Текст книги "Вдоль по памяти. Люди и звери моего детства. Бирюзовое небо детства. Шрамы на памяти (СИ)"

Автор книги: Евгений Единак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 66 страниц)

Беззвучный смех душил маму до позднего вечера.

Такова она была, баба Домка...

Ездила Домка до конца своей долгой беспокойной жизни. Стоя на шляху, останавливала грузовые машины и автобусы. Приоткрыв дверцу, водители спрашивали:

– Вам куда, бабушка?

– Какое тебе дело? Куда едешь, туда и вези! Куда автобус – туда и я!

Безапелляционный ответ Домки всегда был неизменным и до сих пор звучит, как одно из крылатых выражений, которыми так богато мое село...

Умерла баба Домка в тысяча девятьсот семидесятом году, в возрасте девяноста четырех лет, оставив на Земле множество потомков: в Елизаветовке, Кишиневе, Бельцах, Сороках и бразильской Сан-Паулу.

Изредка проезжая мимо, мельком кидаю взгляд на бывшую обширную усадьбу. Сейчас там ничто не напоминает о заросшем диким разнотравьем, просторном, и милом моему детскому сердцу подворье бабы Домки, где проходили наши игры. Вся территория давно разделена на два двора. На месте бывшего жилища бабы Домки давно построили современный сельский дом, ничем не похожий на беленую хатку под черной соломенной крышей и низкой стрехой из моего уже так далекого детства.

Не стремитесь быть идеальными -

это бесит.

Будьте неординарными -

завораживает

Зульфия Исмагилова

Флорик

Он жил совсем недалеко от нас. Шестой двор на долину с правой стороны. Их небольшой домик с окнами, выходящими на улицу и темной дверью по центру стоял на невысоком пригорке за несколькими кустами сирени. Когда я бегал к тетке Марии, после двора Паровых с тёмной елью перед домом, моя голова неизменно поворачивалась вправо.

В самом начале склона между кустами сирени на пригреве часто сидел его отец. Его высокая худая сутулая фигура казалась ещё более сгорбленной, когда он подтягивал худые, с острыми коленями, в кортовых штанах, ноги. Часто на босу ногу, он был обут в серые ботинки с чуть затянутыми шнурками. Чтобы обувать не наклоняясь. Он сидел, наклонившись вперед, положив локти на колени. Вся его фигура, с вытянутой вперёд головой, была наклонена к этим острым коленям. Временами он натужно кашлял. Откашлявшись, тяжело дышал.

Отдышавшись, вытягивал правую ногу и из глубокого кармана вытаскивал торбочку, затянутую по кругу шнурком. Не спеша, развязывал верёвочку и растягивал кисет. Из другого кармана доставал, во много раз сложенную в толстый, по углам потёртый пакет, газету. Очень медленно, старательно отрывал ровный прямоугольник бумаги. Также не спеша вынимал из торбочки щепоть табака. Держа в трёх пальцах бумагу желобком, насыпал табак. Сворачивал и краем бумаги поводил по языку. Затем склеивал и снова облизывал самокрутку.

Я глотал обильную слюну. Такой вкусной казалась мне самокрутка. Я уже пробовал тайком крутить и курить цыгарку. Поскольку табака у меня не было, в бумагу я заворачивал высохшие на ульях листья щира, который ложили вялить, перед тем, как угостить кроликов. От свежего щира кролики вздувались и умирали.

Но как только дым попадал в глотку, я задыхался и кашлял, рот наполнялся обильной слюной и меня начинало рвать. Я полагал, что это от щира. Я был уверен, что если начну курить настоящий табак, то будет совсем другое дело. Курение сразу будет вкусным. Охоту к табаку надолго отбил мне случай с отцом в самый период роения пчёл. Отец отпросился у бригадира и целый день смотрел ульи. Все маточники он вырезал острым ножом, чтобы не удирали пчёлы. В тот день мой некурящий отец накурился толстых самокруток так, что до тёмной ночи лежал на брезенте в стодоле, жёлтый как воск. Его постоянно рвало. Мне было очень страшно.

А вот Флорикова отца не рвало. Затянувшись, он выпускал клубы дыма носом, глядя поверх кольев забора на дорогу и широкий, зеленый двор Жилюков. Он только периодически коротко сплёвывал, как будто стрелял губами. Это было очень красиво. У меня, как я ни старался, так не получалось. Как только я пытался стрелять слюной губами, по моему подбородку начинала стекать слюна. А заставшая меня за этим занятием мама, почему-то запретила мне такие плевки, сказав, что это, наоборот, очень некрасиво.

Должен был ранее сказать, что нашего соседа звали дядя Мэшка. Жену его, плотную и приземистую женщину, я долго называл тётей Мэщихой. Называл, пока моего обращения не услышала мама. Она-то и объяснила мне, что дядю Калуцкого зовут Мишка, Михаил. А тётю Мэщеху, оказывается, зовут Сянькой, Александрой, как тётю Сашу Навроцкую и Сашу Горина, одноклассника Алёши. Чудеса! Мама запретила мне называть кого-либо по призвескам (кличкам), утверждая, что это самая настоящая дичина. Моду на такую дичину, сказала мама, привезли ещё пятьдесят с лишним лет назад с Лячины.

В это время за спиной соседа громко щёлкнула клямка, открылась дверь и на низенький порог ступил Флорик, сын Калуцких. Он был старше меня на целых четыре года. Увидев курящего отца, он тут же вернулся в сени. Глубоко сунув руку в узкую торбу, висящую на стене, Флорик достал со дна полную жменю уже потёртого и осыпавшегося табака. Затем высыпал в карман собственных штанов. Захлопнув дверь, Флорик скрылся за домом.

– Пошёл курить, – подумал я, завидуя. – Мне бы такую волю.

Но такой воли дома мне не давали ни отец, ни мама. Как договорились! Вот и сейчас. Велели быстро отнести тётке Марии дрожжи и сразу же назад, домой. Дисциплина, как говорит учитель Пётр Исакович, живущий у Гусаковых на квартире. А дисциплину я как раз не любил.

Отнеся дрожжи, я, не спеша, возвращался домой. Старый Калуцкий, видимо, давно выкурил цыгарку. Сейчас он сидел, ещё сильнее наклонившись вперед и с натугой кашлял. Руки его уже упирались в траву, лицо его посинело, на шее вздулись толстые фиолетовые жилы. Говорили, что Калуцкий много лет болеет буркулёзом. Так говорили в селе. Позднее я уяснил, что Флориков отец болел туберкулёзом. Умер в пятьдесят третьем.

Снова звонко щёлкнула клямка. На широкую приспу вышла тётя Сянька.

– Флорик!

Но Флорика во дворе уже не было. Тётя Сянька вышла за угол дома. Пригнувшись, посмотрела во двор Полевых. Потом в сторону огорода:

– Флорик! Куда тебэ дiдько втаскав, дитино моя? (Куда тебя дьявол занёс, дитя моё)

После похорон умершего от воспаления лёгких старшего Ваньки, тётя Сянька, остро переживавшая потерю старшего сына, всегда называла Флорика, родившегося через два месяца после смерти брата не иначе, как моя дорога дитина.

Но я уже видел, где находится дорога дитина тёти Сяньки. Верхние ветки высокой вишни, растущей на меже с Полевыми, шатались. На дереве, не спеша спускаться, скрытый листвой, сидел её сын.

Флорик, сбросив сначала вырезанные ветки вишни, быстро, как настоящий Тарзан в кино, спустился с дерева.

– Шо ти там шукав так високо?

– Менi тра було (Надо было). – особо не вдаваясь в подробности, успокоил маму Флорик, поднимая брошенные с дерева палки.

Назначение палок я определил с ходу. Я не раз видел, как Тавик со своими друзьями-одноклассниками Андреем Суфраём, Валёнчиком и Сашей Граммой делали самопалы и рогатки. Одна палка у Флорика была заготовкой для рогатки.

Назначение второй палки было более достойным. Длиной более полуметра, она была срезана с короткими отростками. Из такой заготовки вырезали палку для выпаса коров, формируя на более толстом конце увесистую гулю. Кроме выпаса коров, такая палка использовалась для гутания. Была такая игра. Сначала гутали палками. Палку надо было бросить так, чтобы она, ударившись одним концом об землю, летела дальше, перекручиваясь в воздухе и ударяясь в землю.

У кого палка гутала хуже и ближе всех, тот и ставил свою фуражку на гутало – палку, вставленную в трещину в высохшей земле либо в сусликовую норку. На гулю одевали фуражку. Начиналось главное. По очереди, бросая каждый своей палкой, старались сбить фуражку с гули. Когда фуражка была сбита, гутание начиналось снова. Случалось, фуражка ещё не сбита, а на гутале висели уже лохмотья. Особенно доставалось козырькам. Бывало, за лето Штефан, мой двоюродный брат, вынужден был шить мне две-три кепки.

Если я видел Флорика во дворе, то молча заходил, забывая здороваться, несмотря на то, что мама каждый раз, отправляя меня к кому-либо, не забывала повторять, что приходя, надо сказать «Здрасти», а уходя – «До свидания». Кроме того, я долго считал Флорика роднёй. А здороваются, я был уверен, только с чужими. А роднёй я считал потому, что когда я шёл после пасхи поливать к тетке Марии, тётя Сянька всегда просила меня полить и ей. В конце она дарила мне галунку – крашенное яйцо. Крашенные яйца тёти Сяньки были очень красивыми. На них были разноцветные узоры, которые помогал ей рисовать разноцветными красками и воском сам Флорик. А мама моя красила яйца совсем некрасиво. Просто варила их в луковой шелухе.

Кроме того, по моему тогдашнему разумению, нас действительно связывали родственные связи. Флорик был двоюродным братом Бори Единака, моего троюродного брата, сына дяди Ивана Единака, которого в селе называли Иван Яковив. По этой причине я считал хоть далёкой, но роднёй и Мишку Бенгу, двоюродного брата Флорика и Бори Единака. Их мамы были родными сёстрами. Да и похожи они были здорово: Флорик, Боря Единак и, больше всех братьев и сестёр, – Гриша Бенга. Я долго был уверен в нашем с Флориком родстве, пока мама, с улыбкой на лице, не разрушила мои родственные иллюзии.

В детстве соседи и не только относились к Флорику с повышенным вниманием и некоторой осторожностью и опаской. Я считал такое отношение совершенно напрасным, обидным и несправедливым. Наоборот, в отличие от нудного и скучного, вечно читающего нравоучения, родного брата Флорикова деда Михаська Калуцкого, жившего в одном доме с Полевыми, или угрюмого Савчука, Флорик делал всё очень интересно и весело.

Было очень забавно, когда Флорик засовывал чёрную нитку с иглой в небольшую картошку и перевязывал её. Затем, размотав катушку, иголку с коротким концом нитки втыкал поверх окна у дяди Феди Жилюка, как раз там, где спала его дочь Галя, на год моложе Флорика. В полной темноте, сидя за своим забором, Флорик натягивал нитку и резко отпускал. Картошка дробно стучала по стеклу, точно, как костяшки пальцев человека.

Результат не заставлял себя долго ждать. Улёгшаяся было Галя со страху будила родителей. Медленно, с опаской выходил во двор дядя Федя. Обходил дом. Ничего не обнаружив и не слыша стука, заходил в дом. Через пару минут Флорик снова: – тук-тук-тук! И тут же ещё раз. Тук-тук-тук! Дверь у Жилюков резко распахивалась. Дядя Федя выскакивал на улицу с палкой в руке. Не обнаружив никого, он обегал вокруг дома. Снова никого. А мы, сидя рядом за забором во дворе Калуцких, восхищались смекалкой Флорика.

А ближе к осени Флорик устраивал настоящее кино. Почти фильм ужасов. Срывал созревающую тыкву, вырезал большие глаза, дырки вместо носа и свирепо оскаленный рот. В дырки для глаз вставлял зелёные стёкла от разбитой бутылки. Во рту были огромные острые зубы. Все семечки с мякотью выбрасывал, а внутрь кабака ставил толстую свечу. На резинках от трусов подвешивал кабак к свисающей над улицей ветке соседского ореха. Зажигал свечу, укрывал кабак черным платком с привязанной веревочкой.

Дождавшись, когда идущие из клуба старшие девчата приблизятся к подвешенному кабаку, Флорик дёргал за верёвочку. Чёрный платок слетал с кабака. Флорик быстро подтягивал за нитку, и сквозь колья забора забирал платок. А кабак на двух резинках начинал покачиваться вверх-вниз и в стороны. Перед идущими возникала свирепая голова огромного чудища со светящимися зелёными глазами и зубами. Казалось, что чудовище приседало и качалось из стороны в сторону. Вслед разбегающимся девчатам Флорик, вставив два пальца в рот, пронзительно свистел. Оттого, что светящееся в темноте и качающееся чудище ещё и свистит, девчата разбегались особенно резво.

В мае – начале июня по селу, надсадно жужжа, в предвечерье летали большие и малые хрущи (майские жуки). Особенно много их было на бульваре возле сельского клуба. Мы их ловили, складывали в, открывающиеся как портсигар, коробки из под «Казбека» и, закрыв, прижимали к уху. Слушая шебуршение хрущей по картонным стенкам папиросной коробки, мы утверждали, что слушаем «радиво».

Флорик использовал хрущей интереснее и занимательнее. Поймав хруща, подходил к правлению. Там всегда стояла председательская бричка. Ездовый дядя Ванька Вишнёвский в это время, как правило, был в коридоре правления. Ждал окончания наряда. Улучив момент, Флорик выдергивал из роскошных хвостов фондовских коней длинный прочный волос. Выламывал ровную гладкую кленовую ветку, очищал от листьев.

Мы внимательно смотрели за ловкими движениями волшебных пальцев нашего кумира. Запоминали последовательность выполняемых им операций. Мы были уверены в том, что недалёк тот день, когда мы будем делать то же самое. А пока мы постигали мастерство и прилежно учились.

Вот уже ровно отломан тонкий конец ветки. Под крепкими Флориковыми зубами чуть слышно треснул конец кленового прутика. В едва видимую щель конструктор клинит завязанный в узел волос. Другим концом волоса, как опытный хирург, завязывает и затягивает крошечную петлю у основания одной из ножек хруща.

А теперь предстоят испытания установки. Флорик начинает плавно вращать прутик с волосом, на конце которого по кругу в воздухе движется хрущ. И вдруг чудо! Хрущ, почувствовав своё тело в воздухе, поднимает твёрдые блестящие надкрылья. Из под них в воздухе расправляются почти прозрачные тонкие и большие крылья. А наши уши улавливают, сначала слабое, потом усиливающееся, низкое гудение. Флорик останавливает вращение. Ещё несколько оборотов хрущ вращается по кругу, после чего жужжание стихает и жук, покачавшись, как на гойданке (качелях), повисает на волосе.

Теперь дело за малым. Из-за плавного поворота за Чернеевым колодцем показывается первое стадо, возвращающихся с Куболты, коров. Коровы медленно и лениво бредут домой, изредка обмахиваясь хвостами. Некоторые на ходу умудряются жевать жвачку. Вот стадо миновало шлях.

Флорик пристраивается впереди идущего стада. Мы, как зрители на галёрке, идём за пасущими в тот день колию. У клуба, почти неуловимыми движениями, Флорик начинает медленно раскручивать прутик с волосом, на конце которого кругами вращается, приговорённый выполнить свою провокаторскую миссию, хрущ.

Нам и очередным пастухам в колии ничего не слышно, но по тому, как коровы беспокойно поднимают головы и осматриваются вокруг, мы понимаем, что жук полетел. Скорость вращения нарастает, жужжание переходит в надсадное гудение. Ближайшие коровы поднимают хвосты. Вначале расположенные горизонтально, хвосты вдруг залихватски закручиваются и коровы переходят на рысь.

А гудение хруща всё выше и переходит в вой, который так знаком коровам. Это гудение, кружащего над выбранным в жертву животным, крупного овода, грозы коров. Спасаясь, коровы пускаются вскачь, обгоняя Флорика. А тот всё так же спокойно идёт, совсем незаметно подкручивая прутик. Никто ничего не понимает, кроме нас. Затаив на ходу дыхание, мы смотрели захватывающий спектакль на свежем, чуть пахнущем коровьим навозом и парным молоком, предвечернем воздухе.

Позже, когда хрущи пропадали, с июня и до осени, мы заставляли коров поднимать хвосты и мчаться галопом, издаваемыми нами самими, звуками: Бззз, бзззз... Попробуйте сами! Увидите...

О том, что в стаде брели и наши коровы, "спрятавшие" от перенесенного стресса в тот вечер молоко, мы как-то не задумывались. О не отданном сполна коровами молоке озабоченно сообщали, доившие коров, наши мамы.

Ни одна встреча Нового года в школе и клубе не обходилась без карнавала. Одевались, кто во что горазд. Флорик, активный участник всех встреч, вечеров, карнавалов всегда был оригинален. Он никогда не повторялся. Маски, которые он одевал, всегда были неожиданны и поражали новизной. Большинство масок он делал сам, не дожидаясь Нового года. Великолепно лепивший и рисовавший, летом он вдруг начинал делать очередную маску.

У меня. часто бывавшего у него, до сих пор перед глазами стоит выполненная им маска "Квазимодо". Просмотрев накануне фильм "Собор парижской Богоматери", Флорик загорелся идеей сотворить такую маску.

Глина в селе никогда не была проблемой. Придя однажды к Флорику, я застал его, склонившимся над старым выдолбленным корытом для теста. Флорик тщательно вымешивал глину, периодически то доливая воду, то потряхивая небольшим решетом с порошком глины. Вымешивал глину он довольно долго.

Огромный, как выпекаемый в деревне хлеб, батон глины Флорик с силой бросил на кусок старой широкой доски. Разминал её, уплощая. Затем кулаками стал уминать всё более вдавливающийся центр. Потом в дело пошёл макогон, которым Флорик уже формировал поверхность, похожую на отпечаток большой дыни. Указательным пальцем стал продавливать глину по центру. Меня, семи – восьмилетнего тогда, внезапно охватило волнение. Я понял, что это место для носа, большого, несуразного, с широкими ноздрями.

Затем выдавил, почему-то очень толстые, неровные брови. Потом я узнал тонкие, уродливые в своей неправильности губы. Ноздри и края губ соединил двумя глубокими канавами. Я еще ничего не понимал. То, что делал Флорик, мне совершенно не нравилось. Я бы сделал всё это гораздо красивее. Но Флорик уже отчертил маленькие, почти свиные, близко посаженные глазки. Потом настала очередь, я это уже понял, безобразных в своей уродливости, ушей. Череп Флорик почему-то оставил голым.

Потом, сделав из вишнёвых веток лопатки и заострённые палочки, стал скребать и приглаживать в одних местах, и делать глубокие рытвины и канавки по всему лицу и подбородку. Я тогда перестал понимать что-либо. А Флорик продолжал работать. Ровно срезав ножом и суровой ниткой края своего изделия, Флорик отнес доску с глиной, в которой угадывались контуры будущей маски, в сарайчик позади дома. Оставил сушиться в тени. А я с неохотой ушёл домой.

Через несколько дней, проходя мимо нашего двора, Флорик велел взять старые газеты и подойти к нему домой. Набрав побольше газет "Советская Молдавия", которую нам тогда регулярно приносил почтарь, я побежал к Флорику. Он задумчиво рассматривал своё детище. Взглянув на его глиняное творение, мне стало жаль Флорика. Лицо маски было рассечено несколькими глубокими трещинами на высохшей глине.

Но Флорик не унывал. Вытащив белые тетрадные листы из тазика с какой-то жидкой мутью, он стал их рвать. Мелкими лоскутками бумаги стал устилать и обклеивать всю внутренность глиняной формы. Потом замочил порванную на мелкие лоскутки газету. Подсыпал муки и налил в тазик немного воды. Оказывается Флорик вымачивал бумагу в жидком мучном клее. Потом снова клеил. Клеил он долго. Даже мне надоело.

Когда я пришел к нему в следующий раз, понял, что пропустил несколько важных этапов работы Флорика. Разбитые куски глины валялись под стенкой сарая. А маска исчезла.

Я не заметил, как Флорик покинул меня. Вдруг через окно раздался его голос:

– Зайди до хаты!

Я обошел дом и вошёл в сени. Никого. Налево комната с большой русской печью справа. Вдруг из-за печи на меня надвинулось существо, страшнее которого трудно было бы представить в самом кошмарном сне. Оскалив безобразный, приоткрытый рот с неровными, искривленными в гримасе злобы и отчаяния кровавыми губами, ко мне приближалось страшилище. Низкий покатый лоб, неестественно сильно выдающиеся надбровные дуги, глубоко посаженные щели, из которых на меня смотрели живые ужасные глаза.

Седловидный в переносице, горбатый и искривленный книзу, широкий синюшный нос. Раскрытый в горьком отчаянии безобразный рот, прикрытый сверху карикатурными толстыми носо-губными складками. Складки спускались на массивный, выгнутый вперёд и вверх тяжёлый подбородок. Всю эту мерзкую физиономию венчали, торчащие во все стороны распатланные седые, из конопляного клоча (пакли), волосы. Вероятно, утащенные из запасов старого Пилипа, живущего недалеко напротив.

В моей голове мгновенно стало пусто. Все мысли вытеснил, леденящий душу, ни с чем не сравнимый ужас. В немом страхе я провел несколько секунд. Ноги отказывались повиноваться, несмотря на то, что я хотел как можно быстрее скрыться от надвигающегося чудища. Мои руки мгновенно вспотели и стали холодными. А когда мне показалось, что страшилище мне подмигнуло и щелкнуло зубами, меня затошнило.

Наконец я заверещал. Как рассказывали потом тётке Марии всё слышавшие старый Михасько Калуцкий и бывшая в тот момент у них баба Сивониха, мой крик больше напоминал пронзительный писк, внезапно пойманного за задние ноги, зайца. Потом они увидели меня, убегающего из хаты. За мной, уже без маски, бежал Флорик и кричал вдогонку:

– Остановись, это я!

До меня не доходило его признание. Я бежал к калитке, соединяющей дворы Калуцких и Полевых. У самого частокола я остановился, увидев застывших на низкой лавке стариков.

– Що трапилося (Что случилось)? – вопрошала Сивониха.

Флорик вернулся в хату и вскоре вышел с маской на лице. Я уже не верещал. Страх мгновенно улетучился и я уже с интересом наблюдал за развивающимися событиями. Увидев Флорика маске, родной брат его деда замер с открытым беззубым ртом. А баба Сивониха долго и мелко крестилась. Потом перекрестила меня. Немного подумав, перекрестила и Флорика в маске. А я, глядя на эту немую сцену, уже смеялся, показывая пальцем на маску чудовища. Мне уже совершенно не было страшно. Стало весело и очень забавно.

Отошедшие от увиденного непотребства, старики стали громко возмущаться. Потом стали вдвоём обсуждать, к какой ворожке меня следует отвести, чтобы снять порчу от страха: к старой Тарнавской из Брайково или ждать цыган? А старый Михасько всерьёз предлагал поймать Флорика, состричь с него клок волос, поджечь и обкурить меня дымом.

– Ловить Флорика нужно вечером, – неспешно продолжал рассудительный Михасько, – когда он хоть немного уморится. А, чтобы поймать его, надо собрать не менее трёх человек. Двоим Флорика не удержать.

А меня не надо было обкуривать. Мне вдруг захотелось снова увидеть отвратительную, угрожающую физиономию, испытать, леденяший душу, страх, пригвоздивший меня к полу и отнявший у меня голос. Чтобы тело моё опять оцепенело в немом ужасе. Мне захотелось, чтобы сердце моё вновь остановилось. Чтобы потом вдруг оно проснулось и начало бешено колотиться в моей детской груди. ═

Адреналиновый шок. Сейчас, вспоминая и анализируя неоднозначные, зачастую непутёвые моменты моей жизни, каюсь: Я сам искал, как говорила мама, дидька (дьявола) на свою голову. Особенно много рисковал в детском и подростковом возрасте. Подсознательно и сознательно я искал или создавал ситуации, стимулирующие выброс адреналина. Почти всегда был поиске острых ощущений. Искал и создавал такие ситуации, которых обычный среднестатистический ребенок, как правлило, благоразумно избегает. Вкупе это называется адреналиновой зависимостью.

Мои сыновья в их детстве были благоразумнее своего отца. А может это мне кажется и хочется, чтобы было именно так?

Должен сказать, что маску Квазимодо и не только, Флорик делал в двенадцать-тринадцать лет. Без художественного образования. навыков, учебников, руководств и интернета, ранее никогда не наблюдая, как это делают другие.

Спустя много лет Флорик – уже отец почтенного семейства сотворил оригинальную маску на Новогодний карнавал. Его старшая дочь Альбина декламировала, экспромтом сочинённые Флориком стихи, в невиданной доселе маске «Космический пришелец».

Как прекрасна вся наша планета,

Как богаты все недра Земли!

Но для счастья людей не хватает

Мира, дружбы, свободы, любви!

Есть народы – воюют друг с другом,

Есть народы – живут в нищете.

Нам агрессор войной угрожает,

Держит в страхе народы Земли.

С Новым годом, друзья,

С новым счастьем!

С мирным небом над головой,

Чтобы дети всегда улыбались

И гордились своею страной!

Вырвавшиеся из души слова Флорика актуальны и сегодня. Стихи эти и сейчас помнит младшая Регина.

У Флорика не было собственного, выдающегося вокала. Его голос казался немного шершавым. Но великолепный музыкальный слух и выразительность его голоса заставляли зал, затаив дыхание, слушать его пение. Я уже писал, что Флорик, единственный раз, прослушав песню, безошибочно пел её без аккомпанемента.

Если б я был султан,

Я б имел трёх жён

И тройной красотой

Был бы окружён.

Но с другой стороны

При таких делах

Столько бед и забот!

Ой спаси Аллах!

........................

Не очень плохо

Совсем без жены.

Гораздо лучше

С любой стороны...

Известным, получившим популярность, мелодиям он предпочитал пародии, часто совершенствованные им на елизаветовские актуальные мотивы.

Дурманом сладким веяло,

Когда цвели сады.

Когда вдруг пьяный вдребезги

Домой явился ты.

Но я уже не плакала

От пьяных мерзких глаз.

Гулять пошла счастливая

С соседом в первый раз.

Припев:

Один раз в год ты трезвый был,

Один раз в год – цветы дарил.

Всего один лишь только раз

Скандалов не было у нас.

Один лишь раз, один лишь раз.

И я развод затеяла

Когда цвели сады.

Когда из вытрезвителя

Домой явился ты...

И я уже не прятала

Своих подбитых глаз,

И горько мама плакала,

Бывавшая у нас.

Припев:

Ждала с зарплатой мужа я

Когда цвели сады.

Когда в пивной за бочками

Свиньёй валялся ты.

И перегаром веяло

От рыла твоего.

Карманы все проверила,

А в них нет ничего.

Припев:

Один раз в год ты трезвый был,

Один раз в год – цветы дарил.

Всего один лишь только раз

Скандалов не было у нас.

Один лишь раз, один лишь раз...

Запомнив пародию, Флорик несколько дней подряд тихо напевал её на работе и дома. Ни на шаг не отстававшие от отца его малолетние дочки выучили слова пародии с ходу. Втроём они её и распевали. А потом, когда Флорик приходил с работы домой, особенно навеселе, девочки дружно запевали папе песню. А папа слушал. Бывало...

Когда Штефан тётки Марии, мой двоюродный брат, стал завклубом, Флорик уже закончил семь классов. Четырнадцать лет, по тогдашним понятиям, – почти взрослый человек. Не поднимаясь на сцену, Флорик, перед танцами устраивал самый настоящий театр. Гораздо занимательнее, чем когда по радио передавали «Театр у микрофона». А тут мы могли ещё и смотреть. О телевизорах мы тогда слышали только от побывавших в Москве сельчан. Флорик ставил посреди клуба стул и зажигал на нём свечку. Став в смиренной молитвенной позе и размахивая кадилом – привязанной на верёвке, керосиновой лампой без стекла, Флорик правил настоящую службу.

Вначале он что-то очень быстро-быстро и долго говорил неразборчиво. А вот пото-ом! Потом, расправив плечи и глядя в потолок, Флорик протяжно и громко запевал:

– Аллилуйя, аллилу-у-уйяяя-а-а!

По нашему единодушному мнению Флорик правил службу, особенно "Аллилуйя", намного лучше брайковского попа. В такие минуты нам казалось, что на Флорике была одета длинная блестящая ряса, а на голове сверкала камилавка. Была одна неувязка. По нашему детскому разумению поп всегда должен быть с чёрными кучерями и такой же чёрной бородой.

Но это, как тогда думали и обсуждали мы, легко поправимо. Борода у Флорика и так скоро начнёт расти сама. А кучери и саму бороду можно покрасить в любой цвет. Приезжает же из самой Москвы невестка старой Гельчехи летом ежегодно с волосами, каждый раз выкрашенными в другой цвет. Один раз приехала рыжая-рыжая, совсем как огонь.

– Когда Флорик завьёт завивку и покрасит чёрным кучери, у нас в селе будет собственный поп. – наивно полагали мы, младшие.

С подросткового возраста Флорик великолепно декламировал стихи. Некоторые стихи стали, как сейчас принято говорить, деревенским хитом:

С кумом скинулись потрохе – вже пъемо,

Кум на МАЗi я на ГАЗi – iдемо,

Кум рулюе, я газую – спiшемо.

Стовп попэрэду маяче – летемо!

До стовпа лешевсi мэтр – зибъемо!

Кум на дротi, я на плотi – весемо,

Кум в гiпсах, я в бiнтах – лежемо.

Кума рiжут, менэ колят – терпемо,

Кум в могилi, я в Сiбiру – живемо! и так далее...

Флорик много лет подряд талантливо дописывал этот известный стихотворный монолог. А его стихи и миниатюры в лицах! Мы забывали, что на сцене всего лишь единственный Флорик.

Меня поражала и притягивала игра на пищике – своеобразном музыкальном инструменте. Это был вырезанный из киноплёнки небольшой язычок. Многие ребята освоили этот, ни на что не похожий, музыкальный инструмент. Флорик, Адольф Кордибановский, Мишка Бенга, Мирча Кучер и другие ребята образовывали оркестры, талантливо играя различные мелодии. Пищики, казалось, у них говорили человеческим голосом. Ихним песням не нужны были слова. У меня же, как я ни старался, ничего не получалось.

Но коронными всегда считались исполненные Флориком на сцене сельского клуба миниатюры пантомимо. Этот номер мы тогда называли «Пантаниной». Перед глазами разворачиваются немые сцены. Флорик, казалось, совершал невероятное. Когда он ходил по сцене, изображая человека, идущего по тонкой, качающейся проволоке, мне казалось что ноги Флорика находятся гораздо выше сцены. Взгляд детворы упирался в середину сцены, надеясь увидеть проволоку, которой не было.

Когда Флорик изображал человека, запертого в стеклянной комнате и ищущего выход, нам казалось, что мы видим стеклянные стены, по которым искали выход Флориковы руки. Мы даже слышали хлопанье ладоней по прозрачной стенке. А когда Флорик, стоя на сцене, изображал срывающего с дерева фрукты, мы были уверены, что видим в руке Флорика сорванное яблоко. А ещё, на сцене Флорик делал вид, что шагая, нечаянно нашел целый рубль. Незабываема его торжествующая поза, поднятая на уровень глаз пустая рука, в которой мы, сидящие в зале, видели найденный рубль. ═

При зрителях Флорик весь расцветал. Восторженное лицо, глаза его блестели и метали молнии юмора в зрительный зал. На сцене он весь искрился. Он весь излучал оптимизм. Казалось, он сейчас приподнимется, невесомый, и плавно полетит над сценой и зрителями.

Много лет позже Флорик заведовал сельским клубом. Участники художественной самодеятельности давали представления на сцене нашего клуба, выезжали с концертами в другие сёла. А к нам, помню, из Кайтановки творческая молодежь наносила ответные визиты. Последние годы Флорик работал художником-оформителем в совхозе и нашем клубе.

Через всю свою жизнь, с самого детства и до конца Флорик – Кварта (Кварта – кружка на четверть литра – польск) пронёс дружбу с одногодками: Сашей Мищишиным – Штицей (Штиця – спица – укр), моим двоюродным братом Борей Мищишиным – Загой ( Зага – картавое от зараз – сейчас – укр). и троюродным братом Васей Единаком – Цыганом. Кличка Цыган пошла с первого дня в первом классе. На первом же в своей жизни уроке Вася, сильно утомившись и здорово проголодавшись, вытащил из торбочки кусок сала с хлебом и чесноком. Невозмутимо разложил всё на парте, почистил зубец чеснока. Шелуху аккуратно смёл ладонью в углубление для чернильницы. Учитель отреагировал немедленно: