Текст книги "Плоский мир"

Автор книги: Евгений Москвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

В день семинарского занятия я пришел в плоскость аудитории за десять минут до его начала, чтобы понаблюдать за студентами; Коженин был на месте, но сидел один, не заслонив собою никого, кто мог бы сидеть за тем же столом, – он, впрочем, и раньше изменял этой привычке крайне редко, так что, казалось бы, и нечего было волноваться, но мне все же хватило проницательности почувствовать неладное: пройдя по плоскости я увидел, что все остальные студенты вели себя уж слишком весело и как будто специально не замечали Коженина – к примеру, студент Мережков, который беспробудно пил и веселился каждый день, (между прочим, у него с Кожениным была глубокая взаимная неприязнь), сейчас показывал всем свою любимую шутку – «отваливающуюся голову Чайковского», («Однажды великий композитор дирижировал на концерте, и ему показалось, будто у него отваливается голова» – так каждый раз начинал Мережков), – но глаза-то их, утратившие на время белок, принимали лукавую форму, точно такую, какая бывают у героев японских мультиков, и от этого у меня возникла странная мысль, что если бы даже в плоскости комнаты сейчас находился только один студент, ненавидевший Коженина, то и его ощущениями можно было вполне передать всеобщее, ибо второй сидел бы в глазу первого, а третий в глазу второго, и так далее до двадцати двух. (Да уж, от такого «взаимного проникновения» у первого студента и правда могла бы начать отваливаться голова). Стало быть, минуту назад, когда я еще отсутствовал, в аудитории творились вещи, которые теперь от меня тщательно старались скрыть. Но как я мог выяснить, что происходило? Встать за линией двери и подслушивать из квадрата коридора? Нет, этого я все же позволить себе не мог, да и вряд ли подобный способ увенчался бы успехом. Ну, а в самой середине семинарского занятия произошло событие просто-таки знаменательное: сперва я услышал шаги в проходе между партами, а потом на мне промелькнула сгорбленная фигура Коженина; студент прошел еще немного – (этого я уже не видел, потому как от неожиданности застыл на месте, подобно человеку, которому врачи насильно и быстро вживили в голову какую-нибудь психическую болезнь) – а затем скрылся за линией двери.

Я бесшумно зашевелил полугубами, но потом все же смог произнести несколько слов.

– Что вы ему сделали? – слабо спросил я.

От этого вопроса они тоже все остолбенели и, вероятнее всего, были сейчас похожи на меня самого. Никто из них так и не решился ответить на мой вопрос.

Тут только я нашел в себе силы разорвать оковы столбняка и быстро вышел в прямоугольник коридора для того, чтобы догнать Коженина, но было уже поздно – студент бесследно исчез.

Я вдруг почувствовал, насколько мне противно возвращаться обратно в аудиторию; я не мог продолжать семинар, который и так был уже сорван, и побрел в свой кабинет, опустив голову так низко, как будто и сам хотел сымитировать, что она у меня отваливается…

С этого дня Коженин больше не появлялся на моих семинарах, да и вообще, как я предполагал, ни на каких; я встретил его только один раз, да и то не в институте, а в плоскости двора: он быстро шел к линии калитки, ведшей на улицу.

Заметив его, я понял, что это мой единственный шанс; я не рассчитывал уже увидеть его, и вдруг удача все же улыбнулась мне.

– Здравствуйте, Денис. Нам нужно немедленно поговорить, – произнес я взволнованным голосом и даже взял его за локоть.

Он вдруг задышал порывисто и удивленно, отчего мне показалось, будто в нем борются две противоположные силы.

– А-а… о чем?

– Прежде всего, о том, что вы пропускаете занятия, – в моем тоне не было и тени укора, только озабоченность, но несмотря на это он вдруг высвободился и быстро направился по плоскости на том же уровне, на каком шел и до этого.

Я хотел направиться следом за ним, но тут вдруг меня заслонил заведующий кафедрой математики Васильев.

– Привет, Миша, как дела? – задавая это вопрос, он раскрыл рот так широко, как будто собирался меня проглотить.

У меня от неожиданности глаз завибрировал.

– Вполне… нормально. Рад вас видеть, Николай Петрович.

– Что с тобой? У тебя вид какой-то… потерянный.

– Правда?

– Точно тебе говорю. Ты никуда не торопишься?.. Кстати, ты сейчас случайно не с Кожениным разговаривал?

– Да… именно с ним. Как вы узнали?

– Я могу за милю определить его голос… Денис Коженин… – он вдруг стал выговаривать слова точно таким тоном, какой я уже неоднократно мог слышать от студентов, перемалывавших косточки Коженину на всех лестничных пролетах. Я почувствовал, как невидимая рука сдавливает мне горло, – …и его запах.

– Что?

– Его запах. От него чем-то воняет, ты никогда не замечал? Как-то раз он заходил на кафедру и спрашивал тебя, так я чуть дубу не дал от этого запаха.

– Коженин заходил на кафедру и спрашивал меня?

– Ну… еще давно.

– А-а… – протянул я неопределенно.

– Омерзительный тип, – как бы в заключение всему сказанному вынес вердикт Васильев.

– Я должен идти, – произнес я поспешно и поднес к глазу круг наручных часов.

– Очень жаль, а я-то хотел пригласить тебя на обед.

Должен сказать, что этот короткий разговор с Васильевым совершенно выбил меня из колеи, и к вечеру того же дня я испытывал такое гнетущее чувство, что мне ей-богу казалось, еще чуть-чуть и во мне произойдет надлом. Разве никогда не бывало у вас так, что разговор, не имеющий особого значения, но в котором в определенный момент проскальзывает фраза, оскорбляющая вас или неповинного человека, поначалу не вызывает особенных эмоций, ибо вы по инерции продолжаете слушать своего собеседника, а потом, когда он уже ушел, вас посещают муки, невероятные по своей тяжести? На сей же раз Коженина унизили открыто, так что мои ощущения оттого только усиливались. Васильев мне всегда не слишком нравился, и после этого разговора у меня, как вы понимаете, не было ни малейшего повода изменить о нем мнение в положительную сторону, – скорее наоборот.

После того дня Коженин в институте не появлялся, а когда пришло время сессии, и он не пришел на экзамены, его стали разыскивать, но не тут-то было: все поиски оказались тщетными, он как сквозь землю провалился; должен сказать, если бы я тогда не проявил инициативу, Коженина, возможно, и не стали бы искать, ведь студента вполне можно отчислить без его ведома, а тем более без его присутствия, но с другой стороны предполагается, что с ним все же следует связаться, и в тот самый момент, когда администрация собиралась придать его имя забвению, – ровно тогда я и обратился к ним с просьбой найти студента во что бы то ни стало, так как он якобы не вернул мне важные научные журналы.

За это взялась заведующая учебной частью Арсеньева; человеком она была настолько дотошным, что я даже не допускал возможности, будто Коженин способен ускользнуть от нее, хотя бы даже и поиски она вела только посредством телефона, не выходя из плоскости своего кабинета. Мне вообще казалось, она никогда оттуда не выходит, но телефонная паутина была сплетена вокруг нее настолько хорошо, что решала любые трудности. Когда я раньше заходил в ее кабинет, мне постоянно казалось, будто рядом со мной находится огромная черная вдова – профиль этой женщины был непомерно толст, и в каждой ее клеточке, в каждом капилляре сидели, стояли, плясали, застыли в невероятных фантастических позах миллионы черных теней наших студентов, (букашек, насекомых, гомункулусов), – и если у кого-нибудь возникла бы идея рассмотреть Арсеньеву под микроскопом, этому человеку предстала бы за линзой картина, сходная по строению с забором из колючей проволоки, с еще одной паутиной, железной и сохранявшей внутри абсолютную надежность. Главное было, чтобы в тот день, когда я пришел к ней, среди этих черных отпечатков, находившихся внутри нее, оказался и коженинский, (а я доселе не допускал, что у нее может не быть какого-нибудь отпечатка) – но, увы, мои надежды не оправдались (как и во все последующие две недели), – система, что называется, дала провальный сбой. В первую очередь Арсеньева связалась с Уфой, (именно оттуда Коженин был родом), однако трубку никто не поднял; тогда она позвонила в соседнюю квартиру в том же доме, где ей сообщили, что семья Кожениных выехала пару месяцев назад.

– Что теперь? – я сидел перед нею в кресле с пятью спинками, которое по форме напоминало растопыренную ладонь, и мне казалось, что вот Арсеньева держит меня в руке такого маленького и думает: «ну что делать, раздавить его или отпустить с миром?»

– Постойте, – произнесла она своим неприятным шипящим голосом, – кажется, когда еще только начиналась вторая неделя, он приносил какую-то справку, и заверена она была не в местной поликлинике, а в каком-то другом городе.

Я поразился, насколько хороша была ее память, но вовремя промолчал. Арсеньева позвала лаборантку и попросила ее принести журнал.

– Кстати, а ведь этого парня недолюбливают.

– И вы тоже? – не удержался я.

Вот тут-то она наконец подалась вперед и, через линию стола загородив мое лицо своим, наградила меня таким взглядом, что круг моей головы тут же пронзила адская боль – мозг как будто бы уходил вниз и, царапая черепную коробку, уже наполовину проник в шею.

– Да, конечно. Но как он мог переехать, не оставив никаких следов?

– Что?

– Ничего, – отозвалась она напряженно, – вам послышалось, будто я что-то сказала?

– Да… да… извините…

Тут в плоскость кабинета вернулась лаборантка, и я облегченно вздохнул. Девушка передала Арсеньевой журнал.

– Если медицинская справка осталась здесь, а она должна была остаться здесь, тогда сейчас мы узнаем, где вероятнее всего проживает теперь Денис Коженин… – со стороны можно было видеть, как она вытащила из-за журнала несколько небольших прямоугольников, и вдруг один из них победно взметнулся вверх, на долю секунды заслонив мой глаз. Я употребляю слово «победно», но Арсеньева при всем этом не издала ни единого звука. Поэтому я даже спросил ее, чтобы удостовериться:

– Это он?

– Вне всякого сомнения. И знаете, откуда эта справка? Из Н.!

– Так-так, – я оживился, – там есть адрес поликлиники?

– Конечно…

Однако дальнейшие поиски были гораздо менее успешными: в этой поликлинике нам не сообщили ровно ничего. Поскольку Коженин там наблюдался, в регистратуре должна была быть его амбулаторная карта, и тем не менее во имя парадокса и против всякой логики ее там найти не смогли.

– Надо в справочную обращаться, – произнес я, как только она положила телефонную трубку.

– Справочная не дает частных номеров. Да и если бы давала, все равно бы мы ничего не выяснили, потому что он переехал совсем недавно… – некоторое время она пребывала в раздумье, – постойте-ка… он жил в общежитии?

– Я не знаю.

– Должен был, – произнесла она с уверенностью, – во всяком случае, ему выделили комнату по прописке…

– Весь вопрос в том, появлялся ли он в ней.

– А почему бы и нет? По-вашему, он на улице жил?

– Нет, но… – я запнулся, ибо не знал, что дальше говорить; Арсеньева не стала дожидаться, ее пальцы четыре раза щелкнули по клавишам телефона: она звонила заведующему по расселению.

Как оказалось, комнату Коженину действительно выделили, и он даже жил там в течение несколько дней. На счастье, у соседа оказался номер его мобильного телефона. Но сколько мы ни звонили по нему, трубку никто не брал. Арсеньева звонила на этот телефон в течение двух недель, а я каждый день заходил в плоскость ее кабинета и узнавал, как идут дела. Но по истечении этого срока она прямо заявила мне, что это совершенно бесполезно. Я попытался возразить, но она ответила, что в конце концов, я могу снова заказать эти журналы в библиотеке.

– Я же говорил вам, что нет.

– А вы все же попытайтесь. Кроме того, если вам так уж нужно найти этого студента, вы могли бы и сами названивать по этому телефону. А у меня есть и другие дела.

Тут я промолчал. Если я доселе еще оставлял за нею это дело, то лишь по той причине, что надеялся на ее изобретательность, но она только звонила на этот телефон по нескольку раз на дню и ничего другого не предпринимала. Это я, конечно, мог бы делать и сам.

Я вышел в широкий квадрат коридора; должен признать, весь наш институт очень повеселел после исчезновения Коженина. Я вполне допускал, что два эти факта никакой связи между собой не имеют, и все же, поскольку Коженин никак не выходил у меня из головы, мне постоянно казалось, будто и все остальные только и делают, что обсуждают его, но теперь уже со счастливыми усмешками, ведь когда тот человек, который вызывал неприязнь, превращается лишь в воспоминание, люди автоматически заносят это в список своих самых ярких побед; это закон, который всегда подпитывал самоуважение, и сейчас, если я находил на какого-нибудь студента, я прекрасно видел, какими счастливыми соринками сверкает его глаз – теперь там как будто бы сидел не еще один студент, а теснилась целая куча. А когда я случайно прошелся по стене и заметил, что зажженная люстра горит с тем же веселым оттенком, мне ей-богу пришло в голову, что и там теперь сидели студенты; они, казалось, были везде. У меня голова пошла кругом. Мне казалось, что теперь она существует отдельно от тела, и некто взял ее и раскачивал на качелях, словно маленького ребенка. С детства я склонен был представлять себе чувства, которые испытывали другие люди, и сопереживать – пускай я даже это выдумывал, и мои представления подчас являли собой прямую противоположность того, что было на самом деле, но я никак не мог избавиться от этого ощущения, находившегося как бы посредине между попыткой проникновения в чужие чувства и самокопанием. Исчезновение Коженина снова спровоцировало меня на подобные фантазии. Я представлял себе, как мир старается обрушить на него всю желчь, какая только в нем существует, – Коженин хочет посмотреть телевизор и садится на стул, а там его поджидает кнопка, больно впивающаяся в ягодицу; досадуя, бежит в другую комнату для того, чтобы пересесть на диван, и вдруг проламывается доска в полу – нога сломана и кровоточит. Что делать теперь? Обращаться в больницу? Нет, от них помощи не жди, там таких, как он не лечат. Денис решает позвонить своей матери, но когда берет телефонную трубку, ему отвечает лишь звук мертвой тишины. Он хочет воткнуть штепсель в розетку, но видит, что шнур, грубо перекусанный щипцами, превращается в петлю или в тугую пляшущую восьмерку которая, низвергая мясной дым, готовится выкручивать и перемалывать ему кости на запястьях. В панике Коженин, подобно дровосеку, старающемуся распилить ствол на бляхи, но который восстанавливается настолько быстро, что работа превращается в бесконечное производство деревянных денег, принимается искать в плоскости квартиры доску, могущую послужить медицинской шиной – «если уж меня собираются сжигать или ломать шею, то хотя бы ногу попытаюсь себе восстановить». Находит. Когда нога уже перевязана, он кладет свой профиль на кровать и старается дышать глубже, чтобы не чувствовать ноющую боль, и вдруг его начинает точить подозрительный голос, тот самый, что вырезает ночью из круга головы все мысли и чувства, а заодно и рассекает мозжечок, для того, чтобы человек никогда уже не смог испытать равновесия в душе и теле. Просыпаешься, знаешь всего триста слов, но при этом у тебя присутствует связная речь, и все силишься рассказать, что же случилось ночью, однако даже себе не можешь мысленно это выразить, а что тогда говорить об окружающем мире.

«Спать, спать… – назойливо шепчет голос, – все равно ведь заснешь».

«А что потом? Что ты сделаешь?»

«Увидишь, когда проснешься».

«Ну уж нет».

«Решил противиться? Как хочешь».

Этот внутренний диалог продолжается очень долго, а навязчивость голоса все только возрастает, и в конце концов извилины в голове воспаляются и набухают от пропитавшего их гноя или от того, что кто-то старается запихнуть туда грязные пальцы. Коженин видит своего отца, которого несколько лет назад обнаружили повесившимся в шкафу, – седой обветшалый старик, стоящий теперь за ним и выплакивающий столько слез за тяжелую жизнь, что веко его уплотняется и очень быстро превращается в синий матерчатый бурдюк, прикрепленный к глазнице рыболовным крючком и достающий до самого пола. Сегодня днем на работе, куда Коженин устроился не так давно, появились какие-то друзья его начальника, которые, когда он сообщил им, что бумаг очень много и оформление документов затянется на целую неделю, но это от него не зависит, в один голос (их было трое) воскликнули:

– О-о!.. Вот оно что?

Три глаза засверкали с издевкой, и один из них спрашивает:

– Милейший, а можно я плюну вам в лицо?

Второй:

– Милейший, можно я вас оскорблю, а потом вы разрешите мне зайти в плоскость вашей квартиры и забрать оттуда пару ценных предметов?

– А я… можно я сделаю так, что вы будете думать, будто ваш отец жив до сих пор, а это вы вместо него повесились в шкафу?

Говоря это, они поочередно заслоняли его собою, а он беспомощно метался то туда, то сюда, но везде его глаз встречал осклабившееся лицо; вдруг один из них отвесил ему подзатыльник и спросил, больно ли это.

– Почему не отвечаешь?

– Значит, не больно.

– Много ли ты собираешься добиться, если будешь только сидеть и разговаривать с собственным телевизором? Неужели ты действительно думаешь, что это твой отец? Ты, как и он, обыкновенное ничтожество, не пойми кто: то ли преподаватель математики, то ли простой таксист.

– Милейший, когда я смотрю на вас, у меня создается такое впечатление, будто ваш отец никогда не спал с вашей матерью.

На этом месте мысли студента, превратившись в бурлящую серую опухоль, начинают путаться вовсе, а ощущение того, что в его извилины проникают чьи-то пальцы еще более усиливается. Тут-то он и понимает, что не может более противиться сну, – просто потому, что не в состоянии терпеть давящую боль, метается в своей кровати, как в клетке, и вконец сдается.

А ночью приходят они, которые похожи на тех, что были до, а те похожи на других, которые приходили еще раньше и были похожи на тех, что придут этой ночью…

Если я скажу, что эти мысли роились с бешеной скоростью, то это, конечно же, будет неверно, – они, скорее, были похожи на настойчивые прикосновения бритвы к коже, когда порез получается не очень длинным, но глубоким, вдавившимся. Конечно, где-то в глубине души я осознавал всю нелепость этих фантазий, и все же это не воспрепятствовало моему уверению в том, что Коженин действительно вступил в последний бой со смертью, а мысли в его голове того же самого характера и темперамента; (при этом, конечно же, все те подлости, которые подсовывала ему жизнь, действовали на него быстро и неожиданно, – от того и возникал только еще больший диссонанс). Разумеется, я принялся названивать ему по шесть-семь раз на дню, но все это было совершенно бесполезно, ибо, несмотря на то, что его мобильный телефон был включен, меня встречали только унылые длинные гудки, – он, видно, вообще не отвечал на звонки с незнакомых номеров, – а через несколько дней запрограммированный голос ответил мне, что «абонент временно заблокирован». С этого момента я в течение следующей недели звонил еще несколько раз, и вконец все-таки сдался.

Прошло месяца четыре; однажды меня пригласил к себе на обед мой старинный приятель Алексей Еремин, директор местного туристического агенства; мы знали друг друга еще со школьной скамьи. В ранней юности я как-то читал сказку про пожилого человека, который, работая на какой-то фабрике, каждую неделю встречался со своими коллегами и играл в бильярд; для знакомых из филиала той же фирмы у него был заведен другой распорядок: с ними он встречался раз в месяц и тоже играл в бильярд; имелся и еще один филиал, более далекий, но и там были знакомые, с которыми наш бильярдист встречался еще реже – раз в два месяца, и все же следовал этому правилу неотступно и очень точно. Мне никогда не нравился этот персонаж, ибо я не люблю жить сугубо предсказуемо и по расписанию, однако мои встречи с Ереминым действительно переняли на себя то, что описано в этой сказке, – мы встречались с ним ровно раз в месяц и, крайне редко отступая от этой привычки, вполне ею удовлетворялись по той простой причине, что так повелось уже очень и очень давно.

Несмотря на то, что от общения друг с другом мы испытывали большое удовольствие, а если к разговору присоединялась его жена, вечер и совсем получался премилый, эти встречи были похожи одна на другую, – по обыкновению мы сидели в плоскости кухни и чаевничали, – словом, я никогда и в мыслях не допускал, будто это положение вещей может быть нарушено каким-нибудь неожиданным событием. И все же вышло иначе.

Наше времяпрепровождение начиналось так же, как всегда, – правда, Аллы, (так звали жену Еремина), в этот вечер не было – она уехала к своей матери, – мы сидели и разговаривали о разных пустяках, как вдруг пронзительно зазвонил телефон.

Алексей поднял трубку.

– А-а… Лена, это ты? Как ты сказала? – я представил себе, как его профиль внезапно побледнел, и, думаю, это действительно было так, – этот идиот выдал не ту страховку? Вот черт… да-да, я понял… постарайся это исправить… завтра я разберусь с ним… до скорого…

– Что случилось? – спросил я, как только он сел обратно за линию стола.

– Мы взяли в агентство нового сотрудника, но он, похоже, не продержится у нас и месяца. Он делает такие ляпы, из-за которых… нет, это просто немыслимо! Парень распугает всех клиентов! Да мы еще и прямые убытки терпим – сегодня он обратился не в ту страховую компанию для того, чтобы застраховать билеты на самолетный рейс, а я ведь перед этим ясно сказал ему, куда нужно позвонить. Но это еще что! Неделю назад он выдал туристам не ту путевку. Рейс был туда же, и они обнаружили ошибку только в день вылета. Представь себе их бешенство!

– Да уж! Вероятно, он совершенно безалаберный!

– Не то слово. Более того, в его профиле есть что-то очень отталкивающее. Я бы мог провести параллель с мистером Хайдом, но нет, это все-таки что-то иное. Многие клиенты стараются побыстрее отделаться от него. Нет, пожалуй, все говорит за то, что мне следует уволить Дениса, и завтра я так и поступлю.

Я навострил уши.

– Как ты сказал, зовут его?

– Денис.

– А фамилия?

– Коженин.

– Господи, Боже мой!

– Что случилось? – Еремин поднялся из-за линии стола, заслонил меня собою и удивленно посмотрел, – ты что, его знаешь?

– Конечно! Это тот самый студент, которого я давно разыскиваю и который несколько месяцев назад бросил наш факультет. Помнишь, я рассказывал тебе?

– Поразительное совпадение! Но знаешь… скажу тебе откровенно, теперь, когда я увидел этого типа, мне кажется, о нем не стоит так уж распространяться и искать его… он того не стоит.

– А вот тут ты ошибаешься, – возразил я, – он похож на меня, я уже говорил тебе.

– Полнейшая чушь! Нисколько! С чего ты взял?

– Я это чувствую, – просто ответил я.

– Чушь! – повторил Еремин. – Мы знакомы много лет, и я изучил тебя вдоль и поперек.

– В том-то и дело, что меня ты изучил, а вот его – нет. Но немудрено, ведь этого еще никому не удавалось.

– Никому, кроме тебя, ты хочешь сказать, – произнес Алексей, возвращаясь на место.

– Я думаю, это не будет бахвальством, если я так заявлю.

– Мне, по существу, все равно, – Еремин выпятил вперед ладони рук так, что я мог увидеть их своим глазом, – я знаю только то, что этот тип пока не причинил мне ничего, кроме неудобств и неприятностей.

– Поверь мне, вы все ошибаетесь, насчет Коженина. Но я прекрасно понимаю, что мне бесполезно разубеждать тебя. Раз ты твердо решил уволить его, – выполняй, только подожди несколько дней.

– Ты хочешь встретиться с ним?

– Мне кажется, будет лучше, если я позвоню ему на ваш рабочий телефон, – сказал я, – видишь ли, я интересуюсь Кожениным, но все должно знать свои пределы. И не только потому, что преподавателю совершенно не к лицу в открытую преследовать бывших студентов, какими бы способными они ни были и как бы они его ни интересовали, но еще и по той причине, что это может отпугнуть самого Коженина, а я хочу не только и дальше продолжать следить за его потенциалом в математике, но и сделать своим личным другом, – я это даже почту за честь.

– Не знаю, действительно ли ты похож на Коженина, как заявляешь, – усмехнулся Еремин, – но то, что ты совершенно ненормальный, – это точно.

Я был слишком занят обдумыванием своих будущих действий, чтобы его слова как-то задели меня. Кроме того, Алексей все же говорил это с шутливым оттенком, – я почувствовал.

Мы немного помолчали. Потом я спросил:

– Как он появился на твоей работе?

– Да обыкновенно, – я предположил, что Алексей, вероятно, при этих словах пожал плечом, – по объявлению. У нас было вакантное место. Но Коженин не слишком разговорчив. Приходит, все начинает делать не так, а затем отчаливает. До сих пор я знаю о нем не больше, чем все остальные, – то, что он каждый день приезжает из другого города.

– Из Н., – сказал я утвердительно.

– Верно. И это, по существу, все. Да если бы я и захотел что-то выяснить о нем, мне пришлось бы приложить к этому значительные усилия – насколько я знаю, никто из сотрудников с ним не общается, ибо он вызывает у них неприязнь. Скажу тебе честно, я не хотел его брать, но другого выхода не было, – к нам больше никто не обратился.

Всю следующую ночь я провел в раздумьях, как лучше всего подступиться к Коженину и что сказать по телефону, дабы получить согласие о встрече, но, в конце концов, так и не пришел ни к какой определенной стратегии поведения – я знал только, что разговор нужно начать с выражения своей заинтересованности им, (в то же время ни в коем случае не следовало упоминать о его незаурядных математических способностях и вообще ни о чем, что хоть как-то было связано с институтом), – а затем попросту следовать по наитию и ни минуты не сомневаться в собственном успехе; разумеется, все эти заключения я сделал после того, как детально вспомнил себя самого в этом же возрасте. Несмотря на все то, что я говорил уже о Коженине, как его описывал и даже памятуя о моей неудаче во время нашего последнего с ним разговора на улице, я мало сомневался в собственном успехе, ибо, во-первых, у меня сложилось твердое впечатление, будто я хоть немного изучил его, и, во-вторых, как я уже говорил, еще во время занятий мне приходилось чувствовать его ответную симпатию ко мне.

В результате я не ошибся. Позвонив на следующий день в туристическое агентство и услышав в трубке голос Дениса, я принялся уверять, что совершенно случайно узнал, где он находится, но раз так уж вышло, нам следовало бы встретиться и поговорить.

С минуту странный человек молчал, а затем тихо пискнул:

– О чем?

Я ответил, что очень сожалею об его исчезновении, ибо мне хотелось общаться с ним и дальше, но не как преподаватель со студентом, а совершенно на равных; ко всему этому я присовокупил, что говорю от всего сердца, – (мой голос действительно звучал искренне – я уж не поскупился на то, чего Денис всегда получал так мало!), – и попросил о встрече.

– Ладно, хорошо, если вы того хотите. Когда?

Я облегченно вздохнул. Сам не знаю почему, мне сделалось очень хорошо на душе – многим только кажется, будто они часто такое испытывают; на самом деле, подобные мгновения способен испытать всего несколько раз в жизни, но в тот-то момент я действительно совершил благое деяние.

Мы договорились встретиться в ближайшее воскресенье. До последнего момента я опасался, что он позвонит мне и отменит встречу, но когда он все же пришел, – мы встретились в плоскости кафе ровно так, как сегодня с вами, – я по-настоящему уверовал в свое везение. Коженин, впрочем, был как всегда молчалив и все больше улыбался, а иногда подбородок его отвисал, и он начинал теребить завязки на своих спортивных штанах. (Я заслонял его собою много раз, но видел примерно одно и то же). Я еще раз подтвердил, что хочу с ним общаться и на этот раз упомянул уже о его способностях, которым не стоило бы пропадать даром, все старался разговорить, но безуспешно: Денис начисто был решен красноречия, а если бы у него и появилась возможность приобрести его, он, вне всякого сомнения, отказался бы. Характер человека – это его фундамент, не так ли?

Что бы я ни спрашивал, он отделывался общими фразами, если вообще отвечал, а мне, в свою очередь, тут же приходилось отступать, потому как я боялся обидеть его. В конце концов, я просто махнул рукой. Тему его ухода из института я не затрагивал вовсе.

На прощание я дал ему свой домашний адрес – пусть обязательно приезжает на следующей неделе.

– Хорошо, приеду, – думаю, он пожал плечом и все так же странно улыбался…

Хотя с этого момента Коженин и принялся регулярно навещать меня, (первое время он приезжал ко мне раза по два в неделю), я не могу сказать, что между нами установились доверительные отношения, – он по-прежнему старался остаться для меня закрытой книгой и зачастую, особенно если пребывал в плохом настроении, не в меру скрытничал, но происходило-то это у него не потому что он чего-то опасался, а просто по привычке; неискоренимая черта характера доходила, порой, до абсурда, – уйдя из туристического агентства и устроившись на другую работу, он ни в какую не желал рассказывать о ней, – только один раз обмолвился невзначай, что это некая фирма. Быть может, если бы я выработал правильную стратегию поведения, мне удалось бы узнать о нем все, что меня интересовало, но, прекрасно осознавая здесь проявление своего недюжинного любопытства, которое я всегда стремился в себе подавить, если только не был раззадорен человеком, не умеющим ничего утаивать, молчал и просто наблюдал за Кожениным, а это было, поверьте, еще интереснее, ведь в Денисе имелись черты воистину примечательные, кои, впрочем, остальным людям могли показаться не иначе, как странностями. Например, если он появлялся в воскресенье как раз в обед, и я приглашал его к столу, он или напрочь отказывался или охотно соглашался и накладывал себе еды целую гору, но и в том и в другом случае никогда ничего не съедал, а так и сидел перед тарелкой с отвисшим подбородком, на котором покоился его язык в форме колпачка от ручки, и все перебирал руками завязки на спортивных штанах; («теха-матеха» – так я называл его про себя в эти моменты, сам не знаю почему); к слову сказать, его внешний вид вообще никогда не менялся: одна и та же рубашка из плотной бежевой ткани, эти самые спортивные штаны, из-под которых внизу всегда торчали другие, – даже в самую жаркую погоду он одевался очень тепло, – собственно, это была та же самая одежда, в которой он ходил, когда еще учился в институте; впечатление довершал прямоугольный полиэтиленовый пакет, синего цвета и с маленькими белыми слониками, который он всегда таскал за собой, – непостижимо было, как он у него не изнашивался, не царапался и не рвался. Потом он поднимался из-за линии стола и доставал из своего пакета какой-нибудь журнал или шел в другую комнату, ставил кресло под квадрат телевизора, садился и начинал переключать каналы, ни на чем особого внимания не задерживая.