Текст книги "Вдоль по памяти. Люди и звери моего детства. Бирюзовое небо детства. Шрамы на памяти (СИ)"

Автор книги: Евгений Единак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 56 (всего у книги 66 страниц)

С первых дней нашего знакомства я спросил, как называть его по отчеству, так как он был намного старше меня.

– Зови меня просто: Никита. Хватит. И давай на ты.

Мне было неловко, но скоро я привык. Мои сверстники, слышавшие моё обращение к нему, вероятно, полагали, что мы были родственниками.

Никита охотно делился со мной радиодеталями, даже если какая-либо из них была у него в единственном экземпляре. Когда я приходил к нему, часто он отсутствовал. "Кабинет" его всегда был открытым. На замасленных дверях не было ни замка, ни крючка. Небольшой самодельный крючок, скорее всего сработанный самим Никитой, запирал тесное помещение изнутри. Единственный замок висел на дверце тумбочки стола, в которую Никита в конце работы укладывал тестеры.

Когда я приходил, на топчане в углу я часто видел, жившего через дорогу от маслосырзавода, старого тощего Канделя. Большой нос его был усеян крупными черными точками, среди которых выбивались несколько толстых курчавых волосков. Кандель их никогда не стриг. Когда волос подрастал, он, вглядываясь в помутневший осколок зеркала на подоконнике, как в клещи, зажимал волос ногтями с широкой черной каймой и резким рывком на время избавлялся от растительности.

Я не помню Канделя без сигареты. Часто он прикуривал одну сигарету от другой. Пальцы его рук были насыщенно рыжими, прокуренными дымом табака. Кандель никогда не выбрасывал окурки. Он бережно складывал их в круглую коробку из-под монпасье. Потом сушил, тщательно теребил окурки и сворачивал самокрутки. Он часто и натужно кашлял. Кандель нигде не работал. До сих пор для меня остается загадкой, что связывало этих двух людей. Кандель не был ни техником, ни радиолюбителем. Чаще они просто подолгу молча сидели и курили.

Бывало, когда я приходил к Никите, кабинет его был закрыт изнутри. Я пытался достучаться, но в ответ в такие дни я слышал, доносящееся через дверь, глухое мычание. В такие дни он никогда не открывал мне дверь. Я шел к Завроцкому на радиоузел, располагавшийся по соседству в одной из комнат поселкового совета. На его вопрос, что делает Никита, я отвечал:

– Не открывает.

– Гудит, значит. – озабоченно говорил дядя Боря.

– Не гудит, а мычит. – серьёзно возражал я.

– Если он закрывается, ты три-четыре дня не приходи, не тревожь его. – отводя взгляд в сторону, серьезно говорил Завроцкий.

Через несколько дней Никита, сутулясь, избегал смотреть мне в глаза. Взгляд его неотрывно упирался в пол. Я видел, что ему неловко. Он часто заходил в кефирный цех. Так называлась длинная комната, где готовили кефир и ряженку. Энергично взболтав, выпивал две бутылки кефира подряд. Потом садился на толстое круглое бревно, много лет лежавшее возле заводского водоохладителя. Закуривал. Казалось, он внимательно слушал бесконечных шум струй падающей воды. Во время запоя он никогда не брился. Густые курчавые жесткие волосы закрывали его лицо до самых глаз. Волос под самые глаза, буйная нестриженая шевелюра и огромные, спускающиеся до угла массивной нижней челюсти, вьющиеся баки, каждый раз напоминали мне Собакевича из школьного учебника русской литературы.

Выйдя из запоя, он, казалось, наверстывал упущенное. До глубокой ночи тускло светилось окно его "кабинета". Накопившуюся гору принесенных в ремонт радиоприемников он ликвидировал в течении одного-двух дней.

Когда я засиживался у него, он часто открывал настенный шкафчик и доставал, накрытый бланком какой-то квитанции, стакан с еще совсем жидкими, слегка тягучими сладкими сливками:

– Пей!

Отказов он не терпел. Часто, когда я уходил, он совал мне в портфель или карман пальто бутылку кефира:

– Бутылку не забудь принести! Можешь не мыть. В цеху моечная линия.

Бутылку кефира, разлив по стаканам, мы с Женей Сусловым выпивали залпом. Пустую бутылку всегда мыла тётя Люба.

За долгие часы, проведенные в "кабинете" Никиты вся моя одежда пропиталась неистребимым запахом, если не сказать вонью устоявшегося табачного дыма. У Сусловых верхняя одежда висела на длинной вешалке в коридоре. Войдя с улицы, запах табачной гари в коридоре чувствовал я сам, а тетя Люба и подавно. Она быстро вычислила источник. Уверенная, что я стал покуривать, тетя Люба опасалась, как бы ко мне не присоединился Женя. О своих подозрениях она рассказала моему отцу. Отец, со свойственной ему прямотой и резкостью, спросил меня:

– Ты куришь?

– Не-ет!

Приблизившись вплотную, отец потребовал выдохнуть. Пожал плечами.

– Почему твоя одежда насквозь пропиталась табаком?

Чтобы не подставлять под удар одного Никиту, я сказал, что заходил к курящим Толе Руссу, Мише Гордашу и, наконец, к Никите.

– В кого ты пошел? Вечно тебя дидько (дьявол) по босякам таскает!

Я счёл за благоразумное промолчать.

Видимо потом отец навел справки по своим каналам, так как тему курения он не поднимал до тех пор, пока я действительно не начал курить.

Каким было моё изумление, когда на 9 мая тщательно выбритый Никита одел непривычный для него отглаженный светло-серый костюм! На груди его красовался ряд медалей: "За победу над Германией", "За победу над Японией", "За взятие Варшавы", и "За взятие Берлина", как у моего отца. Совсем близко к лацкану слева под голубой с синей каемкой лентой красовалась медаль "За отвагу". Справа были разные знаки, среди которых рубиновым знаменем выделялся гвардейский значок. Из-за обилия медалей красная нашивка за ранение на его груди была совсем незаметной.

Не удержавшись, я спросил его:

– Никита! Сколько лет тебе было, когда ты пошел на войну?

Мне тотчас мгновенно стало страшно неловко. Я представил нас со стороны, услышал свой вопрос и почувствовал, как стали жарко гореть мои щеки. Слишком велика была разница в возрасте. А тут еще вся грудь в медалях. Никита, казалось, не заметил моего смущения.

– Призвали в девятнадцать. Полгода курсы радистов и связистов в Воскресенске. И сразу на фронт. Сначала Варшава, потом Лодзь, Берлин. В конце мая погрузили в эшелон и на Японию.

Медали "За победу...", "За взятие..." были мне понятны. Но на груди Никиты красовалась медаль "За отвагу"! В моем разумении эта медаль приравнивалась к ордену.

– А медаль "За отвагу" за что?

Никита крякнул, полуотвернувшись, закурил и надолго закашлялся, чего с ним раньше не бывало. Снова затянулся. Резко выдув носом клубы дыма, долго отмахивался ладонью у самого лица.

Повторить вопрос я не решился. ═

Весной шестьдесят третьего, придя Никите, я увидел на дверях его кабинета вкрученные кольца. В кольцах красовался квадратный замок с контролькой. Из дизельной вышел незнакомый человек в новом синем комбинезоне. На мой вопрос о Никите он ответил:

– Никита женился наконец. Переехал в Кишинев. У жены квартира в центре города. Никита работает на каком-то секретном заводе.

Проработав год в Мошанской школе лаборантом, в 1965 году я поступил в медицинский институт. Лекции, практические занятия, анатомка и библиотека занимали почти все мое время. Я несколько раз вспоминал о Никите. Спросил у однокурсника-кишиневца, где находится секретный завод. Он в ответ рассмеялся:

– Да тут масса разных секретных предприятий: "Виброприбор", "Микропровод", "Сигнал" и много других, которых я не знаю.

Я понял, что найти Никиту в Кишиневе непросто. Гуляя по городу, я всматривался во встречные лица, надеясь увидеть одного из моих первых наставников по радиотехнике. Время шло, а Никиту я так и не встретил. Постепенно образ его тускнел и стирался в моей памяти.

Я был на третьем курсе, когда осенью шестьдесят восьмого решил посмотреть только-что вышедший на экраны кинотеатров фильм "Три тополя на Плющихе". В ожидании начала фильма я поднялся на второй этаж кинотеатра "Патрия" где перед сеансами выступали артисты эстрады. Копируя голос Майи Кристалинской, тучная певица пела "Тик-тик-так, стучат часы...". Усилитель искажал голос артистки, слова были неразборчивыми. На проигрыше куплета я услышал за собой женский голос:

– Слышишь, как искажена полоса верхних частот. Это каскад предварительного усилителя напряжения. Неужели нельзя отрегулировать! Или по этому же микрофону согласовать режимы транзисторов.

Меня подмывало обернуться. Владельцем голоса могла быть только женщина-радиотехник. В те годы сочетание женщина-радиотехник было большой редкостью.

– В киносети города должна быть должность радиоинженера по эксплуатации и ремонту усилителей.

Густой баритон заставил меня напрячься. Голос был знакомым. Я оглянулся. За мной стоял Никита. Помолодевший, чуть похудевший, с посветлевшим лицом, Никита, казалось, стал заметно выше. Бакенбарды исчезли, зато появились небольшие усики. Держа Никиту под руку, рядом стояла стройная, больше похожая на учительницу, женщина.

– Земляка встретил! – узнал меня сразу Никита, – Валя! Знакомься. Это мой юный друг-радиолюбитель, о котором я тебе рассказывал.

Наши места оказались на соседних рядах. После кино мы вместе вышли на задний дворик кинотеатра.

Никита пригласил меня в павильон "Фокушор", напротив "Патрии":

– Валя! Пойдем напротив, поужинаем. Да и студент, наверняка, совсем оголодал.

Зная Никиту, отказываться было неразумно.

Мы сели за столик под раскидистым, с уже пожелтевшей листвой, деревом. За высоким сплошным зеленым забором на эстраде городской танцплощадки "Юность" саксофон старательно выводил мелодию танго. Никита бумажной салфеткой смахнул со стола мелкие листья и протер стол. Скоро на столе появилась бутылка "Рислинга" и салаты. Глядя на небольшую бутылку, я невольно нащупал в кармане брюк деньги.

Чтобы не ударить лицом в грязь, вторую бутылку решил заказать я. По субботам и воскресеньям в студенческой среде не считалось криминалом поужинать в "Плачинте" или "Золотом початке" с вином. В те времена студенты могли себе позволить такую роскошь. Цены, по сегодняшним меркам, были смешными. Заказывая вино, мы исходили, как правило, из расчета по два стакана легкого сухого вина на брата. Мы, третьекурсники, считали себя вполне взрослыми.

Никита разлил вино. Чокнулись. Выпив полстакана, краем глаза заметил, что Никита, сделав пару небольших глотков, положил стакан на стол. Я тут же последовал его примеру. Перед "костицей" Никита повторил два глотка. Его жена пила ещё меньше. Когда мы поднялись из-за стола, в наших стаканах оставалось вино. Уже выходя из павильона, я видел, как известная всему городу Дуся, многолетний живой атрибут "Фокушора," метнулась к нашему столу и, слив одновременно двумя руками оба стакана в третий, залпом жадно допила вино. Я был уверен, что пьющую Дусю видел только я.

Когда мы проходили мимо длинной фотовитрины, в стеклах которой проплывали, покачивающиеся в такт нашим шагам, отражения круглых матовых фонарей вдоль аллей парка Пушкина, Никита неожиданно сказал:

– Если бы не Валентина, я сегодня допивал бы за другими вино точно, как эта женщина.

–Ну-ну, Никиша. Не преувеличивай, – Валентина Николаевна, повернув голову и прижавшись к локтю мужа, смотрела снизу вверх Никите в лицо, – ты сам решил. А я тебе только помогла.

– То-то. Если бы ты не нашла меня... – и повернувшись ко мне, спросил. – ты на каком курсе?

– На третьем.

– Валя! Бери на заметку. Через два года подавай заявку на молодого специалиста к вам в отдел. Не подведет, я ручаюсь!

Мне было приятно, что Никита, после того, как мы не виделись целых пять лет поручился за меня сразу, но...:

– Никита! Я учусь в медицинском. ═

Никита остановился. Он смотрел на меня так же, как при первой встрече, когда обсуждали мощность моего будущего передатчика.

– Неожиданно!

– Так сложилось. Я поступал дважды. Сначала в Черновцах, потом уже в Кишиневе. Как говорят, по стопам брата. Но я физику не бросаю.

– В медицине физика ох как нужна. У нас в Академии есть целый отдел, несколько лабораторий, которые занимаются применением физики в физиологии и медицине. – сказала Валентина.

Оказывается, раньше они работали на заводе "Сигнал". Три года назад Валентина Николаевна перешла работать в Академию Наук, в одну из лабораторий института прикладной физики. А Никита работает на экпериментальном заводе этого же института, по Павловской.

Когда мы пересекли улицу Пушкина, Никита предложил:

– Вечер чудесный. Прогуляемся пешком. Мы живем по Негруци, ниже гостиницы "Кишинэу".

Уже возвращаясь в общежитие, я вспомнил, что Никита, в прошлом заядлый курильщик, за весь сегодняшний вечер ни разу не закурил.

У меня было ещё несколько случайных встреч с Никитой. Из этих непродолжительных свиданий, я узнал, что Никита остался на сверхсрочную где-то под Челябинском. Служил на радиостанции, в сорок девятом познакомился с молоденькой стажеркой Валей, учившейся в техникуме связи. Потом Валя получила направление в Приморье. Затем поступила на радиотехнический факультет Новосибирского электротехнического института. Несколько лет переписывались. Потом переписка прекратилась.

В пятьдесят пятом в звании старшины Никита уволился в запас. Подался на целину. Обслуживал и ремонтировал радиостанции в совхозе, недалеко от Кызыл-Орды.

– Там площадь только одного района намного больше площади всей Молдавии. Без сети радиосвязи там не обойтись. Голая степь на сотни километров. МТС, нефтебазы, автоколонны, медпункты. Вся связь держалась на радиостанциях "Урожай". Питание от батарей и аккумуляторов. Дальность устойчивого приема была не более 30 километров. Если где-то случалась беда, включались все рации по области, пока не дадут общий отбой. Много хлопот было с умформерами, быстро садились батареи. – рассказывал Никита.

– На выходном генераторе "Урожайки" стояла лампа 4П1Л. А ты, как я помню, сразу решил запрячь Г-807. – с улыбкой вспомнил Никита.

Сам родом из Марамоновки, на целине Никита сошелся с землячкой из Чапаевки (Кайнар). Вернулись в Молдавию. После войны, службы и работы на целине жизнь в глухом селе Никите казалась ненастоящей. Всё чаще через поле он уходил в Марамоновку, расположенную в четырех километрах. Дружки, самогон, пьяные мужские посиделки. Вернувшись однажды под утро, обнаружил на крыльце свой упакованный чемодан и армейский рюкзак. Даже не постучав, взвалил рюкзак за спину, взял чемодан...

В Дондюшанах встретил земляка одногодка, который работал на нефтебазе. Тот и привел его на маслосырзавод. Братья Лукьянчуки, бывшие соседи и почти ровесники, звали на сахарный завод. Но он почему-то не хотел расставаться со своим одиночеством. Сначала жил в своем "кабинете". Спал на топчане, который сбил сам. Потом снял комнатенку у одинокой старухи.

В начале шестидесятых Валентину Николаевну вызвали в Москву и направили в Кишинев на недавно построенный завод «Сигнал». Круто изменил судьбу, случайно подслушанный у проходной, разговор двух токарей. Один из них упомянул фамилию и имя Никиты.

В ночь на воскресенье Валентина Николаевна несмело сошла с поезда Одесса – Ивано-Франковск в Дондюшанах. Когда скрылся красный огонек последнего вагона, Валентина Николаевна направилась к выходу с перрона. В недоумении остановилась, не зная, куда идти. Выручил участковый милиционер, по долгу службы оказавшийся в поздний час на вокзале.

Через несколько минут милиционер стучал в низенькие двери хатки, где жил на квартире Никита. Наконец на стук, не открывая дверь, отозвалась старуха. Недовольным голосом она сообщила, что Никита с работы не приходил. Ещё через две-три минуты участковый открыл двери "кабинета" Никиты. Волна смрада от немытых ног, самогонного перегара и табачного дыма туго ударила в лицо. Участковый, бывавший ранее у Никиты, щелкнул выключателем. Никита, одетый, спал ничком на своем топчане. Сквозь огромные дырки в носках просвечивали немытые пятки. Милиционер, извинившись, поспешил уйти.

Валентина Николаевна, не заходя, прикрыла двери. Первая же появившаяся мысль гнала её на вокзал, куда-нибудь, лишь бы не видеть узкой прокопченной конуры, ничком распластанное тело и дырявых грязных носков. Выйдя на улицу, в темноте больше угадала, чем увидела узкую скамейку у стены. Присела. Навалилась тяжелая полудрема.

Очнулась от скрипа распахнувшейся двери. Уже рассветало. На пороге необутый, в одних носках, стоял Никита. Весь смятый, давно небритый. Некогда роскошная волнистая шевелюра казалась, прибитой к голове, свалянной бесформенной тряпкой. Валентина Николаевна встала. Никита медленно поднял глаза. Смотрел, не узнавая. Потом напрягся, пристально всматриваясь в лицо стоящей в нескольких шагах женщины. Дернул головой, стряхивая наваждение:

– Валя? – снова тряхнул головой и пробормотал. – Допился...

В очередной раз я увидел Никиту и Валентину Николаевну 9 мая 1969 года в парке Победы. Начинало темнеть. На аллеях парка накапливалась публика. Все ждали артиллерийский салют. Валентина Николаевна предложила:

– Пойдемте в "Норок". Что-то ноги устали, а домой не хочется.

В обширном зале ресторана неожиданно было малолюдно. Мы заняли угловой столик, откуда был виден весь зал. Я оказался напротив Никиты. Я заметил, что на груди Никиты появились две новые медали: "Двадцать лет победы..." и "За трудовое отличие".

Никита перехватил мой взгляд:

– Трудовую медаль я получил на опытном заводе. В академии разработали, а у нас внедряли электроискровую обработку металлов. Пока собирали установку, обнаружилось несколько серьезных недоработок разработчиков и проектировщиков. Приходилось на ходу менять кое-что, как говорят, на ощупь. Несколько месяцев работали до глубокой ночи. Никто не подгонял, самим было интересно.

– Не скромничай, – вмешалась Валентина Николаевна и, обращаясь ко мне, продолжала. – Никита предложил принципиально новое электронное устройство на пьезоэлементе для автоматической подачи электрода. Усовершенствовал рецептуру диэлектрической жидкости и способ повышения чистоты обработки детали. Сконструировал экспериментальный вариант гидравлики для постоянной очистки и перемешивания жидкого диэлектрика. Их группа в соавторстве получила несколько авторских свидетельств на изобретения.

Но мой взгляд неизменно упирался в, почти спрятавшуюся за лацканом пиджака, голубую с синей каемкой ленту медали "За отвагу".

– Никита! Прошло более двадцати лет! Пожизненных секретов не бывает. За какую операцию ты получил "За отвагу"?

К атаке готовились два дня, не особенно скрывая передислокации подразделений. За наступающей пехотой сосредоточили огромное количество артилерии. «Катюши» сосредоточили в лесу и тщательно замаскировали. Взвод связи едва успевал тянуть катушки военно-полевой связи ко всем приданным подразделениям.

Заканчивая выступление перед боем, политрук сказал, что перерезав дорогу и закрепившись на высотке, все участники атаки будут представлены к правительственным наградам.

Едва начало светать, как загрохотала артиллерия, взвыли, унося в сторону противника светящиеся стрелы реактивных снарядов "Катюш". За уходящей в сторону противника стеной разрывов в бой пошла пехота. Никита бежал за наступающим взводом, держа в левой руке тяжелую катушку проводной связи. Правая рука судорожно сжимала шейку приклада ППШ.

Очень скоро немцы разгадали маневр и на головы наступающих солдат посыпались снаряды немецкой артиллерии. Снаряды ложились густо. Казалось, вздыбилась земля, поднимая в воздух нелепо кувыркающиеся человеческие тела. Скоро разрывы накрыли наступающий взвод. Взрывной волной Никиту несколько раз швыряло на землю. Уши заложило. Никиту нагнал сержант, перед самым боем назначенный помкомвзвода. Сильно толкнул Никиту вправо:

– Прыгай в воронку! На дно!

Оба скатились на дно глубокой воронки. Наверху шквал разрывов нарастал. Разрывы снарядов слились в один непрерывный гул. Крупно подрагивала земля. Сверху сыпались комья земли. Шквал огня переместился в тыл наступавщих. Сержант высунулся из воронки и тут же свалился обратно, схватившись рукой за шею. Хрипло прокричал:

– Немцы контратакуют!

Никита вжался в землю. В перерывах между разрывами со стороны сержанта доносились неясные булькающие звуки. Никита повернул голову. Сержант, широко открыв остекленевшие глаза, смотрел в сторону заката. Из шеи стихающими толчками хлестала алая кровь. ═

Несмотря на то, что уже стемнело, ожесточенная перестрелка продолжалась. Было уже совсем темно, когда в воронку, тяжело охнув, свалился еще один солдат с непокрытой головой. Лег ничком, прикрыв голову руками. Никита снял с убитого сержанта каску и накрыл ею руки и голову свалившегося гостя. Тот проворно нахлобучил каску и пробормотал что-то неразборчиво. Постепенно звуки разрывов, свист и громкое чваканье пуль об скаты воронки прекратились. Так и лежали всю ночь, тесно прижавшись, к разделяющему их, трупу сержанта.

На востоке небо стало светлеть. Приподняв голову, Никита вполголоса спросил:

– С какого взвода, земляк?

Лежащий за трупом солдат неожиданно резко откатился и привстал на четвереньки. На Никиту растерянно смотрел немец с каской убитого сержанта на голове. Потом быстро перевел взгляд на мертвого сержанта. Боковым зрением Никита отметил, что немец смотрит на свой автомат, лежащий на ногах убитого. Длинный рожок "шмайсера" упирался Никите в живот. Схватив автомат, Никита направил его на немца. Тот все также неподвижно стоял на четвереньках.

– Nicht schieben! Nicht schieben! – голос взрослого немца оказался неожиданно высоким, почти писклявым, как у семилетнего ребенка.

Никита уразумел единственное. Немец просил не убивать.

В таком положении они находились, казалось, бесконечно долго. Стало светать. Автомат в руках Никиты становился все тяжелее. Он решил опустить его на тело убитого сержанта, как внезапно увидел, что немец одной ногой прижал приклад автомата убитого однополчанина. Дуло автомата снова застыло в направлении груди немца. Палец застыл на спусковом крючке. Показав на автомат, Никита знаком приказал отбросить автомат в его сторону. Поддев пальцем ремень, немец отбросил автомат. Оружие скатилось к голове убитого.

С рассветом возобновилась артиллерийская дуэль. Снаряды вновь проносились навстречу друг другу с нарастающим и затихающим воем, свистом и скрипящим, неестественно громким шелестом. Разрывы слились в один общий гул. Мелко подрагивала земля. Комья глины скатывались на дно воронки и останавливались, уткнувшись в тело убитого сержанта. Немец вжался в склон воронки и медленно сползал вниз. Близкие разрывы, казалось, разрывали уши, давили грудь и живот. Над воронкой часто пролетали осколки с противным прерывающимся свистом. Некоторые, на излете, залетали в воронку и звучно шлепались об глину.

Так продолжалось до обеда. Артиллерийская дуэль стихла. С обеих сторон продолжали раздаваться автоматные очереди и одиночные винтовочные выстрелы. В воронке накапливался тошнотворный сладковатый запах трупного тлена. Выбраться из воронки днем невозможно. Пригорок был отлично пристрелян с обеих сторон. Надо было дождаться ночи. Но что делать с немцем?

Никита посмотрел на вжавшегося в противоположный склон воронки немца. Тот продолжал лежать, придерживая на голове каску сержанта. Только сейчас Никита увидел на поясе немца флягу, обшитую серовато-коричневым сукном. Никита вспомнил, что со вчерашнего дня во рту не было ни росинки. Страшно хотелось пить. Он окликнул немца:

– Эй, фриц!

Показывая на флягу, Никита показал, что льет в рот воду. Немец понял сразу. Лихорадочно отстегнул флягу и услужливо перебросил её Никите через тело убитого сержанта. Фляга была с алюминиевым колпачком в виде небольшого стаканчика. Отвинтил, налил полный колпачок. Мелкими глотками вливал в себя живительную, отдающую хлоркой, влагу. Краем глаза видел, что немец неотрывно смотрит, как он пьет. Выпив воду, завинтил колпачок и протянул немцу флягу. Тот налил и также медленно мелкими глотками выпил воду. Закрыл флягу и положил её рядом с собой.

Так пролежали, казалось, очень долго. Солнце склонялось к закату и неприятно упиралось прямо в глаза Никиты. Немец все также лежал на боку. Глаза его были прикрыты. Казалось, он задремал. Когда солнце опустилось за край воронки, немец слегка приподнялся и достал из бокового широкого кармана две галеты. Обильная слюна заполнила рот Никиты. Немец протянул галету. Никита взял и, не глядя на тело убитого однополчанина, стал откусывать небольшими кусочками. Долго жевал, посасывая во рту безвкусную пресную галету.

В памяти всплыл вкус кисловатого черного подового хлеба с мелкими кусочками углей, вдавившимися в ещё сырое тесто. Мама, вынув хлеб из печи, выкладывала его на широкую кровать, накрывала рядном. Когда хлеб остывал, мама ножом поддевала и выковыривала крупные угольки. Затем обмахивала хлеб, снятым с гвоздя у печи, высушенным гусиным крылом. Укладывала в тщательно скобленое корыто, в котором месила тесто. Корыто с хлебом укрывала тем же рядном и выносила в сени.

Когда мама деревянной лопатой "сажала" хлеб в печь, в устье ставила несколько балабушков (небольшие булочки из кислого хлебного теста). Теплые балабушки Никита ел, запивая парным молоком, либо натирая почти черную хрустящую корку чесноком с солью.

Лежа больше суток в воронке с вогкими глиняными скатами, слушая вой и разрывы снарядов, свист и цвирканье пролетавших совсем рядом пуль, Никита подумал, что в мире реальны только эти звуки, эта воронка, начавшее разлагаться тело убитого, и немец с пресными галетами в двух шагах по ту сторону трупа. Казалось, что так было всегда и так будет...

Все остальное казалось призрачным, когда-то виденным и уже почти забытым сном. Всё чаще посещало ощущение, что в детстве своём, в юности он пребывал тысячи лет назад. Он ли это был? С ним ли всё было? Внезапно озарило: через восемь дней ему будет двадцать! Надо еще дожить! Услышав громкий скрежет зубов, посмотрел на немца и лишь тогда осознал, что скрежетал зубами он сам.

Солнце садилось за горизонт. Быстро темнело. На западе еще угадывалась полоса бирюзы над стремительно темнеющим багрянцем, а на востоке небосклон уже был задернут быстро сгущающейся темной синевой, переходящей у горизонта в широкую черную полосу.

Никита смотрел на сливающиеся с глиной контуры немецкого солдата. Выделялся только светлый овал лица. Неожиданно для себя махнул рукой в сторону запада и громко прошептал:

– Уходи, быстрее!

Он мучительно вспоминал перевод этих слов на немецкий язык, но в памяти образовался глубокий провал. Эти и другие слова он не раз повторял, просматривая во взводе русско-немецкий военный разговорник. Сейчас, чем старательнее он пытался вспомнить, тем больше чувствовал, что эти слова провалились куда-то безнадежно глубоко от поверхности его сознания.

– Уходи! Уходи к черту!

Рукой он снова показал на запад.

Немец, кажется, понял его. Он уже полз наверх по западному скату воронки, оглядываясь на странного русского, который по всем канонам военных действий должен был его застрелить, как только он свалился к нему в воронку. А он одел ему на голову красноармейскую каску!

У края воронки немец повернулся к Никите. Показывая рукой на запад, потом на "шмайсер", направил свой указательный палец себе в лоб. Никита понял, что за возвращение без оружия, немцу грозит расстрел. Никита, отсоединив прямой длинный рожок, выщелкнул на глину шесть куцых патронов. Проверил затвор, соединил рожок, после чего бросил автомат за край воронки.

Немец сунул руку в боковой карман, где были галеты, и вытащил небольшой пистолет, контур которого четко выделялся на фоне заката. Никита понял, что погиб. Чтобы схватить свой автомат, ему необходимо хотя бы на секунду отвлечься от немца. Неожиданно немец, бросил пистолет так, что Никита, несмотря на сгущающуюся темень, схватил его на лету.

– Andenken (на память).

Силуэт немца исчез мгновенно.

Никита забрал документы погибшего и, закинув автоматы за спину, ползком выбрался из воронки. Катушка с проводом лежала в трех-четырех метрах от воронки. Начав сматывать, Никита намотал на катушку не более пяти метров. Провод был перебит, словно срезан. Скорее всего, осколком.

Потягивая катушку за скобу, Никита прополз дорогу и скатился в неглубокий кювет. Внезапно на него навалились, и он почувствовал, что его шею сдавили железными тисками. Пытаясь вырваться, Никита усугубил положение. Затрещали хрящи гортани. Сознание провалилось в никуда.

Очнулся от тихого говора. Ночное небо заслонили, склонившиеся над ним три силуэта.

– Прости браток, сразу не признали.

Потирая шею, Никита молчал. Он напоролся на разведчиков. Могло быть хуже. Могли, не разобравшись, просто тихо заколоть.

Вернувшись в расположение взвода связи, Никита узнал, что из боя не вернулись шесть связистов. Прилег на охапку полусгнившей серой соломы за уцелевшим сараем и, свернувшись калачиком, мгновенно уснул. Проснулся ближе к полудню. Есть не хотелось. Выпил две кружки подряд, отдающей ржавым железом, воды, Сунув руку в карман, вытащил немецкий пистолет. Несколько секунд тупо смотрел, вспоминая, как он к нему попал. Нажал на выступ внизу рукоятки. Щелкнув, выскочил магазин, в котором тусклой медью отливали все восемь патронов.

Из целого стрелкового взвода после той атаки в живых остались командир одного из отделений, два тяжело раненых солдата и, приданный взводу, связист Фомин Никита.

Представление

Фомин Никита Ефимович, красноармеец, связист взвода связи 2-го стрелкового батальона 689-го стрелкового полка 143-й ═стрелковой Конотопско – Коростеньской Краснознаменной Ордена Суворова дивизии 1925 года рождения, ═украинец, беспартийный, в Красной армии с 14 октября 1944 года, призванный Тырновским РВК

Тов. Фомин Н.Е. при прорыве немецкой обороны на плацдарме левого берега реки Висла в районе населенного пункта Гура-Кальвария проявил умение и храбрость, в течение двух суток удерживая занятый рубеж против превосходящих сил противника.

Тов. Фомин Н.Е. достоин правительственной награды медали "За отвагу".

Наградной лист подписал...........................................

Сложив перед собой на скатерти стола сжатые кулаки, Никита внимательно изучал собственные ногти. Потом тихо произнес:

– Через несколько дней стало известно, что наступление на нашем участке было отвлекающим. А сколько ребят полегло!

В 1971 году я проходил интернатуру по оторинолариногологии в 4-й городской больнице г. Кишинева. Заведующий клиникой, заслуженный деятель наук, профессор Михаил Григорьевич Загарских натаскивал нас, молодых интернов, заставлял думать, творчески подходить к каждому пациенту. Он не терпел стандартов. С первых недель учебы мы часами не покидали операционную, глядя, как оперируют наши наставники, ассистировали и оперировали самостоятельно.

Осваивая операции, я довольно часто находил несовершенными, не удовлетворяющими требованиям инструменты, в большинстве своем запатентованные в конце 19-го и начале 20-го столетия. Новизна моих инструментов должна была заключаться в возможности использования их при различных анатомических особенностях полости носа.