Текст книги "Плоский мир"

Автор книги: Евгений Москвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Глава 5

– У меня есть ключ от квартиры. Я присматриваю за Анной Петровной – больше некому. Она больна, ее муж и дочь умерли, а внук… внук больше не живет здесь…

– Все ясно.

– Проходите… Имейте в виду, у нее часто начинается бред, – предупредил Староверцев, когда они оказались в плоскости комнаты старухи, – так что постарайтесь воспринимать только полезную информацию. Врачи несколько раз уже хотели отправить ее на тот свет, но, слава Богу, она выкарабкивалась.

– Это тоже происки моего дяди? – спросил художник.

– Уверен, что да.

Гордеев успел уже почувствовать ее присутствие, но в комнате было так темно, что даже если бы он лег на кровать рядом с ней и постарался рассмотреть ее, – даже тогда, вероятно, увидел бы только неясно дышащую, зыбкую тень, старавшуюся затеряться среди других теней – тех, которые проникали из сада, с темно-зеленой окаемкой, походившей на болотную тину, – и остальных предметов в комнате, будто бы укрытых непроницаемыми черными плащами.

– Если это начнется, я смогу определить? – спросил Гордеев, почему-то перейдя на шепот.

– Конечно. Но даже если нет, смогу определить я и сразу стукну ее кулаком по голове. Тогда она придет в себя и будет продолжать.

– Вы шутите?

– Нисколько.

Старуха или дремала или спала, но не очень крепко – как только Староверцев прикоснулся к ее профилю, она тут же спросила, он ли это.

– Я привел к вам человека, вы должны рассказать ему историю, которая случилась с вашим мужем и внуком. Я сказал ему, кто вы и о чем пойдет разговор.

– Ах, правда? Как зовут его?

– Павел.

Она потянулась к Гордееву и, взяв его за руку, долго ее не выпускала, как будто старалась определить по ней, действительно ли ее обладатель носит то самое имя, которое назвал Староверцев, а потом вдруг заговорила, и речь ее была ровной и не прерывалась на вдохе, как бывает это часто у стариков.

– Здравствуйте… Сядьте на стул, вам будет удобнее. Я очень рада, что меня, наконец, навестил кто-то, кроме Миши, – после того, как мой Иван Тимофеич скончался, ко мне редко приходят другие люди, да и раньше-то мы жили тихо и уединенно, заходили в основном только бывшие военкомовские сослуживцы, но с ними-то мой муж и я общались очень тепло. Однако все же были это, прежде всего, его друзья, так что теперь-то они здесь перестали появляться, а может быть поумирали бедные, да я уж и не удивлюсь, если оно так и есть – не только ведь одного Ивана Тимофеича те события способны были в гроб свести; о них-то я и собираюсь теперь рассказать вам. Начались все наши несчастья еще очень давно, Великовский ведь никогда пенсионеров не уважал, ни во что их не ставил, деньгами снабжал мизерными, остальное же проедал в своем министерстве, а когда он вздумал осуществить эту образовательную реформу, уж и совсем стало невмоготу – ему нужны были на нее дополнительные деньги, и, конечно, он не нашел ничего лучше, кроме как содрать с нас последнее: отменил все льготы и еще поурезал пенсии. Одним словом, к пенсионерам он всегда относился как к какой-нибудь обузе, но в публичных-то выступлениях ничего этого не признавал. А тут вдруг в самый разгар реформы – было это год назад – нагрянул ветеранский юбилей, к которому мы с мужем и его сослуживцами относились самым что ни на есть прямым образом. Раньше, лет десять назад, когда Великовский еще особенной власти не имел, было спокойнее, и тот, кто был на его месте – забыла я уже его фамилию – относился к пенсионерам гораздо лучше, но тогда-то мы с Иваном Тимофеичем ими еще не были, а вот ветеранами – всегда, и в тот юбилей, помнится, было очень уж хорошо: нас позвали в местный Дворец культуры на концерт, а потом как следует накормили за ветеранским обедом. В этот раз, то есть год назад, по сути предполагалось сделать точно такой же обед, но вот тут-то Великовский и подставил нам свинью – все деньги он пускал только на свою политику, и никаких трат, даже по случаю юбилея, делать не собирался, но, конечно, оставить ветеранов без праздника означало бы открыто их оскорбить, ударить лицом в грязь перед всем министерством. Кстати, когда я так говорю, я не имею в виду, что остальные чиновники, кроме Великовского, защищают наши права, наоборот они относятся к нам так же наплевательски, и во всем его покрывают, однако никто никогда открыто ни о чем не заявлял, иначе наши сограждане могли бы и взбунтоваться; я хочу сказать, что если бы нашелся в министерстве дурак, который заявил бы обо всем этом на публике, из него бы тут же и сделали козла отпущения. Говорят, что они скоро и найдут такого человека.

– Так-так, – Гордеев заслонил собою Староверцева и посмотрел на него, – вы что-нибудь слышали о смерти чиновника Фрилянда? Быть может, его смерть не была случайной, и на него все и собираются повесить?

– Вполне возможно, – заметил профессор мрачно.

Художник, между тем, начинал чувствовать в голове сухие щелчки и даже какой-то странный свист; у него вдруг появлялось ощущение, будто все то, что говорили ему последние два часа – и Староверцев, и старуха – а также и то, что слышал он до этого от других даже в тех разговорах, которые происходили и несколько недель назад, – все это перемешивалось и кружилось, словно на какой-нибудь карусели, а потом, превращаясь уже в галлюцинацию, накладывалось на те самые странные картины, которые помнил он из своего первого сна о Татьяне, и теперь уже именно они назойливо кружились перед ним, будто бы стараясь овладеть его мозгом, и складывались, наконец, в один единственный профиль, не написанный на холсте, а бывший воображаемым лицом…

Великовский, Великовский, Великовский, Великовский, – ритмично повторялось в голове художника; нет, это был даже не голос, а какая-то безумная музыка, под которую танцевало не только воображение художника, но и все тени в комнате, которые, как ему казалось теперь, походили на растопыренные ладони, то ли жадные до денег, то ли умело манипулировавшие марионеточными куклами.

– Итак, – продолжала старуха, – ему нужно было как-то вывернуться, и он, в конце концов, сочинил такую хитрую уловку, что, стоит только услышать о ней, надивиться не сможешь, до чего доводит порой мрачная человеческая подлость. А сделал он вот как: вместо того, чтобы позвать на обед людей, он выписал из местного магазина одежды десяток манекенов, разодел их в военную форму, звездочки, погоны и все такое прочее, отвез в столовую и усадил их за стол перед тарелками с искусственной едой, после чего один нечестивый журналист все это заснял на камеру и отправил репортаж на местное телевидение; через день это транслировали в выпуске новостей и все время только и повторяли назойливо, что, мол, ветераны вчера голодными не остались.

– Если я правильно вас понимаю, – уточнил Гордеев, – то главное было как раз прокрутить это по телевидению в качестве отчета, а что было на самом деле никого особенно не волнует.

– Совершенно верно, – подтвердила старуха, – мой Иван Тимофеич увидел это по телевизору и так переволновался, что попал в больницу с сердечным приступом – там-то его врачи и оприходовали, да и не только он один, говорят, скончалось после этого выпуска новостей, еще несколько ветеранов – Великовский так все и планировал, вы что думаете… ах, Боже мой, до чего же бессердечный человек, играет нами, как куклами!

Как только Гордеев услышал последние ее слова, что-то опять щелкнуло в его голове, как будто деревянный сучок переломился надвое, и он понял, что перестает чувствовать свою голову, однако мысли так и роились в ней, так и щекотали извилины, только уж больно как-то путано и странно это происходило; ему вдруг показалось, что еще немного, и совсем уже станет невмоготу, ибо они по-настоящему сдавят его мозг. Так оно скоро и случилось – старуха все продолжала и продолжала говорить и как будто гипнотизировать Гордеева.

– Я уж помню этот репортаж, ясно как день помню, – голос старухи внезапно стал очень резким и прерывистым…

«Все ветераны сидели за столами, в креслах с пятью спинками, (ох уж эти кресла!), сидели и шевелили конечностями… ну прямо как насекомые какие-то… заводные манекены… и главное как разодеты! Погончики, форма новая, что-то в ней болотное было… болотного цвета… И все то и дело наклоняются влево-вправо и посматривают на картину, которая висит на стене, своими безжизненными глазами посматривают, а на ней Великовский, у зеркала стоит, да еще так хорошо нарисован, как будто это, ей-богу, сам он… да-да, сам это он и был, в глазу-то его все эти погончики и форма, и сами ветераны отражались, смотрел, изучал и посмеивался про себя, как это ему ловко удалось совершить подтасовку. А репортер приехал на такси, расплатился с водителем и вдруг говорит ему удивленно: «Что это вы мне такое дали на сдачу?» Тот ему отвечает: «Дайте посмотреть… – и вылезает из машины, – ах, извините, это мне вчера заплатили, когда я картину Великовского нарисовал. Замечательная, между прочим, картина, те, кто смотрел, сначала даже подумали, что это сам он, а потом пощупали и видят – это и правда холст, а вовсе не Великовский». «И все же я не понял, – говорит репортер, – вы же такую монету нигде обменять не сможете, она коллекционная». «В том-то и дело – я их собираю», – и вдруг таксист ее хвать из растопыренной ладони репортера, раз и проглотил, а тот в испуге его спрашивает: «Зачем вы это сделали?» «Я знал, что вы не отступитесь. Я же каждый день подвожу вас на такси, и все время наблюдаю… вы постоянно хотите что-нибудь стянуть у меня. Особенно на эти монеты глаз положили, я же все знаю, и только не пытайтесь меня переубедить». «Но как же вы сами сможете теперь изучать их?» – спросил репортер. «Я уже рассмотрел на них все, что только можно было», – таксист злобно гоготнул, сел в машину и уехал… Репортер прошел в плоскость зала и сказал оператору, который в это самое время стоял за линий одного из столов и чистил серебряный поднос, что снимать-то нужно не манекенов, а все больше портрет Великовского, они так, мол, двух зайцев убьют – и зрители ни за что не догадаются о подлоге, (а впрочем, какая разница?), да и в глазу Великовского все равно эти манекены отражаются, все видно будет… И вдруг Великовский на картине начинает двигаться!.. Сходит со стены и говорит, как это ловко ему удалось прикинуться. «Я всегда за вами наблюдаю, так и знайте!»»…

– Кажется, на нее накатило, – произнес Староверцев, загородил собою часть старушечьей тени, поднял растопыренную ладонь, но тут же на ходу сжал ее в кулак и ударил по линии, которою обрывался лоб.

– Ох, сынок, большое тебе спасибо, – сказала она как ни в чем не бывало, безо всякой даже паузы, – иногда на меня такая волна накатывает! Понесет так, что мне самой и ни выбраться нельзя, ни остановить! Итак, об этом репортаже…

– Нет-нет, лучше не надо, а то вдруг опять что-нибудь случится, – предостерег ее Староверцев, – сказать по правде, я все время опасаюсь, что каждый новый раз вы все глубже и глубже забираетесь в безумие, и наступит момент, когда я уже не смогу вас из него вызволить.

– Сынок, не пугай меня ради Бога!

– Успокойтесь, успокойтесь, главное, что теперь вы в полном порядке. Расскажите лучше о том, что было после смерти Ивана Тимофеевича. Павел внимательно слушает вас.

Гордеев действительно слушал, но было такое впечатление, что он находится под каким-то странным гипнозом: глаз его не моргал, в нем поблескивали странные искорки, и если посмотреть со стороны, ей-богу создавалось впечатление, что там отражались те самые манекены, жившие до этого в рассказе старухи, переодетые в военную форму, – вот малюсенькие погончики, пуговички, похожие на монетки, все переливаются и водят таинственные хороводы с тенями, проникающими в глаз из комнаты.

«Хорошо. Я расскажу о Николашке, нашем внуке, о котором заботились мы с Иваном Тимофеевичем. В шесть лет он остался круглым сиротой: мою дочь сбил на улице какой-то таксист, (уж их-то свиней сейчас столько развелось! Всех бы просто взяла и перерезала, наверняка ведь пьяный был), а отца он вообще никогда не знал, да и очень хорошо, что так, – он был человеком, спившимся рано и очень быстро; Николай был заботлив; ему было еще только шесть, а он уже к книгам тянулся так, что, бывало, и не оторвешь, – уж точно не в отца он пошел, у которого на уме были только дым и пьяное хулиганство… словом, нам, старикам, повезло, чудо-ребенок попался. В школе он учился только на одни пятерки, все учителя были от него просто без ума и только просили поделиться опытом, а мы в ответ краснели и не знали, что на это сказать. Так прошла средняя школа; Николай пошел уже в десятый класс, и тут-то грянула новая образовательная программа. Сначала, вроде бы, никаких перемен не происходило, а потом вдруг мы с мужем стали замечать, что Николай как-то по-иному стал с нами разговаривать, безо всякой искренности, и, что бы мы его не попросили, за все ему плати. Он постоянно просил денег: и просто так, и за какую-нибудь помощь по дому, даже самую мелкую. Скажешь ему: «Николашка, пожалуйста, пойди вымой посуду», а он отвечает: «Хорошо, бабушка, но только если заплатишь мне» и называет сумму. Суммы с каждым разом становились все больше. «Николай, подмети пол, мне ведь тяжело уже», – говорю. «А ты мне, пожалуйста, принеси столько-то». «Да откуда же у меня деньги? Мы тебе и так все отдаем». А он жмет плечом и отвечает: «Ну, знаешь, это не мои проблемы, что у тебя денег нет!» И сколько мы с Иваном Тимофеичем ни пытались поговорить с ним, все было бесполезно, но, видно, все же Николашке это очень досаждало, потому что, в конце концов, он стал требовать с нас деньги за разговор с ним, и за ответы на наши вопросы. Ей-богу, иногда нам действительно приходилось давать ему деньги, потому как становилось просто уже невыносимо, мы ведь не можем делать все сами, но Николай нисколько от этого не добрел, а становился все жаднее и жаднее; и, главное, все время жрал эти шоколадные трюфели, у меня даже появилось подозрение, что на них-то он деньги и тратит. Тут-то мы с Иваном Тимофеичем и сообразили, что виной всему может быть программа Великовского; он пошел в школу, чтобы поговорить с преподавателем; тот слушал его достаточно долго и довольно внимательно, а потом сказал, что даже если это и так, то в этом нет ничего дурного, а если ему что-то не нравится, то пусть напишет жалобу в министерство.

– Но это нелепо! – воскликнул Иван Тимофеич.

– Это не мои проблемы, – пожал плечом преподаватель.

После этого разговора мой муж пришел домой очень расстроенный; мы долго думали, что же нам делать, но все же жалобу в министерство писать не стали, ибо в этом не было никакого смысла. В результате мы решились вот на какой шаг: что если поступать с Николашкой точно так же, как он с нами? Я думаю, вы понимаете, Павел, о чем я говорю.

– Пойти на такое и уподобиться? Сможем ли мы продержаться? – спросил меня Иван Тимофеич.

Я вздохнула и сначала ничего ему не ответила, а потом все же сказала, что если у Николая получается, то и у нас должно получиться, – и ошиблась, ибо хватило нас только на несколько дней, – вот насколько было это мерзко и как мы любили нашего внука, тогда как он никаких к нам чувств уже не питал.

Все эти переживания да еще и этот репортаж об обеде ветеранов в конце концов-то и свели моего мужа в могилу. Николашка на похороны не пошел, потому что я ему не заплатила, а на следующий день объявил мне, что скоро собирается уйти из дома.

– А чего сейчас не уйдешь? – спросила я зло и даже при этом не заслонила собою его профиль, чтобы посмотреть на него.

– Ты мне деньги должна.

– За что? – спросила я и вдруг разрыдалась.

– За все, что я делал для вас раньше. И в шесть, и в семь лет помогал вам, и позже еще гораздо – все это должно быть оплачено, – и вдруг достает из прямоугольника своего портфеля стопку бумаг и на каждой все его действия прописаны во всех подробностях: тогда-то и тогда-то в такое-то-такое-то время делал он то-то и то-то и стоит это столько-то и столько-то. Все бумаги нотариально заверены.

– Тогда и ты плати за проживание! – закричала я как помешанная.

– Э нет, бабушка, не выйдет у тебя. Я вас с дедом не просил о приюте.

– Да ты в детском доме сгинул бы, если бы не мы!

– Но не сгинул же, – отвечает Николай и опять плечом пожимает – так, как он это умеет.

И тут я, рыдая, становлюсь перед ним на колени.

– Внучок, – говорю, – пощади! За что ты так со мной? Мы же отдали тебе все, что только могли!

С минуту он, закрыв собою, сверлил меня глазом. Недобрый огонек в нем сверкал, а потом вдруг весь профиль его как-то скукожился, позеленел; он мигом добежал до сумки, достал трюфель, съел его и только после этого полугубы его расправились в невыразимом облегчении; он прищурился так злобно и презрительно и говорит:

– Я вижу, что ты решила мне на совесть давить? Не пройдет у тебя это – так и знай. Если бы у тебя были бы деньги, чтобы заплатить, и ты так бы встала передо мной на колени, то да, я бы еще бы мог допустить, что это искренне, а так ты просто хочешь отвертеться. Ну уж нет! Раз нет у тебя денег, то это твои проблемы, они меня не касаются. Впрочем, я скажу тебе, как их достать: ты ведь можешь очень хорошо нажиться на смерти Ивана Тимофеича. Государство должно тебе вдовью выплату, компенсацию, так сказать. Только нужно подписать какую-то бумагу.

– Да разве позволит мне Великовский получить эти деньги? – спрашиваю, и зря спросила, потому что как только эту фамилию упомянула, сразу же полугубы Николая побелели и он злобно прорычал.

– Не смей говорить плохо об этом человеке! Слышишь, ты? Не смей! Если хочешь знать, он мой отец родной!

Да-да, именно так и сказал, а затем отвернулся и ушел. Но ненадолго: скоро возвратился и опять стал деньги с меня требовать, на этот раз пуще прежнего, да еще и грозился в тюрьму засадить. Что было делать мне? Я поняла, житья не будет, пока не выполню то, что он просит. Пришла я в плоскость сбербанковой комнаты спросить, как оформить мне заявление о вдовьей компенсации, а там прошла по всему прямоугольнику и вижу, громадная очередь и за линией стола кассира сидит человек ну прямо точная копия вас, Павел, да-да, я не шучу, а рядом с ним Великовский – стоит и смотрится в зеркало, а со стороны оно похоже на картину… ну, думаю, все, дело «швах»… Да и очередь какая необычная! Они не стоят на месте, а все двигаются, двигаются, жрут шоколадные трюфели и кричат, что «этот швейцарский банк задолжал им огромные деньги», а потом вдруг замолкают и снова ходят, тяжело сопя носом, сталкиваясь друг с другом выпуклостями плеч и прямоугольниками туловищ. В руке у каждого серебряный поднос с каким-нибудь причудливым изображением: вот артист кукольник, у которого вместо ладоней кожаные пятипалые кресла, держит лески, к которым прикреплены марионеточные куклы, вот и свинья, сжирающая шоколадный трюфель, который протягивает ей антиквар, сидящий в такси, – и кажется, что в следующий момент машина собьет несчастное животное, а на третьем подносе – таксист, старающийся проглотить кругляш монеты, чтобы он не занимал ему руки, – к нему подошел его лучший друг, учитель математики, и нужно немедленно с ним поздороваться, – и так и так далее, в самых различных причинно-следственных взаимосвязях.

Тук-тук-тук,

Тук-тук-тук,

Тук-тук-тук,

Тук-тук-тук,

– слышатся возгласы каблуков, соединяющиеся в однообразное стихотворение Теодора Драйзера…»

Староверцев снова подошел к старухе, занес над нею кулак и ударил по краю лба, на сей раз сделав это немного сильнее.

Гордеев внезапно встал и направился к линии двери, но выглядело это не так, будто чаша терпения его переполнилась, и он решился на что-то или же действовал под властью некоего внезапного порыва, – нет, это скорее было сродни тому же самому чувству, которое испытал он один раз во время разговора с Великовским, когда его дядя рассказал о таксисте, сбившем Фрилянда, – ноги сами подняли его туловище, – но на этот раз Гордеев находился в каком-то заторможенном состоянии: по выражению его профиля, и, особенно, по его глазу, внутри которого, казалось, водили хороводы какие-то таинственные искры, – по всему этому можно было догадаться, что рассказ старухи находится теперь где-то внутри него. Когда Староверцев понял, что Гордеев уходит, его полугубы, казалось, растянулись в чуть заметной улыбке, а старуха все продолжала говорить, как будто даже по инерции, и еще долго профессор не мог остановить ее.

Гордеев вышел в плоскость улицы; он знал, что Великовский сейчас в министерстве, но не помнил, как добраться туда из этой части города. Он остановил прохожего и спросил.

– Я объясню вам, но только если вы заплатите мне, – ответил тот совершенно спокойно.

Гордеев побледнел и поспешно прошел мимо, а искры в его глазу завращались только еще быстрее.

Вскоре он вроде бы вышел на знакомую улицу и уже понял, как ему идти, но тут его ждала неожиданность – когда он нашел на один из домов, из-за деревьев, росших перед домом, выскочил какой-то старик и угрожающе выпалил:

– Вы заслонили собой ту часть сада, которая принадлежит мне, вступили на чужую территорию. Пожалуйста, заплатите штраф, – и старик назвал сумму.

– Да вы шутите!

– Нисколько, милый человек! Если не заплатите, сейчас же отведу вас в участок.

Напряженная пауза.

– У меня нет столько денег с собой, – произнес Гордеев.

– Это не мои проблемы, – с готовностью ответил старик и пожал плечом.

Они препирались бы еще долго, если бы из дома не показалась женщина, которая, услышав разговор на улице, решила, по ее собственному выражению, «вправить старику мозги», – она говорила, что сад общий, и пусть этот молодой человек платит всем, кто живет в доме; и пока они спорили, Гордееву удалось-таки незаметно улизнуть: он поднялся вверх плоскости и обогнул их так, чтобы не заслонять собою, (иначе они увидели бы, что он хочет уйти), а потом спустился опять вниз, в ту часть плоскости, которая относилась к тротуару, и некоторое время шел очень быстро, а потом, когда уже был от них на приличном расстоянии сделал резкий рывок и побежал.

Опасаясь, что кто-нибудь может снова остановить его и потребовать деньги, он решил более не сбавлять темпа, но если от внешнего мира ему удалось таким образом отгородиться, то внутри его головы, помимо назойливо кружащегося в ней рассказа старухи, появился очень странный писклявый голосок, который назойливо повторял ему, что он за все и всегда должен платить.

Раньше, десять лет назад, когда Великовский еще особенной власти не имел, было спокойнее… вот ты бежишь сейчас раз-два, раз-два, раз-два – наверняка доставляешь кому-нибудь неудобства, – значит, придется заплатить… И вдруг Великовский на картине начинает двигаться!.. Сходит со стены и говорит, как это ловко ему удалось прикинуться. «Я всегда за вами наблюдаю, так и знайте!»… Да-да, а вдруг ты сейчас невзначай собьешь кого-нибудь? Придется платить!.. Раз-два, раз-два, раз-два… Мой Иван Тимофеич увидел это по телевизору и так переволновался, что попал в больницу с сердечным приступом – там-то его врачи и оприходовали… или тебе захочется пить, а? Денег не хватит на стакан воды, из лужи придется… но ведь и это частная собственность!.. Раз-два, раз-два, раз-два… Манекены все то и дело посматривают на картину, которая висит на стене, своими безжизненными глазами посматривают, а на ней Великовский, у зеркала стоит, да еще так хорошо нарисован, как будто это, ей-богу, сам он… раз-два, раз-два, раз-два… произнес слово – плати, шагнул – плати, сделал вздох – плати…а если нет денег, то это твои проблемы, попадешь в участок или, еще того хуже, в больницу – там-то тебя быстро оприходуют… раз-два, раз-два, раз-два… да-да, сам это он и был, в глазу-то его все эти погончики и форма, и сами ветераны отражались, смотрел, изучал и посмеивался про себя, как это ему ловко удалось совершить подтасовку…

Гордеев забежал за линию входа в министерство; охранник даже не остановил его и, что самое удивительное, не потребовал денег. Взобравшись на четвертый этаж, он зашел за линию двери 401-й комнаты…

Рассказ Гордеева

У меня такое в голове творилось! Мой мозг – если только его еще можно было обнаружить где-то внутри этого костного круга головы – был, что называется, загружен по полной. Он словно превратился в скафандр, расширявшийся от теплоты моего тела настолько, что мне казалось, еще немного и по черепной коробке поползут толстые червеобразные трещины, как по ветровому стеклу автомобиля, в которое колесо от слишком резкого старта плюнуло гравием.

Словом, я был в трансе, но помню все прекрасно: сначала сильно ударил его, – он сидел в своем кресле и только успел почувствовать мое присутствие, но у него и в мыслях не было, что я что-то замышляю, – а потом, когда он упал и потерял сознание, я стал искать веревку и нашел. Нашел! Достал из-за ящика стола. Она оказалась не очень прочной, но я подумал, сойдет. Ну, а крюк в кабинете был только один – тот самый, на котором висела картина…

Еще раз хочу обратить внимание на то, что у меня не было никакого конкретного плана: я в трансе пребывал. А потом, когда дело было сделано, и профиль Великовского повис на крюке – мертвый профиль – я вдруг посмотрел на него и остолбенел. Знаете почему? Создавалось такое впечатление, будто на стене висит портрет. Только без фона. Выходит, я написал свою картину? Ну уж нет! Это я и сказал Берестову, когда он вошел в плоскость кабинета. Он, наверное, подумал, что я сошел с ума раз не бегу с места преступления, но на самом-то деле кого-кого, а Берестова я никак не ожидал увидеть! Мне до сих пор интересно, что ему там понадобилось. Насколько же все-таки непостижимый поворот принимают иногда обстоятельства… Но, конечно, раздумывал я обо всем этом гораздо позже, (а то получилось бы, как в том фильме, который я смотрел по телевизору пару месяцев назад: над женским профилем висит линия гильотины, а она волнуется, что забыла постирать штаны своему племяннику); в тот момент я вообще мало что соображал. И все время всплывали перед моим глазом картины Льюиса.

Тут Берестов сказал мне, что нам следует немедленно отсюда убираться. Должен сказать, я вздрогнул от этого «нам», но мне кажется не внешне, а внутренне… как вздрогнула бы вешалка, на которой висит пальто.

Выходило так, как будто мы с ним сообщники.

Но я не двинулся с места. Тогда он просто взял меня за руку и повел следом за собой. Со стороны мы, наверное, напоминали двух людей, несущих завернутый труп.

Берестов вывел меня в плоскость улицы какими-то кулуарными путями, потом мы прошагали мимо заброшенной котельной, а заодно наподдали дюжине жестянок, валявшихся тут же под ногами, – эти жестянки были похожи на зубастых лягушек, – и вышли в плоскость некоей улицы, так ярко пестревшей закатным солнцем, что мне казалось, будто мы идем по костюму арлекина. Потом прошло еще минут пять, и я понял, что заслоняю собою уже знакомые места, а стало быть, мы приближались к дому Великовского. Я вдруг усмехнулся, ибо вспомнил эпизод из какого-то рассказа про Шерлока Холмса, в котором Уотсон восхищается тем, как хорошо его друг знает Лондон, буквально каждый молочно-туманный его закоулок.

Когда мы вошли в плоскость гостиной, там меня ждали все, кого я уже видел, ну или почти все: во всяком случае, Староверцев, таксист и Асторин были на месте и еще какой-то человек стоял рядом с ними; впоследствии я выяснил, что это был Фрилянд, – да-да, тот самый секретарь, о гибели которого я читал в газете. Вот так-то.

Я спросил их, что все это значит, но меня ответом так никто и не удостоил, – они все были настолько взволнованны и так дергались, что глаза их, должно быть, перемещались по плоскости, как шары по бильярдному столу. Это, наверное, продолжалось бы очень долго, но тут Берестов на них прикрикнул, и они все разом утихомирились. Все же какой он холоднокровный человек! Но выглядело-то все это забавно, ибо он в тот момент напоминал санитара, который успокаивает сумасшедших, связывая им руки по рукам и ногам.

Потом он повернулся ко мне и сказал, что на то время, пока милиция будет вести следствие, мне бы не мешало пожить в квартире, которая принадлежала ему; он жил там до свадьбы, но теперь она пустовала.

– Конечно, вам лучше уехать из города, но это будет слишком подозрительно, и вас рано или поздно арестуют, – прибавил он и заслонил меня собою, чтобы уставиться таким вопросительным взглядом, как будто ожидал услышать мое согласие, но я молчал то ли от того, что не хотел говорить, то ли по той причине, что не мог, ибо еще до конца не пришел в себя. Я сам не понимал в тот момент.

Потом меня заслонил собою Староверцев; рассматривал так, как будто видел впервые. Я не выдержал, сказал ему об этом, а он и глазом не моргнул – ответил, что так оно и есть.

– А вы? – обратился я к Асторину.

– Что я?

– Мы тоже с вами не знакомы?

– Нет, почему же, вы заходили ко мне, когда только приехали сюда.

Последовала минутная пауза. Затем таксист сказал Берестову, что я, возможно, мог бы остаться здесь, в этом доме.

– Нет, это исключено, – покачал головой тот, – Софья не захочет жить с убийцей своего отца.

– Вы считаете, она может догадаться?

– Да, я так считаю. Не волнуйтесь, мы поможем вам, – Берестов положил мне руку на плечо. Я не старался высвободиться, но мне вообще-то было неприятно, – вы сильно облегчили нам жизнь – вы не представляете, что вытворял Великовский.

– Я знаю.

– Откуда? Кто вам сказал?

– Староверцев, например.

– Не говорите глупостей, вы никогда с ним до этого не виделись, – вдруг я почувствовал, как из-под его полугуб прорезаются улыбающиеся зубы, – вы сами пришли к этому. Подобно тому, как приходите к своим гениальным полотнам.

Он хотел отвертеться или действительно говорил правду? То, что я видел и слышал, было ли это на самом деле или здесь добрая половина галлюцинаций, которые в результате подвели меня к преступлению? Могли ли эти люди, сговорившись, вести себя так, чтобы спровоцировать меня? Если последнее верно, то тогда почему и Великовский как будто подыгрывал им?

Я мог бы продолжать задавать такие же вопросы и дальше, вот только мне кажется, постановка их не совсем верна, ибо она не предполагает, что и то, и другое, и третье, и так далее до бесконечности могло бы существовать одновременно.

Эту историю можно было бы придать забвению, но в ближайшее время, насколько я понимаю, не получится, так что все равно придется ее анализировать. Кроме всего прочего, это уже не первое убийство, которое я совершил. Не удивляйтесь, что говорю вам об этом так спокойно. Скоро я даже расскажу, в чем собственно состояло дело.