Текст книги "Плоский мир"

Автор книги: Евгений Москвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 18 страниц)

Глава 5

2006-й апрель, 4-й день. (Продолжение)

Олег заявился часа в два.

– Здравствуй, Павел. Я завтра уезжаю, поэтому уж позволь мне увести ее до вечера, хорошо? – сказал он прямо с порога.

– Как тебе будет угодно, – произнес я сухо, – заходи, я пойду, позову ее.

Заглянув в ее комнату, я столкнулся с ней в дверях: она была уже одета, и от нее пахло жасмином. Мы встретились глазами. Я был удивлен, и она тоже. Шагнув в сторону, я пропустил ее и не оборачивался до тех пор, пока входная дверь за ними не захлопнулась. Потом только я прошел на кухню, достал из шкафа бутылку вина и стал пить прямо из горла. Я, видно, выпил бы очень много, но вдруг ни с того ни с сего заснул, сидя прямо на деревянном стуле, а когда проснулся, понял, что у меня затекли руки; я совершенно их не чувствовал и начал испуганно кричать. Как ребенок. Потом, когда мое кровообращение нормализовалось, я долго думал, почему вдруг так запаниковал? Мне кажется, все дело в том, что я не просто не ощущал своих рук, но не ощущал их именно затекшими, а думал, будто произошло нечто иное: мог ли мне их кто-то вывернуть с умыслом отжать кровь, как воду с пуховых полотенец? А потом, когда я это обнаружу и начну орать, ко мне прибегут на помощь и рванут за них так сильно, что не только руки оторвутся, но вслед за ними наружу вылезут моя печень, кишки и сердце, подвешенные к кости окровавленными патлами?..

…Вечером я решил позвонить ей. Ответила она не сразу, а когда все же подняла трубку, ее голос заглушала уличная какофония.

– Ты где? – спросил я.

– В баре у реки. Приходи, если хочешь.

Я спрятал телефон в карман, немного помедлил, но затем все же оделся и, выйдя на улицу, отправился к парку.

Солнце еще не зашло, и пока я шагал по тротуарам, его красный диск то и дело запутывался в ветвях деревьев, которыми было усыплено небо; затем он выбирался из них и ласкал мою сетчатку так слепо, что я сумел различить черные ворота парка только когда подошел к ним вплотную. Солнце попалось в самую большую и тернистую сетку, никак не могло из нее выбраться, и когда мое зрение пришло в норму, я увидел следующую картину: слева от ворот, у железной калитки стоял мужчина лет сорока, в совершенно обычной одежде, но с карнавальной маской в руке. Разговаривая о чем-то с охранником, он то и дело засовывал большой и указательный пальцы в прорези для глаз. В другой руке он держал бульварный роман про убийство, «Возвращение», – тот самый, который когда-то принесла с собой Дарья на вечеринку в моей квартире и который я после этого прочитал.

Я прошел мимо и стал спускаться к воде. Бар – открытая терраса с темно-красными столбами, обвитыми плющом, и гранеными железными фонарями – располагался в конце бетонной дороги, у самого берега. Подойдя к нему, я отыскал глазами Таню очень быстро – она сидела за угловым столиком. Одна.

Я подошел.

– Здравствуй.

– Привет. Он уже ушел? – я сел.

– Как видишь.

– Нет, я этого не увидел. Это началось с первого дня его появления. Вообще, каждый раз, когда он возвращается, я начинаю думать, что этот человек все время был с нами, – рассчитывая выбить почву у нее из-под ног, я старался говорить неестественно ровным голосом, но вдруг посмотрел на нее и понял, что мои слова не оказывают никакого действия: правая бровь Тани была чуть отведена в сторону, а рука мерно прикасалась к бокалу, задумчиво, но с тем оттенком удивления, какой бывает у чужих женщин, если ты зачем-то решил признаться им в любви.

И тут я почувствовал, как снова внутри меня все меняется. Ровный голос? Да к черту его! Не мог я подавить эту странную, тупую злобу, рождавшуюся во мне; самому не верилось! Я был сбит с толку – возможно поэтому?

Я спросил ее очень язвительно, не собирается ли она поехать вместе со своим другом. Боже, какая глупость! Я ведь прекрасно знал, что между ними ничего нет. Но как же мне в тот момент хотелось задеть ее за живое, больно уколоть! И в результате я потерпел неудачу, (так мне и надо), – Таня только повернула голову, а потом сказала, что не собирается уезжать с Олегом, но и со мной тоже не останется.

В этот самый момент мне и показалось, будто она кривит душой, хочет напугать меня, дабы я сам пошел на примирение – ну, что-то такое. И тогда я набросился на нее как коршун. Хотел убить в ней последний маленький порыв, отвернуться от единственно оставшейся тропки; если раньше причиной всех наших ссор была моя ревность, придирчивость и желание подчинить ее себе всецело, то теперь я лишь испытывал досаду, что меня собираются бросить, и решил сделать это первым.

– Буду ждать этого с нетерпением. Ты мне больше не нужна.

– Паша, оставь это. Не надо. Ты же так не думаешь, – сказала она вдруг.

– Думаю, еще как думаю! – накинулся я опять. Вряд ли в этот момент меня кто-то слышал, кроме нее, однако я изрядно повысил голос.

– Хорошо, я поняла… – она опустила голову, взяла в руку бокал с вином и принялась им тихо покачивать. В этот момент он похож был на отчаявшегося человека, который, раскачиваясь во все стороны, бьется головой о стену. Она была этим человеком? Должно быть так.

Внезапно моя злоба исчезла. Так же быстро, как и появилась. Но теперь-то никакой дороги назад уже не было, да я в тот момент и нисколько не жалел об этом, мысленно продолжал гнуть свою линию, настраивал себя, но не так яростно, а просто уверенно. По какой-то причине мне хотелось пойти на принцип, проявить твердость и наконец-таки расстаться с ней.

Я сказал ей, что когда мы только познакомились, я представлял ее себе совершенно другой, и все то время, пока мы вместе жили, на меня постепенно находило прозрение.

– На меня тоже.

– Что ты хочешь сказать?

– Помнишь… – она поставила бокал. Вино замедлило свое вращение и, в конце концов, остановилось, – ты говорил о девушке, с которой хотел бы жить в доме на берегу моря?.. Об утрах, свежих и солнечных, о светозарных вечерах, отбрасывающих на воду столбы алых искр.

Я помедлил.

– Да, помню, – сказал я тихо, – что-то в этом роде.

– Но это же не море. Посмотри… разве ты не видишь? Это всего лишь река. И когда она уносит нас, а мы оглядываемся и смотрим в наше прошлое, оно кажется именно таким, какой ты видишь и свою мечту: город заката, миражи, море из солнечной мозаики… А на самом деле ничего этого нет и никогда не было.

– Я бы сказал немного иначе. Это мелькало, надев другое обличье… – смягчился я, повернул голову и некоторое время наблюдал за бордовой водой, – река времени…

К моему удивлению она встала и, не выпуская из рук бокала, быстро направилась к берегу. Подойдя к самой воде, она некоторое время смотрела перед собой, потом чуть окунула правую ногу и больше уже не двигалась.

Я навсегда запомню ее такой. Тенью на фоне рубинового неба. И только бокал с вином нестерпимо сверкал в ее руке, переливаясь всеми цветами радуги. Сверкал яростно и равнодушно, проникаясь огнем из какого-то невидимого мне источника.

Домой я, конечно, возвращался один. По дороге встретил Дарью и Вадима. Они шли в обнимку, весело болтали, смеялись.

– Здорово, вот так встреча! Ты откуда?

– Из парка. Только что был там с Таней.

– А где она сама? – удивленно спросила Дарья.

Я невесело улыбнулся.

– Лучше не спрашивай.

– Как? Вы что, поссорились?

– Хуже… но главное, у вас все хорошо…

– Ну да, даже очень хорошо… – удивленно произнес Вадим, – а почему ты это говоришь? Не понимаю… Слушай, по поводу Тани… ты что…

Он не договорил, но подразумевал наше расставание; а я не отвечал, но он и так все понял без слов.

– Как же это?.. Черт возьми, да разве…

Я оборвал его:

– Не стоит. Теперь уже поздно что-то менять. Простите меня.

– Простить тебя? За что?

– Неважно…

Я минул их и шествовал дальше, глядя сугубо себе под ноги; только когда был уже на приличном расстоянии, решился вдруг и, обернувшись, крикнул:

– Простите, что сочинил о вас такую нелепую историю! – и тотчас же пошел дальше.

Вадим и Дарья тоже обернулись на мои слова, но, разумеется, так ничего и не поняли, и покуда я не свернул за угол, чувствовал на своем затылке две пары удивленных глаз. Они, должно быть, подумали, что я сошел с ума, и действительно недалеки были от истины.

Я действительно плохой человек, раз даже своим друзьям желаю зла. Боль, таящаяся в других людях, которую ты переживаешь как свою, – вот удел настоящего творчества; это говорил еще наш маэстро на семинаре живописи, в академии; я всегда думал, что уважаю этого сухощавого старичка-фанатика, но, видно, не слишком я внял ему, раз в один прекрасный день переставил все с точностью до наоборот.

2006-й июнь, 5-й день

Меня часто одолевают очень странные размышления о взаимоотношениях между людьми, (не только между мужчиной и женщиной, – я делаю обобщение: друзья, просто приятели). Я обратил внимание на одну вполне логичную вещь, но нечто заставляет меня реагировать на нее с удивлением. Я говорю о побочных событиях или даже можно сказать выгодах, которые получают люди от обоюдного времяпрепровождения. К примеру, если я иду домой к Мишке, то он может угостить меня бутылкой пива, стоящей у него в холодильнике, а я прокачу его на катере, но все это прекратится, если мы с ним рассоримся; аналогично, одно-единственное решение мужчины и женщины о том, встречаться или не встречаться друг с другом влечет за собой огромную цепочку последствий: она получает от него букеты цветов, переселяется к нему на постоянное сожительство, готовит еду и проч.; всего один положительный отзыв о твоем творчестве от известного искусствоведа может обеспечить тебе не только кусок хлеба, но даже славу на всю оставшуюся жизнь и много дальше. Выходит, что твоя судьба зависит от каких-то кратких эпизодов «да/нет», единичных решений. Но справедливо ли это?..

Сегодня, когда Таня вошла в мою комнату и сказала, что ей придется остаться здесь еще на пару недель – примерно столько времени понадобится жильцам, снимающим у нее квартиру, для того, чтобы подыскать себе новое место, – я понял, что у меня появился шанс найти ответ на этот вопрос, ибо мы уже не вместе, а связи, не человеческие, но вещественные, сохранялись в том роде, в каком были и раньше.

В два часа дня она как всегда приготовила обед, а затем сварила кофе, и мы пили его, сидя на кухне друг против друга, но так и не обмолвились ни словом. Как мне было удивительно: я будто бы видел нас обоих со стороны, наши чашки, которые, подчас синхронно поднимаясь ко ртам, могли бы раньше коснуться друг друга, но теперь, чуть только сблизившись на уровне шей, тут же и расходились, рисуя в воздухе надбровные дуги.

Во второй половине дня Таня всегда любила смотреть, как я работаю; заглянула она в студию и на сей раз. Я удивленно повернул голову, но она тут же отвела взгляд и, подойдя к окну, взяла несколько полотенец, висевших на спинке стула.

– Что ты собираешься делать? – не выдержал я.

– Хочу положить в машинку. Постираю свои вещи, а потом уже определю их в чемодан. Возьму и твои заодно.

Ее поступки, желания, возникавшие в голове как будто вынуждали ее оказываться в тех же самых местах, что и до нашего расставания, – при этом неважны были настоящие цели подобного присутствия, – и если бы меня избавили от этих совпадений, я испытал бы то самое удивление, о котором уже упоминал, но теперь его сменили странный холод и испуг, ощущения, на первый взгляд, мягкие и ласковые, а на самом деле обладавшие способностью выйти из-под контроля со скоростью размножения человека в зеркальном коридоре, – вот по этой-то причине я сразу и догадался об их змеиных ухищрениях и прирожденной тяге пускать пыль в глаза. Насмотревшись на мои творческие изыскания, Таня обычно отправлялась на кухню, чтобы вскипятить чайник и машинально включала старый приемник, стоявший на столе, – ровно так произошло и на сей раз: через полминуты я услышал отдаленный голос диктора, который, словно стараясь вести со мной диалог, уговаривал меня механическим голосом, понуждал к тому, чтобы я пришел, пришел, ПРИШЕЛ, и предстал своим торсом перед тысячью глаз, ощупывавших зрачками алюминиевую решетку динамика, а затем, обменявшись с ними взглядом, (быть может, даже имелся в виду буквальный смысл), продолжал бы наблюдение за Татьяной, – мне важно, жизненно необходимо было определить, по какой причине она оказывалась в тех же самых местах, что и раньше, – или это было простое совпадение, и я, как только приступил бы к более пристальному наблюдению, сразу понял бы всю беспочвенность своих подозрений; управлял ею кто-то или же я просто раздувал из мухи слона. Я, верно, еще сумел бы остановить свои ноги, свои колени с их бамбуковыми хитросплетениями, которые могли бы в точности совпасть по форме с любым закоулком моей квартиры и с каждой ее вентиляционной решеткой, но когда услышал короткий звон поджига на плите, понял, что нет, я не в силах, встал и, покачиваясь так, словно зомбирующая рука Всевышнего схватила меня за голову и кидала ее от одной стены к другой с целью свернуть шею, проглотил черную пасть коридора…

Таня стояла у плиты, и чайник обдавал паром ее грудь, он уже почти кипел, – а мне казалось, что с того момента, как я услышал щелчок поджига на плите, прошло каких-то полминуты!

– А куда ты дела белье? – осведомился я, и она удивленно взглянула на меня, потому как, видимо, уловила оттенок подозрительности, звучавший в моем голосе.

– Оно в машинке, – Таня равнодушно пожала плечами.

– Почему же ты ее не запустила? – не отставал я.

– Сейчас. Я собираюсь приготовить чай, разве не видишь?

И тут я осознал вещь, которая меня ужаснула: всегда, когда она готовила чай, я прерывал работу и отправлялся на кухню, и теперь сделал то же самое, – стало быть, и мною управляли. Я побледнел, развернулся и пошел обратно в студию…

Шум в голове, где-то выше потолка.

Со своей матерью в последние годы ее жизни я ссорился постоянно, в среднем – раз в день, но все это было не очень серьезно: просто я учился, жил на ее иждивении, и денег у нас было всего ничего, да еще к этому прибавлялись тяжелые запои дяди. Мать, часто поглядывая себе через плечо, порывалась принудить меня найти себе «денежную специальность», а когда я бросил программирование – так подавно. И все же мать могла это понять, (я писал уже, что она работала в толстом литературном журнале, и творческий дух ее не обошел), – вот почему и это я не приписываю к таким уж крупным ссорам. Но один раз мы действительно крупно повздорили.

У матери не было мужчин после отца, а те, кто были, не являлись мужчинами в полном смысле этого слова. Как-то раз она привела к нам в дом редкостного идиота, губы которого напоминали нитку, а все лицо, казалось, было выстругано столярными инструментами, – словом, он напоминал деревянного солдата из армии Урфина Джуса, но мать-то, конечно, им восхищалась, потому что он работал в нефтяной компании, ездил на «Audi» и жил в четырехкомнатной квартире. Его звали Анатолий Веревкин; он сидел за столом с таким важным видом, что мне хотелось взять его в охапку и, спустившись по лестнице во двор, как бревно засунуть в боковое окно его машины, разбив при этом пару ветровых стекол. Как выяснилось позже, его горячо любимый отец был воякой, который, всю жизнь, подписывая приказы в Министерстве обороны, кидал в горячие точки вновь поступившее пушечное мясо.

Мать уже сказала В., что я собираюсь зарабатывать живописью, поэтому он, то и дело поглядывая на меня, сардонически растягивал свою нитку до ушей и обращался ко мне не иначе, как «дурачок»; впрочем, мне, слава Богу, не долго пришлось это терпеть: как только он узнал, что ее брат после развода все чаще и чаще общается с бутылкой взасос, его тут же и след простыл. Некоторое время моя мать поплакала, а затем нашла себе «человека попроще»: клерка из страхового общества, который, как он сам признавался, был актером по призванию и даже до сих пор по воскресеньям выступал в каком-то мелком театре. Однажды утром, появившись у нас дома, – это было за месяц до гибели моей матери – он, как только узнал, что я занимаюсь живописью, сразу же изъявил желание поглядеть на мои картины, а когда я попытался отказать, несчастно вытянул губы трубочкой.

– Ну пожа-а-алуйста, я же только одним глазком! – и внезапно расхихикался.

Вообще он совершенно не был похож на клерка

а на актера и подавно

скорее, на актеришку – его тело все время одолевала какая-то инфантильная жестикуляция, а поведение – истерия. Очутившись в студии, он мигом подбежал к одному из холстов и приподнял занавесь, но тут же выпустил ее, так и не сняв, выпрямился и сделал на своем лице ту самую заинтригованную мину, какая может быть только у дебила, который, улучив момент, когда женщина наклонилась, втихаря поднимает подол ее юбки.

– Можно? – спросил он со счастливой интонацией и прыснул. Улыбка так расперла ему губы и челюсти, что мне показалось, будто лоб, и без того маленький, сделался совсем крошечным. Все лицо по форме стало напоминать каплю воды.

Я кивнул.

– Понимаешь, я все боюсь, что открою что-нибудь не то.

От такого изречения я удивленно приподнял брови, а затем произнес с расстановкой:

– Военные действия в XIX веке. Англия, – подошел к холсту и сам сорвал с него тряпку.

Клерк некоторое время стоял молча, застыв в экстазе. Я знал, что если и сейчас буду испытывать к нему неприязнь, то следующей ночью, во время какого-нибудь сновидения, меня охватит чудовищное высокомерие.

Если над городскими башнями нависают клубы дыма и среди людей со штыковыми ружьями, которые с высоты птичьего полета кажутся маленькими черными буковками, виднеется одна-единственная фигурка человека с увесистым молотом, то сразу создается впечатление, что в городе идет не жестокая оборона, но заряженное, ударное строительство – даже пар из домов идет, и кровавый пот льет градом со стен, вот как жарко!

Этот один человек с молотом, у которого на голове военная фуражка, но вся остальная одежда по какой-то причине гражданская, стоит на краю черепичной крыши небольшого пятиэтажного дома, и рядом с ним виднеются еще несколько людей в военных мундирах. И кажется, если бы помимо молота он держал в другой руке еще и длинный лист бумаги, где были бы написаны имена всех обороняющихся, то это было бы самое что ни на есть красноречивое свидетельство великой драмы.

Characters?

Он еще долго заглядывал в мои картины, и его реакция на каждую новую неизменно выражала одно и то же: восторг, экстаз и пр. А мать, все это время стоявшая рядом со мной, то опускала глаза долу, то заводила их вверх, как будто собиралась помолиться Богу за мою удачу в «карьере живописца», но все это время так и оставляла на своем лице скептическое выражение, а потом заявила, что «мое предприятие очень рискованное, и я мог бы, но не захотел, пойти другим путем».

– Да-да, твоя мама права. Очень рискованное! – наш клерк мгновенно смекнул, что она не разделяет его щенячьего восторга, и тут же сделался очень серьезным. Выходит, он был смышленым!

Видно ее действительно тянуло на ничтожеств; в этом смысле мой отец тоже не являлся исключением из правил.

Я, естественно, не преминул нелестно отозваться в адрес ее нового поклонника – когда он все ж таки ретировался, я был зол, и мне хотелось побольнее задеть ее. Разумеется, она тут же взвилась и снова кричала, что я никогда не заработаю себе на жизнь, ничего не добьюсь, и что буду, как свой отец, ходить в одних штанах, что «моя мазня» никому не нужна, что я совершенно не умею о себе позаботиться и никчемен в быту и прочее, и прочее, и прочее… Я смотрел на нее и не видел ничего, кроме пустоты. Не слов, брошенных без смысла и порядка, а именно пустоты. Мне стало так тяжело на душе… Я не мог поверить, неужели люди только по молодости стремятся вверх? Если бы каждый из нас мог сделать все, что позволяют ему способности, данные от природы, все от него зависящее!.. Но это горькая, безжалостная усмешка – не более того. И разве я сам сумел достигнуть того, чего мне так хотелось от других?

Пока мы спорили, бабка пришла из другой комнаты, села в кресло и через открытую дверь язвила меня взглядом, коротко подрагивая головой, будто у нее тик.

Я уже не рад был, что затеял эту ссору; у меня звенело в ушах, и я всеми силами старался не вникать в то, что она говорила, но не получалось, ушел в студию, но мать направилась следом.

– Господи, как же я устал от вас!

Возможно, если бы я это прокричал, она просто сказала бы, как мне не совестно заявлять такое «в адрес матери родной», но я произнес это негромко и презрительно, фыркнул, поэтому мать остановилась и замолчала в недоумении. В то же время и на сей раз она ничего не поняла: у нее просто сработал рефлекс.

– Я устал, оставьте меня в покое, – повторил я еще ровнее и уткнулся в холст.

2006-й июнь, 6-й день

Сегодня я проснулся в девять часов утра.

Открыл глаз…

Что-то изменилось. Я сошел с кровати и некоторое время созерцал то, что выхватило мое зрение: ободок зеркала, в котором отражалась полка с бордовыми энциклопедическими томами, и рядом – карточка с изображением профиля Афанасия Никитина. Та самая, которая когда-то не давала мне покоя? Нет. Откуда она взялась? Я стал передвигаться по комнате вверх-вниз, вправо-влево и внимательно рассматривал каждую вещь, которую мне удавалось заслонить. Все предметы напоминали теперь планиметрические фигуры, но я легко узнавал каждый из них; выходит, эта карточка оказалась единственной новой (старой) вещью, и, безусловно, несла какое-то тайное значение.

Потом отправился в плоскость студии. Закрытые холсты превратились в белые прямоугольники, и когда я убирал с них материю, мне требовалась целых полминуты, чтобы только разглядеть холст, потому как мой глаз видел по отдельному его квадрату. Та незначительная часть моих полотен, которая когда-то была написана с соблюдением традиционной перспективы, утратила ее и ничем уже не отличалась от всего остального. Признаю, меня не так сильно это огорчило – в своем новом выражении было даже еще лучше; если сам мир не румянился здоровьем, могло ли это распространиться на моих полотнах?

Вообще по какой-то причине мне совершенно не хотелось удивляться тому, что происходило, и в последствии, я думаю, мне с легкостью удастся держать себя в узде – я буду испытывать безразличие даже тогда, когда этот мир сильно постарается удивить меня своей причудливостью. Но откуда я знаю о его намерениях? Не знаю.

Потом… я заслонил окно. Я чувствовал, что моя Таня там, внизу, но не мог увидеть ее, потому что не способен был высунуться и посмотреть вниз, как раньше; я, пожалуй, и не хотел. Этот мертвый профиль, вокруг которого стекались прохожие. Таня не должна была быть профилем, потому что я любил ее… раньше. А теперь ничто, даже ее смерть, не вызывала у меня ни капли страдания. Я видел лишь квадратный участочек неба; одна его половина голубая, а другая – с кружевной облачной поволокой, – словом то, что находилось перед моим глазом.

Чуть позже линия входной двери завибрировала от того, что кто-то стучал, а затем я почувствовал, как из-за нее показались двое. На одном белел бумажный халат «Скорой помощи», другой был в милицейской форме. Я не мог открыть им дверь, потому как теперь не воспринимал замка на ней, вот почему они попросту вошли сами.

В продолжение всего дня они задали мне кучу разных вопросов, (я посчитал – ровно 117 штук, а в минуту – в среднем по три), и все время, когда заслоняли меня, я видел в глазу подозрение.

Я тоже подозреваю себя, но почему я не помню, как выбросил ее и ссоры, которая должна была бы этому предшествовать? Будто кто-то вырезал это из круга моей головы.

Так или иначе, это только кажется, будто она упала с высоты, а на самом деле, – и я уже говорил это, – ее просто не должно было быть здесь. Вот и все.

_________________

Теперь я должен завершить картину. Я рассчитывал, что она будет готова сегодня к полудню, но когда намеревался сделать последний мазок кистью, что-то остановило мою руку; я сел в кресло и даже не заметил, как заснул, а когда проснулся, ощутил волнительную потребность немедленно выйти на улицу. С того момента прошло уже ровно 17 часов и 22 минуты, утро зреет и набухает, точно несколько сотен весенних почек на ветках, но я так и продолжаю без устали ходить туда-сюда по змеистым, сцепившимся друг с другом улицам. Все думаю о том, что мне осталось сделать и хочу ли я этого на самом деле. Последний штрих и все начнет раскладываться в динамическую идиллию: конверт для писем превратится в коробку с теннисными туфлями, монеты – в лучи восходящего солнца, журнальная страница – в книгу, из двери выправится зеркальный шкаф и так далее и так далее… Мир снова станет трехмерным.

Я шел по мостовой, и прохожими были мне только сияющие фонарные столбы. Все, все вокруг долго готовилось к тому, что я собираюсь сделать, – видно, никто не жаждет внезапных изменений: город умер, но не по причине, что было еще слишком рано, – невидимая рука убрала с улиц застывших людей и не вернет их обратно, пока не произойдет это. Заботливо убрала, для того, чтобы с ними не случилось того, что случилось с Таней…

Сегодня мою руку остановило сомнение, и все же странный сон, который я увидел, заснув в кресле, лишь подтвердил неизбежность того, что должно произойти. Я ехал в поезде и вышел в тамбур для того, чтобы посмотреть на помощника машиниста: тот сидел возле автоматических дверей и регулировал спрадник – двустворчатый, как жилище моллюска, вделанный в пол железный бугор, на котором помощник, сидя, балансировал в такт покачивающемуся вагону, чтобы поезд не сошел с рельс. Солнечный свет, проникавший через пыльное с потеками ржавчины стекло, золотил этому человеку лысину и венчик рыжих волос по краям; его рабочий халат, длинный и синий, как у гардеробщика, то и дело хмурился на спине десятками складок-морщин. Помощник замечательно регулировал спрадник, так умело сдерживал поезд от сильных покачиваний, что этому можно было только восхититься, но вдруг произошло недоразумение: спрадник со скрипом качнулся, еще раз-другой шевельнул створками, а потом я понял, что помощник проскальзывает, и поезд ему больше не подчиняется. Тут же в динамике послышался строгий голос машиниста, начавший перечислять наказания, которые последуют за неумелое использование спрадника. Не унимался он довольно долго: «… сначала ты разовьешь память, выучив наизусть роман Достоевского «Бесы», затем напишешь в тетради слово «спрадник» пять миллионов раз, затем столько же подтянешься на турнике – это позволит тебе развить мозжечек, затем, затем, затем, затем…» – голос становился все более занудным и кое-кто из людей, вышедших в тамбур, даже рассмеялся. В то же время помощник сохранял полное спокойствие, так и сидел, отвернувшись, как будто эти слова не имели к нему никакого отношения. Поезд остановился у платформы, и автоматические двери открылись – за ними показался машинист; это был мужчина серьезный и уверенный в себе, но все же приветливый, и вот этого никто из нас не ожидал.

– Я ни в чем не виноват, здесь какая-то поломка, – заявил помощник.

– Хорошо, давай посмотрим.

Солнца уже не было видно, и через запутавшиеся ветви деревьев я мог видеть однородную кучевую мозаику пасмурного неба. Двое мужчин развинтили на спраднике несколько болтов и вызволили из пола левую его створку. (В полу виднелась теперь черная полулунка).

– Да, и правда поломка! Видишь, он немного покорежился?

– Ну а я что говорил, – помощник утвердительно кивнул.

Пока они меняли испорченную часть, с другой стороны по высокому холму прогрохотал поезд.

– Мы никого не задерживаем? – спросил кто-то.

– Что вы, конечно нет, – ответил машинист. Руки его были в масле, – здесь вокруг одиннадцать свободных путей.

Когда работа была закончена, один из пассажиров – парень, стоявший впереди меня, держа под руку свою девушку, и все это время внимательно наблюдавший за происходящим, протянул машинисту сто рублей.

– Зачем это?

– Можно я куплю испорченную часть?

Тот пожал плечами.

– Пожалуйста, если она вам нужна…

Спустя минуту помощник снова уселся на спрадник, и поезд двинулся дальше. Солнце вышло на волю; я прошел в вагон и, расположившись напротив парня, купившего левую створку спрадника, осведомился, зачем она ему понадобилась.

Парень улыбнулся. Я узнал себя. И подобно тому, как за чертами девушки я тщетно старался угадать Таню, так же и он, (то есть я), старался ответить, схватить губами хоть слово, но не мог издать ни звука, и я вдруг поймал себя на том, что сам уже мысленно помогаю ему… самому себе, придумывая ответ…

Я пробуждался, и снова испытывал то самое чувство, которое до этого посещало меня лишь однажды, лет десять назад: тогда я проснулся и сказал себе, что грядут перемены… и это невыразимое облегчение, вдыхавшее в меня свежий воздух, – я не знал причин его, но надеялся, что оно останется со мною дольше, а мириады истин, устав развенчивать и надрывать друг друга, прилягут ненадолго и сольются в то, чего никогда не могло быть.

г. Москва