Текст книги "Плоский мир"

Автор книги: Евгений Москвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

Все подбегают к Антону, в безмолвии и ужасе рассматривают конверт; снова начинается галдеж, но тут Витька их останавливает.

– Стойте все! – поворачивается к Антону. Я и Мишка смотрим на моего братца во все глаза, – ты знаешь, что это за письмо?

– Да! – отвечает мой брат каким-то роковым голосом, хватается за голову и падает на деревянные доски справа от дороги, оборудованные для общего сидения и игры во вкладыши. Вид у него такой, как будто доселе его обуревали некие страшные подозрения, и теперь они всецело подтвердились, – ребята, слышали ли вы когда-нибудь о человеке по имени Николай Коршунов?

– Нет, никогда, – отвечаю я.

– Да помолчи ты, – Витька кладет мне руку на плечо и смотрит на всех остальных, – а вы что скажете?

Спустя полминуты выясняется, что никто в жизни не слышал ни о каком Коршунове.

– А вот я знаю, что он жил в этих краях.

– Давно? – спрашивает Иван Мешанин.

– Очень давно. Еще до октябрьской революции.

– Но где именно?

– У меня есть подозрения, что как раз на том участке, где теперь Мишкин дом стоит.

Снова начинается общее волнение, но, разумеется, никому даже в голову не приходит спросить Антона, откуда это у него родились такие подозрения.

– Ребята, вы же знаете, какие напряги у Мишкиных родителей с их соседом Геннадием Павловичем, – продолжает, между тем, Антон, – они все никак не могут землю поделить и забор все время туда-сюда переставляют. Как фамилия у Геннадия? Тарасевич, кажется?

– Да, Тарасевич, – подтверждает Мишка.

– Вот-вот. Сосед Николая Коршунова был дедушкой Геннадия. Эти распри берут свое начало еще с тех времен. Но тогда ссоры так, как сейчас не заканчивались: не было такого, чтобы люди поругались и разошлись по домам, нет, – дело почти всегда заканчивалось дуэлью. И вот в этом письме Коршунов как раз и вызывает Тарасевича на дуэль. Странно, что вы сами этого не поняли! Там же все написано.

Все опять начинают воинственно галдеть и изучать письмо, а потом Витька поднимает голову и спрашивает:

– Так что же, Коршунов погиб?

– Да, – отвечает Антон трагическим голосом, – но деду Геннадия не удалось присвоить то, что ему не принадлежало – началась революция, и опустевший участок изъяли большевики. А потом сюда поселилась твоя семья, Мишка, и распри начались снова.

Вот на какие выдумки был способен мой брат. Разумеется, гораздо позже выяснилось, что никакого Коршунова никогда не существовало, а окровавленное письмо подложил сам Антон.

Но это – самое безобидное из его сочинений».

* * *

– Мишка, ты помнишь, как он перепугал нас своим исчезновением?

– Помню, – кивнул мой друг, – все дело в том, что мы уже привыкли к его приколам и обычно не волновались, но тот раз был особенным – когда мы без успеха обрыли каждый проезд и получили полный ноль, наша уверенность была сильно поколеблена.

– А как он исчез? – спросила меня Таня.

– Мы играли в салки на велосипедах. Но в том-то все и дело, что исчез он не во время игры, а после, когда очередной кон был закончен. Мы все стояли на главной дороге. На которую выходит наш проезд. Помнишь, Миш?

– Да, – кивнул тот и закурил.

«Смеемся, хохочем, потом вдруг оборачиваемся, а моего ненаглядного братца нет. Ну, мы позвали его – и никакого ответа. Сначала не хотели за ним бегать, – совестно было на его прикол попадаться, – постояли минут двадцать, поговорили. Думаем, надоест ему сидеть в кустах – сам объявится, но его все не было, и тогда Витька сказал, что делать нечего, придется действительно искать. Мы весь поселок перерыли, а я три раза на свой участок сходил, посмотреть, нету ли его там, и даже руки перепачкал, когда залез в наш заброшенный душ. И когда подошел к умывальнику, а воды в нем не оказалось, я поднял крышку, чтобы наполнить его, но со стороны-то, наверное, создавалось такое впечатление, что и там я искал своего брата. Через час мы уже очень встревоженные снова собрались на дороге.

– Нужно родителей звать. Видно, с ним действительно что-то случилось, – сказал Витька.

– Я тоже так думаю, – кивнула Наташка Лопухина. Девчонка была вся бледная; казалось, еще немного, и она даст волю слезам. А учитывая слухи, что она в Антона влюблена, мне было вдвойне ее жаль. (Впрочем, во всех других ситуациях мы бы только передразнили ее – больше ничего).

– Я предлагаю еще раз все обойти, и потом только тревогу поднимать, – предложил Мешанин.

– Боишься втык получить? – поинтересовалась Наташка язвительно; глаза ее увлажнились, – темнеет уже. Чего мы сейчас найдем?

– Вот я и говорю: у нас есть еще примерно полчаса до темноты. А потом взрослых подключим.

Заспорили, но потом проголосовали и все же решили еще раз обойти весь поселок. И вдруг Витька говорит:

– Может, он в болоте утоп?

– Ой, не говори так! – Наташка еще больше побледнела и заткнула уши.

– В каком болоте? – осведомился Санька Гертин, – на торфянке, что ли?

– Ну да.

– Ты спятил? Там болота-то нет.

– И все же отец мне говорил, там может быть опасно.

– Чепуха! – покачал головой Санька, – да и кроме того мы там были уже два раза.

Я понял: говорит он это не потому, что мы больше туда не пойдем, а просто хочет Наташку успокоить.

– Все же предлагаю начать оттуда и рассмотреть все более тщательно.

Ну, идем мы на торфянку, и вы не поверите, находим среди ее холмов, у дерева, перевернутый велосипед Антона. Руль в торфе завяз по самую фару, а переднее колесо в сук уперлось так, что покрышка трещит. Наташка начинает кричать, у нее истерика, я же со смеха давлюсь

– Слышь, заткнись! – Витька удивленно оглядывается на меня, а глаза у него такие красные, с поволокой на белках, как у человека, который увидел нечто совершенно противоположное тому, что ожидал, – что смешного?

– Да вы на динамку посмотрите!

Все смотрят на динамку и сами начинают смеяться: на ней, как на крючке, висит кепка моего братца; и тут же сзади мы слышим его распевной голос:

– Мои дорогие… как же я по вам соскучился!..

Оборачиваемся, а он из-за горки выходит, физиономия довольная, и рукой нам махает.

Ну, мы могли бы после такой шуточки сильно на него обозлится, да где уж там, – больно непринужденно он себя вел. Но все же Наташка недели две с ним не разговаривала, и когда утром проходила по проезду с ведрами к роднику, а он улыбался ей из окна, – отворачивалась и смотрела в другую сторону. Но потом Антон и ее умаслил, помирился. Да, не могли мы на него обижаться, что и говорить! В конце концов, весело все это было».

* * *

– Ну а что же с этим зеленым домом? – спросила Таня. Всем уже стала интересна история, которую я рассказывал, – и Калядин, бывший до этого в отрубе от реальности и, вероятнее всего, прокручивавший в голове анализ собственного искусства, показал свое лицо из-под соломенной крыши, – а его-то в такие моменты трудно было чем-то прошибить.

– Вот я как раз и собираюсь перейти к нему…

«В известном смысле эта история позволила мне понять многие закономерности искусства. От чего же еще отталкивается творчество, формируется отношение к нему? И даже если кто-нибудь из вас по окончании моего повествования поймет, что слышал что-либо аналогичное, я прошу не забывать о контексте и поводе, по которому она была рассказана, ибо в нем-то и заключается главная соль.

Хотя ею Антон любил пугать все дачное население, но сначала-то рассказал он ее непосредственно мне. Мы тогда сидели на нашем участке у кроличьих клеток и раскапывали червей для рыбалки. Здесь я замечу одну очень важную вещь: мой брат никогда ни мне, ни остальным не навязывал своих историй. Будь это иначе, они не возымели бы такого эффекта. Первый шаг к ней должен был сделать будущий слушатель. Ну а потом, что называется, держись.

Зеленого дома я боялся, и от одного единственного взгляда на него у меня разыгрывалось воображение, но не случись помимо этого еще кое-чего, гораздо более важного, Антон вряд ли бы стал придавать своему новому сочинению тот смысл, который в результате оно имело.

Прошлой весной мать купила мне нечто вроде занимательной игры: в небольшой коробке сложено было два десятка картонок с изображением известных путешественников, (первооткрывателей и их последователей), а на задней стороне – краткая справка из четырех-пяти предложений; и можно было разрезать картонки на карточки и развивать память: мать показывает мне лицо путешественника, а я говорю, кто это, после чего стараюсь воспроизвести то, что написано сзади. Но больше всего меня тогда интересовали годы жизни путешественников, (я вообще, не обладая ни склонностями, ни способностями к математике, увлекался всякими цифрами: к примеру, мне нравилось брать свою мозаику и поочередно выкладывать на ней цифры от одного до нескольких тысяч, как на счетчике), вот это я запоминал быстрее всего, а поскольку вместо года рождения Афанасия Никитина на карточке зияло слово «Неизвестно», он сделался для меня не столько даже загадкой, сколько человеком, которому чего-то недостает, которого чем-то обделили. (Между прочим, моя болезненная страсть к совершенству еще долго принимала такие причудливо-детские формы: например, пять лет спустя, когда читал «Любимца» Кира Булычева, мне не нравилась подруга главного героя за то, что у нее недоставало пальца на руке, а когда увидел ее изображение на рисунках в книге, сразу понял, «насколько мы с художником друг друга понимаем», ведь он изобразил ее пятипалой и на левой, и на правой руке). Разумеется, я постарался помочь «бедному путешественнику» и приложить все усилия к восстановлению его незадачливо потерянного года рождения. Как я собирался это делать? Ну, в общем-то говоря, у меня не было ничего, кроме его изображения, его лица, поэтому я и решил максимально воспользоваться им в своих целях, определив возраст Никитина по размеру головы. Не сомневаясь, что на рисунке он изображен в последние годы своей жизни, я принялся выводить указательными пальцами круги, сначала меньше его головы раз в шесть; затем я все увеличивал их и увеличивал, накидывая с легкой руки десятилетие за десятилетием. В результате получилось шестьдесят два; обрадованный, я побежал к матери, чтобы попросить помочь мне вычесть это число из года смерти. (Думается, я мог бы сделать это и сам – бабушка научила меня читать и считать еще год назад, – но я ни в коем случае не хотел ошибиться, а положа руку на сердце, просто ленился). Мама спросила меня, что это я такое затеял, а когда я объяснил, посмеялась и ласково посоветовала «как следует выучить каждого путешественника».

– Я уже выучил.

– Ну хорошо, тогда давай я спрошу тебя.

– Нет, сначала помоги мне.

– Так я и знала, что ты ответишь «нет».

Меня обижало, когда она так говорила, – я был упрям, (до шестнадцати лет наибольшее упрямство я проявлял в том, что просто не хотел это признавать, а после напротив стал бравировать, говорил, «мне чужое мнение вообще неинтересно, кроме гогеновского»; при этом я до сих пор ни о чем так и не пожалел: упрямство помогло мне в результате стать художником), и часто поступал по-своему, но поскольку мама все-таки прибавила:

– Хорошо. Ты забыл, как вычитать? Ладно, помогу тебе, – я не успел покраснеть от негодования, потому что просиял.

Разумеется, после того, как я с таким успехом сумел определить год рождения Афанасия Никитина, я решил перепроверить своим методом, «правильно ли написали годы жизни остальных путешественников». Работа оказалась не такой простой, как я поначалу думал, ибо я, конечно, всегда получал совсем не тот возраст, который был указан на карточке. Я не знал, кто же все-таки ошибся; мне хотелось думать, что не я, и тогда принимался исправлять годы жизни на карточках, а если начинал сомневаться в своей правоте – подгонял получившиеся результаты под напечатанные. Словом, метался, как будущий художник. Мои сначала терпели, потом начали возмущаться. От бабушки и мамы наперебой слышалось их уже тогда избитая фраза: «Заставь дурака Богу молиться, так он и лоб расшибет». Я упрямился, один раз меня наказали, но когда я слезно поклялся, что больше так не буду, спустя пару дней продолжал делать то же самое.

Немудрено, что скоро я вышел далеко за пределы картонной коробки и мерил уже головы любым портретам, какие только мог отыскать, начиная с детских энциклопедий и заканчивая чем-нибудь, вроде справочника по музлитературе. Моя работа продолжилась и летом, на даче.

Однажды в июньский полдень я сидел за столом и пририсовывал невидимые круги голове Франца Шуберта; за этим Антон и застал меня.

– Что это ты делаешь?

Я подробно объяснил. Мой брат сказал:

– Я все понял, но ты уверен в правильности твоего способа?

От такого прямого вопроса у меня засосало под ложечкой.

– Да.

– А разве ты не подогнал свои результаты под те, что напечатаны?

– Нет, не подогнал!

– Ну хорошо, я верю, извини, если тебя обидел, – Антон улыбнулся мне той самой улыбкой, после которой я всегда проникался к нему безмерным доверием, – но разве ты не думал еще об одной вещи…

– Какой?

– Предположим после твоих замеров головы, у тебя всегда получаются ровно те результаты, что напечатаны в книге, я даже скажу больше: ровно те, которые были на самом деле. А вдруг и в этом случае твой способ совершенно неверный?

– Как это?

– А вот так. Ни в чем нельзя быть уверенным.

Я не помню в точности, как ответил ему, но смысл был такой: если способ дает правильные результаты, то кого интересует, правильный он на самом деле или нет.

Брат удивился.

– В самый ответственный момент может случиться сбой. Как, по-твоему, это все равно?

– Да, – ответил я, удивленный его удивлением, – ты же не знаешь, произойдет он на самом деле или нет.

– Ну что ж, ладно. Пойдем-ка гулять.

А на следующий день он рассказал мне историю о зеленом доме.

Некоторое время назад в этом поселке якобы появился молодой человек по имени Кирилл Гринев: он купил как раз тот самый участок, на котором стоял зеленый дом, но кто жил в нем раньше ему так толком и не удалось дознаться, говорили, что какая-то одинокая старуха без семьи и без имени, весь день занимавшаяся наблюдением за дорогой из окна. При всем при том, приехав в свои новые владения, Кирилл обнаружил любопытную вещь: окон-то в доме как раз и не было, а материал, из которого он был смастерен, молодой человек поначалу принял за плотные железные листы, и лишь при более детальном осмотре понял, что на самом деле это дсп. «Весьма уныло и безвкусно… Ну ладно, хотя бы не сгорю!» Кирилл жил в городе, всего за десять километров отсюда, так что в любом случае, учитывая здешние просторы и чистый воздух, он совершил выгодное приобретение и мог наведываться сюда круглый год. Родственники Кирилла умерли, и зарабатывал он тем, что ремонтировал машины в автосервисе.

Совсем скоро он обнаружил, что внутреннее обличье дома ничуть не лучше внешнего: несгораемые железные шкафы, (на этот раз действительно железные!), напоминавшие старинные банковские сейфы, стулья с продавленными сиденьями, стол с зеленой столешницей прямо под цвет самого дома, – словом, молодой человек решил первую ночь как-нибудь перекантоваться, а следующий день начать с капитальной уборки и уничтожения всего самого ветхого и грубого…

Утром, когда он вышел на заросший крапивой участок, щурясь от белесого солнечного света, увидел, как по соседской дорожке возвращается к себе в дом какой-то пожилой человек. Кирилл окликнул его; разговорились. В середине их беседы Кирилл обратил внимание, что у его соседа перепачкана рука, каким-то белым порошком, и сказал ему об этом.

– Ах и правда! – пожилой человек, (фамилия его была Зурин), улыбнулся, – это мел – остатки прошедшей ночи. Я ведь только сейчас домой и вернулся.

– В каком смысле?

– В прямом. Я играю на бильярде. Неподалеку отсюда в П-с есть ночной клуб.

– А что такое П-с? Город?

– Скорее поселок городского типа. Два километра.

– И вы ездите туда играть?

– Да. По средам и четвергам.

– Забавное совпадение, я тоже люблю бильярд. Что если сегодня я составил бы вам компанию?

– А вы хорошо играете?

Кирилл пожал плечами и улыбнулся.

– Я считаю, неплохо, но другие шутят, что удар у меня бестолковый.

Зурин зашел за Кириллом в десять часов вечера; до клуба они добрались к одиннадцати. Увидев приветливое одноэтажное здание, отстроенное совсем недавно, самое большее пять лет назад, Кирилл порядком оживился: несравнимо лучше провести ночь здесь, нежели в отсыревшем облезлом доме с железной мебелью. Единственным «раритетом», никак, по мнению Кирилла, не украшавшим внешний вид клуба, являлся потемневший от времени вымпел, болтавшийся на двери. Надпись на материи гласила:

Toulouse

The winner of France championship

1943

Заметив, что Кирилл пристально смотрит на вымпел, Зурин объяснил:

– Хозяин клуба, Андрей Черенков, помимо бильярда, увлекается еще и футболом.

– Французским чемпионатом?

– Нет, его отец был во Франции во время войны и привез ему несколько таких вымпелов в качестве сувенира. Проходите.

Зурин толкнул дверь, и в первое же мгновение, когда Кирилл очутился внутри, какой-то рыжий мужчина, чья худоба никак не сочеталась с располневшим розовым лицом, разбил шары резким и сильным ударом – его соперник едва успел убрать со стола деревянный треугольник. В лузы влетело три шара; в другой раз Кирилл особого внимания на это не обратил бы, но обладатель непропорционального лица имел такой запоминающийся вид, что ему внезапно представилось неправдоподобным, будто кто-то кроме этого человека может взять партию, и от того он испытал легкую зависть.

Зурин сказал:

– Расслабьтесь и чувствуйте себя как дома. Я пойду в бар, закажу пива, а потом мы с вами сыграем.

Кирилл еще раз осмотрелся и пришел к выводу, что все же одна деталь вносила в общий уют серьезное искажение, – железные лампы на цепях висели слишком низко над бильярдными столами, отчего создавалось суровое впечатление, будто резкий белый свет давит посетителям на головы.

Сигаретный дым, вившийся вокруг пивных кружек, чертил в воздухе тонкими изгибами тел.

Зурин, возвращаясь обратно, прошел совсем близко от бильярдного стола, за которым играл рыжий мужчина, и едва не задел лампу ухом.

– Вот пиво… черт, надо повесить эти лампы выше. Так неудобно!

Гринев сказал, что тоже это заметил; он инстинктивно повысил голос – чуть раньше из динамиков полилась негромкая, но настойчивая музыка.

– Как давно существует этот клуб?

– Здесь – один год. А раньше мы занимали помещение на Малой Королевской улице.

Они выпили, и Зурин пригласил Кирилла к свободному столу; пока молодой человек устанавливал шары, Зурин говорил, что несмотря на первый раз ему было бы непривычно играть просто так, лучше все же на деньги. И даже если Кириллу недостает практики – пускай, тогда сделаем начальные ставки смешными, копеечными. Гринев согласился, а про себя подумал, что даже если и проиграет, то сумеет как-нибудь уладить дело без возвращения долга – Зурин не производил впечатление человека, могущего проявить в своих требованиях такую уж серьезную настойчивость. Помимо этого Кирилл твердо настроил себя, что сегодня ему должно повезти.

Но как ни сосредотачивался он на игре и как ни старался победить Зурина в эту ночь, все надежды молодого человека пошли прахом: он неизменно оказывался в минусе и к утру проиграл своему новому знакомому ровно сто рублей – в те времена деньги не такие уж и малые. Кирилл вертел кий, выворачивал его то так, то эдак, но Зурин с постоянством дьявола загонял в лузы по два шара, тогда как его соперник – хорошо если один. И все же Кирилла нисколько не смущало чужое превосходство, ведь он твердо решил не отдавать проигранные деньги, а мысль о том, что остальные члены клуба могут играть на бильярде еще и гораздо более мастерски, нежели Зурин, склоняла молодого человека к решению, которое постепенно захватывало его азартом: почему бы, в самом деле, не заняться серьезно оттачиванием собственного мастерства? Наконец, Зурин отложил кий; его вид недвусмысленно давал понять Гриневу, что возможности отыграться подошли к концу, но для него это только лучше, ибо если бы партии продолжались он мог бы проиграть и в пять, и в десять раз больше. Кирилл поспешно заявил, что сейчас у него денег нет, а когда Зурин, разведя руками, сказал: «Тогда отдадите на днях, только, прошу вас, поскорее, они мне бы теперь очень пригодились», – с уклончивостью отвечал, что и на это его сопернику особо рассчитывать не стоит: «я ведь не богач, а всего лишь служащий автосервиса, да и играть я согласился, не подозревая вашего мастерства, а, стало быть, в определенной степени вы меня обманули. Да, мы играли в бильярд, но ведь могли бы этого и не делать, так почему бы нам обоим не вообразить, будто играли мы просто так для собственного увеселения или не играли вообще».

– Как же это получается? – удивленно воскликнул Зурин, – у нас в клубе не принято так поступать.

– Тем более, – отвечал Кирилл, нимало не смутившись, – я ведь не слишком еще знаком с клубными порядками – не забывайте, я здесь всего первый раз. Почему бы вам не отпустить мой долг, а через некоторое время, если я научусь играть как следует, сумею возместить его собственной победой.

– Если научитесь играть? – повторил Зурин.

– Именно так. Чем больше я нахожусь здесь, тем больше мне нравится. Я думаю, что буду появляться здесь регулярно. В конце концов, нужно же и мне найти занятие, помимо работы, которая уже порядком наскучила. Вы что-то имеете против?

Зурин некоторое время помедлил – очень уж ему непривлекателен был вираж Гринева, – а потом все же сказал, что нет, ровно ничего не имеет.

– А что скажут остальные?

Молодой человек обернулся в зал. За эту ночь в перерывах между бильярдными партиями Кириллу удалось пообщаться почти со всеми членами клуба и даже с рыжим мужчиной, который оказался Андреем Черенковым, хозяином заведения, и теперь все присутствовавшие перманентно наблюдали за их разговором. Но ждал ли кто-нибудь этого обращения в аудиторию? Даже если и так, Кирилл все равно еще никому из них не сделал ничего дурного, а вступаться за Зурина не было такого уж серьезного повода, ведь Кирилл постарался преподнести свой отказ как можно более мягко; единственным, кого опасался молодой человек, был, конечно, хозяин клуба – вот он-то вполне мог пройти в самую середину помещения и вынести единоличный вердикт: «немедленно заплатите деньги, а потом, чтобы и духа вашего здесь не было!» – но приглядевшись внимательней, Кирилл с облегчением и, в то же время, удивлением обнаружил внезапное исчезновение Черенкова: он еще раз вгляделся в лица окружающих, но ни одно из них за дымом сигарет не превратилось в пухлое и розовое…

Кирилл повернулся к Зурину.

– Вот и отлично – ни у кого нет возражений.

– Хорошо, пусть будет по-вашему. Поступайте как хотите. Главное, чтобы совесть ваша была чиста, – Зурин сделал взмах рукой, недовольный, но все же не выдававший в себе какой-то серьезной обиды.

– Я теперь хотел бы отправиться домой. Вы со мной?

– Нет-нет, мне нужно остаться здесь еще на некоторое время. Вы помните дорогу, сможете добраться один?

– Да, – Кирилл выдержал паузу, – Зурин, я хотел бы попросить вас еще об одном. Я допускаю, что мой поступок, – (я имею в виду отказ выплатить долг), – мог показаться вам не слишком-то порядочным, однако вы заблуждаетесь, если думаете обо мне, как о плохом человеке. Я просто стараюсь исправлять свои же собственные ошибки без ущерба для самого себя. В ином случае я могу прийти в такое состояние, что наделаю еще больших неприятностей окружающим, а это, согласитесь, и вовсе будет несправедливо. Увидимся… Господа, всем до свидания!

Гринев действительно стал регулярно наведываться в бильярдную, и гораздо чаще, чем только по средам и четвергам. Он все еще пытался играть на деньги, но когда однажды спустил пятнадцать партий к ряду и не одному человеку, а доброй половине членов клуба, понял, что его неумение убивает всяческую надежду на везение; кроме того, до этого ему пришлось объяснять, почему он не собирается возвращать деньги, только Зурину, теперь же перед ним стояла целая толпа, и каждый в ней со своим собственным характером. Стоит ли говорить, что хотя бы один в ней уперся ни на шутку и не хотел отпускать долг ни в какую. Максим Денисов слыл человеком очень непокладистым. Он подошел к Гриневу вплотную, так что грудки того завибрировали он предвкушения боли, и произнес:

– Не знаю, как остальным, но мне вы деньги вернете, иначе вам не поздоровится.

– Мне тоже!

– И мне!

– И мне!.. – моментально послышались голоса еще нескольких человек.

С тех самых пор Гринев зарекся играть безо всяких ставок, а через три дня вернул долг Денисову, (и никому больше), но чуть позже выяснилось, что эти деньги он занял у другого члена клуба.

– Мой вам совет, – говорил ему в тот же день Зурин, сидя за одним из столиков и потягивая пиво, – уходите из нашего клуба навсегда. Я считаю вас неплохим человеком, – вот здесь Зурин сильно покривил душой, но иначе он не мог, ибо ему поручили поговорить с Гриневым и теперь нужно было, чтобы тот его выслушал, – но вы сильно подпортили себе репутацию, причем самым что ни на есть нелепым образом.

– Выходит, многие здесь считают меня последней свиньей?

– Положа руку на сердце – да.

– Вот что я скажу вам: никуда я уходить не собираюсь, – а с этими многими, (вы обязательно должны назвать мне конкретные имена), я попытаюсь как-нибудь наладить отношения. Ну а если ничего не выйдет, черт с ними, наплевать. Я повидал много людей, относившихся ко мне плохо, тогда как я им не сделал ничего дурного. Вы предлагаете мне покинуть клуб, но сейчас такой поворот событий для меня никак не годится. Напротив, я собирался попросить Черенкова, чтобы он разрешил мне пожить здесь. Я затеял в доме ремонт, который продвигается очень медленно, и теперь совершенно не могу там находиться: вся кровать завалена неизвестно чем. Кроме всего прочего, чем больше я проигрываю, тем больше мне хочется научиться играть.

– Выходит, вы твердо решили остаться?

– Вне всякого сомнения.

Никто не знает, что происходило в клубе сразу после того, как Гринев в тот день ретировался, но тот факт, что против обыкновения все посетители разом задержались на два часа и разошлись только к полудню, говорит о том, что вероятнее всего у них состоялось некое совещание.

В следующий раз, когда Кирилл появился в клубе, лампы висели уже на два сантиметра ниже, но, конечно, даже самый наблюдательный глаз не смог бы это различить; как это ни удивительно, все вели себя с Кириллом гораздо приветливее обычного, а о невозвращенном долге никто никогда больше не вспоминал.

– Забудьте все, что я говорил вам, – с улыбкой произнес подошедший Зурин.

– Как вы сказали?

– Да-да, именно забудьте. У меня был разговор с членами клуба: никто теперь к вам плохо не относится. На самом деле вы очень талантливый бильярдист, и у вас громадный потенциал, если хотите знать.

– Да что вы!

– Поверьте мне, я говорю совершенно искренне, – и как бы в доказательство этого Зурин прибавил, что хотел бы теперь всячески помогать Кириллу.

– Быть моим учителем, хотите сказать?

– Почему бы и нет?

Кирилл все еще недоумевал этой перемене, но чем больше Зурин сетовал на его «широчайшие способности», которые, по его мнению, очень быстро позволят достичь профессионального уровня, тем больше Кирилл растаивал.

– Вы, должно быть, все сговорились против меня, – молодой человек сделал последнюю попытку, но когда Зурин, ловко отвергая ее, снова принялся высказывать ему комплименты, решил, что даже если тот кривит душой, его это нисколько не заботит, – стало быть, я многого добьюсь?

– Конечно. Собственно, вам даже и не стоит напрягаться. А теперь поговорим о наших планах.

Каждый урок должен был заканчиваться партией с одним из членов клуба, и, как это ни странно, в тот же день Кириллу удалось обыграть своего соперника – им оказался Артем Сергеевич Левашев, обрюзгший мужчина лет сорока пяти, носивший рубаху, которая походила на заляпанную пивом шахматную доску; кое-кто утверждал, что Левашев не изменял своему наряду даже зимой, одевая это клетчатое творение поверх теплого свитера; был он как раз одним из тех, кто вслед за Денисовым касательно возвращения долга кричал «и мне», и поначалу Кирилл поглядывал на него с опаской, но после того, как его соперник в течение двадцати минут за дюжину ударов не загнал в лузу ни одного шара, обрел душевное равновесие и впервые медленно, но верно довел партию до победы.

– Поверить не могу! – говорил Кирилл уже под утро, – а я-то решил, что безнадежен.

– Поздравляю. Вы играли гораздо лучше обычного.

– Последний, кого я обыграл, был трясущийся старик, вроде тех, что подходят к прилавку в магазине – у них на носу очки с линзами в палец толщиной, а они поворачиваются к тебе и говорят: «Сынок, посмотри на ценник, я что-то ничего не вижу».

Зурин рассмеялся и коротко заметил, что Кирилл, должно быть, шутит.

– Вы опять останетесь здесь до позднего утра? – осведомился тот.

– Да. Извините, мне нужно переговорить кое о чем с хозяином.

С этого дня дела у Гринева резко пошли в гору: каждый раз ему удавалось обыгрывать все новых и новых соперников. Удивительно, как у него это получалось, тем более, что производительность ударов почти не изменилась, а на самом деле и нисколько, но Кирилл был слишком доволен происходящим, чтобы сильно задумываться о таком «ничтожном нюансе». Он возбужденно ходил вокруг стола, ему хлопали, а он за это принимался выделывать различные экивоки – как телом, так и кием, – и от того, бывало, не мог уже загнать шар в течение минут тридцати… и все равно выигрывал. В то же время за все эти победы Кирилл так и не получил ни рубля, ибо никто уже в силу колоссально возросшего его мастерства не отваживался поставить на себя; напротив, предлагали, и при том совершенно серьезно, выплачивать деньги за проигрыш. И если бы Кирилл не отказывался всячески от такого странного оборота, ей-богу, казалось, его узаконили бы. Словом, это походило на известную старинную задачу из сборника «Математическая смекалка», формулировка которой выглядит примерно следующим образом: «Двум лучшим наездникам так надоело состязаться друг с другом на короткой дистанции, что они решили радикально изменить свое соревнование, а именно, выигрывал теперь тот, кто приходил последним. И что ж? Выведя лошадей к стартовой линии, каждый из них понял: по существу, и с места-то сдвигаться не стоит! Зрители смеялись, свистели, качали головами, думая, как образумить «задуривших кумиров», и тут вдруг появился один мудрый старик, который подошел к наездникам, шепнул им что-то на ухо, и спустя минуту их жилистые спины уже едва виднелись далеко впереди – пришпоренные лошади неслись во всю прыть. Что же сказал им старик?» А ответ на задачу очень прост, одно-единственное слово: «Пересядьте».