Текст книги "Круги на воде (СИ)"

Автор книги: Евгений Токтаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

– Большинство поддалось, – покосился на Асандра Эвмен.

Тот не заметил уточнения. Или сделал вид, что не заметил.

– Филота убедил всех, что ты, Антипатр, примешь сторону сына Аэропа, – сказал Мелеагр, покосившись на Линкестийца. Тот поджал губы, но ничего не сказал.

– Он говорил с каждым по отдельности, – буркнул Аттал, глядя в сторону, – и убеждал, убеждал бесконечно, когда Парменион его не слышал, что старик растерян, он верит в дружбу Антипатра и будет обманут. Надо ударить первыми, не соглашаться ни на какие переговоры, ибо линкестийцы, дети предательства, уже опутали своими сетями наместника по рукам и ногам…

– Как смеешь ты, собака! – вскричал Линкестиец, подавшись вперёд, – поносить меня гнусной ложью?! Меня, кто первым назвал Александра царём!

– Чтобы спасти свою шкуру, – процедил Кратер.

– Что?! – Линкестиец побледнел, его рука шарила у пояса в поисках рукояти меча, но никто, ни пленники, ни судьи, не вошёл в этот шатёр при оружии.

– Остыньте! – повысил голос Антипатр и повернулся к кардийцу, – говори, Эвмен.

– Что тебе ещё сказать, Антипатр? Тут уже всё сказали. В войске разброд и шатание. Вернулись не все. Лично я всюду чужой. Буду с тем, чья власть поимеет хоть толику законности.

– А моя власть, по-твоему, не законна?

– К чему оправдания, – заявил Кратер, – судит всегда победитель и только он прав в итоге. Давай уже покончим с этим, Антипатр, я очень устал и хочу спать. В Аиде мне это точно дадут сделать.

– Я уже говорил вам, что не намерен никого судить, все уже наказаны сполна. Вы поторопились дважды, ибо не пресеклась кровь Филиппа!

– Как?! – вскинул голову Кратер.

Мелеагр и Аттал недоуменно вытаращили глаза, Асандр дёрнулся, как от пощёчины и внезапно побледнел. Эвмен застыл неподвижно, невидящим взором изучая пустоту, а потом вдруг со свистом втянул воздух, сквозь сжатые зубы, и схватился за голову.

– Клеопатра беременна, – тихо произнёс кардиец.

– Что? – повернулся к нему Кратер.

– Ты знал? – удивился Антипатр.

– Я догадался. Другой возможности нет.

– Это правда, – подтвердил Антипатр, – Клеопатра, дочь Филиппа носит под сердцем ребёнка. Внука нашего великого царя!

– А если будет девочка? – спросил Эвмен.

– Тогда мы вернёмся к выбору войска, – ответил Полиперхонт.

– Если же мальчик, – с жаром продолжил Антипатр, – я первым принесу к его колыбели свой меч и буду при нём неотступно, пока он, возмужав, не освободит вернейшего из своих подданных от обязанностей регента. Вверяете ли вы мне эту ношу?

Антипатр вопросительно взглянул на Асандра: младший брат Пармениона немногим уступал наместнику возрастом и по праву должен был высказаться первым.

– Ты старейший среди нас, – медленно сказал Асандр, – ты назначен самим царём, только он может сместить тебя.

– Мы с тобой, Антипатр, – горячо заявил Аттал.

– С тобой… – выдохнул Кратер.

– У меня нет желания становиться изменником снова, – заявил Мелеагр, – поганое занятие. Я присягаю тебе, Антипатр.

– Какой срок у царицы? – спросил Эвмен.

– Осталось ждать два месяца.

– Подождём. И я клянусь в верности тебе, регент, – сказал Эвмен.

«Как же мы были слепы. Как я был чудовищно слеп… Ведь ничто не скрывалось, письма, разговоры. Кому какое дело, что творится в захолустном Эпире, этом медвежьем углу… Все устремились на восток, клацая зубами, истекая слюной по лакомой добыче. Поистине, когда боги хотят наказать – они лишают разума»…

На следующее утро Антипатр собрал всех воинов, «своих» и «чужих», у погребального костра друга.

Неандр, Медон и Андроклид стояли в первых рядах. Рука декадарха висела перед грудью на шейной лямке. Вечером опытный врач, выбросив обломки неандрова копья, заново зажал её в лубки и перебинтовал. Андроклид поглаживал руку и крутил головой, высматривая знакомцев среди тех, кто уходил с Александром. Вид у них был особенно замученный, но и антипатровы воины свежестью лиц не слишком выделялись.

Антипатр взошёл на помост, сколоченный на скорую руку и, видя гнетущую тревогу, смятение людей, без долгих предисловий объявил воинам новость и попросил поддержать «решение совета».

Македоняне притихли, а едва наместник закончил речь, вообще потеряли дар речи. Воцарилась мёртвая тишина. Каждый пытался осмыслить невероятное. Наконец чей-то голос негромко произнёс:

– Так как же это?.. Зря кровь проливали?..

Раздался всхлип.

Андроклид повернулся к Неандру, открыл рот, собираясь что-то сказать, но так и не смог: ком в горле перехватил дыхание.

– А Ламах-то… – прошептал Медон.

Один из воинов сел на землю, обхватил голову руками и глухо застонал, покачиваясь.

– Слава царице Клеопатре, – негромко сказал кто-то в первом ряду, неподалёку от Андроклида.

– Слава… – пробормотал декадарх, вскинул голову и крикнул, – слава!

«Это судьба, она сильнее всех. Такой выпал жребий и не стоит роптать. Слава!»

– Слава внуку Филиппа! – закричали сзади, не допуская и мысли, что может быть иначе.

– Слава Клеопатре!

Македоняне, ещё вчера сражавшиеся друг с другом, а теперь стоявшие в общей толпе, все вперемешку, закричали разом. Славили и Олимпиаду, и Антипатра. Славили Филиппа, Геракла, прародителя Аргеадов. Перечисляли всех богов, состязаясь в витиеватости здравниц. Они сошли с ума, обнимались, орали, пускались в пляс. Огромное напряжение последних дней всесокрушающей лавиной неслось вниз в пропасть отчаяния. Можно снова жить и радоваться жизни. У них будет царь, законный, не самозваный. У них есть будущее.

2. Циклоп

Лампсак. Несколькими днями ранее

– Ну, как он?

– Гораздо лучше, похоже, для жизни уже нет опасности. Жар спал.

– А глаз?

– Правый?

– Да.

– Что ему сделается? Удар же пришёлся слева. Но повязку пришлось наложить так, что и правый сейчас закрыт.

Птолемей вздохнул.

– Значит, он думает, что полностью ослеп?

– Боюсь, что так. Я говорил ему, что это не так, но он меня не слушает.

– Не удивительно. Он очень боится слепоты. Потеря второго глаза просто убила бы его. Та стрела, под Перинфом, которая сделала его похожим на царя Филиппа, изрядно испортила Антигону характер. Я помню, как кто-то из молодых обозвал его Циклопом, так еле отбили дурня, а то бы ему хана. Рука у Антигона, что молот.

Тёзка покойного царя, врач Филипп-акарнанец лишь покачал головой.

– Царю Филиппу увечье не мешало быть первым среди мужей. Он и одним глазом видел больше, чем иные двумя.

– Кроме глаза он тебя о чём-нибудь спрашивал? – поинтересовался Птолемей.

– Он только и делает, что спрашивает. Сначала в бреду кричал, сражался с персами, потом пришёл в себя и стал спрашивать. Правда, вопросы не отличаются разнообразием. Его интересовало собственное местонахождение. Хотел узнать, куда направился царь. Он уверен, что войско ушло вперёд, а его оставили гнить среди раненых. Рвётся к Александру, порывается снять бинты, хоть вяжи его. Грозится мне руки вырвать. Сейчас уже поутих немного, ослаб.

– Ты ему…

– Не сказал. Он даже не спросил, кто победил.

Птолемей горько усмехнулся.

– На этот вопрос легко ответить правду. Можно мне к нему?

– Сейчас, да, – врач улыбнулся, – ты чрезвычайно деликатен, Птолемей. Селевк и Леоннат состязались в измышлении страшных кар на мою голову, если я не впущу их.

– Не сердись на них, Филипп, – сказал Птолемей, – все мы сейчас не в себе.

Внутри прохладно, просторно и уютно – акарнанец умело подбирал покои для пациентов. В Лампсаке Птолемей занял пустующий дом Мемнона-родосца, что бился на стороне персов при Гранике во главе греческих наёмников. «Вольный» Лампсак уже больше ста лет управлялся эллинами, которым время от времени его дарили персидские цари. Последний раз город был подарен ныне покойным Артаксерксом Охом именно Мемнону, но родосец бежал из своих владений ещё два года назад, когда передовые части македонян под командованием Пармениона, заняли всю Троаду в ожидании высадки основных сил сначала царя Филиппа, а затем Александра.

Птолемей впервые переступил порог эллинского дома в Азии и с любопытством его осматривал, пытаясь найти присутствие чего-нибудь варварского. Нашел довольно быстро: в одной из комнат пол застлан коврами, ими же завешены стены, а из мебели лишь низкий столик посередине. На столике стояла серебряная посуда непривычного вида. Судя по всему, комната предназначалась для приёма гостей-персов. Ей уже давно не пользовались, но рабы, оставшиеся в доме, исправно протирали здесь пыль, выколачивали ковры. А в остальном – дом, как дом. Не отличить от жилища какого-нибудь богатея в тех же Афинах. Вот и верь тому, что эллины-ионийцы живут под пятой персидского царя в страшном угнетении, лишённые возможности вести привычный образ жизни.

Комната, которую врач подобрал для раненого, выходила, как и прочие, в перистиль, внутренний дворик, но в отличие от большинства других помещений она закрывалась не занавеской, а деревянной дверью. Хорошо смазанные бронзовые петли позволили Птолемею войти совершенно бесшумно, однако он не остался незамеченным: возникший сквозняк заставил человека, лежавшего на постели, установленной изголовьем под маленьким окном с полуоткрытыми ставнями, повернуть к вошедшему лицо. Он не мог видеть Птолемея: глаза скрыты под белой повязкой, закрывавшей всю верхнюю часть лица.

– Это ты, Филипп? – спросил раненый, повернув голову.

Правая сторона его лица, украшенная тёмной десятидневной щетиной, почти уже бородой, резко контрастировала с левой. Борода росла неровно: у подбородка гуще, реже на щеках.

Тонкое пёстрое покрывало не скрывало лишь мощных рук и плеч, ширина которых оставляла позади совсем не хилого Лагида. Ширококостный мощный муж, ростом превосходил Птолемея на целую голову. Впрочем, сейчас, когда он лежал, это сложно оценить.

– Радуйся, Антигон, – негромко поприветствовал его Лагид, – хвала богам, я вижу тебя живым и почти здоровым.

– Птолемей, – узнал голос Антигон, – а ты что здесь делаешь? Тоже был ранен?

– Нет, боги хранили.

– Зачем же царь оставил тебя в Лампсаке?

Лагид ответил не сразу. Отыскал глазами стул в углу комнаты и подставил его к постели.

– Не будешь против, если я сяду?

– Ты уже сел. Птолемей, помоги мне снять повязку. Этот акарнанец как-то хитро завязал её, не могу нащупать узел, а просто стянуть не получается.

– Филипп запретил. Ещё рано, Антигон, успокойся. На всё воля Зевса. Твой правый глаз цел. Ты не слепой. Удар вышел скользящий. Слева по черепу топором. Филипп говорит, было много крови. Ремешок шлема тебя подвёл, лопнул. Рана такая, что Филиппу пришлось наложить повязку, закрыв правый глаз. Но с ним всё в порядке, не веришь акарнанцу – мне-то хоть поверь.

Антигон, сжав зубы, глухо застонал.

– Какое-то проклятье на мне… Что ни рана – в голову. В первом же бою похода… Что же теперь? Царь отошлёт меня обратно?

– Не отошлёт, – негромко проговорил Птолемей, – царь мёртв.

– Что?! Ты лжёшь! – раненный попытался сесть, но, не справившись, без сил рухнул на подушки.

– Нет. Произошла катастрофа, Антигон. Царь мёртв, пал от руки Спифридата, лидийского сатрапа.

– Как?!

– Убит ударом в спину. Клит не успел. Никто не успел. Царь слишком сильно вырвался вперёд и варвары его окружили. Нас оттеснили было, и мы не смогли защитить царя.

– О, боги… – потрясённо прошептал Антигон, – а тело Александра?

– Тело отбили. Клит и Гефестион. Варвары не успели надругаться над ним.

– Боги… Мы разбиты?

– Нет. Хотя варвары изрядно воодушевились. Наше крыло дрогнуло, но смерть Александра видели немногие. Я надел его шлем и натиск удалось восстановить. Конница погнала персов, а фаланга закончила дело, там никто до самого конца сражения и не узнал о том, что царя уже нет. Твои эллины тоже стойко сражались, жаль ты не видел всего. Персы бежали, а против нас остался только Мемнон со своими наёмниками. Мы перебили их всех. Почти всех – сам Мемнон тоже смог скрыться.

– И что же теперь? – Антигон стиснул край покрывала с такой силой, что побелели костяшки пальцев.

– Теперь… Не знаю, никто не знает. Над полем вой стоял – по Филиппу не так убивались. Что там потом началось… Хаос, Антигон. Всех трясло, как в ознобе. Клит сошёл с ума, волосы рвал, метался с пеной у рта, все вокруг шарахались. А потом бросился на меч. Никто и не пытался ему помешать. Стояли поодаль и смотрели. Как во сне, я даже ущипнул себя пару раз. Не проснулся.

– Что было дальше? – голос Антигона предательски дрогнул.

Пятидесятилетний стратег и прежде не отличался суровой невозмутимостью, свойственной воинам его возраста и положения. Он всегда находился во власти чувств, радовался и горевал на разрыв сердца. Два года назад, когда родился его поздний, обожаемый сын Деметрий, немолодой уже полководец закатил невиданный пир, едва не спустив на него всё своё состояние. Молодёжь посмеивалась, а вот теперь, когда мир перевернулся, испуганно жалась к старшему, хоть он сейчас и беспомощен, как слепой котёнок.

– Дальше успокоились, как смогли, и стали думать. Ох, не зря Антипатр с Парменионом уговаривали царя жениться, чуть не на коленях перед ним стояли. Ни в какую. Как знали… Что дальше, Антигон? Наследника нет, вот что дальше.

– А что Арридей?

– Ты бы хотел такого царя, как Арридей? Послушный, добрый, мухи не обидит… Сидел бы на троне с отсутствующим взглядом и интересовался бы только сластями и игрушками. В двадцать с лишним лет…

– Нет.

– Вот и другие… не захотели, чтобы кто-то правил втихую от его имени. Мы нашли беднягу в шатре. Он, очевидно, всё понял в последний момент, словно боги ему перед смертью вернули разум. Пытался бежать, но куда такой убежит… Кинжал, в его спине торчавший, никто не опознал. Не нашли убийцу, да, по правде, и не искали. Кое-кто вспомнил по Линкестийца, но того и след уже простыл. Небось, к тестю своему сбежал, когда увидел, как с претендентами на трон иной раз поступают. Да никто бы его не поддержал, не верю я в то, что за линкестийцев многие стояли. Сыновья Аэропа сами о себе эти слухи распространяли, за что и поплатились, дураки.

– И больше царской крови никого нет, – сказал Антигон, – если бы тогда оставили в живых Аминту… Единственный реальный и законный претендент. Уж Олимпиада расстаралась, упыриха. Кончились Аргеады…

Он постепенно приходил в себя, свыкнувшись со случившимся, и вновь приобретал способность мыслить здраво и взвешенно. Боль, не отпускавшая с тех пор, как вернулось сознание, отступила на второй план. Он вновь был стратегом, одним из самых старших по возрасту военачальников. Александр поставил его командиром эллинских союзников и во время битвы при Гранике Антигон находился на левом фланге в подчинении Пармениона. Бой там вышел не слишком жаркий, однако ему вот хватило…

– И тогда вы созвали собрание войска, – уверенно предположил стратег.

– Да, – подтвердил Птолемей, – собственно, это случилось ещё до того, как мы нашли бездыханное тело Арридея. Пехота назвала его царём. «Друзья» пытались возражать, а Парменион молчал. Когда стало ясно, что Аргеадов больше нет, выступил Филота. Он напомнил всем о древнем обычае…

– …и предложил в цари своего отца.

Птолемей внимательно посмотрел на стратега.

– Акарнанец уверил меня, что ничего не говорил тебе.

– Думаешь, я придуриваюсь, изображая неосведомлённого? Нет, Лагид, я просто почти на двадцать лет старше тебя. Нет здесь ничего удивительного. Филиппа ведь тоже избрало войско. Он не мог царствовать по праву рождения и стал первым среди нас лишь, как опекун малолетнего Аминты. А потом взял и задвинул своего племянника подальше. Войско называет царя, Птолемей, и оно выберет того, кто способен побеждать. Филипп был способен – выбрали его. Парменион способен, что доказал многократно. Я не удивлён.

– Ты прав, – согласился Лагид и с выражением продекламировал, – Аргеадов нет более, зачем же искать царя среди знатных, но ничем не проявивших себя людей? Выберем же царя среди мудрых и прославленных полководцев! Пусть царём будет тот, кому вы доверяете безраздельно и кто никогда не подводил вас на поле брани!

– Слова Филоты? Никогда не сомневался в его красноречии.

– Да, его слушали, затаив дыхание. Потом началась буря. Старика подняли на щитах.

– Думаю, не ошибусь, если предположу, что далеко не все разделили энтузиазм Филоты.

– Я не разделил. Вот почему сижу здесь, в Лампсаке, у твоей постели, вместо того, чтобы топать сейчас к Пелле, объяснять Антипатру: «Ты уж извини, друг Антипа, так получилось. Отдавай-ка свою государственную печать».

Антигон молчал некоторое время, потом спросил:

– Значит, Парменион убрался в Македонию? И давно? Сколько я вообще тут валяюсь?

– Валяешься дней пятнадцать. А они, да, возвращаются. Сейчас топчутся у Абидоса, а может уже переправились.

– Но не все?

– Не все, – кивнул Птолемей, – большая часть эллинов всё ещё в Троаде. Почти все корабли достались Пармениону и вернуться в Элладу без него сейчас непросто. Мы тут стоим тремя лагерями, если не считать тех, кто пошёл за новым царём. В Лампсаке часть «друзей», почти девятьсот человек, кое-кто из отрядов Пердикки и Кена. Ситалк с одрисами, но эти скорее не с нами, а просто поблизости. Агриане ушли с Парменионом, а все прочие рассеялись. Окрестности грабят. Мы, кстати, тоже. Местные звереть начинают.

– Это владения Мемнона. Александр не зря приказал щадить их и не обижать жителей: увидев, что земли родосца не пострадали, персы заподозрят его в предательстве. Это при любом раскладе разумно и полезно. Если, как ты говоришь, он жив и сбежал, то немало ещё нашей крови выпьет.

– Нас тут почти три тысячи человек, лошадей много, жрать что-то надо.

– Кого избрали старшим? Тебя?

– Мы с Пердиккой командуем. Остальные пока слушаются, но начинают огрызаться. Ждут, когда ты в себя придёшь. Ты старший, тебя хотят вождём. Все.

Антигон выдержал паузу.

– И ты?

Тишина, пронзительная настолько, что слышно сердце, мерно отбивающее:

«Раз, два, три, четыре…»

– И я, – ответил Птолемей.

Вздох.

– Вы решили, что я за Парменионом не побегу?

Птолемей кивнул, забыв, что Антигон его не видит, однако стратегу подтверждения не потребовалось.

– Ну да… Если бы здоров был тогда, на том вашем собрании… Не знаю. В себя ещё не пришёл. Осмотреться надо, – Антигон дёрнул уголком рта, – подумать. Эллины что?

– Которыми ты командовал, весь Коринфский союз и фессалийцы впридачу, стоят у Дардана. С этими всё понятно – при первой возможности свалят на родину. Наёмники где-то под Илионом. Они чего-то отделились, не знаю, почему.

– Понятно, а персы?

– Мы сначала их очень опасались. Боялись, что они соберутся с силами и скинут нас в море. Но потом катаскопы^[5] и кое-кто из местных, перебежчики, сообщили, что при Гранике мы уничтожили все персидские рати по эту сторону Тавра. Остались гарнизоны в городах, но они не высовывают носа. При погребении побитых персов пленные опознали трупы зятя Дария и внука Артаксеркса. Лидийского сатрапа, убийцу нашего царя, Клит лично изрубил в куски, я сам видел. Потом пришли известия, что сатрап Фригии-на-Геллеспонте, Арсит, не выдержал позора и наложил на себя руки.

– Эх! – Антигон ударил кулаком по постели, – какая победа! Какие плоды она могла принести…

– Ну, насчёт плодов ещё не всё потеряно, – усмехнулся Птолемей.

На следующий день, вечером, Филипп осторожно снял повязку. Он предпринял необходимые меры для того, чтобы не ранить глаз Антигона, но, несмотря на полумрак в комнате, освещаемой единственной свечой, стратег зажмурился и дёрнулся прочь, отворачивая лицо, словно взглянул прямо на солнце. Привык уже к темноте.

Рана не гноилась и уже начинала затягиваться. Антигон, отчаянно моргая, вновь привыкал к свету. За два дня бесед с Птолемеем он смог всесторонне оценить сложившуюся ситуацию, но так и не принял решения, как действовать дальше. Вернуться? Прямиком к междоусобной грызне? Продать свой меч тому, у кого хватит денег? Что ж, профессия наёмника после Пелопоннесской войны привычна в Элладе. Но наёмники – перекати-поле, люди без родины, а в Македонии остались жена и любимый сын. Что этим птолемеям и леоннатам? Их семьёй был Александр. Они молоды, рвутся в мир. Тоска по родине – удел стариков. Тоскуй – не тоскуй, а есть ли она теперь вообще, родина? Нет, он не мог принять решения.

Антигон активно налегал на еду, восстанавливая силы, и Филипп, наконец, разрешил ему встать с постели. Наутро Птолемей провёл стратега по узкой потайной лестнице в подвальное помещение мемнонова дома. Здесь, возле крепкой дубовой двери стоял молодой человек, на вид чуть старше двадцати, облачённый в льняной панцирь, обшитый железными пластинками, вооружённый гоплитским щитом и кривым мечом-кописом. Масляный светильник, подвешенный на крюк возле двери, освещал гладко выбритое лицо стражника: впалые щеки, прямой нос с небольшой горбинкой, острый подбородок.

– Радуйся, Антигон! – поприветствовал стратега страж, – хвала богам, ты вновь на ногах!

– Радуйся, Селевк, – кивнул стратег.

– Открой, – попросил Птолемей.

Селевк отпер дверь и посторонился. Птолемей и Антигон вошли внутрь маленького помещения, очевидно, погреба, почти половину которого занимали какие-то сундуки.

– Что это? – спросил стратег.

– Серебро, – ответил знакомый голос из-за спины.

Антигон обернулся: возле двери, рядом со стражем стоял Гарпал, сын Махата. Он был одним из друзей детства Александра, в числе прочих собирался вступить в ряды «царской илы», но из-за перенесённой болезни, которая частично обездвижила его левую руку, оказался непригодным к военной службе. Царь, однако, нашел Гарпалу другое занятие, по способностям, назначив его хранителем казны, и в этой должности юноша изрядно преуспел. Во многом благодаря его предприимчивости, умению складно врать с честнейшими глазами, царю удалось получить заем в восемьсот талантов у храма Аполлона Делосского и некоторых других. Правда, почти все эти деньги уже утекли из казны, превращённые в военное снаряжение и припасы.

– Серебро? – переспросил Антигон, – откуда?

– Это царская казна, – ответил Птолемей, – вернее, её часть.

– Вы, что, похитили её?!

– Не всю, – усмехнулся Гарпал, – всю воровать слишком рискованно. Здесь сорок талантов из тех шестидесяти, что царь взял в поход.

– Сорок талантов?! – лицо Антигона вытянулось от изумления, – и Парменион не хватился пропажи?

– Судя по всему – нет. Раз мы ещё живы. Те сундуки, которые он тащит в Македонию, почти не облегчились. Филипповы полновесные золотые статеры там только сверху, а под ними свинцовые снаряды для пращей. Ну, кое-где просто камни навалили.

Стратег хотел возмутиться столь наглым грабежом, но вовремя опомнился. А почему, собственно, царская казна должна доставаться Пармениону?

Сорок талантов серебра… Антигон заглянул в смеющиеся глаза Птолемея и понял, что уже не очень хочет присягать новоявленному царю. Гарпал, звякнув ключами, отпер ближайший сундук. В тусклом свете факела блеснули новенькие тетрадрахмы с профилем Александра.

– Зачем вы их в подвал стаскали? Не вечно же в Лампсаке сидеть. А если придётся быстро убираться отсюда? Как такую тяжесть наружу быстро вытащишь?

– Надёжнее тут, – сказал Гарпал, – меньше глаз и разговоров.

– Кто ещё знает?

– Немногие, – ответил Птолемей, – Селевк, Леоннат, Неарх. По очереди охраняют.

– Больше никто? Не доверяете товарищам?

– Не доверяем, – согласно кивнул Гарпал.

– Пердикка тоже не знает? Он же вроде у вас тут главный.

– Ты у нас главный, Антигон, – нарушил молчание Селевк, покосившись на Птолемея.

Тот и ухом не повёл.

– Мутит чего-то Пердикка, – сказал Гарпал, – мечется. И то ему надо и это. К Пармениону не хочет, хочет к Антипатру, к Олимпиаде поближе. Всё надеется на что-то. Уж два года прошло, как голубку нашу замуж выдали, а он всё вздыхает. Думает, Олимпиада ему Клеопатру отдаст. Ага, только все и ждали худородного любовничка с распростёртыми объятьями.

– Из-за Клеопатры? – Антигон поскрёб подбородок, – ну, он не совсем дурак. Я бы сказал, что сейчас высока вероятность того, что Олимпиада уберется в Эпир. С Парменионом ей точно нечего ловить. Если Пердикка хочет быть при Олимпиаде… Логично рассуждает, коли так. Ну, с недоверием понятно. Он эти деньги царице-матери с поклоном поднесёт, только бы ему дали, чего вожделеет.

– Вот и мы так рассудили.

– А Гефестион? – Антигон посмотрел на Птолемея, – кстати, ты ни разу не упоминал его. Где он?

Птолемей посерьёзнел.

– Рядом с царём.

– С Парменионом?.. – удивился стратег и осёкся, поняв, что означали слова Лагида.

Гарпал покачал головой.

– Мы собирались отвезти Александра в Илион, похоронить рядом с курганом Ахилла. Он бы хотел этого. Но пехота воспротивилась. Что им какой-то Ахилл… – мрачно сказал Птолемей, – Прах Александра должен упокоиться в Эгах, в гробнице царей. Костёр сложили больше, чем у Филиппа. Гефестион лично возложил тело царя на вершину, а спускаться не стал. Достал меч и…

– Понятно…

– Урну с прахом Парменион забрал с собой. Но внутри не только прах Александра, они там оба. И в Аиде не разлучатся.

Некоторое время все молчали, рассматривая сундуки, потом стратег поднял глаза на Гарпала.

– Ты сказал, что золото оставили Пармениону. Почему не серебро?

– Это очень интересный вопрос, – вместо казначея ответил Птолемей.

– «Филиппики» серебром по весу оцениваются, как один к двенадцати, – объяснил Гарпал, – его, Филиппа, серебром, не афинским. Александр отчеканил свои тетрадрахмы немного тяжелее. Понимаешь?

– Нет, – совершенно искренне ответил Антигон.

– Эти монеты, – Гарпал зачерпнул горстью несколько блестящих кругляшей, – дороже эллинских, тех, что мы заняли в храмах и у богатейших ростовщиков Афин и Коринфа. Заёмные деньги мы потратили, а свою чеканку приберегли. У персов монета золотая. Мы рассчитывали на то, что когда возьмём все сокровища Азии, золото упадёт в цене.

– А серебро вырастет! – подхватил Птолемей, – теперь понял?

Антигон медленно кивнул. До него действительно начинало доходить, куда ведут эти плуты.

– Но мы не взяли сокровища Азии, – сказал стратег.

– А вот тут возникает самый главный вопрос, – хитро прищурился Лагид, – чего ты хочешь, Антигон?

3. Власть народа

Афины

Первым её заметил, разумеется, проревс триеры Морской стражи, что курсировала между Пиреем и островом Эгиной, охраняя Саронический залив от пиратов, никогда не переводившихся в водах Эгеиды, особенно в непосредственной близости от таких торговых гигантов, как Афины и Коринф. Длинный силуэт на горизонте сразу привлёк внимание вперёдсмотрящего, и патрульная триера немедленно отклонилась от курса, повернув на восток, навстречу неизвестному, явно военному кораблю.

«Саламиния» шла на вёслах, пурпурные паруса, самый большой из которых украшен вышитой серебром совой Афины, притянуты к опущенным на подпорки реям. Именно это обстоятельство и послужило причиной повышенного внимания Морской стражи, не сразу опознавшей «священную» триеру, одну из трёх в афинском государстве, что выполняли церемониальные функции в гораздо большей степени, нежели военные. «Священные» триеры применялись для отправки праздничных посольств в дружественные полисы, перевозки денег из колоний, доставки важных депеш и возвращения в Афины государственных преступников, пойманных заграницей. Каждая из них отличалась весьма преклонным возрастом и находилась в строю уже не одно десятилетие, периодически переживая ремонты.

Опознав своих, патрульные, тем не менее, на прежний курс не вернулись, продолжая сближение. Недавно отбывшая с флотом Коринфского союза в Азию, чтобы от имени Афин открыть священную войну эллинов против Персии, «Саламиния» не ожидалась так скоро. Она шла в одиночестве, что само по себе было в высшей степени удивительным.

Корабли сближались на встречных курсах. Расстояние между ними быстро сокращалось. По команде гребцы осушили весла, и кормчий провёл корабль в двадцати локтях вдоль борта «священной» триеры, на которой гребцы не оставили работы.

– Эй, на «Саламинии»! – прокричал триерарх, сложив ладони рупором, – Полидект, слышишь меня? Чего-то вы быстро, мы вас в этом месяце не ждали! А где «Парал» и остальные?

– «Парал» отстал, а большая часть кораблей всё ещё в Троаде! – ответили с борта «священной».

Корабли миновали друг друга.

– Весла на воду, право на борт, – распорядился триерарх, а сам прокричал вслед удаляющейся триере, – так что случилось-то?

– Важные новости, торопимся! – долетел уже плохо различимый ответ.

Патрульная триера разворачивалась по широкой дуге.

Триерарх задумчиво почесал бороду.

– Не нравится мне это…

– Сопровождаем? – обратился кормчий к начальнику.

– Нет, я не в том смысле. Чего их сопровождать, свои же и до Пирея рукой подать. Я к тому, что вернулись они рановато. Подозрительно. Ну ладно, то – не наше дело. Ложимся на прежний курс.

Обычно «священные» стояли в Кантаре, торговой гавани Пирея, самой крупной из трёх. Их прибытие и отправление всегда сопровождалось большим стечением народа. Едва они проходили мимо южной оконечности порта, как об их возвращении уже знал весь город и тысячи зевак встречали корабли, заполонив мол Эстионеи и все портовые пирсы. Сейчас традицию нарушили. «Саламиния» шла прямиком в гавань Мунихия, района порта, где стоял афинский военный флот. Для кораблей, идущих с востока, Мунихий ближе.

Никто из высших лиц государства корабль не встречал. Конечно, едва «Саламиния» вошла в узкую горловину бухты, сторожевые на башнях немедленно отправили гонца предупредить начальника порта, но никто из должностных лиц не успел на пирс к моменту, когда у его заросшей мидиями и скользкой от водорослей стенки встала триера. Демад, плотно завернувшись в плащ, накинув на голову его полу, сошёл с корабля никем не узнанный.

В Мунихии почти никогда не бывает такой суеты и скопления народа, что ежедневно можно видеть возле заставленных купеческими кораблями причалов Кантара и Зеи, и Демад, избежав проталкивания сквозь толпу, прошёл быстрым шагом в северную часть города, где сдавались внаём носилки и колесницы. До Афин сорок стадий^[6], нет времени топать пешком. Он очень спешил, не доверяя триерарху Полидекту, который хоть и приходился другом Фокиону, одному из лидеров промакедонской «партии мира», но не отличался сдержанностью языка. Скоро Афины узнают, почему «Саламиния» вернулась так быстро.

Весь путь от Троады Демад никак не мог продумать план действий. Мысли путались. Он даже не решил, кого известить первым, Эсхина или Фокиона. А может плюнуть на всё и вообще уехать поскорее? Пусть крутятся сами, своя шкура дороже. Так ведь осудят заочно и всё равно найдут. Та же «Саламиния» торжественно назад и привезёт. Нет, нужно встретиться, продумать речи в свою защиту. Конечно, Демосфен теперь окажется на коне, но и они не беспомощные щенки. Нужно бороться до конца.