Текст книги "Плоский мир"

Автор книги: Евгений Москвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

2006-й март, 18-й день

Сегодня утром Таня сказала, что Олег придет к нам на обед. В два часа.

– Давно вы с ним договорились?

– Позавчера. А что такое?

Я пожал плечами.

– Надо было раньше меня предупредить.

– Зачем? Ты что, против того, чтобы он пришел?

– Вовсе нет.

Она остановилась посреди комнаты и смотрела на меня в ожидании, что же я скажу дальше, но я молчал. Все дело было в том, что я взял билеты в кино как раз на это время, хотел сделать ей сюрприз, и вдруг все разом сорвалось. Мне не хотелось признаваться ей, что мои планы срывались – кажется, это было то самое чувство, посещающее маленького ребенка, который собирается еще на часок-другой остаться в магазине игрушек, и тут на его плечо ложится твердая отцовская рука: я отведу тебя домой сынок, мне надо на работу. И тот, подобно планктону в океане, плывущему по течению, подчиняется, не издав ни единого звука.

Но я уже писал в этом дневнике, что никаким планктоном в детстве не был. Выходит, отчасти потому, что вырос без отца, без твердой руки и только теперь она появилась, и Таня стала моим непререкаемым родителем, с которым я занимался любовью уже сотни раз?

С другой стороны я просто не хотел вступать с ней в полемику – разве виновата она, что я ничего не сказал заранее?

Олег пришел в точно назначенный срок; я опять был в студии, когда Таня открыла ему дверь, но тут же отправился к ним, возможно даже чуть быстрее, чем следовало. Увидев Олега, я опешил. Боже мой, он ли это?! Нет, не может быть, чтобы человек так поменялся за каких-то пару дней! Во-первых, у него выросла борода, еще не окладистая, но в перспективе могущая такою стать; во-вторых, в его одежде не было теперь ни кусочка кожи: длинный узкий плащ, похожий на кимоно, штаны из потертой джинсовой ткани. Все же я узнал Олега в лицо – когда он снял квадратные темные очки, – а если бы он это не сделал, мне, вероятно, пришлось бы идентифицировать его по железным наручным часам, толстым, с черным циферблатом, которые, высовываясь из-под синего рукава рубахи, глазели на мочку моего правого уха; впрочем, и этих часов тоже никогда доселе не было – у меня просто создавалось впечатление, что они гораздо больше подошли бы к его прежнему наряду, живущему теперь в недавнем прошлом.

– О-о, Павел, здравствуйте, – произнес он очень вежливо и протянул мне руку, – вы, наверное, удивлены видеть меня таким?

– Д-да… признаться, да, удивлен, – произнес я, продолжая таращить на него глаза.

– Не удивляйтесь. Взгляните на Таню. Разве она удивлена? – он посмотрел на нее, – Таня?

– Я? Нисколько.

– Вот видите, – сказал он мне, – а все потому, что она давно знает мою привычку постоянно менять свой имидж.

– Э-э… – протянул я, – ну что же, логично. Раздевайтесь и присаживайтесь за стол.

– Спасибо, – он снял плащ.

– Как вам удалось за такой короткий срок отрастить бороду?

– У меня быстро растут волосы на лице.

В моем воображении вдруг возникло лицо Олега, увеличенное до самой крайней степени – как будто он подошел ко мне впритык, нос к носу, только вместо этого самого носа у него врос в лицо пень, глаза превратились в дупла на коричневых (серых) деревьях-бровях, а рот – в птичью стаю, летящую вдоль поля брошенной горстью кедровых орехов… и трава, трава прорастала земляными червями сквозь кожные поры почвы так быстро, словно кто-то несколько лет делал стационарную съемку на камеру, а потом решил прокрутить все снятое с такой скоростью, чтобы секунды превратились в дни…

За столом мы просидели часа три, если не больше. Олег все рассказывал о Швеции, обращаясь в основном к Тане, а на меня поглядывал лишь изредка. Поначалу я умирал со скуки, а затем уставился в телевизор и переводил на них взгляд лишь для того, чтобы посмотреть, на каком расстоянии друг от друга они сидят, и не сократилось ли оно; когда удостоверялся, в очередной раз, что нет, не сократилось, струна облегчения, протянутая от одной стенки моего живота к другой и на которой как белье на леске висели все мои внутренние органы, делала судорожный всполох. И только когда я отворачивался к экрану, его диссонанс гасила голубоватая нить Ариадны, галлюцинирующая и заплетавшаяся в тысячи виртуальных фигур-клубков.

Все же я чувствовал, что так и не успокоюсь, если не узнаю наверняка, и ждал, когда же у меня появится возможность это сделать…

– Я вчера виделся с Субботиным.

– С Максом? Быть такого не может!

Голос Олега принял шутливый тон.

– Он нисколько не изменился. Я бы даже сказал, поглупел еще больше.

– Да ты что! – Таня расхохоталась, обнажив прелестные белые зубы, и хлопнула в ладоши.

– Точно тебе говорю. Знаешь, что он спросил меня о Швеции?

– Нет.

– Никак, говорит, не могу понять, почему вы все там такие состоятельные, если платите государству подоходные налоги под девяносто процентов. А я решил пошутить и говорю: «да нет, мы там с голоду помираем». Макс на меня смотрит, очень долго так и внимательно, и вдруг говорит: «Врешь».

Обоюдный взрыв хохота.

– Слушай, а есть еще у нас вино? – осведомился Олег.

Таня перевела взгляд на две пустые бутылки.

– На столе не осталось… Я пойду принесу из кухни.

Я понял, что случай, наконец-то, представился.

– Нет-нет, милая, сидите, не прерывайтесь. Я пойду, схожу за вас. Не возражаешь?

– Иди, – сказала она, и после этого мое лицо на некоторое время сохранило ее острый взгляд, который был бы почти испуганным, если не принимать в расчет его длительность – одна секунда.

Пройдя на кухню, я достал бутылку из шкафа и, прислушиваясь к смеху в соседней комнате, старался собрать его глазами на поверхности пеньковой пробки и, заставив центрифугировать, превратить в результате в удобную мишень, куда можно было бы вонзить штопор. Спираль уже начала крошить пробку, и тут я выпрямился и, стараясь делать как можно меньше шума, прокрался по коридору и заглянул в комнату. Олег уже пересел на другое место; он все так же весело болтал с ней, но был гораздо ближе; его правая рука обнимала спинку стула, и со стороны могло показаться, что на самом деле он обнимает ее за талию. Я перевел взгляд на ее лицо и сделал вывод, что она, скорее всего, нисколько не возражала бы против такого поворота событий.

– …я ведь менеджер, и мне повезло, что меня посылали в командировки чуть ли не во все концы страны. Встречи, встречи… с одной стороны это очень хорошо, просто здорово, но…

– Что? – удивленный вопрос, едва ли не шепот.

– Я из-за этого чувствую себя так… как будто мне уже лет тридцать пять, кто-то съел добрый десяток с лишком.

– Ну, не может этого быть.

– Точно тебе говорю. А ведь нам всем еще и за двадцать пять не перевалило… Я многое повидал, понимаешь? Ты же знаешь, о чем я. Здесь дело не только в путешествиях…

– Знаю…

Я вернулся на кухню, чтобы открыть бутылку, но с трудом сумел это сделать – руки меня не слушались. Я знал, что ко мне подступает гнетущая апатия, возможно даже депрессия, и если я в таком состоянии выпью хоть одну рюмку, то тут же опьянею.

А что меня собственно удерживает?

Я принес бутылку к столу, и мы довольно быстро распили ее. Я продолжал слушать их слова, которые, как мне казалось, подернулись винной слюною, и, все так же продолжая смотреть на экран, очень медленно сползал по спинке кушетки в лежачее положение.

Слова, слова… слова… Мог ли я разобрать, о чем они говорили? Мне казалось, что да…

…нашу музыкальную шкатулку… Но мой папочка сегодня забрал ее отсюда… Ах, как жаль… как жаль… но ладно мы все равно уже подарили им целый пакет конфет и конфетти из кафе «Дежавю»… А знаешь, у меня есть подарок для тебя… Что это?.. Что за подарок?.. Я купила бритвенный набор для станка и за это отдала свои новые туфли… Ох, дорогая, а я купил тебе пряжки для этих туфель и отдал за них свой бритвенный станок…

Я открыл глаза и чуть приподнял голову. Где я? Вокруг была кромешная темнота, но что-то подсказывало мне, что сейчас еще не ночь. Возможно, где-то пол-одиннадцатого. Я поворочал плечами, и мою спину посетило осознание, что я все еще лежу на кушетке. Телевизор был выключен, шторы на окнах задернуты. Где Таня и Олег? Их и след простыл. Я был трезв, и в голове не шумело, потому что выпил я не очень много, однако я еще не способен был нормально соображать: в горле у меня пересохло, а глаза превратились в два жарких пустынных хрусталика, – и только когда я прошел на кухню и опорожнил стакан воды, почувствовал, что прихожу в норму.

Я должен их найти. Но где мне их искать?.. Помнится, сквозь сон я слышал о каком-то кафе… кафе «Дежавю»? Кажется, так, я почти уверен. Но было ли сказано о нем в связи с тем, что они собирались туда отправиться? Понятия не имею, но так или иначе это единственная зацепка, которая осталась у меня в руках. Звонить не буду, а то еще спугну дичь.

Кафе «Дежавю»… это Кутузовская улица… Я накинул куртку и вышел. Мне предстояло ехать на маршрутке две остановки, а затем пройти еще квартала четыре…

…Я свернул за угловой дом и мигом скользнул обратно: они были там, стояли на тротуаре, прямо возле дверей кафе, о чем-то болтали, но скорее всего уже прощались. Я осторожно высунул голову и принялся наблюдать за ними. Случайный прохожий чиркнул своей талией об мою, удивленно посмотрел на меня, но свернул на Кутузовскую, так и не произнеся ни слова. Таня и Олег поцеловались в щеки. Больше всего я опасался, что она отправится в мою сторону, – так и вышло; мне пришлось спрятаться в близлежащий подъезд и ждать, пока она пройдет мимо. Потом я быстро выбежал на Кутузовскую и стал лихорадочно искать глазами его фигуру. Есть, вот она! Олег перешел на другую сторону улицы и издалека напоминал теперь черного слона в дорожных шахматах. Я бежал до тех пор, пока расстояние между нами не сократилось до метров десяти – немногочисленные лица прохожих, мелькая передо мной затертыми от времени каменными масками, сваливались вниз, раскалывались на тысячи черепков и превращались в дорожную пыль – а затем резко замедлил шаг и следовал за Олегом очень осторожно, часто останавливаясь, а иногда даже прижимаясь к стенам домов.

Желтолицые окна, крошившие мою сетчатку сужающимся лабиринтом деревянных рам, казались новенькими глянцевыми наклейками, а сами здания напоминали декорации из фильмов середины шестидесятых, – было бы чуть светлее, они и вовсе превратились бы в обувные коробки; черные саблезубые облака, разрезали звездное тесто на тысячи жестяных формочек. Комнатные флюгеры, растущие из цветочных горшков, проектировались на улицу в дорожные фонари…

Мы петляли минут двадцать, но я еще рассчитывал, что он направляется к себе домой, однако чуть позже, представив проделанный маршрут, понял, что мои надежды не оправдались, и Олег просто прогуливался. Улочки становились все более неприветливыми и узкими; бетон дороги то и дело нарушался глубокими трещинами; людей вокруг стало заметно меньше. Я недовольно поеживался, но упорно шел следом, часто поглядывая себе под ноги, дабы не споткнуться и не наделать шума. Странно, у меня возникало чувство, будто я никогда еще здесь не был, а ведь я жил в этом городе с самого рождения и доселе предполагал, что исходил его вдоль и поперек.

Внезапно дома расступились, и мы вышли к железной дороге. Теперь я мог хотя бы приблизительно оценить, где мы находились: на противоположной от реки окраине города. Олег остановился у самых рельс; из-за их готического блеска его узкая, словно завернутая в ковер фигура из шахматного слона превратилась в черную стрелковую мишень. Я недоумевал, зачем он сюда пришел? Довольно странное место для ночных прогулок. Некоторое время Олег медлил, осматривался, а затем решительно направился вдоль полотна. Теперь я должен был сохранять особенную осторожность и отпустить его на более приличную дистанцию, ведь он мог в любой момент услышать чужой шорох гравия и обернуться. Я спрятался за деревом и продолжал свой путь только спустя полминуты. Изредка попадались нам на пути светофоры, но даже несмотря на то, что многие из них рассекали темноту разрешающими сигналами, я так и не услышал за спиною ни одного спотыкающегося ворчания поезда, ни электрического всплеска, взбегавшего по полотну, точно мурашки по спине, – словом, создавалось впечатление, будто они пропускали нас, и один раз у меня даже появилось желание посмотреть, сменился ли зеленый огонь на красный после того, как я прошествовал мимо, желание, которое я подавил с огромным трудом. Синих двухсигнальных светофоров, которые по росту не выше рельсового порога, – тех было еще меньше, но у стрелок своим созерцательным рентгеном они превращали колею чуть ли не во взлетную полосу…

Постепенно коченеющие деревья по бокам сменились гаражными постройками. Олег все не сбавлял шага, отмеряя каждым по полтора десятка гравийных камней. Один раз он сошел с полотна; я инстинктивно остановился, побоявшись, что он сейчас обернется, но тут же мое внимание привлекла оранжевая точка, которой он уступил место подобно тому, как ранее деревья уступили место гаражам. Поначалу я не мог определить, что это за точка, имевшая из-за ночи темно-фиолетовую примесь, но очень скоро она превратилась в железнодорожника. Он, видно, был сильно пьян, потому как, сидя прямо на рельсах, уткнул голову глубоко между коленей. Снова пришлось мне удивиться действиям Олега – его реакция на появление этого человека оказалась довольно необычной: он не прошел мимо, а остановился метрах в пяти и принялся осторожно разглядывать незнакомца, наклоняясь вперед и даже вытягивая шею, – так любопытный, но опасливый прохожий разглядывает большой целлофановый сверток, лежащий посреди тротуара, осторожно изучает, боясь обнаружить в нем труп, (и еще больше – что это будет его собственный труп). Я подозревал, что произойдет дальше и поэтому сел за шиповниковый куст, справа от колеи. Олег еще немного помедлил, затем подошел к железнодорожнику и, склонившись над ним, о чем-то спросил; несколько секунд их фигуры напоминали деформированный обух, и рыжая куртка как будто подпирала падающую матерчатую тубу настенного ковра. Сначала железнодорожник не мог понять, что происходит, а потом высоко поднял голову, начал что-то бормотать и указывать Олегу вперед, то ли на светофор, чуть поодаль выраставший из гравия красноглазым циклопом, то ли просто хотел указать направление, в котором ушли его собутыльники. Олег видно не слушал пьяного человека, а просто ждал, пока тот закончит говорить, но железнодорожник все не останавливался, и тогда Олег оборвал его и что-то спросил. Тот еще усерднее принялся рвать струну горизонта указательным пальцем, говорить достаточно громко, – но язык его заплетался, и в результате я четко услышал лишь одно-единственное слово – им оказалось обращение к Богу.

– Да что случилось? Ничего не понимаю! – воскликнул Олег.

Железнодорожник замотал головой, сокрушенно и безнадежно, и, смяв полы своей куртки, опять уткнулся носом в колени.

Олег в сердцах махнул рукой и направился дальше, но я все не выходил из своего колючего убежища, терпеливо ждал, и выпрямился в полный рост лишь когда он минул светофор.

Встреча с железнодорожником, как будто вдохнула в Олега странную нерешительность, – если раньше его походка была уверенной, то теперь все изменилось: он часто останавливался, и один раз закурил. Я начинал чувствовать скуку, перераставшую в усталость, – мне казалось, это приключение так ничем и не кончится; но в то же время здравые рассуждения, что он-де, в конце концов, направится домой, – (не заночует же прямо здесь!), – ободряли меня и прибавляли терпения двигаться вперед. Вскоре мы подошли к переезду, – совершенно пустому, потому что времени было уже около часа с четвертью, – и я вздохнул с облегчением: Олег свернул обратно в город. Почти полное отсутствие автомобилей позволило сворам бродячих собак дефилировать прямо по дорожным полосам; висячие светофоры переключились на желтый гармонический сигнал и теперь словно метрономы отмеряли музыку поднявшегося ветра.

Олег ускорил шаг и минут через десять мы, свернув на проспект, оказались в центре города. Ага, так вот где он остановился! «Корабельная» гостиница! Теперь у него не было квартиры в городе, так как в Швецию он, вероятно, переехал вместе с родственниками, (если таковые у него вообще хоть когда-нибудь были). Я почувствовал секундный соблазн зайти в неприветливое двухэтажное здание, подняться в Олегов номер и поговорить с ним прямо сейчас, но тут же призвал себя к здравому смыслу – я устал, – (он, вероятно, тоже), – и совершенно не был готов к серьезному разговору, мне следовало все как следует обмозговать, выработать правильную тактику поведения, а потом уже действовать. Я помедлил с минуту, наблюдая за окнами, затем развернулся и пошел в обратном направлении.

Ночью мне приснился странный сон: я снова оказался на рельсах, но ни Олега, ни железнодорожника нигде не было, и еще кое-что изменилось: светофоры… вернее, их количество… теперь их оказалось больше раз в десять. Они стояли очень близко друг к другу, иногда даже на рельсовых колеях, и я ходил туда-сюда, заглядывая в разноцветные глаза и табло-рот то одному, то другому. Одни иллюминировали и высвечивали на табло непонятные мозаичные фигуры, иные проявляли большую уверенность, не метались в мимической лихорадке и давали мне единственный сигнал, значение которого я, между тем, не в силах был разгадать.

А маленьких двухсигнальных светофоров-карликов и вовсе было бессчетное количество; киша и соединяясь в наземные фиалковые гирлянды, они простирались до самого горизонта и там уже вплетались в блистающе-зыбкий ковер ночного города.

2006-й март, 19-й день

Вадим позвонил мне часов в пять вечера. Он был взволнован, и голос его не предвещал ничего хорошего; попросил встретиться в кафе рядом со своим домом через полчаса.

– Скажи хотя бы вкратце, что ты узнал, – не выдержал я.

– Хорошо, скажу. Этот человек – Григорий Аверченко. Ее муж.

– Что?!

– Да, да, ты не ослышался. Оказывается, он никогда не погибал, а жив-здоров, и вернулся, чтобы забрать ее у меня.

Вот что рассказал мне Вадим, когда я пришел на встречу.

Утром, в девять часов утра он проснулся от того, что в прихожей кто-то поворачивал ключ в замочной скважине; он протер глаза, взглянул на чуть приоткрытую дверь своей комнаты и увидел, как на секунду узкую, мерцающую дневным светом щель заслонило платье Дарьи. Через пару секунд дверь открылась и тут же захлопнулась.

На счастье ночью Вадим заснул одетым, в кресле, и теперь, не теряя времени, мог следовать за своей девушкой.

Когда он вышел из подъезда, Дарья была уже в отдалении, на другой стороне улицы; проголосовала и взяла маршрутное такси. Вадим быстро остановил машину, проезжавшую мимо, и попросил водителя ехать следом.

Дарья вышла в самом центре города, в начале Суворовской улицы, затем прошла еще несколько кварталов и свернула к дверям кофейни.

За столиком у окна ее ждал вчерашний мужчина. Сейчас, наблюдая с улицы, Вадим мог тщательнее рассмотреть его лицо…

– Это был он, я абсолютно в этом уверен.

– Откуда ты знаешь? Дарья когда-нибудь показывала тебе его фотографию?

– Нет, я сам как-то увидел его изображение. У Дарьи есть кулон. Однажды она оставила его на ночном столике, среди своей косметики. Я открыл его и увидел фотографию, а под нею гравировку: Г. А.

– Да, – согласился я, – значит, и правда нет никаких сомнений. Но Боже мой, это же просто… просто… у меня нет слов… Что было потом?

– В кофейне они провели полчаса. Затем вышли на улицу. Я предполагал, что она отправится к нему, но ошибся – они поцеловались и попрощались. Я последовал за ним. Мы долго плутали – (он почему-то никак не хотел возвращаться домой, а решил прогуляться по городу, и, в результате, где мы только не побывали, даже на местной железной дороге!) – но все же когда-то это должно было закончиться. Он снимает меблированную комнату на южной окраине города. Я сумел выяснить адрес.

– Ты говорил с Дарьей, когда вернулся домой?

– Конечно. Я сказал ей, что следил за ней, и мне все известно…

«Что тебе известно?» – спросила она. В ее голосе слышался испуг.

«Этот человек твой муж. Григорий. Я узнал его».

Она побледнела и долгое время не хотела ничего говорить, но потом, видно, поняла, что теперь отрицать что-либо не имеет смысла. Она сказала:

«Я узнала, что он жив две с половиной недели назад, – при этих словах лицо ее озарилось счастливым проблеском, но затем тотчас же сделалось совершенно серьезным – Дарья посмотрела на меня, и лишь когда я приметил сверкающую зеленую заколку, ту самую, которая пряталась в ее волосах и в день нашей первой встречи, я понял, куда перебежало счастье с ее лица, – я прошу тебя только об одном: мне нужно пожить здесь еще месяц. Потом мы с ним уедем».

Бессмысленно было спрашивать ее, уверена ли она в своем выборе, – я видел, что совершенно ничего для нее не значу; все, что между нами было, моя любовь к ней, совместная жизнь – все это было забыто и разом перечеркнуто. Да, она любила своего мужа, и я должен был ее отпустить, но я не видел в ней никаких колебаний, а следовательно она всегда со мною лицемерила и просто боялась остаться одна.

Мне хотелось знать, зачем теперь, когда он объявился, ему понадобилась конспирация. Как ему удалось спастись и почему он дал о себе знать только сейчас? Я спросил ее.

«Вадим, я прошу тебя, если ты меня любишь, отпусти и не проси, чтобы я сообщила тебе больше».

«Мне кажется, я имею право знать», – возразил я.

«Это не моя тайна, пойми. Когда все будет закончено, возможно, я расскажу тебе».

Возможно? Снова я, как и несколько дней назад, почувствовал рождающуюся во мне ярость. Меня ни во что не ставили, ни во что не хотели посвятить, да еще при этом просили об одолжении.

«Ты, наверное, хочешь сказать: если он тебе позволит, тогда ты расскажешь», – произнес я, стараясь быть при этом как можно более резким и язвительным.

Дарья посмотрела на меня. Я видел, что мои слова ее задели; все же она попыталась избежать назревавшей ссоры и сказала очень ровно, чуть ли не мягко, (таким тоном она обычно разговаривала со своей престарелой матерью, по телефону, провод которого растягивался на тысячу с лишним километров):

«Вадим, давай не будем начинать то же самое».

«Как ты сказала? – я сделал вид, что ошарашен ее спокойствием, – не хочешь продолжать? Нет, дорогая, мы еще как будем продолжать. Еще как будем…»

После этого я по-настоящему взвился, и меня было уже не остановить. Я кричал, чтобы она убиралась ко всем чертям – я не позволю ей больше играть со мной, не позволю остаться в моем доме ни на минуту, пусть не рассчитывает, – кажется, так я говорил; она дала мне пощечину – думала, вероятно, что после этого я утихомирюсь, но это только еще больше меня раззадорило – я схватил ее за плечи, стал трясти и при этом все продолжал кричать, теперь уже совершеннейшую бессмыслицу вперемежку с чудовищными проклятиями. Вдруг что-то сверкнуло в разгоряченных извилинах моего мозга. Я прижал Дарью к себе и начал срывать с нее блузку. Понимая, что я собираюсь с ней сделать, она начала вырываться и звать на помощь; заколка слетела с ее головы и упала на пол; волосы растрепались, и на меня хлынуло жасмином… Вероятно, я действительно сделал бы это, но вдруг что-то произошло – я даже сам не могу точно сказать, что это такое было; я почувствовал внутри себя некие странные приближающиеся шаги, разом снявшие с меня всю горячность и заставившие меня ослабить хватку… Это было похоже… – Вадим остановился, прищурился и в раздумье обвел взглядом помещение кафе, – ты не смотрел в детстве один странный мультфильм про человека, который шел на работу: по улице, потом сел в автобус, и все это время внутри его живота просвечивал еще один человек, абсолютный его двойник, только размером в десять раз меньше, почти что гомункулус, несчастный гомункулус при всем при том – видишь ли, он повторял все то же самое, что делал его хозяин – так же шел, только как будто на одном месте, ибо так и не выходил за пределы живота, – но как только большой человек где-нибудь останавливался – на автобусной остановке или же случайно встретив на тротуаре хорошего знакомого – маленький все время запаздывал и ударялся о мягкие стенки туловища?.. Нет, не помнишь такого мультфильма? Ладно. Но это настолько угнетало его, что он начинал рыдать и приходил в себя лишь тогда, когда большой продолжал свое размеренное шествие по ровной дороге. И никогда не мог маленький взять дело под свой контроль. Но на самом деле это неправда – ведь в тот момент, когда я, пребывая в полном беспамятстве, навалился на Дарью, этот маленький человек, другой Вадим, живущий внутри меня, победил и заставил отступить, несмотря на то, что переживал не меньше моего. Я уверен, что услышал именно его шаги, понимаешь?.. Павел, знаешь, я думаю, в каждом из нас живет вот такой вот маленький двойник нас самих. Только значит он далеко не одно и то же. И всегда старается взять дело под свой контроль, но редко удается. Я думаю, если бы этот человек вырос и заполнил все оставшееся пространство внутри… нам ровно ничего не нужно было бы менять в себе после этого.

Минуты две мы сидели молча. Я внимательно наблюдал за ним и вдруг понял, что сейчас, в этот самый момент совершенно не могу описать Вадима словами, (а изобразить рукой – и подавно). Не подбирался ни один эпитет.

Я спросил:

– Где сейчас Дарья? У тебя дома?

– Да… когда я отпустил ее, она зарыдала – просто от испуга, а не от тех страданий, которые были во мне, – и убежала в свою комнату.

– Что ты теперь думаешь делать?

– Мне нужно только одно: наведаться к Григорию и заставить его ответить на интересующие меня вопросы.

– Предположим, ты узнаешь, а что потом? Отпустишь ее с миром?

– Да. Если ей нужно пожить у меня еще какое-то время – пусть. Я не буду препятствовать.

Я прекрасно видел, что сейчас он кривит душой и надеется отыскать способ оставить Дарью около себя. Неразделенная любовь всегда обращается эгоизмом, если только его не успеет перебороть великая гордость. На языке Вадима это, наверное, выглядело бы следующим образом: большой человек целиком взял под свой контроль маленького. Не очень он следовал собственным выводам, что все должно быть наоборот.

– Итак, ты поможешь мне?

– Конечно.

Я сказал «конечно», но думаю, должен был сказать просто «да», ибо в том случае, если бы он признался в своих истинных намерениях, я стал бы его отговаривать.

В гостиничном холле я спросил, где остановился Олег Строганов.

– Номер 207, – ответил мне «reception», посмотрев в журнал.

Я поднялся на второй этаж и позвонил в дверь; открыли мне не сразу, – только спустя минуту Олег появился на пороге, в серой майке и тренировочных штанах, зевающий, но с веселыми искрами в глазах. Вид его был настолько домашним, что это меня, признаться, обезоружило. Я готовился к бою, а он так ловко остудил весь мой пыл.

– Привет, проходите.

Я молча прошел в комнаты.

– Неплохо я здесь устроился, а? Хотел даже люстру в ванной сменить, но мне сказали – не положено. Я же не комнату снимаю у старушки. Да я и все забываю, что приехал-то ненадолго… А еще говорили, что…

– Вы действительно нисколько не удивлены моему приходу или только делаете вид? – оборвал я его.

Олег опустил голову и рассмеялся. Его борода уперлась в грудь.

– Нет, на самом деле не удивлен. Я даже больше скажу: я ждал вас со дня на день.

– Неужели? Тогда вы, возможно, знаете, о чем я хочу поговорить с вами?

– Да, знаю. Прошу вас, оставьте свой недружелюбный тон. Садитесь вон в то кресло, я принесу вам чаю.

Он открыл балконную дверь и на минуту исчез за ажурной занавеской, а когда появился снова, в руках у него был поднос с узкими стаканами, которые, подобно мензурам, извергали из себя апельсиновый дым.

– Итак, вы пришли поговорить о Татьяне.

– Совершенно верно, – я чуть откинулся назад и выпрямил ноги, – происходит нечто, и я хочу знать, что именно.

– Я…

– Позвольте вас спросить, зачем вы вообще сюда приехали?

– По делам. Кажется, я говорил при первой нашей встрече, – просто ответил он.

– По каким делам? Вы приходите к нам чуть ли не каждый день.

– Слушайте, давайте говорить напрямик. Неужели вы действительно думаете, что она вам изменяет со мной?

Короткая пауза.

– Нет, – произнес я очень тихо, – если бы я так думал, знаете, что бы я сделал?.. – внезапно голос мой задрожал, а кулаки сами собою сжались в два граненых камня. Я почувствовал, что бледнею.

– Знаю. Вы ведь ее любите, и это взаимно. Как вы можете сомневаться? Но ведь таким простым вопросом мне вас не переубедить. Вы хотите знать, было ли что-нибудь между нами раньше, но если я отвечу «нет», все равно до конца мне не поверите. Пожалуй, дойдет до того, что вам легче будет услышать положительный ответ. Но разве дело в ней или во мне?.. Вы хотите, чтобы ее у вас украли.

– Как интересно. И зачем же мне это нужно?

– Для того, чтобы творить. Вы видели хоть одного настоящего художника, композитора или писателя, который творил бы, потому что ему хорошо? Потому что он бесконфликтно счастлив?

Тут я почувствовал то, чего боялся более всего – симпатию к Олегу. Но он действительно понимал суть того процесса, о котором говорил, – я не мог этого не признать.

И все же я возразил:

– У каждого свой подход. Слишком самонадеянно делать такие обобщения.

– Возможно, – согласился он, – но все же я зацепил правдивую струнку, разве не так? – Олег помолчал, а потом вдруг произнес, – она уже многое успела рассказать мне о вас.

Я внимательно посмотрел на него.

– В каком смысле? Что именно она вам рассказала?

– То, что кроме нее у вас никого нет.

– Только это?

– Нет… Послушайте, исполните одну мою просьбу, хорошо? Вам ничего не стоит… – он вдруг указал мне на стенные часы – усатую пластмассовую таблетку, висевшую слева, под самым потолком, – …взглянуть на них.

– Ну и что? – спросил я, решив поначалу, что у него какое-то дело, и он хочет меня выпроводить, как выпроваживают от телевизора маленького ребенка, когда подошло время ко сну.

– Не кажется вам, что они идут назад?

Я еще раз пригляделся, но потом заметил лукавый взгляд Олега и почувствовал некую странную игру, которую он пытался вести со мной.

– Нет, не кажется, – произнес я сухо. Что это была за игра? Он старался уйти от разговора? Непохоже. Или хотел показать, что знает обо мне гораздо больше, чем я думаю? Но это слишком скудная цель.

Олег произнес:

– Таня привыкла мне многое рассказывать. Многое – так уж повелось. Мы с ней друзья, а вот что касается остальных – она никому не доверяет историю своей жизни, которая, между прочим, была не из легких. Скажите… – он посмотрел на меня, – за что вы, собственно, полюбили ее?