Текст книги "Вдоль по памяти. Люди и звери моего детства. Бирюзовое небо детства. Шрамы на памяти (СИ)"

Автор книги: Евгений Единак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 66 страниц)

Я не люблю Аллу Пугачеву... За разнузданность.

Все чаще я вспоминаю период моего самого безоблачного периода моей жизни, музыку, звучащую в праздники на бульваре сельского клуба. Закрываю глаза и передо мной встают блестящие медные трубы и державшие их кудесники, извлекавшие из них волшебные звуки. Они заставляли мое сердце биться быстрее, трепетать, останавливаться. Эти люди ввели мое поколение в сказочный мир звуков, которые остались очень далеко, в нашем невинном и безвозвратном детстве.

Уже много времени во мне тлеет желание воздать должное людям музыки и песен моего родного села. Из некогда целого легиона музыкантов ныне живых всего двое. Сведения о музыкантах и певцах моего села пришлось собирать по крупицам, подчас шокируя старожилов неожиданностью вопросов. С каждым годом все меньше и свидетелей того времени.

В какой-то момент я понял, что писать надо здесь и сейчас. Если этого не сделаю я, то кто потом сможет воссоздать удивительные, неповторимые и неожиданные страницы истории нашего села? А, прочитав, после меня, может быть, кто-то сделает это еще лучше.

Первые песни мои земляки пели с образования самого села. Песни были привезены переселенцами из Подолья. Это были нежные, удивительной мелодичности песни о неразделенной любви, чумаках, о родной земле и народных героях. В моем далеком детстве на посиделках, свадьбах еще пели песню про Устина Кармелюка.

Роспрягайте, хлопцi конi.

Тай лягайте спочивати.

А на мене Кармелюка

Всю надiю майте...

Эту песню в длинные осенние и зимние вечера тихо пела и моя мама.

В самом начале прошлого века все село с изумлением и почитанием слушало песни, которые пела Люляна (Елена) Андриевская, переехавшая на жительство в наше село из забытой богом приграничной Алексеевки. Удивительно чистый и сильный голос ее был слышен по обе стороны, раскинувшегося по длинной лощине, села. Подстать ей, пели ее дочери Манька, Стася, Люба. Не обделила природа голосом и ее сыновей: Алексея и Павла. Необычайно мягким контральто отличались голоса внучек Люляны – Клары, Гали, Милы и Дины.

Удивительной мелодичностью отличалось пение семейного квартета Тхориков: Братьев Василия, Александра, Валерия и их сестры Люси. На свадьбах, крестинах и провожаниях пронзали пространство тенора братьев Михаила и Александра Научаков. Унаследовали от матери уникальные свои голоса братья Грамма: Виктор и Борис. Это уже мои сверстники. Полагаю, что если бы Борис пошел не на исторический факультет, а в консерваторию, его, как оперного певца, знали бы миллионы.

Степан Твердохлеб, женившийся на Дарке из Сударки составил с нею уникальный песенный дуэт. По рассказам старожилов, их песни разносились далеко по селу по обе стороны шляха.

В тридцатых годах прошлого столетия учитель начальной школы Шафранский, учивший и моих родителей, организовал в селе струнный оркестр. Гриша Гормах и Миша Мищишин играли на мандолине, Павло Навроцкий овладел балалайкой. Александр Гормах резво играл на гармони, а Ананий Гусаков освоил скрипку. Чуть позже в ансамбль влился еще один скрипач – Адам Хаецкий.

Война прервала надежды и чаяния моих земляков. Не до музыки. Восьмого июля были безвинно расстреляны двадцать восемь моих односельчан. Военные годы в нашем селе прошли в тревожном и зловещем ожидании, которому, казалось, не будет конца. Похоронки продолжали приходить и после войны.

После войны стала налаживаться жизнь. В селе организовали первый в правобережной Молдавии колхоз. Жизнь брала свое. Снова сватанья, свадьбы, крестины, провожания в армию. Музыкантов приглашали из окрестных сел. Единственную селе гармонь сумел сохранить во время оккупации Александр Гормах.

Осенью пятьдесят третьего в селе закончили строительство отдельной электростанции, а к весне колхоз приобрел множество духовых музыкальных инструментов, которых хватило бы на солидный симфонический оркестр. Из Могилев-Подольска пригласили руководителя оркестра Николая Рябова. За трудодни он подрядился обучить желающих играть.

Занятия и репетиции проходили в новом, недавно построенном клубе. На зимний период Рябов переехал в село. Поселили его в комнате для приезжих в помещении сельского совета. Кормили его музыканты по очереди. За очередность спорили, так как после ужина была возможность продолжить урок музыки прямо дома. На удивление, приезжий музыкальный педагог оказался непьющим.

В зимний период, когда не было сезонных работ, учеба и репетиции начинались с утра и заканчивались поздно вечером. В сухие дни уже седеющие, прошедшие огненный ад совсем недавней войны, ученики выходили на террасу клуба и извлекали разнокалиберные звуки из своих инструментов. В школьные классы проникали все звуки оркестра, который играл пока порознь. На переменах мы бегали в клуб и слушали. Оценивали мастерство каждого будущего музыканта.

Названия некоторых инструментов мы уже знали до этого. На свадьбах мы окружали музыкантов, прибывших из других сел и знакомились с музыкантами и инструментами. Но там играли пять – восемь человек. А в клубе, по определению Рябова, собрался целый музыкальный взвод.

В самом начале учебы пошел в клуб и мой тридцатисемилетний отец. С Николаем Рябовым он познакомился по дороге из Могилева. На попутке с песком они доехали в открытом кузове до Мошан. Потом больше часа месили клейкую грязь до Елизаветовки. Поговорить времени хватило. Ужинал Рябов в тот вечер у нас дома. Запомнил я его плохо. В памяти осталось его худощавое лицо и жидкие, гладко зачесанные назад, волосы цвета пожухлой соломы.

На следующий день отец натянул сапоги и одел фуфайку.

– Ты куда собрался? – спросила, бывшая в тот день у нас тетка Мария, его старшая сестра.

– А тебе какое дело? Куда надо, туда и иду. – как всегда, своим резким тоном ответил, с раннего детства независимый от старших в семье, отец.

– Идет в клуб. Будет учиться играть на трубе. – попыталась сгладить резкий тон отца мама.

– Боже мой! – всплеснула руками тетка Мария. – Ты что, не помнишь учебу у Шафранского? Тебе мало?

Тетка вместе с мамой рассмеялись.

– Регочете як двi кози коло млина! – в сердцах бросил отец и хлопнул дверью.

Коз в нашем селе держали несколько ветхих, прибитых беднотой старушек и одиноких вдов. Корова в хозяйстве всегда считалась показателем достатка и благополучия. Во времена моего детства само содержание козы было признанием бедности, если не сказать, убогости.

Немногочисленных коз держали в самой верхней и нижней части села. Если на горе коз привязывали пастись по краю лесополосы, провожавшей дорогу до самой Куболты, то в нижней части села коз выпасали на небольшом выгоне возле старой мельницы.

Историю с Шафранским в нашей семье знал даже я, самый младший. Настоящий подвижник, сельский учитель набирал учеников в струнный оркестр. К нему обратилась моя баба София с благой целью приспособить самого младшего сына в жизни. С собой она принесла кошелку, в которой был узелок с яйцами, орехи и спелые груши.

– Вот вам! – низко поклонившись, произнесла баба София. – Выучите моего Николу на музыканта.

Отец, по рассказам бабы Софии и тетки Марии исправно ходил несколько дней. В конце недели Шафранский, задержав отца после очередного урока, сказал:

– Ты больше не ходи, Николай! Не нужно тебе это занятие.

Отец долго не горевал. Больше всех сокрушалась баба София:

– Бог с ними, грушами. А вот яйца и орехи! И играть не выучил и назад просить неудобно...

Когда за отцом хлопнула калитка на улицу, мама сказала:

– Интересно. Выдержит ли наш музыкант сегодня урок до конца с его терпением?

Отец урок выдержал до конца. Но на следующий день он пришел домой рано. Снял фуфайку, с грохотом задвинул сапоги под лавку и сел на кровать. Помолчав, недовольно крякнул и сказал:

– Да ну их...! Дурости...

Мама, отвернувшись к плите, сочла за лучшее промолчать. Только плечи ее мелко тряслись в беззвучном смехе.

Научиться играть в селе пожелали многие. Но не все выдерживали напряженный учебный марафон, длиной в полтора года. В конце учебы, наставник, взяв в правлении колхоза расчет, уехал навсегда, оставив лидером оркестра Олеська Брузницкого.

Вышколенные мои односельчане к этому времени уверенно играли несколько маршей, включая особенно нравившийся нам "Прощание славянки", туш, украинские и молдавские свадебные мелодии, танцевальную музыку и похоронный марш, без которого еще никто не обошелся.

Почитаю за честь запечатлеть на этих страницах имена моих односельчан, игра которых не оставила ни одного равнодушного из числа моих сверстников:

Кларнет и саксофон Иосиф Ставнич

Саксафон Евгений Навроцкий

Кларнет Антось Климов

Альт Филипп Купчак

Алексей Тхорик

Александр Тхорик

Федя Унгурян

Труба Михаил Мищишин

Октавиан Ставнич

Григорий Гормах

Тромбон Олесько Брузницкий,

Олесько Ставнич

Туба Иван Швец

Баритон Иосиф Чайковский

Бас Иван Паровой

Барабан Ананий Твердохлеб

Александр Мищишин

Ударник Александр Тхорик

Таким был состав духового оркестра моего села в годы моего детства. Прошу прошения, если случайно кого-либо или о чем либо не упомянул. Но, думаю, что состав полный. Историю оркестра помогали собирать по крупицам мои неравнодушные односельчане. В живых остались двое: Федя Унгурян и Тавик Ставнич.

Небольшое мое село вместило в себя целую плеяду талантливых музыкантов. До старости, закрывшись, как будто стесняясь своей игры, оставался наедине со своей скрипкой Адам Хаецкий. В предвечерье садился на завалинку и, закрыв глаза, играл на свирели, волею судьбы заброшенный в молдавскую деревню, сибиряк Архипка Фоминцов.

Виртуозно играла на мандолине учительница пения Тамара Ивановна Мищишина. На уроках мы с восторгом и завистью наблюдали, как почти не видимые глазом колебания ее длинных пальцев с медиатором извлекали звуки, слова к которым порой казались нам лишними.

С удивительной мягкостью и уверенной силой одновременно играла на гитаре учительница младших классов Елена Павловна Гедрович-Сорочан. Мы, семилетние, неподвижно стояли у калитки возле старого бросового дома, где жила ее семья. Сидя на лавочке под старой елью, уже слепнувшая после перенесенной тяжелой болезни, Елена Павловна своим удивительно чистым голосом под собственный аккомпанемент пела старинные украинские песни и русские романсы.

В середине пятидесятых в селе стал невероятно популярным музыкальный инструмент, которому трудно подобрать название. Называли мы его пищиком. Вырезали его из очищенной от эмульсии целлулоидной кинопленки, кусочки которой всегда можно было найти под окном кинобудки сельского клуба.

Ножницами вырезали лоскуток виде язычка с одним чуть более заостренным концом. Инструмент готов. Осталось поместить его тупым концом между низом языка и зубами, а верхний слегка пригнуть вперед верхней губой и дуть. В зависимости от силы выдыхания, степени прижатия пленки верхней губой, эластичности самой пленки и сокращения нижней губы извлекались ни на что не похожие звуки удивительной мелодичности.

Перед киносеансом на террасе клуба стихийно собирался целый оркестр. В зависимости от ширины пищика получались звуки различной тональности. Кароль и Адольф Кордибановские, Флорик Калуцкий, Мирча Кучер и мой одноклассник Мишка Бенга, образовав квинтет, играли самые разнообразные мелодии.

Особой виртуозностью отличалась игра моего соседа Адольфа Кордибановского. Приложив, сложенные пригоршней ладони к губам, он шевелил пальцами, раздвигая и сужая ладони, вытворял, казалось, невероятное. Его пищик буквально выговаривал слова песен. Музыку в его исполнении на пищике невозможно было представить игрой на другом музыкальном инструменте.

Игра на пищике несколько лет подряд пользовалась особым успехом на районных смотрах художественной самодеятельности. Я неоднократно пытался играть на пищике, но кроме нестерпимого зуда на губах и последующего слезотечения, а порой и чихания, у меня ничего не получалось.

Говоря о музыкальных достоинствах моих односельчан, невозможно не рассказать о братьях Климовых. Самый старший – Антось играл в составе духового оркестра на кларнете. Франц, Александр и Владимир (Лозик), безуспешно пытавшийся обучить меня игре на гармони, с одинаковым мастерством играли на баяне, аккордеоне, гармони с венским строем, гитаре и почти на всех остальных струнных музыкальных инструментах. Легче перечислить, на каких инструментах они не играли.

А я, лишенный способностей играть и петь, всю жизнь слушаю музыку. И, наперекор всему, неслышно пою. Я пою по сегодняшний день. И никто не сможет сказать, что я плохой певец. Потому, что меня никто не слышит. В плену привязавшейся ко мне песни или просто мелодии я, случается, нахожусь с раннего утра до поздней ночи. Характер песен, звучащих во мне, зависит от обстановки, характера выполняемой работы и моего настроения.

Пою за рулем автомобиля, пою во дворе, ухаживая за своим зверинцем, пою всюду. Песни, которые звучат во мне, поются голосами певцов, в исполнении которых я услышал эту песню впервые. Как правило, это лучшие исполнения. Вместе с тем, на пороге семидесятилетия меня до сих пор не покидает иллюзия, что стоит мне открыть рот и песня унесется в пространство уже на крыльях моего собственного голоса.

Но, увы!.. Рожденный ползать летать не может!

Невзрачная речка Куболта,

Просторы лугов и полей.

К ней ивы седые склонились,

Бирюзовое небо над ней...

Автор

Куболта

Куболта – это был целый мир моего поколения. Ныне пересыхающая, мелководная извилистая речушка, медленно протекающая по широкой долине между двумя склонами пологих холмов. Куболта, как утверждали колхозные шофера, возившие пиленый камень-котелец из Окницкого карьера, берет свое начало у села Паустово под Окницей. На своем пути Куболта образует множество прудов, которые прорывались во время летних ливней, отпуская вниз по течению разную водную живность.

В жару, когда уровень воды в речке падал, в прозрачной воде мелькали разновеликие головастики. Совсем маленькие, темные, они часто вибрировали хвостиками, стремительно уносясь от наших рук. Они мгновенно зарывались в ил или прятались в густой тине вдоль обоих берегов речки.

Подрастая, головастики передвигались более плавно, но как только за ними опускалась моя рука, они моментально исчезали. Потом у них вырастали задние ножки. Затем появлялись крохотные передние лапки, а хвост постепенно укорачивался. Я наблюдал за чудесным превращением головастиков в маленьких лягушат. При этом я ощущал себя участником изумрудной сказки.

Я вытаскивал длинные тягучие космы темно-зеленой тины и смотрел на запутавшихся трепыхающихся головастиков, каких-то мелких жучков. Мелкие черные ракушки легко разрушались с хрустом под моими пальцами, оставляя на них клейкую слизь. Я отпускал тину подальше от берега и видел, как из ее гущи разбрызгиваются в разные стороны, потревоженные мной, обитатели подводного царства.

Бывало, в воде блестящей монеткой стремительно мелькал одинокий карасик. Вдоль берега на безопасном расстоянии, высунув голову из воды, неподвижно застывали лягушки. Раскинув передние лапки, они настороженно следили за мной, готовые в любой миг бесшумно нырнуть.

Наиболее отважные застыли, присев на задние лапы, на берегу. Их шеи часто надувалась в такт дыханию. Достаточно было сделать резкое движение, и лягушки беспорядочно и шумно прыгали в воду. Они скрывались, оставляя за собой бегущие по воде и затихающие к берегу, круги.

Местами, глядя в небо зелеными стрелами, из под воды выступали островки невысокого жесткого тростника. Вдоль обоих берегов по долине вплоть до старенького мостика с редким настилом, росли раскидистые старые ивы. Когда солнце начинало припекать, в их тени лежа располагались мерно жующие коровы.

Проделав S-образный путь по долине, Куболта полукругом уходит вправо до лесополосы и, круто повернув налево, через глубокий прорыв старой гребли направляется в сторону Плоп. По словам моего деда Михаська, высокая гребля образовывала обширный, на треть закрывающий долину, пруд.

Слева от гребли, сразу за гирней (малой каменоломней), рассказывал дед, находились его шесть гектаров земельного надела. Выпасая коров по очереди, как говорили в селе, в колии, я подолгу смотрел на возвышенный большой участок чернозема, испещренный пятнами белого супесчаника. Там, страдая жестокой одышкой со времени первой мировой войны, пахал, сеял и убирал мой дед. Никаких порывов, характерных для наследника дедовой собственности в своей душе ни тогда, ни позже, я не ощущал.

Со стороны Мошан, в самом начале долины, слева был, обнажающий твердый белый ракушечник, высокий обрыв. Он положил начало большим колхозным каменоломням. Пятидесятые в селе были годами массовых построек. Камень добывали для строительства животноводческой фермы, конюшни, новой школы, складов, фундаментов частных домов.

Нам детям, каменоломни казались очень глубокими, в них заезжали на повозках почти по кругу. Камни откалывали, засверливая вручную шурфы, в которые вбивали деревянные клинья. При добыче большого количества камня для строительства школы откуда-то приглашали взрывников. Постепенно дно каменоломен уходило вниз и со временем карьеры представляли собой большие глубокие котлованы.

После ливневых дождей с прорывами дамб выше по течению мошанских, климауцких и чернолевских прудов нижняя часть котлованов заполнялась водой, несущей по долине Куболты рыбу, раков, водоросли. В такие дни Куболта разливалась широко, часто по всей долине. Вода неслась, увлекая с собой вырванную с корнями траву, хлипкий мост, стожки сена.

На моей памяти в Куболте утонула лошадь. Под напором воды двуколка перевернулась, зацепившись за сваи моста. Свалившегося набок коня захлестнула вода. Ездовый, двоюродный брат отца – Миша Единак, работавший ветеринаром, спасся чудом, так как сбросившая его с перевернутой двуколки вода опутала вожжами его ноги.

Когда утихал ливень, удрав из дому, мы мчались на Куболту. Авоськами, а то и собственными рубашками с завязанными рукавами ловили рыбу. Домой рыбу я не приносил, так как там меня ждала расправа лишь только за поход в ливень на Куболту. Рыбу жарила, жившая в верхней части села, тетка Павлина, старшая сестра отца либо, жившая с ней, баба София.

Когда спадала вода и в глубоких котлованах становилась прозрачной, мы с интересом наблюдали плавающих рыб, уже различая карпов, карасей и окуньков. Ловить там нам категорически запрещалось, несмотря на то, что в составе камнедобывающей бригады работал мой двоюродный брат Штефан.

Тридцатилетние, рослые, давно отслужившие мужики, пообедав, вместо послеобеденного сна сами превращались в мальчишек. Нанизав червей на крючки принесенных из дому удочек с длинной леской и короткими вишневыми удилищами, они ловили рыбу, подводя наживку прямо к голове рыбы. Рыбная ловля сопровождалась солеными комментариями и над долиной подолгу разносился залихватский гогот здоровых, не растративших силу, молодых мужиков.

Со временем каменоломни забросили за ненадобностью, строительный котелец стали возить из Парково, Секурян, Окницы. Красный кирпич выделывали и обжигали в Дрокии. Края каменоломен осыпались, котлованы обмелели и сейчас мало что напоминает о добывании здесь ценного строительного камня.

Дальше по долине левый берег Куболты плавно переходил в пологие поля. В самом конце долины за старым колодцем с журавлем на косогоре уместился длинный с маленькими окошками вверху и крошечными деревянными дверцами внизу, колхозный курятник. Куры по долине гуляли свободно, возвращаясь на закате в курятник. Заведовал птичником отец моего одноклассника Ивана Пастуха – Илларион. О его необыкновенной ответственности, порядочности, можно сказать, кристальной честности в селе ходили чуть ли не легенды.

Привезя полную машину одинаково белых кур, которых тогда называли «колхозницами», зоотехник после разгрузки дал указания по содержанию и под конец напутствовал:

– Отвечаешь головой за каждую курицу.

Однажды, приехав на двуколке на птичник, зоотехник опешил. В белоснежной массе гуляла единственная крупная черная курица.

– Это еще что такое?

– Одна курица подохла и я принес из дому. А дохлую я подвесил сзади, за птичником, чтоб поверили.

Зоотехник молча застыл, открыв рот.

Несколько лет спустя дядя Илларион, закрыв птичник, направился домой. Начинало темнеть. Чтобы сократить путь, Илларион направился по тропке наискось, через подсолнечниковый массив. Со стороны Мошан ещё с утра гудел комбайн. Шёл обмолот уже высохших подсолнечниковых корзинок, заполненных тугими, ядреными семечками.

Остановившись, Илларион налущил в ладонь с корзинки молодых семян. Несмотря на сгущающиеся сумерки, он обратил внимание, что большинство палок вокруг него стояли без шляпок. А в нескольких метрах от тропки лежали десять мешков уже выбитого и провеянного подсолнечника. Рядом с мешками лежало решето и небольшой брезент, на котором выколачивали корзинки и веяли подсолнечник. Кто-то, видимо целый день потрудившись в густом урожайном массиве, ждал темной ночи, чтобы перевезти ворованное домой.

Пересчитав мешки, Илларион заботливо укрыл их брезентом. Сверху водрузил решето. Огляделся. Никого. Почти бегом направился в село. Через несколько минут он уже открывал калитку во двор, жившего неподалеку, Назара Жилюка – председателя колхоза. Тот, помывшись, сел за столик возле дворовой плиты, собираясь поужинать после беспокойного дня.

Но поужинать вовремя в тот вечер председателю было не суждено. Выбитый кем-то подсолнечник в тот же вечер перевезли в склад. Наутро взвесили и оприходовали. За решетом и брезентом никто так и не пришёл. А осенью за добросовестный труд и революционную бдительность в деле охраны социалистической собственности правление колхоза премировало Иллариона новыми резиновыми сапогами.

Правый берег Куболты, более крутой, но без обрывов был посечен множеством прямых неглубоких овражков. На самом верху, где начинались овражки, было несколько лисьих убежищ с множеством ходов. За овражками было поле, простирающееся до самого леса. С каждым годом овражки отвоевывали у поля полоску земли. Впоследствии весь склон был засажен акациями. Весной туда вывозили колхозный пчельник.

Лес, по нашим детским меркам, был огромный, километр на полтора. Он был очень старым. На моей памяти это была площадь, занятая шиповником, терновником и огромными пнями. По лесному массиву были разбросано множество высоких деревьев дикой черешни. Самая мелкая – была настолько горькой, что горечь во рту ощущалась еще минимум полчаса. Была и полугорькая, больше белая с удлиненными розовобокими ягодами. Сладкая черешня была самой крупной и червивой. Червей в ягодах мы замечали, уже насытившись.

В терновнике вили гнезда сороки и в конце мая – начале июня мы устраивали охотничьи набеги. Пробираясь между кустами терновника, с трудом добирались до сорочьих гнезд. Спешно забирали, клюющих руки, птенцов и исцарапанные в кровь, но довольные "полезной" добычей, выбирались на звериные тропы с оперенными, но еще не летающими сорочатами за пазухой. Сквозь заросли приходилось пробираться, как сквозь туннель, пригнувшись, либо на четвереньках.

Тропы были вытоптаны животными. Мы ни разу не видели, но взрослые рассказывали, что лес был заселен лисами, дикими свиньями. Увидев темный кал вперемежку с непереваренными птичьими перьями, мы кричали, как индейцы, снявшие скальп бледнолицего, призывая остальных полюбоваться. Это были испражнения лисицы.

Старики рассказывали, что до войны в лесу видели волков. Когда мы забирались вглубь леса и вокруг были видны лишь густые высокие кустарники и одиночные деревья, становилось жутковато. Под ложечкой появлялось какое-то щемящее с тошнотой чувство, которое проходило, как только выбирался на укатанную телегами дорогу к Куболте.

Однажды, после первого класса, путешествуя по лесу с моим троюродным братом Броником Единаком и старшим нас на два года сыном школьной уборщицы Толей Ткачом, я не поделил с ними добытых из гнезд сорочат. В знак протеста я двинулся домой. Они вначале стали смеяться, говоря, что я иду в обратную сторону. Потом стали кричать вдогонку, но я уже закусил удила.

И лишь выйдя на другой склон леса, я увидел незнакомую дорогу и мужчину с мальчиком моего возраста, едущих в бричке. Он и объяснил мне, где Елизаветовка. Разумеется, на молдавском языке. Я его прекрасно понял. Все естественные ориентиры, включая солнце, мгновенно встали на свои места. Обратную дорогу я пробежал безостановочно, пока не настиг друзей уже на противоположном подъеме из долины Куболты. Оказалось, как говорили тогда в селе, меня "взял блуд" и я потерял ориентацию.

Родители так бы и не узнали , что я был в лесу и под Климауцами, но Броник всем рассказывал, как мне "скрутило свет", а я к тому же оказался непослушным спутником.

Осенью того же пятьдесят четвертого я ходил в лес с бабушкой Софией, вернувшейся из Сибири. Мы собирали какие-то рыжие грибы, обильно растущие на пнях. Казалось, я никогда не видел такого обилия и разнообразия красок леса, как в тот день. На одних деревьях листья были еще зелеными до черноты, с фиолетовым оттенком, на других они уже были желтыми, на кустарнике горел багрянец десятков оттенков, а лесополоса по краю леса была лимонно-желтого цвета с розово-оранжевыми и красно-фиолетовыми вертикальными полосами.

В пятьдесят пятом лес корчевали тракторами с огромными стальными бивнями спереди. Все мужское население колхоза шло в лес "бить пни". В тот год вдоль всего села у каждых ворот были горы битых пней. Горели они долго и жарко. В поддувале по вечерам ребятня любила печь картошку.

А вообще топили соломой, палками, кочанами обрушенной кукурузы, головками подсолнечника, объедками кукурузных стеблей, подсолнечниковой шелухой с маслобойки, опилками. Для опилок и шелухи использовались специальные решетки для горения, иначе в печи периодически «бухало» и через дверцу и щели в печке вырывались струйки голубого дыма.

Что касается Куболты, то это действительно был наш мир. Это была не только речка, не только место выпаса коров. Это был летний клуб моих сверстников, где мы обсуждали последние фильмы и прочитанные книги, пересказывали прочитанное, начинали курить...

Часто мы пасли коров в колии (по очереди) скопом, несмотря на наказы родителей выбирать места, где трава повыше и погуще. С утра мы располагались на склоне против солнца, а к обеду мы переходили под тенистые ивы. Коровы разбредались по всей долине, часто заходили в посевы, что было недопустимо.

А были просто вредные, которые до поры до времени паслись мирно, постепенно удаляясь. Как будто рассчитав дистанцию, корова внезапно срывалась с места и галопом влетала в середину колхозного массива. Там, как ни в чем не бывало, начинала спокойно пастись.

Бегали за такими коровами по очереди, обегая ее и заготавливая, кроме палки с булавой на конце, полные карманы камней. Корова издали оценивала наш маневр, но выдерживала характер до конца – продолжала пастись. И лишь когда сокращение расстояния становилось для нее критическим, она срывалась с места и, подняв хвост, резво бежала, хватая на бегу плоды колхозного поля. Камни, как правило, летели мимо. Корова врезалась в центр стада и продолжала мирно пастись.

Поскольку бегать было накладно, Андрей Суфрай, старше меня на три года и друживший с Тавиком, приспособил для верховой езды свою корову. Обвязав корову фуфайкой вместо седла, он верхом ездил выгонять заблудших. Корова шла медленно, но зато Андрей не шел пешком. Попробовали и остальные. Но другие коровы артачились, не поддавались дрессировке. Нашли компромисс. Андрей целый день лежал под ивой, а остальные на его корове по очереди наводили порядок в стаде.

Все бы хорошо, но корова резко уменьшила надои. А тут еще и отцу Андрея какой-то доброжелатель нашептал. Надо же было Андрею в тот день сесть на корову, чтобы не утратить навыки верховой езды. Едва он успел выгнать провинившуюся корову, как внезапно увидел своего отца. Огромный, атлетически сложенный дядя Миша стоял на пригорке, опершись на длинную чабанскую палку. Что было, не скажу, но коров для верховой езды больше никто не использовал.

Чаще всего мы играли под двумя огромными в несколько наших детских обхватов, двумя сросшимися ивами. До полутора метров в высоту между ивами было свободное пространство, напоминающее огромное дупло. Многие поколения юных пастухов пытались его расширить, выжигая внутри разведенным костром. Как только костер разгорался, начиналось выделение сока и огонь потухал.

Мне, перешедшему в четвертый класс, было оказано доверие найти выход. В день выпаса в колии выбор пал на меня из-за того, что я уже читал, принадлежащий брату, учебник химии 10 класса. Из учебника химии 1954 года наглядными и актуальными оказались: реакция натрия с водой, реакция глицерина с марганцовкой, состав спичечных головок и соотношения составных частей пороха. (читатель при желании может проверить и убедиться, что тогдашний учебник химии мог бы стать достойным пособием террористов).

Недолго думая я сказал:

– Нужна селитра. Много.

Бывая в кузнице, я наблюдал, как Лузик не раз посыпал селитрой медленно разгорающийся курной уголь. Посыпанный селитрой уголь начинал гореть ярко. Селитра плавилась и из горна вырывались множественные языки шипящего фиолетового пламени

Решили, что мешка хватит. Бумажные мешки с селитрой для удобрения навалом лежали под навесом, прилепленным к птичнику. Старшие с трудом донесли неполный надорванный мешок. Старательно собирали угли на кострищах, сухие ветки, бумагу, сухие коровьи лепешки. Раздался чей-то голос:

– Ну, жидик! Если не будет гореть – убьём!

Следовало ранее сказать, что наряду с фамилиями и именами в селе при персональном опознавании основное значение все же имели клички. Уменьшительный «партийный» псевдоним «Жидик» достался мне от отца.

С детства отец остался совершенно один на один с собственной судьбой. Отвергнув роль приемного сына у зажиточного отчима, отец с раннего детства вкусил одиночества. Окончательно вернувшись на родное подворье в возрасте двенадцати лет, отец пас коров и овец у зажиточных сельчан. Весной собирал гусеницы в садах цаульского помещика Помера. Брался за любую, самую тяжелую и грязную работу.

При всем этом, по словам бабы Софии, мамы и тетки Марии, отец ненавидел воровство. Ужиная однажды у хозяев после трудового дня, отец краем глаза заметил, что его напарник по работе сунул за пазуху хозяйскую ложку. Перелетев в прыжке через стол, отец вытащил из-за пазухи напарника ложку вместе с оторванным куском ветхой рубашки. Когда пришли хозяева, чтобы расплатиться, за столом сидел только мой отец. Тщательно вытертые, обе ложки и нож лежали рядком.