, пока были слышны звуки аккордеона.

Накупавшись, я любил в одиночестве обследовать территорию Одаи. Пляж, если так можно было назвать участок величиной с волейбольную площадку, переходил в малинник, заложенный, по словам деда, много десятилетий назад еще паном Соломкой. Несмотря на одичалость зарослей малинника, каждое лето мы вволю лакомились крупными ароматными ягодами.

Женщины из огородной бригады почти ежедневно в июле собирали ягоды для колхозного ларька. Мы поглощали малину рядом с убиравшими ее женщинами. Не было случая, чтобы ребятне запрещали заходить в малинник. Условием было одно. Не сходить с протоптанных дорожек и не ломать побеги.

За малинником длинной полосой располагалась колхозная пасека. Дальше росла группа огромных ореховых деревьев. Деревья были настолько старыми, что гниль сердцевины образовывала дупло. В дуплах устраивали гнезда различные птицы. Однажды, засунув руку в глубокое дупло, я схватил что-то мягкое и теплое и тут же почувствовал сильную боль на кончике среднего пальца.

Невзирая на боль, я вытащил из дупла летучую мышь. Она была так удивительно хороша, что я положил ее в нагрудный карман рубашки, застегнул клапан и принес домой. Дома я поместил ее в небольшую картонную коробочку, предварительно насыпав туда пшеницы и семечек, наивно полагая, что летучие мыши питаются также, как и обычные.

Я решил содержать летучую мышь в неволе и даже получить от нее потомство, скрестив ее, если не найду пару, на худой конец, с обычной. Тогда я был твёрдо уверен, что от такого скрещивания получу мышат, только крылья у них них будут короче. Спрятав коробочку на полке под навесом, я отправился в магазин, чтобы выпросить более просторную коробку. Продавец охотно подарил мне большую картонную коробку из под папирос "Север".

Притащив коробку домой, я, к огромному своему огорчению, мыши в маленькой коробочке не нашел. Обследовав коробочку, я обнаружил, что в самом углу мышь прогрызла отверстие и обрела свободу. Было непостижимо, как летучая мышь с такими огромными крыльями пролезла через такую крохотную дырочку.

Приехавший на каникулы после практики брат, студент медицинского института, выслушав мой рассказ, спросил, когда это было. Вздохнув с облегчением, он сказал, что укусов летучих мышей надо избегать, так как они являются переносчиками бешенства. Кроме того, сказал Алеша, в дупле могут прятаться на день ядовитые гадюки.

Поскольку гадюка меня не кусала, я расспросил брата о признаках бешенства у людей. После его объяснений, я сразу почувствовал во рту обилие слюны. Но Алеша успокоил меня, сказав, что время для заболевания бешенством уже давно прошло. Во рту снова стало сухо. Но привычку шарить по дуплам брат отбил надолго.

За орешником была межа, густо заросшая пасленом. Летом мы его не трогали, зная, по рассказам моего деда Михася, что зеленый паслен сильно ядовит. Спелый, уже черный и мягкий паслен, можно есть. Дед рассказывал, что в голодовку баба Явдоха пекла очень вкусные пирожки из остатков ржаной муки, отрубей и паслена.

Далее вдоль берега, вплоть до молодого сада берег был занят густыми зарослями бузины. Мы ломали прямые побеги и, принеся домой, делали пукалки, стреляющие из пробок, приготовленных из тщательно пережеванной конопляной кудели. Ближе к воде в огромном количестве рос блэкит (цикута). Из зеленых побегов цикуты мы делали сыкалки для стрельбы струей воды.

Чтобы попасть посуху на противоположный берег вытянутого хвоста става, надо было обойти непроходимые заросли мелкого ивняка, тянущегося вверх по пологому склону узкой полосой более ста метров. Я предпочитал перейти преграду вброд, раздвигая руками плотные стебли камыша. Вода редко доходила до середины бедра.

Ощупывая ногами дно, осторожно шагал по мелководью. Над водой крутыми виражами начинали сновать, поднятые мной, стрекозы. Убегая от меня, шелестела камышами испуганная водяная курочка. Подошвы ног ощущали мягкие трубочки гниющих стеблей. Иногда чувствовал скользкое прикосновение потревоженной рыбы. Мимо ног, щекочуще, как будто живые, поднимались бесчисленные пузырьки болотного газа с неприятным запахом протухшего яйца. На середине я останавливался. С замиранием сердца чувствовал, как ноги медленно продолжают погружаться в толщу ила. Как только вода доходила до паха, спешно выдергивал из обволакивающей вязкой топи одну за другой ноги и, уже не задерживаясь, шагал к противоположному берегу.