Текст книги "Вдоль по памяти. Люди и звери моего детства. Бирюзовое небо детства. Шрамы на памяти (СИ)"

Автор книги: Евгений Единак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 66 страниц)

Выйдя на берег, растягивался ничком на, казалось, еще никем не тронутой, прохладной траве передохнуть. От болотного газа слегка кружилась голова. Покинутый противоположный берег каждый раз первые мгновения казался незнакомым.

Первым делом обследовал густой прибрежный кустарник. В развилках и переплетениях тонких ветвей почти круглые свои гнезда искусно прятали щеглики (щеглы). Далее следовали заросли бузины вперемежку с колючими кустами шиповника. Между ними густо росли валериана и дикий чеснок. Узкую ленту опушки до самой пахоты с солнечной стороны устлал земляничный ковер. Под жарким солнцем на кочках грелись серой и неправдоподобно изумрудной окраски юркие ящерицы. При приближении они молниеносно скрывались в траве.

Северный хвост озера переходил в небольшое болото. Дальше густой кустарник клином подходил к дороге, за которой рос молодой фруктовый сад, высаженный колхозом в конце сороковых годов. Справа был колхозный огород, упирающийся лесополосу соседнего колхоза. Я обходил болотистый клин из-за обилия густой череды, колючки которой в великом множестве намертво впивались в мои трусы. Я шел к дороге по краю огорода, на ходу срывая пупырчатые темные огурцы и незрелые, только начинающие розоветь помидоры. К плотине возвращался уже по узкой, стисненной лебедой, полынью и высоким чертополохом, дороге.

Полукруглый мыс, разделяющий северный хвост с основным зеркалом става, венчал курган, насыпанный кем-то из многочисленной династии Соломок. По рассказам деда Михася, курган в начале двадцатого века был около семи-восьми метров высотой. На вершину его вела деревянная лестница. Сама вершина представляла собой площадку, радиусом не менее трех метров. На вершине стояла беседка на шести столбах. В беседке стоял круглый стол, по кругу которого стояли, врытые в землю, шесть удобных скамеечек с ажурными спинками.

В двустах метрах выше от северного хвоста става лежало загадочное кладбище, которому, по преданиям, много столетий. В селе его называли турецким цвентаром (cmentarz – кладбище польск.). Кладбище было уставлено могильными камнями на широком основании. Некоторые из надгробий, лежали. Лицевая сторона всех стоящих надгробий была обращена строго на юг.

На гладко отесанной лицевой поверхности надгробий были непонятные надписи, действительно отдаленно напоминавшие арабскую вязь. Между надгробиями было несколько старых деревьев, часть из которых превратились в высокие пни.

Во времена моего детства в летний период кладбище посещали студенты Кишиневского университета. С ними была невысокого роста, сухонькая пожилая женщина в больших круглых очках, за которыми ее светло-голубые глаза казались огромными. Студенты делали зарисовки в альбомах, рулеткой замеряли надгробия, фотографировали камни и надписи, что-то тщательно записывали.

В начале девяностых началась повальная приватизация, в том числе и земель. Будучи в селе, я поехал на клубничное поле, находившееся рядом с кладбищем. Камней на месте кладбища уже не было. При приватизации участок попал в имущественную квоту. На вопрос, куда делись надгробия, каждый бывший руководитель стыдливо кивал на предыдущего. Кладбище, пережившее многие социальные потрясения, революцию, двадцать два года в составе королевской Румынии, вторую мировую войну, горбачевской перестройки и ее последствий не перенесло, бесследно исчезло. Как говорится, концы в воду.

Купальный сезон на ставу, как правило, начинали после последнего звонка. Тогда это было 23 мая. Но один раз, возможно в пятьдесят седьмом, мы на несколько минут окунулись в воду второго мая. Закрывали сезон, бывало, во второй половине сентября, несмотря на то, что после Ильина дня (2 августа) купаться нам родители уже запрещали.

Один раз в порыве охотничьего азарта мы полезли в воду в конце октября. Возвращаясь из колхозного сада, куда вся школа вышла подбирать падалицу, мы увидели утку, плавающую посреди озера. Поскольку перелет птиц мы видели раньше, было решено, что эта утка не способна летать. Раздевшись, пять самых отчаянных залезли в озеро с разных сторон и стали одновременно приближаться к утке.

Сначала она вела себя довольно спокойно. По мере нашего приближения утка начала метаться. Мы уже считали ее своей. Когда кольцо окружения сжалось еще на пару метров, утка, слегка разбежавшись по воде, довольно резво взлетела. Лишь тогда мы почувствовали, как окоченели. Обратный путь мы бежали без остановок до села. Удивительно, но никто из охотников не заболел.

С Одаей и большим ставом связано несколько легенд, большинство из которых возникли, вероятно, из буйных мальчишеских фантазий. Как и все легенды, они прочно увязаны с местами и событиями, часть из которых действительно имели место.

Многим поколениям юных рыболовов не давала покоя легенда о гигантской рыбе-матке, обитающей в ставу около ста лет. Согласно преданию, пан Соломка, увидев в сетях огромную рыбину, пойманную по его заданию нанятыми крестьянами, раздумал выставить ее на для угощения на предстоящем балу. По его просьбе совсем еще молодой коваль Прокоп, раскалив шило, сделал два отверстия в пластинках, прикрывающих жабры. В эти отверстия он вдел золотые сережки. Рыбу отпустили обратно в став.

С тех пор покой покинул любителей рыбной ловли. Каждый мечтал выудить именно карпа с золотыми кульчиками (серьгами). Масла в огонь подлила учительница биологии и географии Людмила Трофимовна, которая на уроке рассказала, что карп живет до двухсот лет.

Бывая в кузне, я не выдержал и спросил старого Коваля напрямик, цеплял ли он серьги пановому карпу. Прокоп пробурчал в ответ что-то непонятное. Когда я повторил вопрос, Коваль, отвернувшись, начал усиленно стучать молотком по раскаленному железу. Такая неопределенность еще больше разворошила наше воображение. Стало ясно, что Коваль дал клятву пану Соломке о неразглашении тайны и хранит ее до сих пор.

Возле гребли часто наблюдали извилистую линию пузырьков, длиною до трех метров. Фритка Твердохлеб с присущей ему серьезностью, объяснял, что это огромные змеи, способные задушить человека, а тем более ребенка. При расспросах все родители, не сговариваясь, единогласно подтверждали Фриткину правоту. Все они надеялись, что хоть что-нибудь оттолкнет их чад от частых визитов на ставы или по, крайней мере, от заплывов в глубокие места.

Старики рассказывали, что ночью в ставу раздаются громкие жалобные стоны, вызывая у слышавших их, леденящий душу страх. По преданию, это стонут души не вытащенных из воды утопленников, умоляя найти тело и похоронить по христиански. Тогда души упокоятся и перестанут взывать по ночам.

Рассказывали, что на турецком погосте по ночам зажигаются таинственные голубые огни, а Мирча Кучер утверждал, что он сам слышал от Горки (Григория) Унгуряна, что тот в свою очередь лично видел ночью на Соломкином кургане появившуюся ниоткуда старинную беседку, в которой за столом сидел сам пан и громко рыдал с причитаниями и рвал на себе волосы. Рассказывая об увиденном, сам Горка, по утверждению Мирчи, горько рыдал, сопереживая пану.

Все эти легенды с ходу разбивались о Тавиковы объяснения, откуда взялась каждая легенда.

– Рыбе, по прихоти пана, вполне могли вдеть серьги.– объяснял пятнадцатилетний Тавик, перешедший уже в десятый класс, так как в школу тетка Раина отправила его с шести лет.

– Но с серьгами рыба подвержена большой опасности зацепиться за коряги или за утащенные, либо просто утерянные снасти и могла погибнуть от голода. А возможно другое. Пана давным-давно уже нет, а рыбу мог кто-либо поймать. Отдавать серьги некому. Рыбу давно могли съесть, а серьги, возможно, носит чья-то жена или дочь.

– Что касается водяных змей, то такими могут быть только ужи. Но они гораздо меньших размеров и часто всплывают, чтобы набрать воздух. – продолжал Тавик.– скорее всего это карпы роются в иле в поисках корма. А по ночам могут вопить совы или филин, а может и лиса голодная подвывает. Какие могут быть голубые огоньки на кладбище? Там масса трухлявых пней, а в них живут мелкие червячки, светлячки называются.

– Но Горка своими глазами видел пана в беседке. Не станет старый человек врать. – не сдавался Мирча.

– А ты не спросил Горку, сколько стопок он выпил, перед тем как видел пана. А что Горка плакал, так может то вовсе не слезы, а водка лилась из Горкиных глаз. – окончательно сокрушал Тавик одну за другой все без исключения легенды.

Широко открыв рот, я с изумлением слушал каждое Тавиково слово. И когда только он успевает столько читать? Да еще и запоминать!

Общение с Тавиком внесло свою весомую лепту в формирование моего критического отношения к суевериям и легендам.

Но одну романтическую легенду, поражающую хитросплетениями выдуманной истории с имевшей место действительностью в прошлом и настоящем, привожу со всеми подробностями.

Старики утверждали, что метров двести выше, где сейчас находится берег восточного хвоста большого става издревле бил из-под земли мощный источник чистейшей, как хрусталь, воды. Бурный поток несся вниз по склону. На повороте поток сливался с быстрой речкой Боросянкой, берущей начало из трех мощных изворов в котловине, называемой Понорами за селом Боросяны со стороны Брайково. Далее речка делила село на две половины.

Свое название речка Боросянка получила от того, что на ее берегах были плодородные пастбища, на которых паслись отары тучных (толстых, боросаных) овец. По бытующему преданию, первых людей, поселившиеся в этих местах более шестисот лет назад и пасших овец, звали Боросянами. Один из Боросянов, разбогатев, якобы стал владеть этой землей.

В 16 – 17 веках во время нашествия чумы село Боросяны дважды, как и соседнее Брайково, вымирало полностью. Пустовавшие дома через годы заселялись пришлыми людьми из других мест Бессарабии и Украины, удиравшими с насиженных мест от чумы и турецкого нашествия. Со второй половины восемьнадцатого века до настоящего времени жителей по фамилии Боросян в селе не было.

Затем, пробегая по долине зигзагами, Боросянка проходила место, где сейчас находятся самые крайние дома нижней части Елизаветовки. Самой Елизаветовки тогда еще в помине не было. На том самом месте, где сейчас находится, вытянутое в одну линию, село, протекала тихая безымянная речка, которая на долине сливалась с более мощной Боросянкой. Далее никогда не пересыхающая Боросянка текла по лощине между холмами и впадала в Куболту там, где сейчас находится северо-восточная окраина Плоп.

В пятистах метрах восточнее последней, перед слиянием с Куболтой, излучины Боросянки находилось, построенное в начале восемнадцатого века, имение пана Барановского. От имения Соломок до Барановских напрямик через пологую возвышенность было чуть больше полутора километров. По дороге – больше трех. В самом начале войны имение дотла было разрушено советской авиацией, бомбившей остановившуюся там на постой крупную немецко-фашистскую часть.

После войны в окрестностях бывшего имения устроили сельский скотомогильник. Оставшиеся развалины разнесли по кирпичикам. Во времена моего детства у многих пожилых сельчан цыплята пили воду, налитую в квадратные печные кафельные корытца, унесенные с развалин бывшего имения. Тогда я был убежден, что весь дом Барановских был очень нарядным и целиком состоял из узорчатых зелёно-голубых и желто-рыжих блестящих глазурованных изразцов.

Самих Плоп тогда тоже не было. Первые дома стали появляться лишь в 1776 году. Куболта, берущая начало на окраине села Паустово, что под Окницей, на своем пути впитывала воду из множества крупных источников. Только в окрестностях Плоп Куболта вбирала в себя воду более, чем из двадцати изворов. Однако самым крупным родником, питающим Куболту, всегда считался источник на горе к западу от села Городище.

Все окружающие источник и поток земли принадлежали поколениям польских помещиков Соломок. Там стояло, ныне срытое, родовое поместье. Поток в нескольких местах запрудили и в чистые ставы запустили рыбу. Мимо поместья проходила дорога, которая вела от Тырново через Цауль, Плопы и Городище на Сороки.

...В незапамятные времена большой отряд турок возвращался из удачного похода. Награбленное везли на десятках подвод. Только одного золота был целый воз, который тянули четверо быков. Возле каждого колеса вышагивал янычар, постоянно поливая ступицу и ось водой. Воду везли в бурдюках следующие за золотом три арбы.

На территории Бессарабии лютовала чума. Не обошла она и отряд турок, который редел на глазах. Стала реальной угроза полного вымирания войска. Заболевший паша, предчувствуя свою кончину, позвал трех сыновей, бывших с ним в походе. Он приказал сыновьям бросить кожаные мешки с золотом в глубокий источник и налегке мчаться в Измаил. Оставшимся в живых надлежало из поколения в поколение передавать секрет о спрятанных сокровищах. Так и поступили. Отрубив головы всем, кто помогал им свалить золото в источник, сыновья паши ночью покинули лагерь и поскакали в Измаил...

Забитый тяжелым золотом источник иссяк. На поверхность земли пробились несколько небольших родников, которые, образовав небольшое узкое болото, с трудом подпитывали ставы. Некогда полноводный поток пересох. Но мощная подземная река искала выход на поверхность.

Нашла она его в четырех-пяти километрах строго на восток, в самой лощине долины Кайнар между Городище и Кришкауцами. Как только вода вырвалась из подземного плена в Кайнар, иссякли источники и высохла сама речка Боросянка до самой Куболты. Только каждой весной воды из таявших снегов несутся мутным потоком, напоминаюшим о том, что в прошлом по долине проходило русло некогда полноводной речки.

Вырвавшийся из-под земли сквозь камни источник и сегодня подпитывает речку Кайнар, выбрасывая на поверхность около пятидесяти литров кристально чистой воды всего лишь за одну секунду. Сейчас там стоит цех по производству минеральной воды "Кришкауць"

Исчезновение мощного источника, питавшего пруды Одаи и трех крупных изворов, образующих речку Боросянку и внезапное извержение воды в долине реки Кайнар имеет и более прозаическое объяснение. Причиной внезапного изчезновения водоемов, питающих их источников и внезапного выхода воды на поверхность в другом месте, являются так называемые карстовые процессы.

Само карстовое явление представляет собой реакцию выщелачивания или растворения трещиноватых известняковых пород как подземными, так и поверхностными водами. В результате растворения на поверхности образуются западающие формы рельефа (воронки, впадины, котловины и полья), а также различные полости, каналы и пещеры в глубине пород.

Сама наклонная котловина диаметром около 300 метров, берущая начало сразу же за северной окраиной Боросян и окружающая ее территория издавна и по сегодняшний день зовется Понорами. Поноры – наклонные и вертикальные отверстия, возникающие при пересечении трещин в карстовых массивах. Отсюда и легенды о существовании подземных ходов длиной до 15 км, берущих начало за окраиной Боросян и выходящих на крутые прибрежные склоны Днестра.

Карстовыми процессами объясняется и периодическое, по свидетельству старожилов, внезапное и таинственное исчезновение в прошлом озер, расположенных в полье между Брайково, Боросянами, Сударкой и Городище. Уже на моей памяти имело место внезапное исчезновение относительно большого, длинного, но узкого озера, расположенного северо-восточнее Боросян...

В начале девяностых мы с Женей увлеклись ловлей раков. Несколько лет подряд короткими бреднями-раколовками мы цедили воду большинства озер района. Осенью девяносто четвертого, с поворота дороги, ведущей от Брайково к Сударке, наше внимание привлекло длинное озеро, находившееся в долине между Боросянами и Сударкой. При расспросах выяснилось, что озеро кишит карасями и раками. Это озеро мы и наметили для облова будущим летом.

В первой половине лета девяносто пятого мы вновь проезжали по этой дороге. На повороте мой взгляд уловил непривычную неправильность ландшафта, которую я не успел осознать. Лишь затормозив и выйдя из автомобиля, я увидел вместо водной глади озера тусклую поверхность высохшего и растрескавшегося ила. Пасшие коров, мальчишки рассказали, что озеро исчезло, как говорят, в одночасье еще в середине мая.

Исчезнувшее вместе с водной живностью озеро находилось на расстоянии 2,5 км. от Боросянской котловины. Но в отличие от бывшей речки Боросянки и источника на Одае, озеро находилось за водоразделом бассейна Куболты. Само озеро и прилежащая территория Понор входят в бассейн реки Кайнар.

В Поноры, находящиеся на расстоянии 3-4 километров от Елизаветовки, в начале пятидесятых мои родители ходили пешком на прашовку колхозных полей. Поднимались затемно. Мама успевала подоить корову. Отец носил воду, потом привязывал корову к столбу ворот со стороны улицы. Пастух, позже гнавший стадо на Куболту, по ходу освобождал всех привязанных коров. Закинув сапы за плечо, через огороды соседей напротив, родители спешили в поле. Рассвет, рассказывала мама, бывало, встречали уже в поле за Боросянами, на юго-западном склоне Понор.

Меня, спящего дошкольника, запирали в доме на квадратный черный висячий замок. Проснувшись, я выбирался через окно и закрывал его с помощью длинной палки. Выпивал оставленную мамой под макитрой кружку выдоенного утром, еще хранящего живое тепло, молока. Не спеша, самостоятельно отправлялся в недавно открытые колхозные ясли-сад, с существованием которых я уже к тому времени смирился.

Сменялись поколения Соломок, рождались и разрастались новые села. Последний из Соломок, пан Каетан, бывало, большую часть дня проводил в беседке, наблюдая за работающими крестьянами. Почти весь день курилась его длинная, диковинной формы и причудливо изогнутая янтарная трубка, подаренная ему его кумом Радзивиллом, с которым пан Каетан подружился на крестинах у Ржеусских.

Обладая великолепным родовым замком в Несвиже, Адам Радзивилл беспрестанно носился по Европе, шокируя общество сопровождающим его целым табуном молодых дам, отбитых на дуэлях у мужей и бесконечными рассказами о воинских подвигах, которые он лично совершал два-три века тому назад.

В качестве ответного дара, а больше из доброго расположения, Соломка почти ежегодно слал Радзивиллу обоз различных сортов вин из винограда, черенки которых привозил его управляющий из Греции и Италии. Бессарабское вино Радзивилл возил с собой по городам Европы, поражая всех способностью выпить за день несколько кухолей. Кухоль Радзивилла вмещал в себя около четверти ведра.

Пани Стефания, супруга Каетана, проводила дни безвыездно, простаивая часами у кругового окна в фонарике имения, либо наигрывая на клавесине что-то грустное. Так проходили дни, месяцы, годы. А детей все не было. Несостоявшееся материнство исподволь иссушало некогда искрящуюся красотой и здоровьем наследницу обедневшего рода Бискупских, когда-то претендовавших на польскую корону.

Глазами, подернутыми слезной поволокой, пани с тоской смотрела на детей, играющих в незамысловатые игры бедняков. Это были дети батраков, приходящие с родителями в имение по утрам в предвкушении сытного обеда в людской, где обедали их родители. Одно время пани обратила внимание на сероглазого малыша, единственного сына вдовы Павлины Унгурян, исполняющей должность прачки и птичницы. Мальчика, как и мать тоже звали Павел.

Пани Стефания приглашала мальчонку в покои, баловала сладостями, учила играть на клавесине. Маму Павла пани перевела в экономки. Но когда пани предложила Павлине, чтобы маленький Павло оставался на ночь, Павлина взяла расчет и больше в имении не появлялась. Вместе с ней с глаз и из сердца пани Стефании исчез и Павел, который стал проводить дни в детских играх под деревянным мостом, соединяющим тогда обе половины Боросян.

После ухода Павлины, уведшей Павла, пани совсем опустила руки. Все время проводила в комнатах. Клавесин был заброшен. Даже приехавшие погостить из Вильно и Барановичей, тоже бездетные, старшие сестры не могли отвлечь младшую сестру от неуемной тоски. Проводив сестер, Стефания стала все чаще прикладываться к бокалу с розовым вином.

Пан Каетан, занятый хозяйственными заботами, не замечал состояния жены. Он целиком ушел в заботы о благоустройстве усадьбы. В то лето вырыли новый подвал, разбили ореховый сад, заложили малинник.

Однажды, когда он ревниво наблюдал, как рабочие отпускали в озеро, привезенных из самой Свислочи, мальков красного карпа, не сразу обратил внимание на деликатное покашливание управляющего. Пан оглянулся. Теребя поля соломенной шляпы, управляющий сообщил о девушке, пришедшей издалека в поисках работы.

– Вроде покорливая. И руки у нее натруженные. Только по украински и по молдавски разговаривает неважно. Может поговорите, пан Каетан?

Соломка кивнул. Управляющий жестом подозвал девушку, стоявшую под ореховым деревом. Та приблизилась. Невысокого роста, сильно смуглая для здешних мест, с черными, как смоль волосами, крупными кудрями, спадающими на плечи. Но поразили пана глаза. Огромные, миндалевидной формы, они словно обволакивали пана внимательным и властным взором. Соломка, не любивший, чтобы кто-то был сильнее и, тем более, подавлял его волю, недовольно дернул плечом, и приказал управляющему:

– Отведи к пани. Ей, кажется, нужна горничная или экономка. Может пригодится.

И, повернувшись к рабочим, сливающим воду с мальками, гневно закричал:

– Ниже! Каду ниже опускайте, пся крев!

Размеренно проходили дни, недели. Прошло два месяца. Перед закатом, когда батраки готовились расходиться, перед паном снова стоял управляющий:

– Пан, я должен вам сказать про Марию.

– Какую еще Марию?

– Вашу новую экономку. Я же ее привел. Но вот незадача.

– Говори, не тяни!

– Простите, пан. Но она по ночам выходит из флигеля и уходит наверх. Туда где начинается болото. Сядет на камень и сидит, пока светать не начинает. Сам уже неделю слежу за ней. А вчера в полночь приехали двое. Лошадей привязали до морвы (тутовое дерево, шелковица), что на самом верху. А сами пешком подошли к Марии и о чем-то долго и тихо говорили. Потом спорили. Оба черные. То ли цыгане, то ли турки. Луна светила, я видел. Как бы беды не было.

Вечером пан Каетан потушил свечи и уселся в кресло у окна, выходящего на флигель. Все было спокойно. В небольшой комнатушке флигеля горела свеча. Пан смачно зевнул и тряхнул головой, отгоняя сон. В это время свет в окне флигеля погас. Пан Каетан всматривался в темноту.

Темная тень скользнула от дверей флигеля к задней калитке. Пан тихо спустился и вышел во двор. Семенящая к болоту тень уже скрылась в высоком кустарнике. Пан Каетан крался следом, держа наготове пистоль, которым можно было свалить быка.

За крайними кустами пан притаился. На фоне лунного неба чернели три фигуры. Они о чем-то тихо говорили. Один из них пошел вверх по склону, щупая землю длинной палкой. Потом вернулся. Так же тихо поговорив, разошлись. Девушка по тропинке, огибающей сад, направилась в сторону усадьбы.

Стараясь не шуметь, пан побежал напрямик. Когда он поднялся на крыльцо флигеля, увидел Марию, спешившую со странного свидания. Затаившись, пан ждал девушку в крохотных сенях флигеля. Скоро послышались легкие шаги. Не скрипнув, открылась дверь и Мария проскользнула во флигель. На пороге комнаты остановилась. Что-то ее насторожило. Затем подошла к кровати и, не зажигая свечу, Мария стала раздеваться.

Пан, не таясь, вышел из своего укрытия. Девушка обернулась и сдавленно вскрикнула. Рука ее протянулась к столу и схватила какой-то продолговатый предмет. Будучи наготове, пан перехватил ее руку и, вывернув, обезоружил девушку. Оказывается, девушка схватила со стола роговой гребень с длинной ручкой. Пан Каетан усмехнулся и, не выпуская руки, спросил:

– Ты куда ходила? Кто эти люди? Что вы задумали?

Пан Каетан увидел в, отражающих лунный свет, глазах девушки неподдельный ужас. Мария поняла, что за ней следили.

– Нет! Не надо! Ничего плохого! Не могу сказать. – она почти кричала, но крик ее был необычно тихим.

Соломка ослабил хватку. Девушка, вырвав свою руку из могучей ладони пана, метнулась к двери. Пан одним прыжком настиг ее и в бешенстве крикнул:

– Говори! Что вы хотите? Кто ты?

Девушка молча вырывалась. Обезумев от страха, она царапала его шею, потом впилась острыми зубами в предплечье Соломки. Для него этот укус был не сильнее укуса комара. Но рассвирепевший от сопротивления, пан Каетан отбросил экономку от себя. Но уже она, как разозленная дикая кошка, стиснув зубы, не выпускала его руки. Мария упала на кровать, увлекая за собой пана Каетана...

...Крадучись, пан покинул флигель на рассвете. Почти каждую ночь, как только гасла свеча в крохотной комнатушке экономки, пан покидал свою половину и на цыпочках крался к флигелю. Пани Стефания, занятая своими переживаниями и болячками, крепко спала. Помогали опийные капли, выписанные сорокским лекарем. Когда у Марии округлился живот, управляющий обнародовал свои выводы. Из его слов было ясно, что один из приходивших на край болота был любовником экономки.

В одну ночь, пани Стефании, несмотря на принятую изрядную дозу опийных капель, не спалось. Поселившаяся в душе тревога не давала уснуть. Далеко за полночь что-то толкнуло ее с постели. Наспех одевшись, она побежала по коридору к заднему крыльцу. В комнате мужа раздавался мощный храп. Что-то гнало пани к флигелю, в котором, несмотря на поздний час, окно светилось ярче, чем обычно.

Первое, что бросилось в глаза вошедшей пани Стефании, это были две толстые, горящие в подсвечнике, свечи. Мария, лежавшая в постели, при виде пани широко открыла рот в беззвучном крике ужаса. Глаза ее неестественно расширились. Даже сквозь природную смуглость поражала неестественная бледность ее лица. Пани несмело приблизилась. Девушка, испугавшись, ослабевшей рукой сделала отталкивающий жест. Пани Стефания увидела, что девушка буквально плавает в крови.

В это время окровавленный сверток из льняной простыни, лежащий рядом с девушкой зашевелился и запищал. Стефания, ни разу не испытавшая ранее чувства материнства, бросилась к свертку. Лихорадочно развернув, она увидела новорожденную девочку с уже перевязанной пуповиной. Кожа новорожденной была гораздо темнее, чем у матери.

Мария попыталась привстать, но тут же ее голова бессильно опустилась на подушку. Пани, прикрыв новорожденную, бросилась вон из флигеля. Вбежав в дом, она громко закричала, призывая на помощь. Дверь в конце коридора открылась и горничная, спавшая там, выбежала в темноту коридора.

– Скорее! Мария умирает! – закричала Стефания и толкнула дверь в спальню мужа. Пан Каетан недовольно повернул голову:

– Что стряслось?

– Мария умирает! – истерично закричала пани Стефания.

Пана Каетана как ветром сдуло с кровати.

– Что с ней?

– Девочку родила...

– Так родила или умирает?

– Родила и умирает. Быстрее!

Пан Каетан, как был, босиком побежал к флигелю. Женщины за ним. Вбежав, он бросился к кровати.

– Мария!

Мария открыла глаза и совершенно ясным взором посмотрела в глаза пана.

– Я не Мария. Я Мерием, непокорная. А это Айла, лунный свет. – тихо, но внятно сказала роженица, показывая ослабевшей рукой сначала на дочь, а потом в сторону окна, за которым светила полная луна.

Пан Каетан молча слушал. Взгляд его непроизвольно последовал за рукой Марии.

– В ту самую первую ночь луна светила так же ярко. – совсем некстати пронеслось в голове пана Каетана.

Он тряхнул крупной головой, словно прогоняя от себя неуместные мысли. Мария-Мерием продолжала слабеющим голосом:

– Там золото. Много. Не надо трогать. Много крови. Если тронуть, будет еще больше.

Услышав о крови, пан Каетан только сейчас увидел, что Мария тонет в собственной крови. Он беспомощно оглянулся на женщин. Те растерянно молчали. Казалось, что Мария на несколько коротких фраз потратила последние силы. Она бессильно откинула голову и закрыла глаза.

Видно было, что она угасает на глазах. Через пару минут она стала зевать так часто, что, казалось, все вокруг ей наскучило, и она хочет скорее уснуть. Выдохнув, Мария попыталась вдохнуть или зевнуть и застыла с приоткрытым ртом. Ее некогда алые губы побелели.

Пан Каетан стоял, ошеломленный. Казалось, он еще не до конца понял, что произошло. Зато пани Стефания за несколько минут уже успела примерить себя к новой роли. Ее движения обрели уверенность.

Перебрав скудный скарб своей, уже бывшей, экономки, вытащила чистую рубаху, разорвала ее и перепеленала ребенка. Взяв новорожденную, совершенно спокойно лежавшую на ее руках, она бросила взгляд на тело матери. Казалось, что это неподвижное тело уже мешает, еще не оформившимся, лихорадочно снующим в ее голове, мыслям.

Марию похоронили по православному обряду, хотя Соломки были католиками. Девочку кормила грудью рослая молодая женщина из Городище, у которой на день раньше сын, трижды обвитый пуповиной, задохнулся в родах. Кормилице с девочкой отвели самую просторную комнату на солнечной половине пани Стефании.

Девочку решили крестить в католичестве в костеле Могилев– Подольска. И тут встал вопрос об имени.

– Что тебе говорила Мария об именах? – спросила пани Стефания.

Пан Каетан, казалось, потерял свою привычную властность. Пожав плечами, он неуверенно промолвил:

– Айна или Айла? Не помню точно.

– Анна – хорошее имя. – согласно кивнула пани Стефания.

Она уже взяла бразды правления в доме в свои руки. Энергии у нее стало, хоть отбавляй. После рождения девочки в свои сорок лет она стала выглядеть намного моложе и привлекательнее.

Через две недели у кормилицы, в грудях которой молока хватило бы на троих, началась лихорадка. Левая грудь увеличилась вдвое, покраснела. Затем вся левая половина груди и левая рука вздулись, стали багрово-синюшными. Из Могилева привезли единственного в округе лекаря-хирурга Лейзеровича. Врач тут же вскрыл огромный зловонный гнойник. Вставив в рану привезенную марлю, прокипяченную в соленой воде, хирург, дав наставления, уехал.

К вечеру кормилицу вновь трясло в жестокой лихорадке. Ночью она потеряла сознание. А к полудню следующего дня кормилицы не стало. За сутки, на панском фаэтоне, в поисках кормилицы управляющий объехал Городище, потом, погнав коней вскачь, направился в Плопы, затем в Цауль. Вернулся безрезультатно.

Горничная, по указанию Стефании, тщательно вымыла вымя одной из коров, надоила молока. Разведя пополам с водой, девочку напоили из бутылки, в горлышко которой вставили свернутый в жгут кусочек льняного полотна.

Насытившись, девочка успокоилась. Но через день из-за резей в животе она кричала уже безостановочно. Стефания забрала Анету, как она теперь называла девочку, в свою спальню. Всю ночь она не сомкнула глаз, укачивая ребенка. Анета, словно почувствовав, что стало причиной ее болей, отказывалась от коровьего молока. Теперь она беспрестанно кричала еще и от голода.