Текст книги "Круги на воде (СИ)"

Автор книги: Евгений Токтаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

Царь посмотрел на Эакида. Тот покачал головой.

– Ни один не добрался до меня. Впрочем, это скорее моя вина, я должен был действовать быстрее, и не ждать, пока вас перемелют в муку.

– Не поздно выступить, Александр, – заявила царица.

– Сейчас? – спросил Эакид.

– Невозможно, – возразил Кратер, – перевалы под снегом. Мы едва пробились сюда, а сколько из наших осталось лежать там, по пути, сколько сорвалось в занесённые трещины…

– Боги против нас, – покачал головой Эвмен, – необычайно суровая зима.

– Если выступать, то, конечно, весной, – сказал Александр, – но войско в любом случае не готово.

– Я бы сказал, страна не готова к войне, – поправил брата Эакид.

– Что ты предлагаешь? – прошипела Олимпиада, обращаясь к Эакиду, – подарить Македонию Линкестийцу?!

– Неоптолем – наследник эпирского престола, – возразил тот, – какое нам дело до Македонии?

Лицо Олимпиады, потемневшее от гнева, наконец-то перестало походить на полированный мрамор.

– Мне нанесено оскорбление! – повысила голос царица, – какой-то немытый варвар, родич убийц моего мужа, будет восседать на его троне, поплёвывая на меня, дочь рода Ахилла?!

«А ведь это ты похоронила с почестями Павсания, убийцу твоего мужа. А теперь горишь желанием мстить за кровь Филиппа?» – подумал Эвмен, но, конечно, не рискнул произнести такое вслух.

– Успокойся, Миртала, остынь – призвал царь.

Он пристально изучал снятый с пальца драгоценный перстень, не замечая направленных на него ожидающих взглядов всех присутствующих.

– Я не приму решения здесь и сейчас, ибо оно должно быть взвешенным. Эакид, тем не менее, следует подготовить войско к весеннему походу. Как только снега сойдут, мы испросим волю богов. И если в шелесте листвы Отца лесов будет явлена благосклонность громовержца… – Александр, не закончив, поднял глаза на Полиперхонта и резко переменил тему, – ты, князь Тимфеи, мог бы остаться там, поучаствовать в дележе лакомых кусков…

– Я не забываю клятв, – сжав зубы, вымолвил старый стратег, перебив Александра, – прошу тебя, царь, не оскорбляй меня. Такие речи пресекаются лишь клинком, будь ты хоть…

– Нет-нет! – примирительно поднял руки Александр, – я вовсе не хотел оскорбить тебя, доблестный Полиперхонт! Я хочу лишь понять, что намерены делать вы, македоняне. Что вы ожидаете от меня?

– Что ожидаем? – Полиперхонт задумался.

– Тихой гавани, для начала, приюта измученным людям, – вылез вперёд князя Эвмен.

– Мы принесли присягу нашему царю, внуку Филиппа, – сказал Полиперхонт, не осадивший кардийца, – пусть иные отказываются от своих слов. Мне слава клятвопреступника ни к чему.

– И мне, – прогудел Кратер.

Александр посмотрел на Эвмена. Тот кивнул.

– Хорошо, я принимаю ваших людей в своё войско. Как и вас самих. И потребую ещё клятвы: служить мне верой и правдой. Позже я освобожу вас от этой неё, когда мой сын достигнет совершеннолетия. А с клятвами принесёнными ему, он сам разберется.

– Клянёмся! – склонили головы все трое.

– Лишние рты, – еле слышно сказал Эакид, – да и толку-то с оборванцев…

В отличие от македонской, эпирская постоянная царёва рать не отличалась многочисленностью. Александр с неодобрением поглядел на Эакида.

– Посмотрим, будет ли толк. Эти люди прошли такие испытания, что нам с тобой и не снились, брат. Все свободны. Пока.

Македоняне, кардиец и Эакид поднялись и, коротко поклонившись царю, вышли. Олимпиада осталась.

– Ты колеблешься, Александр, я вижу, – голос царицы несколько смягчился.

– Да, – не стал запираться царь, – я во многом согласен с Эакидом. Зачем нам ввязываться в борьбу за Македонию? Что хорошего эта страна принесла тебе? Одни страдания.

– Ты царь древнего рода, Александр, потомок Ахилла! А кем считают тебя эллины? Козопасом! Варваром! Таким считали и Филиппа, но он сумел поставить их всех на колени.

– Мне странно слышать из твоих уст похвалу Филиппу, Миртала.

– Я ненавидела Филиппа, и буду ненавидеть его, пока дышу, но он – великий царь. Мой сын превзошёл Филиппа во всём, но Александра настигла месть Диониса за разрушение хранимых богом Фив.

– Твой сын мог бы превзойти отца, – поправил царь.

– Превзойти громовержца?! – вспыхнула Олимпиада.

«Ну да, как я забыл…» – усмехнулся царь.

– И кто такой Филипп?! – продолжала бушевать царица-мать, – грубый и хитрый дикарь. Да, он велик, но он дикарь! А мой сын, сын громовержца – слепил глаза всем этим напыщенным эллинам! Свет его славы был способен разогнать ночь!

– «Был», Миртала, в любом случае – «был». А теперь ты жаждешь такой же славы для Неоптолема…

«И власти для себя. Я ведь знаю тебя хорошо, сестра. Сладкими посулами тебе меня не обмануть».

Александр задумался. Воспитанный, как и Миртала, в уверенности, что род Пирридов древнее, славнее и выше всех прочих царских династий, в детских мечтах он видел себя великим воином, раздвигающим границы козьего царства. Но все это лишь мечты. Он знал, что царём ему не быть прежде Алкеты и Эакида. То есть никогда. Возведённый на эпирский трон Филиппом, Александр несколько растерялся, он не был готов к такому повороту событий, но вскоре пришёл в себя. И тогда давние грёзы, казавшиеся несбыточными, напомнили о себе.

Он видел, что Македония устремлена на восток, расширяется на север, подминает под себя юг. Единственная сторона света, на которую не заглядывался Филипп – запад. Вот туда и обратил свой взор Александр. О западе все его думы, мечты и чаяния. Италия, Сицилия… Богатейшие страны. Опасные враги. Но тем и слава больше.

Слава… Имела ли она власть над ним, такую же, как над племянником, который с малых лет сдался ей в безраздельное владение? Они ведь не просто тёзки и родственники. Много, очень много общего меж ними.

Сколько раз уже корил он себя за тот неопределённый ответ тарентинцам, четыре месяца назад приславшим посольство с призывами возглавить эллинские италийские колонии в борьбе с луканами и бруттиями. Если бы не гроза над Македонией… Настроение царя постоянно менялось. То ему казалось, что это тот самый шанс вырваться на простор и стоит бросить все, то в душе побеждали доводы Эакида, уверявшего, что сейчас не время для подобных авантюр.

Александр не сказал тарентинцам ни да, ни нет и теперь метался в четырёх стенах, не находя себе места. Олимпиада прекрасно знала об его устремлениях и потому её последний довод – как грохот могильной плиты, запечатывающей саркофаг:

– Ты уверен, что Линкестиец, окрепнув, поддерживаемый Афинами, не оглянется вокруг и не заметит подле своих границ маленькое горное царство, такое беззащитное в отсутствии своего царя, воюющего на западе? Вспомни Ясона Ферского.

Да, он помнил. Филиппа останавливали родственные связи, а великий фессалиец, не имевший таких ограничений, едва не сожрал Эпир в правление деда Александра, царя Алкеты. Если бы тиран не был убит, как и Филипп, своими людьми, кто знает, где бы сейчас оказался род Пирридов…

Бросать македонские дела просто так нельзя. Александр поднялся из-за стола.

– Я помню, Миртала.

Клеопатра, отослав кормилицу, присела без сна у колыбели, заворожённо глядя на танец пламени свечи. Вскинулась, услышав шаги, подняла глаза и увидела мать.

– Я пришла пожелать спокойной ночи.

– И тебе спокойной ночи, матушка, – тихо произнесла Клеопатра.

Олимпиада, не обращая более внимания на дочь, подошла к колыбели Неоптолема, склонилась над ней, разглядывая мирно посапывающего малыша. Клеопатра, затаив дыхание, следила за матерью, пугаясь холодному блеску её бесстрастного лица. Олимпиада не произнесла ни слова. Потом улыбнулась. Клеопатра вздрогнула.

9. Мидас^[33]

Сарды

Никогда за всю свою жизнь Митрана ещё не оказывался в столь щекотливой ситуации. Какое решение не прими – начинает чесаться шея, предчувствуя встречу с топором. Вопрос лишь – с чьим.

– Что делать, Фархад? Затвориться? Отсидеться за неприступными стенами? Или сложить оружие?

– Ты что же, почтенный Митрана, не надеешься справиться с этой горсткой яванов? – удивился казначей, – посмотри, как их мало!

– Ах, уважаемый Фархад, это же только передовой отряд. Разобьём его, придут ещё и ещё. Разве ты не читал то последнее письмо из Эфеса? Сам Ангра Манью помогает злым яванам: почтенного Сирфака и его сыновей забили камнями, многие знатнейшие и благороднейшие люди разделили их участь. Мои люди донесли, что все города, захваченные Одноглазым, бурлят. Яваны валом валят в его войско, я уже сомневаюсь, что устоит Милет, а ты предлагаешь сопротивляться. У нас меньше тысячи воинов, к тому же всех лучших забрал Мемнон, будь он трижды проклят. Не пойму, почему хшаятийя так возвысил его, вместо того, чтобы укоротить на голову…

– Удивляюсь твоему малодушию, почтеннейший! Цитадель неприступна и запасов достаточно, чтобы продержаться год. А нам следует всего лишь дождаться весны. Ведь хшаятийя непременно пришлёт сюда новое войско и прогонит яванов. Как же ты потом, Митрана, будешь отвечать перед Великим за то, что не удержал Сарды?

– Я маленький человек, всего лишь начальник гарнизона. Великий назначил хшатрапавой Спифрадату и тот должен был позаботиться о сохранности города и казны, но вместо этого он, легкомысленно забрав почти всех моих людей, умудрился умереть, а уцелевшие воины достались родосцу. Какой же с меня теперь спрос?

– Вот так и скажешь палачам, когда с тебя живого кожу начнут сдирать.

– Твои слова, уважаемый, сами, как отточенный кинжал и режут мне сердце! Ты говоришь «подожди». А что же Великий так и не прислал помощь? Ведь уже больше полугода яваны с огнём и мечом идут по нашим землям. Почему флот Ватафрадаты бездействовал до самых зимних непогод? Почему сам каран один за другим Сдаёт города Одноглазому? Что же это такое, как не измена? И в этой ситуации ты убеждаешь меня сражаться? Возьми меч и сражайся сам!

– Это не моё дело, сражаться, – поморщился Фархад, – волей Добронравного^[34] хшаятийи я служу хранителем монет.

– Вот и храни! Я по лицу этого хитрого яваны понял, что Ненавистный шепнул ему на ухо, как велика лидийская казна и как мало её защищает храбрых воинов. Не удивлюсь, что он привёл с собой вьючных ослов больше, чем всадников!

Фархад покачал головой. Сказать по правде, при виде отряда яванов у него тоже душа ушла в пятки, а пальцы сами собой принялись быстро-быстро перебирать можжевеловые шарики чёток. Однако он, в отличие от Митраны, давненько уже начальствовавшего над местным гарнизоном, прибыл ко двору лидийского хшатрапавы прошлой зимой и ещё не успел нажить ощущение всепозволяющей удалённости царя царей. Наместники властителя Азии и многие из их наиболее возвышенных слуг чувствовали себя в своих владениях полновластными господами, умудряясь даже иногда безнаказанно проявлять открытое неподчинение, подобно Артавазде. Удалённость двора позволяла Митране на полном серьёзе рассматривать возможность сдачи Сард, наказание вовсе не ощущалось неминуемым и уж точно обещало быть весьма отсроченным. Шейный зуд, если хорошо подумать, выходил не слишком докучливым.

Фархад, не решаясь на такое самовольство, пытался отговорить начальника гарнизона, пробудить в нём храбрость и решимость. Однако, сам не обладая в должной мере этими качествами, казначей лишь убеждал Митрану в бесполезности сопротивления.

Тем не менее, Митрана имел для обороны Сард все возможности. Древний город укреплён лучше любого другого в Малой Азии. Ну и что, что людей мало, при необходимости каждый горожанин станет воином. Здесь живёт немного яванов и удара в спину можно не опасаться. Наконец, численность противника иного защитника лишь рассмешила бы: под стены лидийской столицы явилось всего четыре сотни всадников и около тысячи пехотинцев. Курам на смех. Можно до скончания времён сидеть на стенах и поплёвывать на врагов.

Все это, конечно, хорошо, если бы не некоторые, усложняющие ситуацию, обстоятельства.

Во-первых, про Ионию уже можно говорить: потеряна. Почти все города радостно открыли ворота македонянам. Враг осадил Милет и, хотя ещё не подступился к Галикарнасу, участь последнего явно предрешена.

Во-вторых, Милет пребывает в осаде уже второй месяц, Одноглазый, по донесениям лазутчиков, не испытывает недостатка в пропитании для растущего войска и не стремиться губить его в плохо подготовленных штурмах, строя огромное количество машин. Местные яваны оказывают ему безоговорочную поддержку, а персы вынуждены во множестве оставлять свои дома, опасаясь за жизнь. Даже если Милет продержится до весны, Ватафрадата не сможет выйти в море для нанесения удара по тылам Одноглазого. Ведь это означает немедленное падение ослабленного города. Даже удивительно, что он ещё не сдался, учитывая, как много в нём жителей, разделяющих свободолюбивые устремления своих братьев-ионийцев, уже сбросивших персидское ярмо.

Наконец, в-третьих, Митране уже больше десяти дней доносят со всей округи, что дороги Лидии заполонили всадники, собирающие толпы народа в многолюдных сёлах и призывающих к великому восстанию против персов. Дескать, грядёт уже победоносный освободитель Антигон, поднимающий покорённые народы на борьбу. Эллины-ионийцы поднялись, теперь Лидии черёд. Двести лет страна изнывает под гнётом владык Парсы, пора уже сбросить ярмо.

«Вспомните лидийцы печальную участь царя вашего, Креза, заживо сожжённого персами!»

Ну, Креза-то, конечно, не сожгли. Смилостивился Куруш-завоеватель. Да яваны, пламя смуты раздувающие, никому об этом задуматься не дают, знай себе, зверства персов перечисляют. А у местных купцов, да знати, что от старинных лидийских семейств род свой исчисляют, взгляд стал какой-то, подозрительно задумчивый.

Все видел Митрана, все замечал и оттого потерял покой и сон. Внезапно неудобно стало ему на любимой подушке.

Новое войско царя царей не придёт раньше весны. Хшатра, держава Ахеменидов, велика и необъятна. Чтобы собрать силу, способную сбросить яванов в море, придётся немало потрудиться.

Что же делать?

Хитроглазый явана, предложил Митране встретиться. Что же, узнать мысли врага, отобедав с ним – не преступление. Воевать Сарды, имея полторы тысячи воинов… На что он надеется? Явно не на мечи и копья, а значит, стоит поговорить. Глупец тот, кто, имея уши, не желает слышать.

– Воистину, почтеннейший, тебе следует быть осторожным! Боги завистливы, а сей великолепный стол способен, пожалуй, с лёгкостью посрамить пир олимпийцев, вкушающих лишь нектар с амброзией! Пусть их вкус недоступен смертным, зато твоё изобилие и разнообразие бессмертным и не снилось!

Митрана, вежливо кивая каждому слову Лагида, не преминул возразить:

– Пресветлый Михр и Ахура Мазда не обидятся, а боги яванов, полагаю, не обращают свой взор на края, где им не приносят жертв.

– Но ты же сам только что рассказывал мне, как прошлым летом молния ударила в то место, где некогда стоял дворец Креза. Разве это не знамение, ниспосланное громовержцем? Тучегонитель сам выбрал место для храма и указал его. А ты говоришь, не обращают взор…

Митрана продолжал кивать и улыбаться, перебирая чётки.

– Попробуй вот этого фазана, уважаемый. Клянусь, ты мигом позабудешь все свои прежние восторги.

– М-м! Твой повар, почтенный Митрана – величайший из искусников в своём ремесле. Я никогда прежде не услаждал свой желудок столь изысканным опсоном!

– Да, это так. Мне остаётся лишь опасаться, что самому хшаятийе станет о нём известно. Боюсь, в этом случае мне придётся уступить Великому и, хотя я уверен, что он щедро вознаградит меня взамен, мне нелегко будет расстаться с моим поваром. Он обошёлся мне в целый талант и, я ни дня не сожалел о потраченных деньгах.

Фархад спрятал улыбку в густую барашковую бороду и не стал уточнять, что этого повара, принадлежавшего Спифрадате, Митрана присвоил, прослышав о гибели хшатрапавы при Гранике.

Казначей и начальник гарнизона уже второй час вели с яваном пространные беседы, вкушая изысканные блюда, и рассуждая на теологические темы, в которых предавались сравнению схожих черт и различий Аполлона и Митры. Обоим персам до смерти хотелось перейти к делам, но, следуя впитанной с молоком матери вежливости гостеприимцев, они из последних сил сдерживали своё раздражение, наблюдая, как Птолемей беспечно уплетает за обе щеки очередного фазана.

Он, что, поесть сюда приехал?

Сказать, что македонянин удивил их – не сказать ничего. Птолемей с необычайной лёгкостью согласился нанести визит Митране в одиночестве, оставив всех своих воинов за стенами города и даже не взяв оружия. Подобное поведение вынуждало персов ломать голову – кто перед ними? Непроходимый дурак? Сомнительно, что такой мог бы начальствовать над войском. Убить македонянина представлялось делом не сложнее щелчка пальцами, но Митране, почему-то вовсе не хотелось совершать необратимые поступки, последствия которых сложно просчитать. Он слышал краем уха, как рабы-виночерпии, еле слышно перешёптываясь и с опаской поглядывая на богато разодетого явана, обронили слово – «Вэрэтрагна»^[35]. А вдруг и правда? Вдруг, перед ним действительно сидит воинственный бог, который ничего на свете не боится и в любую крепость входит безо всякого войска, распахивая её ворота ударом ноги?

У Птолемея, непривычного к вкушению пищи сидя на коврах за низким столиком, затекли ноги. Сердце его с момента вступления в Сарды билось заметно чаще обычного, но волнения Лагид не выказывал. Он был сама вежливость. Практически не имея прежде дел с персами, македонянин, тем не менее, тонко и дипломатично вёл беседу с прекрасно говорящими на ионийском диалекте варварами, рассыпался в пышных славословиях. Если возражал, то делал это мягко. Поддерживал с воодушевлением. В его поведении восточной неторопливости было больше, чем в самих персах и это обстоятельство начинало Митрану раздражать. Наконец, он не выдержал.

– Скажи, пожалуйста, почтеннейший Птолемей, ведь не праздное любопытство привело стопы твои, да снимет усталость их Хаурвадат^[36], в Сарды?

– Ты верно рассудил, уважаемый Митрана, – важно кивнул Птолемей.

– Что в таком случае, ты хотел бы сообщить нам? Прошу тебя, говори, мы открыли уши и разум для слов твоих.

– Я хотел бы предложить вам, тебе, досточтимый Митрана и тебе, не менее почтенный Фархад, сложить оружие к ногам Антигона Монофтальма, коего мы, македоняне, а так же все наши многочисленные союзники именуем верховным стратегом Азии.

Фархад скрипнул зубами. Лицо Митраны осталось невозмутимым: именно этих слов он ждал.

– Сложить оружие? Разве мы вступили в бой и были побеждены вами?

– Разумеется, нет, – улыбнулся Птолемей, – своим предложением я, как раз, хотел бы удержать вас от бессмысленного кровопролития.

– Бессмысленного? Мы не считаем защиту нашей земли от захватчиков бессмысленным занятием.

– В том-то и дело, уважаемый Митрана, что не вашей. Вас, персов, здесь в Сардах и по всей Лидии – горстка. Одни царские чиновники остались, даже воинов у вас кот наплакал и те, по большей части – лидийцы.

– Более двух веков Лидия является одной из хшатр державы парсов. Это наша земля.

– Боюсь, так думаете только вы, персы, а местные эту вашу уверенность не разделяют.

– Все это пустой разговор, – встрял доселе молчавший Фархад, – в любом случае Лидия пребывает под рукой Великого хшаятийи. Мы будем защищать Сарды! Тебе, македонянин, следует покинуть пределы города, иначе ты утратишь священное звание посла.

Птолемей, не убирая улыбки, кивнул.

– Я услышал ответ казначея. Что скажет начальник над воинами?

Митрана пожевал губами.

«Как он спокоен… Словно махнёт сейчас рукой и под стенами, как по волшебству, окажется не полторы тысячи воинов, а в сто раз больше. Неужели, он настолько глуп? Не-ет, не глуп. Умён и расчетлив, за парасанг^[37] видать. Это он к каждому лидийскому дому прибил папирус с призывами к смуте. Конечно, он не станет штурмовать Сарды своим ничтожным войском. Он подождёт, пока Сарды сами упадут в его раскрытую ладонь. Но что же делать? Сдать город? Когда хшаятийя победит этих зарвавшихся яванов, моя голова слетит с плеч тотчас. Сопротивляться? Лидийцы ударят в спину. Что делать?»

На скулах перса играли желваки, длинная кудрявая борода мелко подрагивала.

– Я вижу, тебе следует хорошо обдумать своё решение, досточтимый Митрана, – сказал Птолемей, – позволь мне отбыть к своим людям, а твой ответ я стану ожидать завтра. Ты согласен?

Митрана посмотрел на Фархада: тот поджал губы так, что рта не было видно меж усами и бородой. Казначей покачал головой, однако начальник гарнизона в первую руку отметил про себя бледность лица хранителя монет.

– Хорошо, – сказал, наконец, Митрана, – я провожу тебя, почтенный Птолемей.

Когда они вышли из приёмных покоев вдвоём, не считая сопровождающего стражника, Птолемей быстро спросил Митрану.

– Я вижу, уважаемый, ты колеблешься. Полагаю, что ты способен рассуждать здраво и понимаешь, что в сложившейся ситуации, падение Сард – лишь вопрос времени. И весьма близкого. Однако боязнь возможного наказания в случае наших дальнейших неудач не позволяет тебе немедленно сложить оружие. Я прав?

Митрана помолчал, но все же выдавил из себя:

– Ты благословлён богами, уважаемый, ибо способен видеть невысказанную истину.

– В таком случае я готов избавить тебя от душевных мук. Ситуацию легко представить к нашей взаимной выгоде таким образом, что комар носа не подточит. Посуди сам – вся Лидия охвачена безумием бунта против сатрапов царя царей. Оставленные тебе войска ненадёжны. Ты, ежедневно опасающийся удара в спину от вероломных лидийцев, горящих желанием восстановить царство Креза, тем не менее, не бежал из города, а мужественно охранял казну и лишь предательство отдало тебя в руки македонян.

Птолемей понизил голос.

– Некоторые твои соратники, разделившие вместе с тобой верность царю, сражались до последнего, но пали в бою, ты же был оглушен и схвачен.

Митрана кинул быстрый взгляд на Птолемея.

– Фархад – отчаянный храбрец, даром, что не воин, – кивнул Лагид с совершенно серьёзным выражением лица.

– Могут быть и другие… – прошептал начальник гарнизона.

– Мало ли какую судьбу уготовят нам боги завтра.

Митрана промолчал. Они дошли до внешних ворот Цитадели. Прощаясь, протянули обе руки друг к другу, сплели предплечья.

– Ты получишь мой ответ завтра, – сказал Митрана.

Птолемей кивнул.

На следующий день он снова вкушал восхитительного фазана в покоях бывшего начальника гарнизона Сард.

Милет

Геродот называл этот город «жемчужиной Ионии». Многие века Милет соперничал с Эфесом за право первенства на восточном берегу Эгеиды и, несмотря на то, что северный собрат, по мнению многих, более заслуживал звания гегемона эллинских полисов в Малой Азии, Милету боги уготовили не менее выдающуюся судьбу. Персы не слишком притесняли милетян, оставив им самоуправство и демократию, почти не вмешиваясь в полисные дела. Город избежал печальной участи Эфеса, сломленного силой, и процветал, не расточив жизни лучших своих граждан в кроваво подавляемых восстаниях. Эфесу пришлось долго восстанавливать пошатнувшееся могущество и Милет, удобный для торговли почти со всей Ойкуменой, обогнал соперника в деле приращения славы и богатства.

Не случайно эллины, желая именовать кого-либо баловнем судьбы, нередко называли его «милетянином».

Город лежал в южной части Латмийского залива на обширной треугольной косе, изрезанной удобными гаванями, защищёнными от буйного нрава Посейдона Трагасайскими островами. Крупнейший из них, Лада, имел очень удобную гавань, которая активно использовалась милетянами в дополнение к трём другим, расположенным непосредственно на косе.

Как раз гавань Лады в настоящее время была занята персидским флотом, который, зимуя в Милете, оставался вне досягаемости Антигона, огородившего город с южной стороны палисадом.

От большинства эллинских полисов Милет выгодно отличался правильностью застройки. Почти все его улицы пересекались друг с другом под прямым углом и не петляли непроходимыми лабиринтами – удобно развивать наступление в любом направлении. Только за стены войди.

В средней части косы жилые кварталы уступали место рынкам и общественным зданиям. Здесь больше открытых пространств, штурмующим проще разворачивать войска, а защитникам напротив – меньше возможностей, чтобы закрепиться. Именно поэтому основной удар Антигон нацелил сюда. На узком пятачке между морем и городскими стенами, в опасной близости от метательных орудий защитников, македоняне возводили три массивных осадных башни и два тарана. Зима не позволила Мемнону разметать их десантом с моря – даже в глубине залива волны отличались изрядной высотой. Это обстоятельство мигом остужало горячие головы, советовавшие родосцу активно использовать флот. Ватафрадата ограничился отправкой половины своих воинов на помощь карану, но кораблями рисковать не собирался.

Ещё один таран и башню осаждающие возводили у южных ворот. Здесь работа двигалась не менее споро, что не позволяло Мемнону считать это направление отвлекающим.

Циклоп не имел флота, а Мемнон, обладая самой мощной морской силой в Эгейском море, оказался лишён возможности использовать её. Единственная попытка разрушить македонские машины ударом с моря, едва не привела к потере нескольких триер. Тяжёлые палинтоны, метающие каменные ядра весом в талант, на корабли установить персам не удалось, а более лёгкие машины не причиняли осаждающим существенного вреда. Качка не позволяла пристреляться, а зимняя сырость слабила волосяные канаты машин, снижая дальнобойность палинтонов. Первый же введённый в строй камнемёт македонян, огромный, высотой в три человеческих роста, положил ядро у носа вражеской триеры столь метко, что персы поспешили ретироваться, едва не зачерпнув бортом при выполнении маневров. Ни одна из сухопутных вылазок, предпринятых Мемноном, так же не принесла успеха – македоняне чутко стерегли свои машины, и поставили в охранение отборных воинов. Никому из союзников Антигон это дело не доверил. За машины лично отвечал Пердикка и бдительность его была выше всяких похвал.

Союзники рассеялись по округе, освобождая от персов Карию и отсекая пути подхода возможных подкреплений из Галикарнаса, где укрепился перс Офонтопат. Этот вельможа по воле царя царей сделался наследником карийского тирана Пиксодара, женившись на его дочери. Пиксодар умер в прошлом году и теперь Офонтопат правил в Галикарнасе. Это обстоятельство ионийцев совсем не обрадовало, и перс не решался покинуть город со своими войсками, опасался, что эллины немедленно востанут. Он игнорировал призывы карана, который просил, вернее, требовал помощи весьма настойчиво. В каждом письме, отправляемом голубиной почтой, родосец напоминал о своих исключительных полномочиях и грозил новоявленному тирану гневом царя царей. Офонтопат находил тысячи причин, чтобы отложить своё выступление.

Союзников у Антигона теперь было в достатке: в числе великом к нему присоединялись граждане Эфеса, Смирны, Миунта и десятков других городов, городков и селений. Вначале настороженно – кипел людской котёл на рыночных площадях, бурлил, клокотал, но через край варево не выплёскивалось. Ждали люди. Опасались ставить все на человека малоизвестного, не царского рода. Циклоп представлялся им очередным авантюристом, предводителем наёмников, каких немало. Да вот только ставка сатрапов битой оказалась. Не могли персы удержать Малую Азию и «очередной предводитель наёмников» входил в города, как к себе домой. И все же сомневались люди. Не дал ещё сражения Антигон. Не показал себя.

Эфесцы решились. Очень уж велика у них была ненависть к персам. А за ними, как снежный ком, принялись умножаться ополчения полисов, приходивших к Одноглазому.

К стенам Милета подошло войско, численностью не менее чем в двадцать тысяч человек. С крепкими тылами, поддержкой обширных людских масс. У селян зимой занятий немного, отчего бы кулаки не почесать? Ради будущего. От искры разгорелось пламя.

Антигон не торопился штурмовать Милет, затягивал осаду, хотя понимал, что бесконечно это делать нельзя. Уже наступил месяц гамелион. Минует он, и в середине антестериона Автофрадат сможет выйти в море. А там – наноси удар куда хочешь, отрезай тылы, высаживай десанты. Четыреста триер – не шутка. Никто не осилит. Сейчас часть из них вытащена на берег, большинство скученно, борт к борту, стоит в гавани Лады. Не дело, конечно, кораблю в воде зимовать, но все места на берегу, где удобно разместить триеры, уже забиты ими. Гребцы и матросы разбили на острове лагерь, пехоту Мемнон почти всю свёз в Милет и расставил на стенах. Корабли неподвижны, связаны канатами и цепями, беззащитны. Бери, не хочу. Эх, как взять-то… Почти сорок стадий до Лады, а флота у Одноглазого – пять триер, что родосец не успел увести из Эфеса, да два десятка лоханок на которых и по спокойному морю забоишься идти. Куда уж, зимой.

Флот, ага. Даже наварх имеется. Эта должность, как-то сама собой досталась критянину Неарху, одному из ближайших «друзей»… нет, не так – друзей покойного Александра. Критянин на сём славном острове, древней цитадели давно уже испивших из вод Леты морских царей, только родился, а большую часть жизни прожил в Амфиполе. Родителя его приблизил Филипп, вот сына и отправили вместе с другими знатными юношами в Миэзу, где в цветущих, дышащих жизнью садах, тенистых мраморных портиках, неспешно прогуливаясь по, чуть шуршащим мелким гравием, дорожкам, Аристотель открывал Александру мир.

Прежде Неарх к македонскому флоту касательства не имел. У Филиппа хватало навархов, а Александр, следуя советам старших, назначил начальником над теми кораблями, что доставили его в Азию, среднего сына Пармениона. Тот нашел свой конец рядом с отцом в битве у второй родины Неарха. Критянин ни дня не прослужил в военном флоте, но, тем не менее, похоже, впитал знание моря с молоком матери. Никто из оставшихся с Антигоном македонян не стал оспаривать его командования над приобретёнными скрипящими и протекающими корытами. Посмеивались только.

Частенько разглядывая скрывающуюся в утренней дымке Ладу с высокого берега или вершины строящейся у южной стены гелеполы, критянин задумчиво почёсывал щетину на подбородке (в период осадного одичания позабыл про бритву). Дней десять просто смотрел, прикидывал что-то, а потом, кликнув добровольцев, вышел в море на открытой всем волнам и ветрам десятивёсельной эпактиде и, на удивление безнаказанно, доковылял на ней до самого входа в Театральную бухту, названную так из-за того, что на северном её берегу сразу за городскими стенами стоял театр.

Судёнышко подпрыгивало на волнах, как невесомая пушинка. Половина моряков вычерпывала воду, а критянин, ворочающий рулевое весло, напоминал в эту минуту Геракла, борющегося с Немейским львом. Вылазка прошла без неприятностей, никого за борт не смыло. Селевк высмеял бессмысленный риск, но критянин считал иначе.