Текст книги "Плоский мир"

Автор книги: Евгений Москвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

В тот год между несколькими близлежащими городами должен был пройти чемпионат по бильярду; месяца за два до его начала Кирилл уже обыгрывал всех членов клуба, кроме хозяина – с огромным трудом, а все же тот одерживал победу над новым талантом. И все же Гринев знал, что рано или поздно возьмет верх, да и остальные это мнение, похоже, разделяли, ибо пару дней назад, когда Зурин рассказывал ему о регламенте чемпионата, обмолвился, что на Кирилла в этом отношении делают огромную и, что называется, самую первую ставку.

– Вы ни в коем случае не должны подвести нас.

– Я постараюсь, я только и думаю об этом деле. Я прополол свой участок, и теперь меня ничто не отвлекает. Даже ремонт в доме мне нипочем.

– Я видел, как вчера машина привезла вам какие-то доски; рабочие свалили их возле боковой стены.

– Да, дня через два они начнут менять обшивку. Вы бы видели, что творится у меня внутри! Я собирался выкинуть все самое старое, но это оказалось не так просто. Как прикажете быть, например, с железными шкафами? А кухонный стол и кое-какая другая мебель оказались просто-напросто привинченными к полу.

– Не может быть!

– Хотел заручиться чьей-нибудь помощью, но потом подумал: почему бы рабочим не взяться за это? Во время ремонта они заодно и уберут весь хлам. Так нет же, они сказали «доплачивай», а я считаю, что такой вариант мне не по средствам. В то же время, выкидывать ненужную мебель самому уже поздно, да и ее присутствие если и стопорит ремонт, но не так уж, чтобы было совсем невмоготу, вот я и решил заняться этим после его окончания.

– Самый лучший вариант, совершенно согласен. А вдруг вы бы повредили руки и не смогли бы выступать на чемпионате.

– И это верно, – Гринев кивнул.

– Представляю, как вам тяжело!

– Стараюсь перебиваться кое-как. У меня есть выход: проводить в клубе круглые сутки.

– Вы просто молодец.

Они помолчали с минуту.

Гринев сказал:

– Как вы могли понять уже, мой дом весьма необычен.

– Да.

– А вы не знаете, кто был его прежним хозяином? Мне говорили о какой-то старухе, но я сильно сомневаюсь в ее существовании, потому что…

– Очень странно, мне казалось, что этот дом появился месяца за два до того, как вы сюда приехали.

– Как вы сказали? – что и говорить, вид у Кирилла был озадаченный.

– Да ладно, это я просто так шучу, не обращайте внимания. Думайте лучше о чемпионате. Масса людей играют у нас на тотализаторе; вы новичок, и вас никто не знает, вот почему в случае победы мы сорвем большой куш, а они останутся в серьезном минусе.

– Стало быть, и я с этого что-то получу?

– Еще бы! Конечно получите…

Воодушевление, которое подстегивало Гринева от такой стойкой поддержки, рано или поздно должно было привести его к успеху, и ровно через месяц и двадцать пять дней, то есть перед самым чемпионатом, он сумел, наконец, обыграть Черенкова.

– Молодец! Если до этого у меня и были какие-то сомнения относительно вас, теперь они полностью сошли на нет, – сказал Зурин.

– А что насчет участников из других городов?

– Они приедут завтра.

– Нет, я имею в виду, может ли кто-нибудь из них составить мне реальную конкуренцию?

– Не думаю, нет, совершенно так не думаю, – Зурин интенсивно замотал головой.

– Слава богу.

– А наши «вкладчики» уже приехали.

– «Вкладчики»?

– Ну да.

– И где же они?

– Здесь, – Зурин и Гринев были сейчас внутри помещения клуба, и первый, подойдя к окну, отодвинул занавеску и кивнул в сторону улицы, на пару сотен улыбающихся, почти что нарисованных лиц, застывших, как на фотографии, – вот, взгляните на эту толпу! Бессловесный наполнитель! Они должны наполнить наши карманы деньгами.

– Отлично.

– Если им что-то не понравится, они могут прислать от себя посыльного с письмом, но поверьте, дальше этого дело не зайдет и муляжность свою они не утратят.

– А что им может не понравиться?

– Ну как же, – удивленно произнес Зурин и подмигнул Гриневу, – например, то, что они не знали о нашем скрытом лидере.

И на чемпионате Гринев снова поразительным образом выходил победителем, и когда каждый новый день по истечении игры выглядывал в окно, с довольством, к которому, в то же время, примешивалась едва уловимая опаска, замечал, как постепенно бледнела улыбка на лицах толпы, сходила – это напоминало обесцвечивание слоя железа под внутренним огнем. Но на самом деле, если брать каждого человека в отдельности, все, что изменилось, это краешки губ: постепенно они прогибались вниз.

Игра Кирилла напоминала компьютерные гонки уровня «Новичок», когда, если ты едешь без поломок и аварий, соперники сопротивляются тебе, но все же, в конце концов, уступают, а если врезаешься в каждое дерево, они начинают делать то же самое и, как бы плохо ни играл, шанс прийти первым сохраняется до самого финиша. Вот и один раз, (это был уже полуфинал), Гринев проводил самый, что называется, паршивый матч в своей жизни, вплоть до того, что мазал по шару, когда тот стоял у лузы на последнем издыхании. В результате спустя семь(!) часов игры, во время которых его соперник Д. В. все чаще и чаще незаметно поглядывал в зрительный зал на Черенкова и Зурина, пожимал плечами и удивленно качал головой, Кирилл отставал уже на добрые шесть шаром, и, казалось, ничто не поможет спасти ему эту партию. Но тут вдруг произошло невероятное: очередным своим ударом, (Гринев не заметил, как чуточку раньше Черенков сделал Д. В. значительный кивок), соперник порвал зеленое сукно, после чего, разумеется, тут же последовала дисквалификация.

– То, что сегодня случилось, просто удивительно, – сетовал Гринев после игры, – вы в курсе, что ровно через пять минут после дисквалификации Д. В. в окно постучали. Посыльный передал записку от населения: они считают… нет, вернее будет сказать, среди них ходят слухи, будто матч…

– Чушь! Забудьте об этом и думайте о завтрашнем матче. Вам повезло, но выиграли вы абсолютно честно, – поспешил оборвать его Зурин, опасаясь, как бы его ученик не стал и дальше анализировать сложившуюся ситуацию; ему с трудом удавалось скрывать свое волнение, ибо хотя все происходившее и говорило о том, что Гринев давно за похвалами потерял бдительность, но сегодня за бильярдным столом и после, когда получили записку, материализовалась реальная угроза досрочного открытия истины, – в финале вас ждет Черенков, а с ним, как вы помните, у вас было больше всего проблем. Он обязательно попытается взять у вас реванш за последнее, но пока единственное поражение.

– Я все понял. Сосредоточусь.

– Отлично, – Зурин сжал руку Гринева, – смотрите, не подведите меня – не зря же я вас столько учил!

Кирилл заверил его, что постарается сделать все, что только в его силах и прибавил:

– Я вижу, наш тотализатор отлично поживает?

– И правильно видите. Многие из тех, кто ставил на победителя до начала чемпионата, уже порвали на себе все волосы, и все же стоит еще подождать до завтрашнего вечера: внушительные деньги посыплются нам в карманы, если вы одержите победу. Вы получили сегодня то, что вам причиталось?

– Да, благодарю, – Кирилл улыбнулся Зурину заговорщически.

Характер его улыбки во многом явился предвестником блистательной победы следующего дня. Как только он загнал последний шар, а Черенков в сердцах швырнул на пол кий, дверь клуба услужливо распахнулась, недвусмысленно приглашая к тому, чтобы выбежать в нее и радостно обнять огромную луну, загородившую собою половину неба. Всю ночь, пока темнота скрывала зрителей, шли празднества, фуршет и чествование Гринева, и лишь после этого ему пришлось улыбаться гораздо меньше, потому что, хотя свои деньги он и получил, но зато сильно пошатнулась его репутация: на сей раз слух, будто результаты состязания были сфальсифицированы, основательно и безо всякого поворота превратился во мнение, и когда Кирилл, зайдя в клуб, выглянул в окно, на лицах зрителей отражались уже непередаваемая скорбь и печаль.

Гринев стал расспрашивать Зурина о ситуации, но обнаружил, что поведение того сильно переменилось – он всячески уклонялся от прямых ответов, а когда молодой человек принялся настаивать, сказал следующее:

– Вы только не волнуйтесь: наши «обманутые вкладчики» не могут завести уголовное дело, потому как тотализатор не имеет официальной регистрации.

– Что? – Кирилл опешил, – вы хотите сказать, подлог действительно мог…

– Нет. Даже в мыслях себе этого не допускаю.

– Тогда почему…

– Я сказал, расслабьтесь. Вы победили и хотели этого всегда. Чего вам еще нужно?

– Продолжение карьеры на областном уровне, например.

– Хорошо, мы дадим вам телефон, и вы позвоните победителю областного чемпионата. Он сыграет с вами, и это официально будет означать ваше восхождение на новую ступень. Вам посыплются предложения, которые, не больше не меньше, могут открыть вам путь к настоящей славе, – сказал Зурин.

Кирилл облегченно вздохнул и пожал ему руку…

Но воодушевление его длилось недолго: когда на следующий день он позвонил победителю областного чемпионата М. П. – и попросил о встрече, тот ответил резким отказом.

– По какой причине? – сердце Гринева учащенно забилось, – разве победители области не играют с…

– Играют, но только не с вами. Всего хорошего.

В трубке послышались короткие гудки.

Телефонный разговор происходил в клубе, и все его члены пристально наблюдали за Гриневым. Он положил трубку на рычаг и медленно обвел взглядом два с половиной десятка лиц. Губы его подернула горькая усмешка.

– Почему? – Кирилл кивнул на телефон.

– Мы не знаем, – отвечал Зурин, удивленно вышедший вперед; казалось, в груди его бушует непритворное негодование, – никто из нас понятия не имеет, в чем причина этого отказа, и мы еще будем разбираться, а если вы сейчас думаете о дурных слухах – нет, они не могли до него дойти, ведь он сидит в своем А*** за пятьсот километров отсюда…

Гринев ничего не ответил, сделал только короткий взмах рукой – вряд ли его можно было бы перевести словесно – и медленно повернулся к выходу. Но все же что-то остановило его, и прежде чем покинуть клуб, он снова подошел к окну и взглянул на зрителей. Неподвижная скорбь на их лицах так и не изменилась, и лишь один человек, мужчина в первом ряду, (если бы он находился глубоко в толпе, Гринев, вероятно, его и не заметил бы), утратив стационарность, подрагивал и едва удерживал ноги от того, чтобы пустить их в азартный пляс, а на лице его тиком сквозила психическая улыбка, которую он, давясь от смеха, еле сдерживал; наконец, она победила, и мужчина закрыл лицо ладонью, но и эта пятипалая ширма дрожала и билась в нервном экстазе. Невыразимая боль проскользнула в глазах Гринева. Не за толпу, нет, – за этого одного человека…

Стоит ли говорить, что после такого неожиданного отказа, а затем странного эпизода у окна, которые, если и не открыли глаза на истинное положение дел последних нескольких месяцев, то, во всяком случае, (и это еще только хуже), вызвали смутные и навязчивые подозрения, с Кириллом произошел невероятный душевный надлом. Обиднее всего было то, что если бы даже он играл по-настоящему хорошо – разве и в этом случае не оказывался он в безвыходном положении: в клубе играть уже не имело смысла, он всех обыгрывал, а на более высокий уровень его брать не хотели.

Проснувшись на следующий день у себя в доме, он почувствовал, что крайне нездоров. То же самое говорили и те, кому выпала судьба увидеть его в тот день, – с соседнего участка или тогда, когда Кирилл единственный раз вышел на дорогу, – выглядел он крайне осунувшимся, а голову опускал так низко, что нос его, казалось, сливался с кадыком. Теперь в его доме всю ночь горел свет. Хотя и не было ни одного окна, немногочисленные щели, через которые дом вбирал воздух в свою внутреннюю обстановку, пропускали свет наружу, и случайный прохожий, захмелевший в компании друзей на добрую половину ночи, мог видеть, как странно его стены, сквозящие на углах тонкими щелями, напоминали пару сошедшихся железных листов, за которыми пристроилась сварка.

Последние недели в зеленом доме шел бурный ремонт, но однажды утром материал для внутренней обшивки необъяснимым образом исчез с гриневского участка; на следующий день кое-кто слышал, как хозяин дома о чем-то ругался с рабочими.

– А платить кто будет? – не отставал прораб.

– Вот, возьмите… здесь даже больше. Это все, что у меня есть. Забирайте!

Рабочие переглянулись, по очереди покрутили пальцами у висков, сели в свой грузовик и уехали.

– Ну, слава богу, свалили! – крикнул им вслед Кирилл и направился в дом.

Ровно через полдня местный сторож заявил, что видел позапрошлой ночью, как Гринев сжег на костре весь материал для ремонта.

Разумеется, все эти слухи очень быстро дошли и до Зурина, но он поначалу отреагировал на них беспечно, чуть позже – не хотел верить, что с Гриневым происходит нечто странное и уж точно ни в чем себя не винил за человека, от которого ему и другим членам клуба пришла в голову идея избавиться таким странным извращенным и, в то же время, выгодным способом, – Кирилл сам был виноват; но когда один раз около полуночи, Зурин, выйдя на улицу, собственными глазами увидел в Зеленом доме тот самый угадываемый, но едва проникающий наружу свет, не выдержал и отправился к Гриневу посмотреть, что же такое он там делает. Зурин с трудом сумел найти входную дверь – из-за темноты ее прямоугольник едва виднелся на самых задворках; пожалуй, еще чуть-чуть, и он стал бы подумывать, не находится ли вход в дом на втором этаже, в трех метрах от земли. Он уже вытянул руку, чтобы постучать, но как только коснулся пальцами деревянной поверхности, дверь тут же поддалась сама, обдав Зурина желтыми потоками света; в этот же самый момент мужчина увидел, как Гринев, стоявший на середине комнаты, сделал удар кием: шары, выложенные на кухонном столе с зеленой столешницей, разлетелись в разные стороны, попадали на пол и раскатились по углам, словно мыши.

– Какого черта вы делаете?! – изумленно воскликнул Зурин.

– Играю, – отвечал Гринев безо всякого смущения; затем замолчал и хотел было продолжить игру дальше, но видя, что Зурин так и продолжает пялиться на него, а глазные яблоки того и гляди выскочат из орбит и составят компанию бильярдным шарам на полу, остановился и прибавил такое объяснение, – помню, когда был еще ребенком, прочитал в журнале один странный рассказ о людях, несколько часов игравших на бильярде без луз. Шары катались туда-сюда по зеленому сукну без правил, порядка, только бей по ним и все. Но ведь это совершенно неверная идейка: если по тебе ударяют, обязательно слетишь вниз.

– Если вы имеете в виду отказ М. П. сыграть с вами…

– Да при чем здесь это? Я просто сделал для себя важнейшее открытие, а какая разница, что послужило для него импульсом?

Вид у Гринева, что и говорить, был подстать смыслу его речей: мешки под глазами цвета болотной тины, из-под которых едва пробивался безумный свет глаз, пижама, походившая на измятый бумажный пакет, всклокоченные волосы. Впечатление довершало отсутствие обуви на ногах и даже носков.

– Вы обманули меня. Обманули с самого начала.

Зурин отвернулся.

– Я не хочу об этом говорить.

– Да, конечно, если бы я был прозорливее, понял все гораздо раньше, но…

– Я должен идти, извините.

– Теперь я понимаю, что вы имели в виду, когда сказали об этом доме… – Кирилл остановился; его слова будто бы проглотил ступор.

– Что сказал? – не понял обернувшийся Зурин.

– Он появился месяца за два до того, как я сюда приехал, так вы говорили?

– Но я просто пошутил.

– Ничего себе шутка! Но какая разница? Я все равно понимаю… – с этими словами Гринев лег на пол и сделал третий удар, вывернув кий примерно так, как делают это, когда хотят достать им до шара, стоящего в самом центре стола и спрятавшегося за дюжиной других, – а иногда случается так, что ты уже упал, а кефирные обстоятельства продолжают бить тебя ногами до тех пор, пока не забьют до смерти: загоняют тебя внутрь телевизора, и ты становишься нелепым изображением на экране, затем вышвыривают обратно еле дышащего, с мозгом, пронзенным электротоком. Все-таки война это страшная вещь. А еще страшнее, когда желаешь смерти всем окружающим только потому, что хочешь забиться внутрь коробки из-под конфет, в пустую ячейку из-под конфеты или, наконец, в левую створку самой буквы «ф», где тебе теснее всего… да-да, теперь я точно знаю, почему этот дом сплошной, безо всяких луз…

Зурин хотел сказать Кириллу нечто, вроде «почему бы вам не прекратить бредить и не лечь спать», но передумал: на лице молодого человека изобразилось такое сильное и единственное желание, чтобы его оставили в покое! Выход был только качая головою, отправиться восвояси. Ну а на следующий день… на следующий день может быть стоило посоветоваться с соседями и отправить Гринева куда-нибудь в другое место?..

Утром Гринева нашли лежащим на тропинке возле дома. Он был мертв. Многочисленные ушибы, а также их характер указывали на то, что он сбросился с крыши, но как ему удалось залезть на конек, так и осталось неясным».

После того, как я закончил, на некоторое время воцарилась тишина. Обычно, когда говорят, что история захватывает, имеют в виду слушателей, а рассказчик при этом остается в каком-то странном обособлении. Я думаю, это не совсем верно, и то, что случилось теперь, – яркое тому доказательство; в каком-то смысле я даже больше сопереживал своему рассказу, ибо воображением примешивал к нему воспоминания. Но разве были они ровно такими, какими я излагал их теперь? Кое о чем я все же умолчал, об этом никогда не слышал даже Мишка. А правда в том, что мне тогда не удалось дослушать историю о зеленом доме в один заход, окончание последовало лишь на следующее утро, за завтраком, – и стоит ли говорить, что при этом не было уже ни темнеющего неба, ни таинственной ауры, ни самого зеленого дома, представавшего передо мной воочию? Где-то на середине история была прервана руганью моей матери, выбежавшей из дома для того, чтобы нас отчитать. (Когда отец Антона, мой дядя, уезжал в город для того, чтобы уйти в очередной «тихий запой без свидетелей», дом под контроль брали моя мать и бабка, и тут уж тебя начинали пилить с утра до вечера).

Она назвала нас идиотами и безмозглыми фантазерами.

– Что случилось? – удивленно спросил Антон.

– Я вас просила собрать горох?

– Ну да, мы и собрали.

– Так зачем же вы, идиоты, очистили его от стручков?!

Мы не знали, что на это ответить; мать постояла, посмотрела на нас, а затем показала дулю.

– Вот вам теперь рыбалка. Никуда не пойдете.

А мой дед, который как раз вышел в этот момент из дома, произнес свою стандартную в таких случаях фразу:

– Ну что же, будут наказаны.

Я разревелся…

Меня заперли в моей комнате, а Антона – в его, – но мать не могла утихомириться еще целых три часа: кричала, кидала в раковину вилки и ложки, бегала туда-сюда по дому, – словом, выпускала пар. Мать похожа была на двигатель, работающий вхолостую, но скажи ей так, она бы мигом нашла ответ: «вот именно, что вхолостую. Разве такие, как вы, прислушаются к чему-нибудь!»

Дед, придя меня проведать, принялся увещевать, что я должен просить прощения чуть ли не на коленях. Я все не мог взять в толк, почему? В конце концов, дед потерял терпение, а я опять заревел и, на сей раз, наговорил ему гадостей, – все равно в силу его мягкого характера дальше удара по руке, дело бы не зашло. Воли у него, положа руку на сердце, было ноль – он даже в быту находился под бабкиным каблуком.

Ночью я увидел сон, который отчасти явился отражением событий, случившихся накануне, – мы с братом играли на большом бильярдном столе, но не в помещении, а посреди поля, и в самый ответственный момент, когда я собирался уже загнать в лузы целых два шара, моя нога неосторожно задела одну из стоек, на которых держался стол. Медленно, медленно покачнулся он и свалился в траву, рассыпая в ее зеленые треугольные норы миллионы и миллионы бильярдных шаров, а Антон при этом почему-то все не переставал улыбаться…

На следующий день мать вела себя уже совершенно по-другому: ласково, примирительно и на обед сделала блины со сметаной, – я очень любил их. Вчера у нее опять сдали нервы, я это понял, но что мог испытать по этому поводу, кроме досады?

Дед не разговаривал со мной до самого вечера.

* * *

– Любопытно… очень любопытно, но… я мало что понял, – пьяным голосом жалуется Калядин; глаза его стараются заинтересованно сверкнуть и, в конце концов, у них получается.

– Я тоже, – кивает Дарья и странно улыбается, так, как могли бы, пожалуй, многие члены бильярдного клуба, когда узнали о смерти Кирилла Гринева.

– А по-моему классно, – говорит Таня и десять минут все обсуждают услышанное, иногда переходя на спор.

Вдруг Таня оборачивается ко мне и спрашивает:

– Где сейчас ваш брат?

Такого поворота разговора мы с Мишкой не ожидали и, оттого, инстинктивно перекидываемся взглядами.

– Что случилось?

– Видите ли… – я переминаюсь с ноги на ногу, – его больше нет, он умер.

Я отворачиваюсь, беру свою сумку и иду к дому. Затем, пройдя внутрь, достаю тетрадь и начинаю писать. Но только мне удается вывести несколько строчек, как я поднимаю голову и вижу Татьяну, стоящую в дверях.

– Можно? – спрашивает она робко, – я вам не помешаю.

Некоторое время я смотрю на нее очень внимательно и прислушиваюсь к шелесту сливы за окном; потом растягиваю губы, – не знаю, но мне все же кажется, есть какая-то доля притворства в этой улыбке.

– Уверен, что нет. Оставайтесь.

– Я не знала, что вы еще и пишете.

– Это просто мой дневник – больше ничего… послушайте… не знаю, зачем я сказал вам, что он умер, ведь на самом деле он жив-здоров.

Она непонимающе смотрит на меня, а затем, прислоняясь к стене спиной и касаясь ее ладонями, чуть наклоняется вперед. Есть что-то удивительно прекрасное в любой женщине, которая стоит в такой позе.

– Просто после смерти своего отца он уехал… наверное, навсегда. Я, признаться, никак не ожидал этого.

– Он в другой стране?

– Нет.

– Вы с ним поссорились?

Я покачал головой и, не произнося ни слова, склонился над тетрадью. Минут пять я писал, а она за мною наблюдала, и только потом вдруг я услышал ее голос, гораздо ближе, чем до этого.

– Люди меняются, не правда ли?

Я поднял голову; она сидела уже на стуле, подле меня. Как это удалось ей так тихо подкрасться?

– Возможно, – я пожал плечами и потом спросил, сам не знаю зачем, – а вы рисуете?

– Только эскизы для костюмов. Я ведь модельер, вы помните?

– Да.

– Но я интересуюсь живописью и даже покупаю репродукции.

– Это плохо. Репродукции – это даже как-то подло.

– Почему? – я думал, что она задаст этот вопрос удивленно, но ошибся: и тени удивления не было в ее голосе; наоборот, он был чрезвычайно спокоен и мелодичен.

– Забудьте о том, что я это сказал.

– Вы так не думаете?

– Нет, я так думаю, но все равно забудьте. Обсудим это потом, когда познакомимся чуть ближе.

– Хорошо. А можно мне как-нибудь прийти и посмотреть ваши картины?

– Без проблем. Когда вы можете? – спросил я.

– Завтра, например.

– Завтра у нас у всех будет изрядное похмелье, – подмигнул я ей, – давайте через день.

– Ладно.

Я ожидал, что после этого она встанет и уйдет к костру, но ошибся: Таня так и продолжала сидеть рядом; она, видно, о чем-то думала, а я все писал, заполнял строки словами, и украдкой на нее поглядывал.

Художник, рисующий портрет с натуры? Я, пожалуй, никогда не соглашусь им быть.

– А что это мы так ударились в воспоминания? Не пора ли нам прокатиться с ветерком, а? – спрашивает Мишка, когда мы с Таней возвращаемся к костру. Глаза его посоловели. Изрядно же он успел в наше отсутствие! Рука, сжимая бутылку пива, чертит в воздухе ее горлышком косые ломаные письмена.

– Ты ударялся в воспоминания? Я не заметил, – говорит Калядин; последняя струйка пива льется ему на подбородок, его бутылка пуста, и он бросает ее в огонь.

– Что это с вами? – спрашиваю я удивленно.

– До того, как вы вернулись, они опять спорили насчет Шагала, – со значением кивает мне Вадим и опирается на Дарьино плечо.

– Ах вот оно что.

– Я просто намекал ему на очевидное влияние Шагала, под которым находится его творчество, – Мишка невинно улыбается, но я вижу, как снизу подбородок его опоясывают хитрые морщинки.

Калядин подается назад; он сидит на бревне, но чуть только мыски его ботинок отрываются от земли, а телу грозит потеря равновесия, тут же срабатывает внутреннее чутье, которое обычно испаряется после четвертой бутылки и возвращается после восьмой, и Павел рефлекторно наклоняется вперед.

– А если ты так хочешь от него избавиться, тебе следует прекратить делать на холстах эти…

– Пошел к черту.

– Ну вот видите! Он не хочет меня слушать.

Чтобы прекратить этот идиотский спор, я соглашаюсь отправиться к реке. Мы с Вадимом тушим костер, но минут через пять, когда вся наша компания уже на приличном расстоянии от участка, слышится резкий и звонкий хлопок – это взорвалась бутылка Калядина, все-таки побежденная прощальным теплом разворошенных костровых углей. Когда я учился в школе, терпеть не мог всеобщую историю, и все же из ее курса мне понравились слова Пирра, выигравшего битву, но потерявшего три четверти своей армии: еще одна такая победа и нам придется уносить ноги с поля боя.

Катер

Я шел впереди всех, но когда мы уже подходили к реке, Мишка вдруг, чуть спотыкаясь, нагнал меня и спросил:

– Какого черта ты сказал ей, что Антон умер?

Я посмотрел на него; Мишка был пьян, но не до такой степени, как Калядин, и я понял, что если бы алкоголь не забрал его, он задал этот вопрос гораздо раньше, потому как я действительно озадачил его.

– Не знаю, – честно ответил я.

– Тебе что, нравится разыгрывать из себя жертву?

– Нет. Ты и сам знаешь. Просто… – я остановился для того, чтобы попытаться подобрать нужные слова, – иногда мне кажется, что мы живем в каком-то странном фильме, понимаешь?

– Нет… не понимаю… это слишком сложно для меня…

Я не обратил никакого внимания на его ответ.

– В настоящем мы всего лишь зрители и не можем ничего изменить, но когда лента отправляется в прошлое, разве нельзя в своей памяти многое переставить местами? Ты становишься директором, режиссером, – как угодно, – словом, начинаешь контролировать персонажей своей драмы; многое хочется тебе изменить, повернуть, и, в конце концов, ты так этим увлекаешься, что они, превращаясь в марионеточных кукол, перестают быть для тебя людьми. Ты уже не любишь их: можешь умертвить, заставить плясать или просто забыть о них, и вынимать картинки из прошлого только в случае определенной надобности.

Они сели на задние сиденья катера, а я – за руль. Мишка что-то сказал Тане, я не расслышал, и она тут же встрепенулась:

– А что такое?

– Подожди еще немного – все поймешь.

Моя тень под светом заднего фонаря стала напоминать мистера Хайда, наступающего на тело упавшей девочки, – я согнулся над приборным щитком и завел двигатель; мотор чуть приподнялся вверх и стал выпускать из себя тонкую струйку воды, а выкипавший из него дым, который разделен был аквамариновой полосой горизонта, принялся густо пульсировать и, в конце концов, соединился в воздухе в тонкий плащ-хризолит, надетый на великана, исправляющего нужду; затем мотор плюхнулся в воду, точно отрубленная рыбья голова, катер тронулся с места и принялся разгоняться, а дым, проходя сквозь волны, превращался уже в бесконечные вереницы звезд; они возносились на небо, тут же падали с него и, войдя в атмосферу и приближаясь к неоновому берегу, превращались в таинственных чудовищ, которые манипулировали глазами и фалангами пальцев. Вот я вижу одно из них прошло сквозь крышу стеклянной кофейни, в ее окнах кувыркаются и врастают друг в друга конечностями призрачные силуэты людей, и вся постройка, оттого, представляется мне квадратной линзой, на которой человеческий глаз оставил паутинообразные зрачковые следы; года два назад в этой кофейне я обедал с девушкой: она сидела за столом напротив меня, широко расставив ноги, – одна из них была прижата к ее груди, точно сложенный вдвое батон, а другая соскребала каблуком с подоконника светло-коричневую краску; эллипсоидные пороги ее век рдели от любви и напряженного ожидания, и мне казалось: чего только не прошло через эти глаза, – от кислотных дождевых масс до бесконечных гусениц-кухонь, насквозь пропахших луком и засаленными колпаками поваров. Я вглядывался в ощерившуюся газетную колонку, внизу которой виднелась реклама бюро путешествий «Кентавр», предлагавшего горящие путевки в Грецию, и вполуха слушал, как девушка рассказывает мне о каком-то романе, который недавно прочитала; или, быть может, это в ее руках была рекламная газета путешествий, а я рассказывал девушке о романе Апдайка «Кентавр», где сплелись воедино древнегреческие мифы и современность, – точно не помню. Чуть позже я наблюдал, как лампа, низко висящая над столиком, с хлюпаньем и звоном тарелок медленно потягивает кофейную жижу из наших чашек, превращая ее в аперитив; он изрыгал столь сильный запах, что казалось, проникни эта оранжевая смесь в пьющую ротовую полость и все внутренности твои начнут выплакивать желудочный сок и раздуваться так сильно, что ты станешь похож на спортсмена, который спрятал под майкой футбольный мяч; из ушей посыплются кровавые искры фейерверка, оставляющие на оконных стеклах алмазные четверки, молнии-извилины и пиротехнические пятна, тотчас же начинающие видоизменяться в виртуальные воронки, а затем в новые алмазные четверки и новые молнии-извилины; пепельницы на столиках встанут на бортики, покатятся по световым коридорам ламп и, сцепляясь в этой лабиринтовой розе ветров, захрустят и вывернутся наизнанку, круг натянут четыре невидимые воздушные иглы, и только выемки для сигарет, не меняя формы, станут просветами между костяшками пальцев. И вот уже десяток сверкающих рук притягивает меня к ней, а ее – ко мне; веки девушки заметно бледнеют. Мы словно два холста, прорывающиеся изнутри призрачными ладонями…

Движение катера вынуждает меня оторвать взгляд от кофейни; теперь я вижу людей на берегу, и те из них, кто, напоминая вылупившихся цыплят, отряхивает с себя последние остатки звездной пыли – заслуженной пыли, серой, – хорошо мне знакомы и давно уже стали той частью моего организма, в которой накапливается время, однако кружились и переплетались они там так долго, что я, силясь теперь узнать каждого из них по отдельности, терплю провальную неудачу. Они стали цепью, в конце концов, – попробуй, раздели ее на звенья и получатся нули. И этот человек, которого я теперь созерцаю, – человек, заключенный в деревянную рамку универмага с окнами, пожелтевшими от ламп и как будто залепленными густой патокой или воском, – (ничего нельзя разглядеть внутри), – кто он? Мой дед или брат, мать или бабка? Я смотрю на него и мне кажется, что сейчас я поймаю ответ своим сознанием, – подобно тому, как в одном сне мне казалось, что я поймаю свою собаку, сваливающуюся в глубокую лифтовую шахту, а потом я с криком и ужасом принял известие о ее смерти, ибо через полминуты увидел, как она ковыляет вверх по лестничным пролетам и вся ее шерсть приняла алый цвет, – но как ни морщится мой мозг полушариями и бровями на лбу, как ни углубляюсь я в витиеватый виртуальный коридор, мне не удается схватить ответ.