Текст книги "Плоский мир"

Автор книги: Евгений Москвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

– Что ты ищешь? Футбол, может быть?

– Нет, нет… – отвечал он; при этом интонация могла быть разная: от резкой, даже пронзительной, до слабой, чуть слышной, если он сильно устал с дороги. (Н. был расположен достаточно далеко отсюда).

– Но ты любишь футбол?

– Иногда…

Затем следовало пауза продолжительностью минут пять, и после нее я мог спросить:

– Ты своим-то хоть сказал, куда уехал?

– Нет.

– Почему?

– А зачем?

– Ты и им тоже не любишь много сообщать о своих делах?

– Да какая тебе разница?.. Нет, не люблю…

Эту фразу: «да какая тебе разница?», – он особенно часто любил употреблять, и совершенно не чурался того, что я был вдвое старше его. Поначалу меня это задевало, но пришлось смириться, ибо я боялся обидеть его, если одерну, – кроме всего прочего, раз уж я действительно хотел завести с ним дружбу, мне следовало пренебрегать любой субординацией. Он никогда не говорил мне, почему бросил институт, открещивался от этой темы, как только мог, начинал часто дышать и грубить, и тогда я, чтобы успокоить его, переводил разговор на какие-нибудь научные темы, и каждый раз убеждался в исключительной его образованности. (По поводу института у меня самого не было версий, кроме той, что он ушел, потому что не смог сойтись с коллективом, и я спрашивал его в основном лишь для того, чтобы только в этом убедиться). Неоправданная скрытность Коженина ни в коем случае не дополнялась стеснительностью: он мялся только поначалу, но после нескольких раз пребывания в моем доме не просто утратил эту черту, но стал вести себя даже привольно – отпускал грубые желтозубые шутки, давал мне всякие разные советы по поводу ведения хозяйства и старался изменить мою квартиру так, как ему больше нравилось; я, впрочем, болезненно реагировал на это только вначале, а затем свыкся, и если мне не хотелось подчиниться тому, что он говорил, я просто начинал вести себя более уклончиво, и тогда он мало-помалу утихомиривался. Я прекрасно видел его дурные качества и то, что в глубине души он считает себя умнее всех, но реагировал на это гораздо лояльнее, чем отреагировали бы другие люди на моем месте, – словом, я позволял ему вести себя так, и даже не столько из-за своих опасений, что он опять исчезнет, но вследствие своей уверенности в его широкой и чистой душе, и эта уверенность с успехом крыла все остальное. Ну, а чуть позже, когда он принялся помогать мне в моих фундаментальных математических исследованиях, я очень быстро понял, что и вовсе не могу обойтись без него.

И все же продолжу еще ненадолго тему «наведении своих порядков» – дело в том, что косвенно она была связана с одним очень любопытным эпизодом, случившимся месяца через три после того, как Коженин стал приезжать ко мне.

Это было в воскресенье, в середине весны; день выдался очень дождливым: когда я днем выходил на улицу, капель на ее плоскости было так много, что вся она походила на картину, через которую проступили слезы живописца. Коженин приехал после обеда, был весь мокрый, – (когда он юркнул мимо меня, я обратил внимание, что его короткие черные волосы образовали на лбу лоснящиеся копейные наконечники), – но вполне еще способный соображать.

– Ты исследовал ту прогрессию, которую я тебе дал?

– А-а? Да, да… фигня это, ничего не получается. Тебе придется новую составить. Или, если хочешь, я могу за тебя попытаться, – он закрыл мое лицо большим листом, который весь испещрен был плотными математическими каракулями, походившими на клинопись.

– Попытайся, – я принялся качать головою и старательно разбирать его почерк, – знаешь ли, я к этой прогрессии шел очень долго. Не понимаю, что могло бы в ней оказаться неверным. Ты написал здесь конкретный опыт, который не прошел?..

Ответа на вопрос не последовало, и тут я понял, что совершенно уже не чувствую присутствие Коженина в комнате.

– Денис, ты где?

Нет ответа.

Я прошелся по всей плоскости, затем вошел в другую и тоже там все обследовал и звал его, но безрезультатно; если бы перемещение моего профиля по плоскости оставляло яркий след, то, вероятно, минуты через две моя квартира походила бы на диаграмму, в которой закрашена семидесяти пяти или восьмидесятипроцентная часть – я не побывал в единственной комнате, которая уже несколько лет была нежилой. Там-то я и обнаружил Коженина. Он заслонял полку и, словно работая на счетах, перемещал то туда, то сюда книги, которые сияли золотыми и серебряными надписями и напоминали надгробия.

– Господи, зачем ты пришел сюда?

Он пожал плечом.

– Здесь дождь лучше слышен…

– Ты меня до смерти напугал.

– Ну и что?.. Зачем ты поставил сюда эти книги? Все равно ж, небось, не читаешь?

– Они всегда здесь стояли, – ответил я и загородил его собою.

– А здесь кто-то раньше жил?

– Да, мы с женой.

– А где она сейчас? Вы развелись?

– Нет, она умерла.

Полугубы Коженина растянулись в улыбке. Снова, как и тогда, в холле института, могло показаться, что он шевелит при этом воображаемыми волосками, которые могли бы выглядывать из его ноздри.

– Знаешь, я уже видел эту улыбку, – произнес я, – тогда, когда ты смотрел на фотографию умершего студента. Поразительно, что в юности со мной случилось нечто подобное. Да и сейчас могло бы, если бы я не научился держать себя в руках. Это были похороны моей бабки. Я стоял и безуспешно старался подавить в себе улыбку, хотя мне было совершенно невесело. (Каждому человеку дана улыбка, но кто сказал, что для одного и того же?) С другой стороны я прекрасно понимал, что теперь не так скучно, серые будни развеяны, особенно если учесть беготню, без коей не обошлось оформления свидетельства о смерти, а также вздохи и рыдающие мины на бордовых лицах, – (такой оттенок они принимают еще у тех, кто проглотил железные цепи гомерического смеха). От всего этого я испытывал нечто, вроде озарения.

– Я улыбнулся, но своим мыслям, – нехотя ответил Коженин, – они не относились к тому, что ты сказал. И тогда в институте было то же самое.

– Значит, улыбка дана тебе для твоих мыслей, – заключил я.

Пришло лето, и я стал настоятельно рекомендовать ему перепоступить в наш институт; когда я первый раз завел об этом разговор, больше всего боялся, что у Дениса будет та же самая реакция, что и на мои расспросы о том, почему он его бросил, но, слава богу, ошибся – он, видно, и сам жалел о своем поступке.

– Тебе совершенно не нужно будет готовиться, ты без труда сдашь эти экзамены.

Он кивнул; его мимика была чуть более сильной, чем обычно, и я решил, что она может означать уверенность.

– Да…

– Ты это сделаешь?

– Я попытаюсь.

Разумеется, его попытка закончилась положительным образом. В новом коллективе его все также не любили, но он чувствовал поддержку с моей стороны и более или менее приспособился; с работы он ушел и стал бывать у меня еще чаще. Это было очень кстати, потому что мне нужно было как можно быстрее завершить научные исследования, – местное издательство предложило мне опубликовать книгу.

Прошло два года. Коженин благополучно перешел на третий курс, и тут как раз грянули те самые события, о которых я рассказывал вам в самом начале своего повествования. Я опасался, что образовательная программа дурно отразится на студентах, но, несмотря на мое прекрасное понимание тех особенных черт, коими обладал Коженин, не мог предположить, что именно он окажется явной ее жертвой. Когда же это все-таки случилось, я делал все, чтобы помочь ему.

В середине октября, ровно через неделю после того, как в институте появились нововведения, я заметил, что Коженин очень сильно изменился: вид у него был пришибленный, на семинарах он садился в самый угол и жался к стене так сильно, что казалось, будто его профиль наклеен на нее. Нужно сказать, что те люстры, о которых я говорил вам раньше, использовались только в общих аудиториях, – это и понятно, ведь если бы некто вздумал повесить их на семинарском занятии, то студенты попросту не смогли бы работать, однако, по всей видимости, гипнотизирующий эффект, ими оказываемый, должен был восполняться как можно чаще, – это все равно как стимулировать зрение перфорационными очками; в результате студенты после каждого семинара должны были, выйдя из плоскости аудитории в прямоугольный коридор, находить глазом на небольшую лампочку, разукрашенную теми же цветами, что и люстра, и увенчивавшую желтоватый проем ровно посередине, – очень часто после занятия, в перерыве можно было увидеть длинные очереди студентов, которые, толпясь у этой лампочки и опасливо предвкушая вольфрамовые восьмерки в глазу, втягивали шеи за плечо, как будто были зрителями, взирающими на окровавленный эшафот, только в этом случае им все же хотелось оказаться под воздействием лампочки. В тот день, о котором я рассказываю, после семинара Коженин стоял именно в такой очереди; вид у него был вроде бы как спокойный, но когда пришло его время, и он заслонил лампочку, глаз его резко подпрыгнул, точно линия на кардиограмме, – чуть было веко не порвал, – и студент, рисуя руками на плоскости воображаемые полукруги, упал на ту линию своего тела, которая ограничивала спину. Я моментально пробежал по всем профилям студентов, столпившимся возле Коженина, – (их остановившиеся взгляды нарисовали в моем глазу вольфрамовую восьмерку, но, слава Богу, не такую сильную, какую смогла сделать треклятая лампочка в их глазах), – и склонился над ним; он был в сознании.

– С тобой все в порядке?

– Что?.. – спросил он каким-то странным голосом, лишь отдаленно походившим на его собственный, – было такое впечатление, что этот голос отразился от кривого зеркала.

– Пойдем, – я помог ему подняться; в следующий момент к нам подбежал тот самый человек, который встретил меня в первый день в лекционной аудитории – он, похоже, негласно был моим личным опекуном.

– Что случилось?

– Ничего существенного. Просто ему стало плохо, – я кивнул на Коженина, стараясь придать своему голосу как можно более доброжелательный оттенок.

– А-а… ну, в таком случае дайте ему воды и постарайтесь успокоить. У него есть еще пары?

– Да, есть… одна… – сказал вдруг Коженин; голос его был уже совершенно нормальным.

– Отлично, сынок. Твой преподаватель тебя успокоит, а потом ты пойдешь на них, но смотри ни в коем случае не опаздывай. Впрочем, вряд ли это случится. До свидания.

Если бы подобный эпизод произошел в первые дни введения программы, тогда, возможно, мы так просто от этого человека не отделались бы, но сейчас, когда все студенты, сделавшись марионетками в руках умелого кукольника, сами выполняли весь распорядок, его подозрительность ослабла, и он потихоньку становился охранником в середине рабочего дня, которому хочется побыстрее отправиться на обед.

Я отвел Коженина в аудиторию, где только что проходил мой семинар.

– Тебе лучше пойти домой.

– Нет, ни в коем случае, я не могу пропускать занятия.

– Забудь о них. Это уже совершенно не те занятия, что были раньше. Ты думаешь, я не вижу, как ты изменился за последнее время? Что с тобой происходит? У меня сложилось впечатление, будто тебя постоянно мучит плохое самочувствие, слабость…

Я думаю, что со стороны можно было увидеть, как Коженин застыл в нерешительности, а потом покачал головой.

– Нет-нет… все в полном порядке…

– И все же я настоятельно рекомендую тебе отправиться домой… и знаешь еще что? Не приходи сюда до тех пор, пока мы не сможем если не уничтожить эту программу, то хотя бы увиливать от нее.

(Несмотря на то, что говорил я это вполне твердо и уверенно, все равно прекрасно осознавал, сколь мизерны шансы на то, чтобы вернуть институт в прежнее состояние, и здесь большую роль играло то, как относилась к программе администрация и остальные преподаватели, – об этом я расскажу ровно через минуту).

Теперь я умолял Коженина сделать то, от чего раньше всеми силами отговаривал.

– Хорошо…

Я вздохнул с облегчением, услышав этот ответ, а потом проводил студента до линии выхода из института. На прощание я еще раз настоятельно рекомендовал ему не приходить какое-то время.

– Через два дня будут выходные, так что обязательно приезжай. Поработаем, – прибавил я.

Он кивнул, и я опять вздохнул с облегчением. Мне тогда и в голову не пришло, что это несколько неестественно для него, так легко со мной соглашаться.

Я обещал рассказать, как относились к программе другие институтские преподаватели. Разумеется, на совещании, которое состоялось на второй день после введения программы, очень бурно обсуждался вопрос, что же будет со студентами и действительно ли программа скажется благотворно, – тут уж я постарался и публику раззадорил, – но как только ректор нашего института, (человек, которого я доселе считал почтенным и многоуважаемым), почувствовал, что ситуация выходит из-под контроля, моментально подошел к кафедре и объявил, что со следующего месяца зарплата каждого преподавателя повышается в полтора раза.

Это возымело эффект – вся аудитория тут же смолкла. Большинство, наверное, испытало в этот момент благоговение и умиротворение, иные были просто удивлены и испытали благоговение и умиротворение чуть позже; лишь я, наверное, молчал от негодования.

– Так что сохраняйте спокойствие, – присовокупил ректор.

– Это Великовский выделил деньги? – спросил я.

– Хм… господи, да какая вам разница?

– Нет, пожалуйста, ответьте, мне хочется знать.

В этот момент я не мог видеть ректора, но по минутному молчанию, которое предшествовало ответу, я понял, что он лихорадочно соображает, как бы заставить меня заткнуться. И тут он просто отшутился, сказав:

– Видно, наш профессор Староверцев не может поверить в собственное счастье. Если вы что-то имеете против, то мы можем и не повышать вам зарплату.

Все присутствовавшие залились гомерическим смехом, и я почувствовал, как в меня полетели невидимые плевки. Теперь все, (включая и тех преподавателей, которых я много лет считал своими друзьями), были на его стороне, а мой голос больше ничего не значил. Кроме всего прочего, я понял, что засветился, и теперь за мною будут пристально наблюдать.

Одним словом, к тому моменту, когда с Денисом стали происходить изменения, у меня не было никакой поддержки, поэтому-то я и старался вести себя как можно более осторожно и день спустя стал делать вид, что всецело перешел на сторону программы. Я рассчитывал, что позже это предоставит мне массу возможностей бороться с нею, избегая конфронтации. Но случай с Кожениным показал, насколько я переоценил свои силы и как глубоко просочилась эта зараза. Вот что случилось на следующий день после того, как я настоятельно рекомендовал ему не появляться в институте.

Между парами я зашел в плоскость нашей кафедры и спросил Марину, не видела ли она доцента Буренкова.

– Он должен был принести мне варианты контрольных тестов.

– Да, я знаю. Он был здесь, но ничего не оставлял.

– Ты не знаешь, где он сейчас?

– Думаю, в компьютерном классе. Я видела его там пять минут назад – он разговаривал с одним студентом… ну, вы должны его знать, он часто к вам заходит.

– Это ты случайно не о Коженине говоришь? – осведомился я удивленно.

– Все верно, о нем.

Марина хотела сказать что-то еще, но не успела, – я быстро вышел за линию двери и через полминуты был уже в плоскости компьютерного класса. Я почувствовал, что Буренков сидел один, и никого, кроме него теперь здесь не было.

– Здравствуй, Михаил. Я принес то, что ты просил. Извини за задержку…

– У тебя недавно был Коженин?

– Да, к несчастью. Он пишет у меня курсовую. Я не мог его не взять к себе, потому что…

– Он давно ушел?

– Минуты три назад, – ответил доцент, – что-нибудь случилось? Если он тебе нужен, то ты, наверное, опоздал: он вроде бы как отправился домой.

– Возможно, я еще успею его догнать.

Я быстро спустился на первый этаж, в плоскость того самого холла, где Коженин когда-то с улыбкой разглядывал портрет погибшего студента. Я долго не мог понять смысл того, что там происходило. Коженин находился перед линией выхода, я его почувствовал, но он не мог выйти в плоскость улицы, потому что дорогу ему преградил охранник, – сначала я так подумал, – но потом, услышав их разговор, понял, что дела обстоят гораздо сложнее и в высшей степени странно.

– Проходите… я не понимаю… что такое с вами случилось? – говорил охранник.

– Я и сам не понимаю! – отвечал Коженин испуганно, – я не могу пройти мимо вас! И даже не могу вас увидеть!

– Заслоните меня собою, – попросил охранник довольно резко. Он не мог ничего понять, и от этого начинал нервничать.

– В том-то и дело, что у меня не получается!

– Идиотизм какой-то! Тогда я вас заслоню, – он, видимо, попытался, и после этого я услышал его удивленный возглас, – черт возьми! Я тоже не могу этого сделать! Как будто в стену упираюсь… и увидеть вас не могу!

– Что здесь происходит? – осведомился я, прошел еще немного и тут вдруг так ударился носом, что в глазу у меня затанцевали фиолетовые созвездия.

Я взвыл. Взвыл и Коженин:

– Ой, господи как больно! За что же вы так ударили меня по затылку?

– Денис, что такое? Я разве тебя ударил?

– Конечно! Вы толкнули меня сзади.

– Но как это возможно, если я должен был… – тут я умолк, пораженный.

– Я знаю, как мы попробуем сделать. Давайте я зайду за свою будку, – предложил охранник, – быть может, тогда вы сможете пройти.

Эта идея, слава богу, увенчалась успехом: как только охранник оказался за стеклом, Коженин тут же спокойно прошел к линии входа.

– Ну что, все в порядке?

– Похоже на то! – воскликнул студент облегченно, – теперь я вас вижу, – в этот момент он, должно быть, нашел на стекло, которое, в свою очередь, нашло на охранника, – ладно, я, пожалуй, пойду.

– Нет, постой. Нам надо поговорить, – окликнул его я, – я положительно считаю, что ты нездоров!

– Да ерунда! Все в полном порядке…

Я не мог спросить его, почему он, несмотря на мои увещевания, заявился сегодня в институт, – охранник был рядом и мог что-нибудь заподозрить, – но мне просто необходимо было остановить Коженина, и я направился к линии входной двери. Тут вдруг я увидел его глазом.

– Господи! На сей раз, кажется, получилось, – сказал я, стоя на нем.

– Вот видите, значит, все в порядке, – он старался говорить как можно более равнодушным голосом, но я почувствовал, что снова в его интонации скользнуло облегчение.

– Нет, постой, – я хотел схватить его за руку, чтобы не дать уйти, но тут вмешался охранник:

– Уважаемый профессор, пустите его. Если у него закончились все лекции и семинары, вы не имеете права его задерживать.

– Да, все верно, но… – я лихорадочно соображал, что бы такое придумать, – может, лучше вызвать скорую?

– Но он этого не хочет, – охранник обратился к Коженину, – ведь так?

– Нет, не хочу, – произнес Коженин.

– Вот видите, профессор. Так что немедленно отойдите от него.

Я отпустил Коженина, и он скрылся за линией входа. Должен сказать, поведение охранника меня удивило: он никак не должен был в этой ситуации препятствовать мне, ибо он прекрасно видел, что с Кожениным отнюдь не все в порядке; чуть позже анализируя этот эпизод, я пришел к такому выводу: меня до сих пор считают противником программы, я никого не убедил в том, что принял сторону Великовского, – в результате мне препятствуют, когда им подсказывает чутье, а затем за моей спиной предпринимают некие шаги; я только никак не мог угадать, что могут они сделать на сей раз, и больше всего боялся зла, которое Коженину могли причинить. С другой стороны, когда два дня назад Коженин упал в коридоре, и я увел его в аудиторию, мне не воспрепятствовали – здесь было очевидное противоречие, – если только не объяснить его тем, что администрация снова заинтересовалась мною после этого случая, а до того более или менее мне доверяла. Но, конечно, ни во что я не старался вникнуть так глубоко, как в те вещи, которые творились непосредственно с самим Кожениным, и на сей раз оказывался в полнейшем тупике, ибо если это и было какое-то заболевание, то очень необычное, а следовательно оно вряд ли поддалось бы лечению, да еще в неумелых руках наших врачей.

Чем объяснялось то, что Коженин вопреки нашей договоренности снова появился в институте? На этот счет я мог предположить только одно: все студенты теперь стали крысами, которые под звуки волшебной флейты сходят на дно морское.

Вечером я попытался связаться с Денисом по телефону, но мне никто не ответил. Это, конечно, взволновало меня еще больше, однако я все же надеялся на лучшее и не предполагал, что уже на следующий день произойдут те ужасные события, которые, собственно, и являются всей солью моей историю. А случилось вот что: когда я в полдень зашел в плоскость буфета с целью немного перекусить, то почувствовал, что Коженин где-то здесь, – вероятнее всего он стоял в очереди, – но опять творилось что-то неладное, потому как я слышал удивленные крики и возню; сам ничего увидеть я не мог, но чуть позже выяснилось, что происходило примерно следующее: одному студенту, занявшему очередь в самом хвосте, понадобилось на некоторое время отлучиться, но пока его не было, на его место встал Коженин; вернувшись, студент, (его фамилия была Скворцов), потребовал пропустить его; Денис охотно согласился, но тут вдруг повторились те самые странные вещи, которые произошли с ним вчера в холле института: опять он никого не мог заслонить собою и никто не мог заслонить его. К несчастью Скворцов обладал очень нервным характером, а то, что на его пути оказался человек, вызывавший у всех неприязнь, лишь подстегнуло вспышку гнева и отчаянное стремление протиснуться вперед, (от всего этого он, между прочим, пострадал гораздо больше, чем сам Коженин): с натужными криками «да пропусти же меня» он принялся ударяться о «невидимое» тело Дениса, – а когда у него ничего не получилось, вздумал перелезть через него, и в результате, перемахнув через голову Коженина, не только сильно ушиб тех, кто стоял дальше в очереди, но, что самое страшное, сломал шею себе; началась настоящая паника: никто не мог понять, что происходит, все суетились, бежали к двери, но каждый ударялся лбом о непреодолимое препятствие и падал на пол, корчась от боли. Слыша все эти жуткие крики, я застыл в оцепенении, из которого меня вывела буфетчица, – во всеобщую возню она не попала, потому что находилась за деревянной стойкой, а теперь благополучно вышла из-за нее и взяла меня за руку.

– Нужно немедленно вызвать скорую или кого-нибудь еще, кто нам помог бы!

Я тут же пришел в себя и, подскочив как ошпаренный, побежал в плоскость своего кабинета к телефону.

Дальнейшее можно рассказать в двух словах. Дениса поместили в стационар, но там никто не смог даже приблизительно определить, что с ним такое, после чего его отправили в научный исследовательский центр, – теперь уже сложно сказать, чья это была идея, – и вердикт ученых был настолько неясен, что если бы на его основе кому-нибудь захотелось раздуть скандал, то воплотить это в жизнь было бы достаточно сложно, – (согласитесь, это звучит очень странно: «человек утратил способность заслонять собою людей», тем более, если не удалось определить никаких физиологических причин этого феномена), – и все же Великовский перестраховался и избавился от многих, кто имел отношение к этой истории, – в первую очередь из института уволили меня, а потом еще нескольких людей.

Денис до сих пор находится в научном центре. Ровно три раза в день в плоскость его палаты приходит человек, который вкладывает еду в его полугубы, и два раза в день подставляет судно. Коженина никто не может увидеть, поэтому подключить к нему какие-либо приборы не представляется возможным, – да что об этом говорить, если огромных трудов стоило просто доставить его туда».

* * *

После того, как преподаватель завершил свое повествование, Гордеев молчал довольно долго; затем произнес:

– Вы, кажется, говорили, что изменения произошли с двумя людьми. Кто второй?

– Внук одной старой женщины, которая живет недалеко отсюда.

– Эти изменения того же характера, что и с Кожениным?

– Нет. Там все гораздо проще, и взаимосвязь очевиднее.

– Но почему негативное влияние программы носит такой избирательный характер? Почему именно эти люди?

– Я спрашивал себя об этом. Коженин человек особого склада, он чувствителен, как камертон. А вот второй молодой человек… думаю, будет лучше, если вы послушаете рассказ о нем от самой старухи. Зовут ее Анна Петровна Агафонова.

– Хорошо. Вы отведете меня к ней прямо сейчас? – художник упер руки в линию стола, собираясь подняться.

– Да, если у вас есть время.

– Я собирался еще сегодня поработать, но могу это ненадолго отложить, – сказал Гордеев с той интонацией, которую люди придают своему голосу, дабы показать, что собеседник сумел их заинтриговать.