Текст книги "Вдоль по памяти. Люди и звери моего детства. Бирюзовое небо детства. Шрамы на памяти (СИ)"

Автор книги: Евгений Единак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 66 страниц)

Но многое еще было неясно. Мишка же, не меняя тональности и силы голоса, монотонно продолжал раскрывать перед нами принцип работы и секреты своего технического детища. Держа в воздухе приподнятое металлическое седло, Мишка пояснял:

– Вот тут я буду сидати. А вот тут буде руль. Трибу (зубчатое колесо, trib – польск) с педалями я буду крутете ногами. А замисть лэмиша (лемеха) будут от ци два еропланчика. – показывая на культиваторные лапы, пояснял Мишка. – А позаду ще можно привязати борону, шоб все робити за раз.

Нам все стало ясным. Уж больно наглядно, доходчиво и убедительно Мишка объяснил и показал принцип работы "ворача". Дальнейшее моё путешествие на долину в тот день потеряло всякий смысл. Не попрощавшись ни с кем, я стремглав помчался домой с моей новостью.

Дома был Алеша, приехавший на выходные из Тырново, где он учился уже в десятом классе. Забыв поздороваться, я, захлебываясь от восторга, стал описывать Мишкино изобретение и перспективы его применения в хозяйстве. Такое, если постараться, можно дома самим сделать!

Не дослушав, моя мама молча отвернулась к забору, навешивая на колышек вымытый глечик для молока. Плечи её мелко затряслись. Отец смотрел на меня с интересом и весело, ожидая продолжения рассказа. Его ободряющая улыбка меня вдохновила.

Едва я закончил, Алеша довольно серьезно сказал:

– Якэ iхало, такэ здибало...(Какой ехал, такого и встретил).

Я не уразумел, к чему это, но мне показалось, что Алеша не понял чего-то главного. Я принялся объяснять непонятливому старшему брату всё заново. Последовавший хохот моих родственников был очень обидным. Я не ожидал такого легкомысленного отношения к могучей Мишкиной идее.

Когда хохот стих, Алеша выкатил из каморы мой старенький, еще дошкольный, трехколесный велосипед с ведущим передним колесом :

– Садись! Сел? А теперь покатайся!

Растопырив колени, так как они больно стукались о руль, я сделал несколько кругов по двору перед нашим крыльцом. Алеша остановил меня и молотком забил в землю на четверть ржавый зуб от бороны. Ось задних колес велосипеда привязал веревкой к зубу:

– А теперь садись! Не надо пахать! Попробуй бороновать хотя бы одним зубом.

Я попробовал. Зуб от бороны, привязанный к велосипеду, оставался неподвижным, как вкопанный, точнее вбитый.

– Это какую силу надо иметь, чтобы крутить педали, двигать такие тяжелые колеса, да ещё тянуть за собой по пахоте плуг с бороной?! И это всё на велосипедных цепях?

Я молчал. Алешина правота лежала на поверхности, особенно после велосипеда с зубом от бороны. Но...

– Человек больной! А вы его еще и подначиваете! – продолжал брат.

Да никакой он не больной! Что, я больных не видел? Мэшка, Флориков отец, говорят, кашлял кровью. Вот это больной! Яртемиха перед смертью лежала больная, совсем не могла ходить и говорить. Даже печеную картошку не ела! У Мишки Бенги отец был больной. Упал и умер. А тут совсем здоровый человек! Говорит совсем серьезно! И глаза у него честные и ясные. Яснее и честнее, чем у умного Алеши!

Но с того дня что-то начало шевелиться в моей голове. Я стал внимательнее присматриваться к Мишке, слушать, что он говорит, что говорят другие. Со временем, встречая его, я старался поздороваться первым и быстро проходил мимо. Внутри меня возникала, долго не проходящая неловкость. Меня преследовало ощущение, что я перед Мишкой в чем-то виноват. По дороге к деду или друзьям на Мишкин двор я больше не сворачивал.

В округе Маркова моста по соседству с Мишкой жил наш учитель, Иван Федорович Папуша. О нём я довольно подробно писал в главе «Школа». Да и так, просто, часто вспоминаю его. Это был один из самых светлых в моей жизни учителей. Закончив курсы учительского института, потом физико-математический факультет, Иван Федорович был энциклопедистом. Он мог заменить любого заболевшего коллегу с ходу.

Он знал историю, географию, знал русский язык и литературу. Русская речь его была очень правильной. Много лет спустя после окончания школы я беседовал с одним преподавателем географии из соседнего района. Педагогическую деятельность он начинал в Марамоновке, заканчивая заочное отделение географического факультета Тираспольского пединститута. Побывав у него на уроке, как внештатный инспектор РОНО, Иван Федорович провел анализ урока и дал рекомендации так, что проверяемый педагог был твердо убежден в том, что Иван Федорович закончил географический факультет. На склоне своих лет могу сказать:

– Иван Федорович Папуша был педагогом от бога.

Напротив Ивана Федоровича жил старый Константин Адамчук. В селе его почему-то называли Костеком. Дети его, женившись и выйдя замуж, вылетели, как говорят, из родительского гнезда. Он жил со старшим сыном, Александром.

Запечатлелся в моей детской памяти Костек Адамчук рано, в возрасте двух с половиной лет. Зимой, когда моя баба София, бывшая тогда женой Иосифа Кордибановского, вышла раздетой на улицу, чтобы занести подсолнечниковых палок для печи, я встал на табуретку и накинул на кольцо тяжелый крючок. Баба просила меня открыть, но я не мог сообразить, чего от меня хотят и что нужно сделать. Выручили соседи, Константин Адамчук и Марко Ткачук. С помощью плоского немецкого штыка они отбили крюк через щель, открыв бабе путь в дом.

В детстве я услышал, повторяемую потом, историю с участием Константина Адамчука. В тридцатых, когда Бессарабия находилась в составе королевской Румынии, примария была в Плопах. Раз в неделю в Елизаветовку наведывался жандарм. Он следил за порядком в селе, проверял санитарное состояние улицы, следил за тем, чтобы крестьяне регулярно убирали, прилежащую к дворам, территорию улицы. Рассказывали, что жандарм мог войти в любой двор и проверить все, вплоть до, простите, туалетов.

Нарушивших закон и порядок, жандарм предупреждал, накладывал штраф. А некоторым назначал экзекуцию – телесные наказания. Телесные наказания могли быть назначены и тем, у кого не было денег на оплату штрафа. Наказание исполнялось, обычно, на второй день после визита жандарма. Провинившегося в примарии ждал екзекутор (исполнитель) наказания. Стегали, рассказывали старожилы, ремнем. Больше всех, почему-то, подвергался телесным наказаниям наш герой Костек Адамчук. Он отказывался от штрафов, мотивируя тем, что у него нет денег. Просил заменить штраф экзекуцией.

На экзекуции Костек шел, не теряя присутствия духа. Получив наказание, вставал, подтягивал штаны и, как положено, благодарил екзекутора. Сам екзекутор настолько привык к частым визитам Костека в примарию, что здоровался с ним, как со старым знакомым. У большинства селян, назначенных на наказание, страх перед наказанием парализовал волю и разум. История умалчивает кто был первым, но с определенного времени на исполнение наказания стали нанимать Костека. Он вежливо стучал в дверь екзекутора, и тихо входил. Екзекутор спрашивал:

– За кого сегодня?

Костек называл фамилию и имя подвергшегося наказанию. Екзекутор старательно записывал. Иногда, почти по дружески, спрашивал:

– За сколько сторговал сегодняшнюю екзекуцию?

Костек отвечал. Разминаясь, со свистом рассекая воздух ремнем, екзекутор сочувственно заключал:

– Продешевил... Ложись!

Однажды на екзекуцию был назначен, панически боявшийся побоев, кум Костека Петро Лучко. Договорились быстро. Как не выручить кума? Ранним утром, собравшись на екзекуцию, Костек, в соответствии с установившимся ритуалом, зашел к куму Петру. Тот налил стопку самогона. Выпив, Костек удовлетворенно крякнул.

– Закуси, куме! – Петро пододвинул тарелку с хлебом, на котором был кусочек сала.

– Спасибо, куме! Лучше налей ще одну! А закусить там, в примарии, добре дают.

Выпив вторую, снова крякнул:

– Бувай, кум! Я пошел!

Подворье Костека примыкало к широкой усадьбе Кордибановского Иосифа, Юська, как называли его в селе. На этом подворье я неоднократно бывал в своем раннем детстве, хотя в памяти остались два эпизода: когда я среди зимы оставил бабу Софию полураздетой на улице и когда стариков провожали в Сибирь.

Юсько в молодости был энергичным, оборотистым дельцом. Арендовал землю, приобрел бельгийский мотор. Имел конную соломорезку, веялку и другой разный сельхозинвентарь. Ещё в молодости Юське соломорезкой отрезало обе руки, о чем я подробно пишу в главе "За Сибiром сонце сходить". В 1927 году овдовевший Юсько сошелся с моей вдовствующей бабой Софией, с которой прожил двадцать семь лет. Летом сорок девятого старики были сосланы на поселение на Ишим, откуда вернулись зимой в начале пятьдесят четвертого.

Круг живших на той магале замыкает усадьба Марка Ткачука, имя которого, среди старожилов, до сих пор носит мост, о котором мы ведем наш рассказ. Родился Марко Ткачук на территории древней Подолии в селе Драганивка Каменец-Подольской губернии в 1882 году в семье Ткачука Иосипа и Софии, третьим по счету ребенком.

Самый старший из братьев, точная дата рождения которого мне неизвестна был женат на Соломии, старшей сестре моей бабушки Явдохи. Иван Ткачук, которого в селе называли Иванко, родился в 1880 году и самый младший, Юрко появился на свет в 1888 году. Вскоре после рождения Юрка скончался глава семьи Иосип Ткачук. В составе других переселенцев в Бессарабию София Ткачук переехала с четырьмя сыновьями.

Уже на территории Бессарабии во вновь образованном селе Елизаветовка в самом начале прошлого века Марко Ткачук женился на польке Антонине Климовой из клана Бульбаков, с которой имел три дочери: Марию, Анну и Раису. После смерти Антонины, Марко Ткачук привез в село вторую жену Анну Тимофеевну Кошулян, работавшую, по рассказам старожилов, стрелочницей на железной дороге ст. Гринауцы. 28 сентября 1940 года у них родился довольно поздний ребенок. Назвали его Евгением.

Женю Ткачука я помню с тех пор, как помню себя, брата Алешу, соседей Кордибановских и Гориных. Они были погодками: Алеша, Адольф Кордибановский и Женя Ткачук. Женя, как я говорил, был сыном старого Марка Ткачука. Адольф, старше его на год, приходился Жене племянником, так как мама Адольфа Раина была младшей дочерью Марка от первого брака. Летом они проводили время в нашем садочке, качаясь в импровизированном гамаке, устроенном из веревок и большого старого рядна.

В конце лета отец привез с тока несколько возов вымолоченной соломы. До вечера сложил высокую скирду. Осталось несколько больших охапок, которые отец уложил между забором и старой сливой. Наутро отец ушел на работу. Три друга сложили солому по своему. Настелив жерди, обложили их соломой. Получился великолепный шалаш. Я любил играть в том шалаше, когда брат с друзьями уходил на озеро, либо на бульвар.

Шалаш простоял до осени. Однажды по дороге в огород мама уловила запах табака. Она тут же известила об этом отца. Курящие приятели выскакивали из соломенного шалаша, как выстреленные. В тот же день шалаш был разобран с воспитательной целью и из-за страха перед пожаром. Рядом с нашей скирдой через забор стояла скирда соседа и длинный сарай под соломенной крышей. Разбор полетов показал, что курили друзья папиросы "Прибой", украденные Ваней Гориным в сельском кооперативе, в котором работал продавцом его отец, Василько Горин, недавно похоронивший жену Санду, маму Вани. Самого Ваню за смуглую кожу, смоляные брови и свойства характера сверстники прозвали Жуком. Покойная Ванина мама Санда была дочерью Юрка Ткачука, младшего из братьев.

Санда родила Васильку дочь Анюту и упомянутого знаменитого Ваню. Анюта, вышедшая замуж за Матиева Ивана (Ивана Матвеевича Тхорика), в сорок восьмом родила Сережу. Живший тогда у деда Василька, дом которого находился через дорогу от нашего двора, Сережа был непременным участником наших детский игр и технических увлечений. Ныне здравствующий старший сын Сережи Александр Сергеевич, закончив Каменец-Подольское высшее военное училище служил в Молдавской армии начальником саперного подразделения. По слухам сейчас он в Канаде. Младший, Владимир Сергеевич – журналист.

В то время мой отец работал заведующим колхозным ларьком в Могилеве. Приезжая, отец пересчитывал выручку. На второй день сдавал выручку в колхозную кассу. Я крутился рядом, "помогая" отцу считать деньги. Отец складывал деньги по сотням, затем одной сложенной купюрой из этой сотни отделял одну сотню от другой. В конце пересчета горсточку монет стоимостью в одну и две копейки высыпал мне на ладонь.

– Это тебе на детский сеанс. – говорил отец.

Мне не хватало сообразительности положить копейки до сеанса в укромное место. Я выходил к "святой троице", потрясая и позванивая монетами в, сложенных поперек ковшиками, кистях. Ваня Горин не выносил звона монет в моих ладонях.

– Сколько у тебя денег? Покажи!

Я открывал ладони. Ваня пальцем быстро пересчитывал монеты и неизменно говорил:

– Мало! Хочешь иметь вот столько копеек? – Ваня разводил руки, показывая воображаемый мешок размером в большой мяч.

Я не считал себя дураком настолько, чтобы отказатся от такого количества денег?

– Надо посеять эти деньги! Размножатся! Вырастет много, сразу на десять сеансов! Надо посеять в таком месте, чтобы никто не знал, кроме тебя. Идем, я покажу, где посеять.

Мне льстило, что Жук, намного старше меня, держится со мной на равных и заботится о приумножении моего состояния. В укромном месте мы сеяли копейки в выкопанную ямку. Ваня опускал в ямку пару своих монет. Монеты присыпали землей:

– Пусть вместе размножаются! Больше будет. А теперь остается ждать!

Ждать долго я не умел. Чаще всего на следующий день я откапывал мои копейки в надежде увидеть только что вылупившиеся малюсенькие копеечки. Нетрудно догадаться, что посеянные монеты в ямке отсутствовали. Заподозрив в Ване недобросовестного компаньона, я шел к нему.

– Ты что, откапывал? – честные глаза Жука смотрели на меня серьезно и укоряюще. – Я же тебе говорил! Когда копейки прорастают, их не видно. А в разрытой ямке они пропадают!

Я, чувствовавший свою вину, молчал.

– Ну вот! Из-за тебя пропали и мои деньги. Теперь будешь должен мне!

Учитывая недополученную прибыль от не размножившихся копеек, мой долг перед Жуком рос, как на дрожжах.

Однажды троица в очередной раз окружила меня:

– Ты знаешь, где отец носит деньги?

– Знаю, – гордо сказал я. – Вот тут.

Отец всегда носил деньги в нагрудном, закрывающемся клапаном, кармане суконного кителя. Последовал краткий инструктаж.

Вечером друзья пошли в кино. Уставшие за день, родители задули керосиновую лампу и легли спать. Услышав мерный храп отца, я тихо встал. Взобрался на широкую лавку. Встал на ноги. Голова моя оказалась на уровне карманов отцовского кителя. Отстегнув клапан, засунул руку в карман. Там была довольно толстая пачка бумажных денег. Нащупав одну бумажку, вытащил её. Аккуратно застегнул клапан кармана. Бумажную денежку сунул под подушку. Улегся и... уснул.

Проснулся я утром от громкого разговора. Отец сердито о чем-то спрашивал Алешу. Алеша отрицательно качал головой. Отец поднял Алешину подушку. Положил обратно. Проверил карманы брюк:

– Где двадцать пять рублей?

По тем временам это были большие деньги.

Я мгновенно вспомнил всё, что было вечером. Сев в кровати, я прикрыл подушку моими руками. Поняли кое-что и родители. В итоге под моей подушкой отец нашел смятые двадцать пять рублей.

Отец потом рассказывал, что возможно, пересчитав деньги, он мог подумать, что ошибся в счете. Но я оставил на месте преступления важную неопровержимую улику. Когда я в темноте застегивал карман, к клапану кармана я пристегнул пуговицу обшлага, поднятого моей головой, рукава кителя. Мешая отцу одеть китель, рукав, пристегнутый к клапану кармана, сообщил отцу о ночном злодеянии.

Последовавший разбор полетов имел эффект. Деньги в своей жизни я больше никогда не воровал. Мне было тогда пять лет. Алеше, Ване Горину и Жене Ткачуку было соответственно 13, 12, и 11 лет.

Будучи школьником, я однажды пошел к, жившему напротив Адольфу. На расчерченном куске картона друзья играли в шахматы. Шахматы, оказывается, вырезал из вербы Женя Ткачук. Я потерял покой. Наточив нож, я без конца вырезал шахматы. Но мои шахматы, в отличие от Жениных, все были разного роста. Степень их изящества оставляла желать лучшего. На доске они не стояли, валились в разные стороны. Но я не успокаивался и не унывал. Рогатки и пистолеты я научился вырезать быстро и красиво. Главными в моем творчестве были свистки. Я вырезал их из кленовых и ивовых веток. Свистки мои пользовались большой популярностью. В восторге от нашего свиста пребывали все, кроме взрослых.

Возле одного из строившихся домов я нашел довольно крупный кусок крейды (мела). Вспомнив, увиденный в киножурнале сюжет о работе скульптора, я принес мел домой. Вооружившись ножиком, я сел на крыльцо и стал творить. Мама, увидев вокруг меня слой отходов моего производства, тщательно смела меловую крошку и пыль и окатила крыльцо ведром воды. А меня выдворила творить на улицу, разрешив присесть на край канавы.

Я старательно вырезал глаза, очертил нос, брови, губы. Но мое творение меня не удовлетворяло. Оно было плоским и напоминало больше наскальный рисунок доисторических предков, нежели скульптуру. За моими творческими потугами меня застиг Женя Ткачук, уже студент Сорокского техникума механизации. Там же в Сороках, в том году заканчивал учебу в медицинском техникуме Алеша. Я гордился, что мой брат будет работать фельдшером, как Дюня.

Понаблюдав за моими муками творчества, Женя молча взял из моих рук мел и нож. У меня захватило дыхание от досады и негодования. Женя почему-то стал беспощадно кромсать мой кусок мела. Осколки уже усеяли землю вокруг, когда я увидел, что мой кусок мела приобрел нос. Затем появились губы, но не такие впалые, как получались у меня, а как настоящие! Потом Женя встал сбоку от меня. Потом снова стал спереди.

Вдруг я увидел, что меловая голова похожа на мою! Точно! Нос, глаза точь-в-точь! Наконец Женя поскреб ножом мою голову и протянул её мне. Меловый, я был похож на меня, настоящего! Вот только ушей не было. На уши не хватило крейды. Но я был доволен этим обстоятельством. Уши мои доставляли мне массу хлопот. Большие и оттопыренные, они повторялись и на моих фотографиях. Даже родственник Сережа Мищишин нарисовал меня с огромными ушами. У меня надолго портилось настроение после того, как меня фотографировали или, еще хуже, стригли.

Благодарный, я спросил Женю:

– Этому вас в техникуме учат, да?

Женя тщательно вытер белые от мела пальцы листом лопуха и ответил совсем непонятно:

– Этому не учат. – и улыбнулся, непохожей на чью-либо, присущей только ему, редкой, с характерным детским прищуром, своей улыбкой.

Женя ушел до горы. Я оставался в недоумении:

– Если не учат, откуда он знает, как правильно вырезать?

Тем же летом Алеша сдал экзамены и стал фельдшером. Приехав домой, снял рубашку, часы и попросил меня слить ему из кружки. Но вода полилась мимо Алешиной шеи, когда, скосив глаз я увидел на рейке забора его "Победу". Часы Алеша носил уже второй год. Иногда разрешал одеть их на мою руку. А я спал и видел "Победу" моей.

А сейчас часы лежали на рейке забора. Циферблат часов был разрисован. Да еще как! Синее море! Голубое небо! Яркое солнце, желто-зеленый остров! А на острове растет пальма!

– Ты что! Другие часы купил? – спросил я с тайной надеждой.

– Нет! Это Женя Ткачук расписал. Нравится?

Он еще спрашивает! А в голове моей уже мельтешил рой вопросов:

– Чем он рисовал? Какими красками? Где он взял такие маленькие щеточки?

Мы долго называли кисточки для рисования щеточками.

– Это масляные краски. Кисточки Женя делает сам. Но больше всего он рисует иголкой.

На следующее лето Алеша привез с целины часы "Кама". "Победа" с морем, островом и пальмой перекочевала на мою руку. Часы я снимал, только когда надо было мыться. Смею заверить: часы со своей руки в те годы я снимал редко.

Из песни слова не выкинешь. После окончания Сорокского техникума механизации и электрификации сельского хозяйства, Женю в числе нескольких сверстников вызвали для прохождения контрольного медицинского обследования в Окницком райвоенкомате. После прохождения медицинской комиссии, группа Елизаветовских призывников построилась в шеренгу в кабинете военкома, который после уточнения документальных данных, образования и состояния здоровья распределял будущих воинов по родам войск.

Во время собеседования военком куда-то отлучился. Кто-то из ребят стащил со стола военкома несколько бланков повесток для призыва в ряды вооруженных сил. Но это событие не было единственным приключением "группы товарищей" из Елизаветовки.

Франек Чайковский, падавший в школе в глубокий обморок во время профилактических прививок и других уколов боялся вида крови. Однажды, когда в школе проводили прививки то ли против оспы, то ли против туберкулеза, Франек упал в тяжелый обморок, шок. В течение получаса Франек лежал в классе на полу мертвенно-бледный, со струящимся по лицу обильным потом.

Вновь назначенного в наше село фельдшера Дюню успокаивало только то, что Франек в состоянии шока старательно жмурил глаза и держал сильно сжатыми кулаки так, что косточки на суставах пальцев были совершенно белыми. При всем этом Дюня, как ни старался, не мог открыть Франеку рот, чтобы влить лекарство.

Из опасения выкрошить зубы, фельдшер прекратил попытки открыть рот Франека с помощью металлической ложки. Ограничились долгим держанием у носа ваты, обильно смоченной нашатырным спиртом. Но даже нашатырный спирт не мог помочь Франеку открыть глаза. Глаза Франек открыл лишь после того, как в классе появились, жившие по соседству через забор от школы, родители. Но глаза Франек открыл тогда тоже по особому. Сначала открыл один глаз, осмотрелся и, увидев маму, открыл второй глаз и сел.

Но ещё больше Франек боялся армии. Сейчас, в военкомате, Франека волновали два вопроса: когда возьмут в армию и как избежать призыва. Жук (Ваня Горин), двоюродный племянник Жени Ткачука сказал, что знакомый офицер ему по секрету сообщил: в армию всех берут на следующей неделе.

Франек Чайковский медленно осел на длинную скамейку в коридоре медицинской комиссии и побледнел. Заметивщий его бледность, Ваня с присущей ему серьезностью, поделился спасительной информацией:

– Чтобы не взяли в армию, надо проглотить двадцать копеек и пожаловаться хирургу, что часто и очень сильно болит живот. Возьмут на рентген и освободят от армии вообще.

Все стали шарить по карманам. Двадцати-копеечная монета нашлась быстро. Франек спешно сунул монету в рот и попытался проглотить. Монета не шла. Франека одолела рвота, глаза покраснели, казалось, готовы были выскочить из орбит. Помогла кружка воды. Франек с облегчением почувствовал, что монета пошла по пищеводу. Через несколько минут елизаветовским призывникам было приказано раздеться и пройти в другой коридор для медицинского контроля.

Благополучно прошли всех врачей. Последним был Егор Захарович Черкашин, осматривавший призывников как хирург. Как только Франек приблизился к нему, почувствовал головокружение и приступ тошноты.

– Подойди ближе! Еще! Опусти трусы! Ниже! Ещё ниже! Так! Кашляй! Повернись! Наклонись и раздвинь ягодицы!.. Ты что, нагнуться не в состоянии? Что с тобой?

Франек повернул к врачу белое, как стенка, лицо:

– Живот очень сильно болит. Желудок. Язва...

– Рвоты кровью не было? Стул черный?

Франек согласно кивал головой, не очень понимая, который стул черный.

Черкашин вызвал старого, еще довоенного терапевта Недопаку. Тот уложил Франека на кушетку. Сосредоточенно щупал живот, заставил показать язык, зажмурить глаза.

– Похоже на статус истерикус. Давайте сделаем на всякий случай рентген желудка. Ты сегодня завтракал?

Франек отрицательно замотал головой.

Рентгенкабинет был рядом, через дорогу. Франека отправили туда с направлением, на котором вверху крупными буквами было написано: Cito! (Немедленно!). Минут через пятнадцать в кабинете хирурга появился врач рентгенолог с большим листом мокрой пленки. Приблизившись к уху Черкашина, рентгенолог вполголоса что-то объяснял. До уха Франека донеслись слова: на выходе из желудка, двенадцатиперстная кишка...

– Подойди поближе! Стань смирно! Что ты проглотил? Какую монету?

Франек чуть слышно прошептал:

– Двадцать копеек.

Все ребята наблюдали захватывающее зрелище. Такое и в кино не часто увидишь! Глаза Вани Жука поблескивали из под густых ткачуковских бровей. Лицо его было самым серьезным.

– Та-ак! Не хватает, что ты симулируешь, так ты еще и занимаешься членовредительством, чтобы не отдать долг Родине? Сегодня же на операцию. Если найдем монету, сядешь в тюрьму надолго, больше чем служба в армии! Понял?!

– Понял... В армию...

Где-то внутри Франека что-то громко заурчало. Он схватился за живот. Согнувшись в три погибели, едва успев одеться, без спроса и разрешения вылетел из кабинета. Черкашин вытащил папиросу и, откинувшись на спинку стула, закурил.

– Антракт пятнадцать минут. – серьезно сказал Егор Захарович, выпуская густой табачный дым.

Черкашин оказался неправ. Не прошло и десяти минут, как дверь в кабинет хирурга открылась. Вошел Франек, неся на вытянутой руке, как драгоценность, злополучную монету.

– Что ты мне копейку даешь? У меня свои есть! Будем резать и вытаскивать ту, что в желудке!

– Это та самая... Я её хорошо отмыл.

Лицо Черкашина стало наливаться густой краснотой. Сохраняя серьезный вид, написал повторное направление на рентген. Франек исчез.

Через минут пятнадцать снова появился рентгенолог с мокрой пленкой. Выглядел он растерянно:

– Ничего не понимаю, Егор Захарович! Я крутил его и так, и этак. Даю голову на отсечение, что монета была в желудке, самое большее, она могла пройти в луковицу двенадцатиперстной кишки. Непонятно...

Подошедший терапевт Недопака, мельком посмотрев на пленку, тихо и серьезно сказал:

– Вот это вегетатика! Урсус морбо (медвежья болезнь).

– Такое не часто бывает в медицине. – через много лет сказал Егор Захарович Черкашин, главный врач, повествуя эту историю своему заместителю, моему брату Алеше, узнав что он родом из Елизаветовки.

Довольные, кроме Франека Чайковского, своей выдумкой и приключениями, будущие ратники вернулись в тихую Елизаветовку. Примерно через неделю, не зная, что в тот злополучный день Женя Ткачук был в отъезде, ребята решили пошутить. В расщелину кола возле калитки вложили повестку. Писарским каллиграфичеcким почерком в повестке было предписано: призывнику Ткачуку Евгению Марковичу надлежит явиться в Окницкий военный комиссариат для призыва в ряды вооруженных сил СССР.

Повестку обнаружила соседка Ткачуков, пришедшая к Анне Тимофеевне по другим делам. Она-то и прочитала повестку вслух. Первой реакцией на повестку стали причитания Анны Тимофеевны. С тяжелыми думами опустил седую голову старый Марко Ткачук. До сегодняшнего дня у родителей теплилась надежда, что военкомат учтет пожилой возраст родителей и Женя будет освобожден от службы в армии.

Уточнили дату призыва в повестке. Ехать в армию сыну надлежит уже завтра, на закате. Надо спешить! Помогли соседи. Примчались на мотоциклах зять Ткачуков, муж старшей сестры Саши, Павло Навроцкий и, живший ранее у Ткачуков на квартире, колхозный механик Иван Демянович Венгер. За ними потянулись остальные родственники.

Племянник Марка Павло, сын Юрка, самого младшего из братьев Ткачуков, работавший в колхозе виноделом, привез на тачке бочонок вина. Зарезали телку, которую Марко мечтал видеть дойной коровой, порезали и ощипали кур и петуха на холодец. Две соседки спешно побежали в магазин. Скоро принесли рис, гречку и кильку в томатном соусе. Бочонок с самогоном предусмотрительный Марко хранил на дне приямка в самом углу стодолы под толстым слоем половы и соломы.

Сбежавшиеся на помощь, как это издавна принято в селах, соседки заканчивали крутить голубцы, уже варился холодец, когда с нижней части огорода, примыкающего к оврагу и мосту, по широкой, разделяющей огород, тропке вернулся из поездки сам Женя Ткачук. Увидев множество мельтешащих во дворе людей, остановился, как вкопанный, застыл:

– Отец?

Но седая голова старого Марка возвышалась над группой мужиков, выбиравших место для брезентовой палаты.

– Мама?

Анна Тимофеевна возилась в кругу женщин у плиты.

Соседка молча протянула Жене повестку. Прочитав, Женя словно окаменел. В памяти всплыли ворованные бланки повесток с печатями. Ему хорошо был знаком почерк, которым была написана повестка! Даже подпись военкома оказалась так знакомой! Он знал, чей этот почерк и чья подпись с мудреными завитушками.

Что делать?! Первым желанием было намерение пойти к, написавшему повестку, другу. Поговорить. Но телочки уже нет в живых, холодец варится, голубцы закипают, родственники и соседи продолжают прибывать на помощь. С колхозного тока привезли столбы, доски и рейки для возведения палаты. Зять Павло Навроцкий, возглавлявший мужиков, копавших ямы для столбов, увидя враз посеревшее лицо Жени, успокаивал:

– Не переживай так сильно, Женик! Армия не фронт! Я на фронте был, сколько немец нас бомбил, сколько раз прощался с жизнью и, ничего! Выжил! Вернулся! Вернешься и ты! Сейчас армия веселая, войны нет.

Женя, сразу осунувшийся от такого обмана, соучастником которого чувствовал и себя, еще не мог выговорить и слова. С низко опущенной головой прошел в хату. За ним проскользнул в сени племянник Адолько Кордибановский, старше своего дяди на целый год. Женщины у плиты судачили:

– Дивись, як Жэник вiд разу засумував.

– Таки коло мами теплище дитинi.

– Писля вченя в техники навить не успiв попарубкувати.

– Ничо, шэ успiе. Дай боже ему службе лэгкоi!

А в хате вполголоса шло важное совещание. Адольф уже был в курсе всего происходящего. Узнавшие о зарезанной телке и подготовке проводзення, друзья растерялись. Они не ожидали, что все обернется настолько серьезно. Расчитывали вечером использовать повод и выпить по сто граммов. Заодно намеревались проследить, куда старый Марко спрятал бочонок с самогоном.

Собравшись в садочке у Чайковских, приятели ждали новостей от Кордибановского Адольфа. А он задерживался. В хате Ткачуков продолжалось совещание. Что делать? Это было приключение, выходящее далеко за пределы елизаветовского масштаба.

В итоге было выработано решение. Проводзення не отменять. Пригласить всю молодежь. Друзей, так "удачно" пошутивших, настрого предупредить: никто ничего не должен знать! После провожания, как обычно, на колхозной машине их отвезут в Окницу. На сборный пункт военкомата, ясно, вечером не пустят. Переночует с друзьями на вокзале. А утром все вместе к военкому. Женик напишет заявление:

– В армию желаю пойти сейчас, не откладывая. Добровольцем!