Текст книги "Круги на воде (СИ)"

Автор книги: Евгений Токтаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Радостно встречал лес старых друзей, знакомился с новыми. Многим, очень многим, за зиму забытым, пришла пора вернуться в мир. Они и возвращались.

Человек в длинном плаще, стянутом на левый бок лямкой заплечного мешка, шёл берегом Инаха вверх по течению. шёл не торопясь, осторожно продираясь через нанесённое паводком скопище коряг, прихрамывая на левую ногу и опираясь на толстую узловатую палку. В этом месте дорога лежала у самой воды, но сейчас она почти вся потонула в вязкой грязи, не пройти, не проехать. Вот и приходится обходить затопленные места, широкие крюки делать, через кусты лезть. И чего понесло в такое время? Подождал бы немного, втрое быстрее до цели добрался бы.

Он устал ждать. С момента своего второго рождения он только и делал, что ждал, в равнодушном бессилии провожая день за днём, месяц за месяцем. Поначалу равнодушном, а потом в агрессивном. Забавно, наверное, со стороны – агрессивно-деятельное бессилие. И так бывает. Смешно, да…

Потом он заново учился ходить, раздражённо отпихивая руку помощи: сам. Сусам. И мордой в грязь, неоднократно. На тебе колотушкой боли по ноге и по башке дурной. Зубы сжать, да все по новой. Сам.

Нога гудела, болью награждая хозяина за каждое движение. Попрыгал по кочкам.

«Ладно, сяду на пенёк, съем пирожок».

Человек пристроился поудобнее на подсохшей коряге, предварительно постучав по ней палкой, выгоняя змей. Нет, никому, кроме него, заползти сюда не приспичило. Снял мешок, развязал. Ну, пирожка нету, но кусок хлеба, не слишком чёрствого, аккуратно в чистую тряпицу завернутого, найдется. Вытянул вперёд больную ногу, блаженно зажмурился…

– …теснее, ребята, теснее. Растянуться, как они, всё равно не сможем, так и нечего растопыренными пальцами бить.

Земля содрогалась от топота тысяч ног. Воздух, как плетью, секли взвизги флейт. Цепь круглых щитов, ожерелье Паллады, приближалась. её невозможно охватить взглядом. Куда не глянь – прямо, налево, направо, кругом – всюду щиты, щиты, щиты…

– Какая честь нам, братья! – прогремел Танай, – сейчас мы сразимся с храбрыми гражданами афинскими! Смотрите, как бесстрашно они идут в бой! Вот с кого следует брать пример!

Македоняне рассмеялись.

Когда до горстки бойцов Таная оставалось не более пятидесяти шагов, фаланга остановилась. Она охватывала македонян широкой дугой. В центре афиняне, на флангах – их союзники.

Вперёд вышел человек в дорогом панцире и шлеме. Полосатый чёрно-белый гребень мерно подрагивал в такт неспешной походки. Человек шёл без оружия. Он не стал представляться.

– Македоняне! Сдавайтесь! Мы сохраним вам жизнь.

– Сегодня хороший день, – Танай мечтательно посмотрел на небо, – солнце светит, птицы поют. Кому в такой день захочется умирать?

Андроклид усмехнулся и чуть качнул сариссой в сторону врага:

– Вон, смотри, сколько дураков-то набежало.

– Вот и я о том, – Танай повысил голос, – афиняне, мы на вас зла не держим! Ошиблись, с кем не бывает, в следующий раз умнее будьте, не слушайте картавого! Сдавайтесь, и мы сохраним вам жизнь!

«Пешие друзья» грянули хохотом.

Переговорщик побагровел, повернулся и зашагал прочь. Ему вслед полетели советы, как любящим мужам ловчее становиться раком.

Стена щитов вздрогнула, качнулась вперёд. Танай перехватил сариссу и крикнул:

– Братья, помните, все вы – титаны!

Что есть человеческая жизнь? Полевой цветок, былинка, сорвёшь, не заметишь. Но у иных цветов шипы есть и корнями они за землю цепляются так, что, пожалуй, скорее все ладони раздерёшь в кровь, прежде, чем этот сорняк вырвешь.

…Чья-то оскаленная рожа…

– Ахрг!

Чавкающий звук раздираемой плоти.

Огромное, во все небо, красное солнце сжимается в точку.

– Все, как один!

Он ещё может слышать, значит, жив? Значит…

Молот бьёт по наковальне. Без гулкого лязга, совсем беззвучно. Ничего здесь нет, ничего…

…Едва различимое желто-зелёное пятно висит посреди черноты предвечного небытия уже тысячу лет, а может один вздох. По краям пятно переливается бледной радугой. Ни рук, ни ног. Вообще тела нет. Или все же есть? Вот бы глаза открыть, да на отливку век какой-то дурак свинец пустил. Ну-ка, поднатужимся…

Пятно сжалось в пляшущую рыжую искорку лучины, а в следующий миг оказалось, что и руки-ноги на месте. Вроде бы. По крайней мере, болят. Да ещё как…

Небо с землёй поменялись местами. Нет, нет!

Снова бесплотная тьма…

Холодно.

Свистит ветер, хлопает дверь.

Тишина.

– Сейчас дров подкину, согреемся.

Голос немолодой, мужской, хриплый.

Откуда он?

Дрожат веки, сопротивляются глаза тусклому свету. Для них он сейчас ярче тысячи солнц.

– Ты смотри! Очнулся, наконец! Ну, радуйся, парень!

Чья-то бородатая… Нет. Чьё-то седобородое лицо. Радостное.

«Ты кто?»

– Сейчас, сейчас, напою тебя, как знал ведь, похлёбки-то сварить! Сейчас, парень. На вот, пей.

Губ касается глиняная плошка с чем-то обжигающим.

Из глубины глотки вырывается выворачивающий наизнанку кашель.

«Ты кто?»

– Давай, пей, тебе силы нужны, а то вон, почти в скелет превратился.

«Он не слышит. Или я не могу говорить?»

Все силы в кулак.

– Ты… – снова приступ кашля, – кто?

Старика звали Поликсеном. Он наблюдал за битвой со скальной площадки на крутом склоне Каллидромона, возвышавшейся над местом последнего боя отряда Таная.

Когда сражение закончилось, победители удалились в свой лагерь, а на поле появились сотни рабов. Они выносили раненных и убитых воинов Союза, снимали доспехи с трупов врагов. Поликсен спустился с утёса и смешался с рабами. Он надеялся найти ещё живых, а в случае неудачи, хотя бы вынести с поля тело командира македонян и предать его достойному погребению. Командира он нашел довольно быстро, афинские падальщики ещё не успели добраться до него и снять панцирь и шлем с золотой полосой лохага. Македонянин лежал на спине, сжимая в правой руке, по рукоять красный меч, а в левой – обломок сариссы с острым подтоком. У ног его валялся разбитый в щепки щит. На теле лохага не было живого места, а лицо представляло собой сплошное кровавое месиво. Очевидно, после того, как он упал, афиняне изрядно поглумились над искусным воином, лично отправившим к Перевозчику более дюжины их товарищей.

Нигде по всему полю не наблюдалось такого нагромождения трупов, как здесь, на небольшом пятачке. За истребление горстки так и не покинувших своей позиции педзетайров, афиняне и их союзники заплатили поистине страшную цену. Десять раз пожалел Харидем, что по примеру Ксеркса не засыпал последний рубеж македонян градом стрел, а желая пущей славы, двинул в атаку гоплитов. Слава в итоге встала очень дорого.

Поликсен уже спихнул с мёртвого лохага навалившийся на ноги тому труп афинянина и собирался тащить его прочь с поля, мысленно испросив прощения у остальных павших, что старческих сил не хватит на всех, как вдруг краем глаза заметил, что у одного из мертвецов пальцы левой руки сжались в кулак.

Македонянин ещё дышал. Досталось ему – будь здоров, как всем им. Большая часть ран – не слишком опасна. Глубокий порез на правой руке, пара сломанных рёбер, опять же с правой, неприкрытой щитом, стороны. Неприятно, но и не страшно. Другое дело – сквозная и рваная рана на левом бедре, что у фалангита обычно выставлено вперёд. Ногу пропороли широким листовидным наконечником гоплитского копья. Вырвали с проворотом. Судя по всему, задета кость.

Похоже, получив такую рану, парень упал на колено и его оглушили ударом по шлему. Не просто оглушили – меч-копис, содрав с бронзы синюю краску, скользнул вниз и вонзился в основание шеи. Не глубоко, силу удар уже растерял, но совсем рядом яремная вена. Чуть-чуть бы в сторону… Повезло.

Везучий парень о своём везении не знал и баловнем судьбы не выглядел. Выглядел неуверенно переминающимся в хвосте длинной очереди на ладью Харона.

«Ну, уж нет. Я тебя отсюда вытащу, а там – как боги присудят. Твоему командиру уже всё равно, а ты давай, держись парень».

Поликсен подхватил македонянина под мышки и потащил. Тот еле слышно застонал.

«Ничего-ничего, все будет хорошо».

Старик снял с раненого приметный македонский шлем, способный выдать, и кликнул одного из крутившихся поблизости рабов. Вдвоём они вытащили парня из груды тел, перевязали раны чистой тряпицей, располосованной на ленты. Когда же раб высказал удивление, что они несут раненного вовсе не в сторону Врат, к лагерю афинян, а зачем-то лезут вверх по склону, Поликсен слегка приложил его по темени обухом сыскавшегося за поясом топорика. Не до смерти. Тут уже совсем недалеко пощипывал травку привязанный к стволу маквиса поликсенов мул. Старик взгромоздил ему на спину бесчувственного парня, отвязал животину, цокнул языком и зашагал прочь.

Часть его пути пролегала по той самой знаменитой козьей тропе, которая когда-то вывела персов в тыл Леониду. Только Поликсен заворачивать крюк обратно в Фермопилы не собирался и, когда тропа повернула на восток, он шагнул на другую, не столь заметную, ведущую на юг, в долину Кефиса. На берегу этой реки стоял дом, в котором спустя двенадцать дней после битвы, раненый македонянин очнулся.

– Кто-то из Олимпийцев горой за тебя стоит, парень. Другому бы ногу уже резать пришлось, а ты вроде ещё побегаешь. Ну, по крайней мере, поковыляешь. На своих двоих. Если я что-то понимаю в ранах.

– Где… я?

– У меня дома.

Македонянин попытался приподняться на локте, но без сил рухнул на постель. Облизал губы. Ответ его явно не удовлетворил, но сил допытываться не осталось.

– Ты кто?

– Зови меня Поликсеном. А как твоё имя?

– Андро… Андроклид…

– Вот и познакомились.

– Скажи… мне…

– Потом скажу, отдыхай.

Андроклид сердито мотнул головой, поморщился и закрыл глаза. Лоб его покрылся испариной и старик обеспокоенно пощупал его ладонью, нет ли жара.

Поликсен выхаживал парня, как заботливая наседка. Несколько дней тот метался в бреду, нога покраснела, опухла. Македонянин потерял много крови, и непонятно было, как в нём вообще ещё теплится жизнь, но верно, действительно кому-то из богов он оказался нужен. Поликсен не раз видел, как сгорали люди с менее страшными ранами, как от малой царапины чернели руки и ноги и если их вовремя не отнять, человека можно было числить в покойниках.

Андроклид цеплялся за жизнь отчаянно. Странно говорить такое про того, кто лежит бревном половину месяца и глаза с трудом открывает, а рот разинуть – вообще неподъёмная работа. Поликсен поил его жидкой ухой, отваром из горьких целебных трав. В некоторые дни там попадалась мелко накрошенная зайчатина. Мясо – роскошь на столе живущего трудом рук своих эллина, тем более многие удивились бы, как можно переводить добро на гадящего под себя полупокойника. Ладно, был бы брат или сват, а то ведь – никто, и звать никак.

Это обстоятельство и Андроклида чрезвычайно интересовало, только он о том задуматься не мог, сил не было, спал все время. Но не вечно же в недосказанности существовать? Пора и объясниться.

«Потом скажу».

Ну, раз ладья Харона, судя по всему, откладывается на неопределённый срок, можно считать, что «потом» наступило.

– Почему ты спас меня? Почему, как мать родная, вокруг хлопочешь? Чем я это заслужил?

Поликсен усмехнулся.

– Ничем, паря. Ничем. Не бери ты в голову.

Андроклид нахмурил брови.

– Не могу я понять никак…

– Да что тут понимать. Только голову ломать.

– Скажи дед, а то точно башка расколется.

Поликсен грустно усмехнулся.

– Сын у меня был… – он посмотрел на македонянина, на лице которого отразилась некая, как тот думал, догадка, и оскалился, – на тебя совсем не похож.

Андроклид фыркнул. Поликсен покачал головой и вздохнул.

– А может похож… Был бы… Не дожил он до твоих лет, совсем мальчишкой Танат забрал… И жену, мать с отцом…

– Что же случилось?

– Фиванцы убили.

– Фиванцы? Когда это было?

– Давно, – ответил старик, – во время Беотийской войны^[43], когда фиванцы разрушили Орхомен.

– В Фивах же тогда в большой власти был Эпаминонд? – напряг память Андроклид, – спартанцев бил. Я слышал о нём лишь славословия, что-де – величайший полководец…

– Не отнять, – кивнул головой Поликсен.

– Как же получилось, что он убивал женщин и детей?

– Не он, – старик рассеянно посмотрел на потрескивающую лучину, – и без него нашлось кому. Он всего лишь не мешал…

Он был богат. Очень богат и знатен. Самонадеян и глуп. Все они тогда оказались глупцами, лучшие люди Орхомена. «Хватит под ярмом Фив ходить! Станем жить своим умом!».

И стали. Не учли, что имеют дело с теми самыми фиванцами, которые спартанцев при Левктрах так расколошматили, что у тех веки дёргаются до сих пор, когда вспомнят. Спартанцы. А тут какой-то Орхомен. Побунтовать решил против господина. Сразились, как запишут учёные мужи, сочувствующие побежденным, неудачно. Побили Фивы Орхомен. И наказали. Что такое, Орхомен? Город-раб. Город разрушили, жителей частью к Харону, частью на рынки. Аристократов казнили прилюдно. Один он уцелел, Поликсен. Для того, чтобы тридцать лет в соломенной хижине сидеть. И чего руки на себя не наложил? Труслив оказался, видать. И чем старше, тем трусливее… Ну-ка, кто это такой храбрый судит?

Сначала жил мечтой о мести, да через два года мстить стало некому. Пали Эпаминонд с Пелопидом. В боях оба, смертью славной. А Поликсену что делать? На болоте гнить, подвывая: «Сдохните, Фивы»?

Андроклид внимательно слушал, не перебивая. Он уже догадывался, что к чему.

– А потом пришёл Филипп. И наказал Фивы, повелел Орхомен восстановить. Я домой вернулся. Пусть и дом-то давно уже пеплом обратился и родни никого, а все одно – родина. Я барана в благодарственную жертву Гераклу, предку македонянина, принёс. Да только Филиппа зарезали, как того барана. Я за упокой души его выпил. А Фивы-то опять поднялись, вот ведь, верно говорят, говно не тонет. Но Зевс мои молитвы все же услышал. Пришёл Александр и опять наказал Фивы. Вот уж, воистину, за все. Я среди судей был. Как один проголосовали – городу этому, не быть!

Поликсен вздохнул.

– Потом, что было, сам знаешь. А вот того не знаешь, что за время вашего стояния у Врат, в Беотии два сражения случилось. Малых, конечно, не чета той бойне, куда тебя угораздило. Так, не сражения даже – стычки. Недобитки повылазили, афиняне за них горой, ну и опять козла отпущения нашли – Орхомен, Платеи, Феспии. Все бывшие фиванские подданства обратно удавкой тянут. Уж от господина руины одни, а всё равно…

Андроклид молчал, обдумывая слова старика. Тот внимательно смотрел на него, потом продолжил:

– Я наблюдал за битвой. Как вы одолевали, как вас одолели. Громовержцу трёх баранов обещал, обойдётся. Подумал, не спасу никого, так хоть командира вашего на костёр, его храбрости достойный, возложу. Не смог я сам отомстить, хотя бы так отблагодарю тех, кто за меня отомстил. Да видно, боги от вас, македоняне, тоже отвернулись…

Андроклид закрыл глаза.

Он смог встать с постели, когда среди ветвей уже вовсю пропархивали мокрые пушистые хлопья, мгновенно исчезающие в соприкосновении с, чуть дрожащей, гладью Кафиса. Зима выдалась многоснежной, редкость в этих краях. Дороги и перевалы замело, здоровый не пройдёт, а тут костыль при хромой ноге. Да и куда вообще податься? Что в Ойкумене-то происходит? Спас ли Кратер остатки войска? Как подумаешь, чем разгром при Фермопилах мог обернуться…

Поликсен вывез его с поля боя не в Орхомен, а в ту самую, как он выразился, «берлогу», где обитал все гоы от разрушения родного города до его восстановления Филиппом. Объяснил – спокойнее здесь.

Когда Андроклид уже сносно ходил (с палкой, но все ещё не оставляя надежды, что хромота со временем уйдёт), вместе с Поликсеном они побывали в Китинии, что в Дориде, ближайшем городе. Там, посидев в таверне, потолкавшись на агоре, последние новости узнали. Нерадостные новости. Не было теперь у Андроклида родины. А что было? Говорят, Кратер ушёл в Эпир, к царю, которому все они присягали.

Куда ещё идти? Некуда.

Не знал македонянин, как спасителя отблагодарить, карманы пусты, да и не взял бы тот денег. Допытывался Андроклид:

«Какую службу сослужить тебе, дед?»

Тот только отнекивался.

«Какую службу? Иди уж, парень, живи лучше, чем я. Не прячься в нору, до последнего за родину бейся».

Андроклид открыл глаза и потянулся. Отдохнул малость, пора и дальше путь держать.

Не найдя другого способа выразить признательность, он, как смог, помог старику подлатать обветшавшую хижину. Измучившись за зиму ожиданием, он рванулся в дорогу, едва началось таяние снегов. Отговаривал его Поликсен обождать, да без толку. Махнул рукой, благословил. Выбранил дурака, рассыпающегося в благодарностях, за пустословие. Простились.

Ушёл Андроклид в Эпир. В сущности – куда глаза глядят. В антестерионе пересёк всю Этолию, дошёл до реки Ахелой, её берегом спустился до устья Инаха и пошёл вверх по течению. Незаметно пересёк эпирскую границу. Собственно, не было её, границы-то. Просто местные племена знали, что гора, под которой живут эвританы – это Этолия. А следующая принадлежит долопам – там Эпир. Размытый рубеж.

Поликсен дал македонянину в дорогу кое-каких припасов, но тот берег их, рыбу ловил, силки ставил. Временами встречал Андроклид местных. Они не пытались вредить ему, кто станет опасаться хромого. В некоторых селениях даже встречали, как гостя, доброжелательно, узнав, что он македонянин. От воинского снаряжения у него остался льняной панцирь со вшитой бронзовая бляхой, звездой Аргеадов. Кормили, плату не спрашивая. Заметил Андроклид, что к македонянам здесь отношение сочувственное. Никакого злорадства. Филипп уж точно доброго слова от эпиротов не заслужил, но то дело царей, а простой люд наслышан, что македоняне теперь союзники, привели войско, присягнули и Александру, и наследнику его. Царь многих в стражи границ определил. Не погнушались, служат.

Вот эту стражу и посчастливилось встретить Андроклиду. Он некоторое время колебался, куда идти. Берег Инаха привёл бы его в эпирскую Халкиду, но сердце подсказывало, что встреча со своими более вероятна в Додоне. Пошёл в Додону. Добрые люди путь указали.

До столицы царства по прямой уже недалеко было, орёл за пару часов долетит, если не меньше, но человеку ползти по дороге, петляющей в ногах гор – два дня. Хромому Андроклиду – все три.

Из-за ближайшего поворота донеслось лошадиное фырканье. Андроклид не удивился. Здесь, в срединных долинах, довольно многолюдно, селений побольше, чем в Долопии. На дороге показались люди. Десятка два. Вьючная невысокая лошадка, ведомая в поводу, пара мулов. Все люди с оружием, с походным скарбом. Щиты на плечах или за спинами, шлемы на ремнях подвешены к поясам, на головах македонские береты-каусии.

Давно уже ждал Андроклид этой встречи, а как случилась, так и встал столбом, дар речи потерял. Откинул полу плаща, прикрывавшую голову.

Передний из македонян озадаченно замедлился, пристально всматриваясь в бородатое лицо Андроклида. Тот стоял и улыбался, дурень дурнем. Предводитель воинов вдруг столкнул с плеча на землю щит, выпустил копьё. Неуверенно шагнул вперёд, раз, другой. И, вдруг, побежал.

– Брат! – Неандр орал, как умалишённый, – Андроклид! Живо-о-о-й!

Хрустнули кости. Воскресшего мертвеца мигом окружили радостно гомонящие товарищи, среди которых знакомцев почти половина. Андроклид уже не мог сдерживать чувств и беззастенчиво размазывал Слёзы и сопли по плечу Неандра.

Эфес

– Смотри, смотри, кто здесь прогуливается! Зевс-Вседержитель, да это же Лисипп! Эй, Лисипп, радуйся! Какими судьбами ты здесь?

Высокий, солидного вида муж, одетый в белоснежный гиматий, украшенным чёрным меандром по краю, повернулся на зов.

– Ба! Кого я вижу! Апеллес! Ты что же, только сошёл с корабля?

Лисипп из Сикиона, известный скульптор, неспешной походкой шествовал по пирсу, праздно разглядывая купеческие суда, а окликнувший его человек, художник, знаменитый на всю Элладу, следил за тем, как пара дюжих рабов стаскивала по сходням внушительный сундук. Узнав и приветствовав знакомца, он мигом забыл про свои дела.

– Как видишь. Но вот уж никак не мог ожидать, что первым человеком, кого я встречу в Эфесе, окажешься ты, почтенный Лисипп! Я слышал, ты на Эвбее.

– Кто мог такое выдумать? И в мыслях не было ехать на Эвбею, что я там забыл?

– Значит, ты остался с Антигоном? Признаться, я удивлён. Тебя же столько связывало с македонским двором.

– Верно, с двором Филиппа и Александра. А Парменион, Антипатр… До них мне не было дела и тогда, теперь же, когда оба они лишь тени в Аиде – и подавно.

– А знаешь, что говорят в Афинах про поход Антигона?

– Уж догадываюсь, что ничего хорошего.

– «Разбойничий набег шайки авантюристов».

– Что, до сих пор так говорят?

– До сих пор.

– Остаётся лишь посочувствовать Демосфену. Полагаю, ему все труднее дурить головы гражданам афинским столь неумной пропагандой. Нет, дорогой друг, Антигон вовсе не главарь шайки разбойников. Он – истинный вождь! Я несказанно благодарен богам, что мне выпал жребий жить в это славное время. Мы живём в эпоху титанов! Череда несчастливых событий пресекла нить судьбы многих славных мужей, способных вырвать Элладу из болота междоусобиц и повести к великой цели. Ификрат, Филипп, Александр мертвы, но смотри, поход продолжается! Другие люди мгновенно занимают место павших, а это значит, нет никакой случайности в успехах македонян. Случайностью было возвышение Фив при Эпаминонде, но сейчас любой из друзей покойного царя способен продолжить его дело. И продолжает. Как мне не быть в такой момент в первых рядах тех, кто несёт свободу эллинам? Как не запомнить их лица, не запечатлеть на века в бронзе? Иметь возможность и пренебречь ею – кощунство. Поэтому я здесь. Что же привело тебя?

Апеллес улыбнулся.

– Ты, верно, не знал – я ведь родился в Эфесе. Много лет назад уехал в Афины, сейчас же, когда моя родина сбросила с себя оковы персидского рабства, я поспешил увидеть её, обновлённую. Признаться, я тоже хотел было ехать в войско Александра, но горестные вести с Граника, последовавшая война с Антипатром, остановили меня.

– Неужели ты расстался с Фриной? Или она все же последовала за тобой?

– Увы, Мнесарет стала слишком капризной и совершенно невыносимой. Она не пожелала путешествовать со мной. Мы расстались. Но я приехал не один, – Апеллес повернулся и поманил невысокую девушку в длинном ионийском хитоне и тонком шерстяном плаще-хлене, наброшенном на голову, скромно стоявшую поодаль.

Девушка приблизилась, бесчисленные складки хлены мягко качнулись в такт её движению.

– Позволь представить тебе, почтенный Лисипп, приёмную дочь Мнесарет, Таис.

– Таис? – поднял бровь скульптор, – я наслышан о тебе. Не только в Афинах говорят, что в танце ты способна посрамить Харит^[44].

– её и называют четвёртой Харитой, – улыбнулся Апеллес.

– Зачем ты повторяешь измышления досужих людей, – зарделась девушка, – завистливы боги.

– Только не Хариты, – засмеялся художник, – те, чей удел веселье и радость, не испытывают чёрной зависти.

– Воистину, так – подтвердил Лисипп, – полагаю, вы путешествуете вместе, как художник и его модель?

– Нет, – засмеялась Таис, – сейчас никого из художников не интересует женская красота. Все забыли о нашем существовании, возбуждены победами македонян и поглощены изображением воинов, пишут сцены сражений.

– Как, и ты тоже? – расхохотался скульптор, – поистине, ты совершенно права, Таис! Нет для художника темы сейчас важнее, чем прославление великого похода за освобождение Ионии!

– Мужчины! – возмущённо фыркнула гетера, – разве может Арес одолеть Афродиту?

– Вот отличная тема для симпосиона, – подмигнул скульптор.

Апеллес пропустил эти слова мимо ушей.

– Твоя мастерская сейчас здесь? Над чем трудишься?

Кто о чём, а хромой о костылях.

– Я замыслил поставить памятник на месте битвы при Гранике. Заказчиком выступил сам Антигон. Работа начата недавно. Но к чему пустые слова, я приглашаю вас в мою мастерскую! Организовал её здесь три месяца назад.

– Мы, несомненно, нанесём тебе визит, дорогой друг, но сначала нам следует устроиться здесь. Ведь старый родительский дом я давно продал. Ты, случайно не знаешь, кто теперь в Эфесе является проксеном Афин^[45]?

– Апеллес, – сделал обиженное лицо Лисипп, – неужели ты думаешь, что я заставлю тебя искать государственный заезжий двор, отказав себе в удовольствии лично оказать гостеприимство? Остановитесь у меня! Моя мастерская полностью в твоём распоряжении!

– Мы не стесним тебя?

– О чём ты говоришь, конечно же нет! Эй, рабы, отнесите вещи этого почтенного господина и его спутницы в дом Гармодия, что стоит между агорой и театром. Узнаете его по двум львам, поддерживающим ворота.

– Кто такой этот Гармодий?

– Он тоже был скульптором. Статуя Филиппа в храме Артемиды, разрушенная олигархами – его работа.

– Был?

– Бедняга погиб в уличном бою, когда эфесцы восстали против Сирфака и персов. Я знавал его прежде, поэтому сын мастера, ушедший сейчас с войском Антигона, предоставил в моё распоряжение дом и мастерскую. Хороший был человек и мастер отменный. Жаль его.

Дом Гармодия располагался в восточной части города, довольно далеко от порта, но почти до самого его порога путь Лисиппа и его гостей пролегал по главной улице Эфеса, достаточно прямой и просторной для того, чтобы быстро достичь цели, не толкаясь локтями в узких лабиринтах. Когда они дошли до ворот со львами, Лисипп вновь предложил сегодня же вечером устроить симпосион.

– Не каждый день я принимаю сразу две знаменитости. Твоя слава, Таис, далеко обогнала тебя. Быть в эти дни в Эфесе и не попытаться увидеть танец четвёртой Хариты – глупость, не имеющая оправданий. А если ты откажешься – по меньшей мере, совершишь святотатство!

– Не откажусь, – улыбнулась Таис, – и, может быть, там мы вернёмся к упомянутой тобой теме.

– Отлично, пойду, распоряжусь насчёт приготовлений, а вас прошу осмотреть мою мастерскую.

– Ты что, Лисипп, покажешь незаконченную работу? – удивлённо спросил Апеллес.

– Ты, дорогой друг, мне не конкурент, так почему нет?

Апеллес покачал головой. Таис понимала причину его удивления: художники – суеверный народ. Хотя, судя по всему, бывают исключения.

Лисипп удалился, а раб-домоправитель провёл Апеллеса и его спутницу во внутренний дворик, превращённый прежним хозяином в мастерскую. Афинянка, не смотря на свою известность, прежде не удостаивалась чести служить моделью для скульптора и с интересом рассматривала глиняные и восковые наброски, в основном головы и погрудные портреты мужей. На большом деревянном столе под навесом разместились двенадцать восковых фигур. Каждая в высоту чуть больше ладони. Воины в одинаковых льняных панцирях, но разнообразных шлемах, высоких фригийских и широкополых беотийских, вооружённые и безоружные, застыли в различных позах. Один из них лежал на земле, без шлема, его голову придерживал в руках, словно баюкая, высокий, но сутулящийся, коленопреклонённый человек. Рядом ещё двое. Один, присев на колено, прикрывал лежащего щитом. Рука, сжимающая меч, отведена для удара. Другой, чуть в стороне, одевал шлем, украшенный длинными широкими перьями, прикреплёнными по обе стороны гребня. Позади восемь конных фигур, летящих в атаку гетайров.

– Александр… – прошептала Таис.

Апеллес кивнул.

– Вот, на коленях, Гефестион. Щитом их прикрывает, судя по всему, Клит. А шлем царя одевает…

– Птолемей.

Так странно было видеть его здесь. Набросок будущей работы, восковая фигурка не отличалась многочисленностью деталей. Лицо обозначено условно, неузнаваемо, но это именно он, Птолемей Сотер, спаситель войска. Миг его торжества. Людская молва выплеснула славу за пределы Азии. Здесь он – воин в сердце битвы, решительный и отважный. Миг – и он, взлетев на коня, поведёт за собой «друзей», а споткнувшаяся было Ника, обопрётся о его надёжное мощное плечо. Таис никогда ещё не видела его таким, помнила другим и это воспоминание о горячем, вызывающем трепет прикосновении, огоньком пробежало по её телу, опалив каждую мельчайшую его частичку.

– Тот лучше, – где-то далеко-далеко за пределами Ойкумены прозвучал голос Апеллеса.

Таис повернулась: художник стоял у другого стола, где разместился ещё один макет, гораздо менее проработанный, изображавший Александра верхом на Букефале в окружении конных «друзей». Апеллес подошёл к гетере.

– Лисипп прав, что забросил ту работу, она получилась бы мертворождённой, а эта заставляет сердце сжиматься, она полна движения, жизни. Воображение само дорисовывает битву, ревущую вокруг.

– В глаза бросается, – сказала афинянка, – эти три фигуры заметно отстоят от остальных.

– Лисипп отделил мёртвых от живых.

– Они будут стоять на постаменте, словно разрубленном мечом, – прозвучал голос скульптора из дверей.

Таис повернулась к нему.

– Спасибо тебе, Лисипп. Я никогда прежде не видела, как скульптор творит то, от чего мы потом не можем глаз оторвать.

– Ты говоришь, поистине страшные вещи, Таис. Никто не предлагал тебе послужить моделью? Неужели Афины настолько оскудели мастерами или те разучились видеть женщин?

– Не знаю, – улыбнулась афинянка, – может быть, их так напугало судилище Мнесарет? Но ведь все разрешилось благополучно. Пракситель заслужил венок первенства за то, что изобразил Афродиту обнажённой, однако, немало моих сестёр по ремеслу представали прежде в образах богинь и они во всех смыслах были достойнее меня.

Лисипп прищурился.

– Не лукавь, афинянка. Боги щедро одарили тебя, но и плата за это должна соответствовать. Ты способна затмить Фрину, так не отказывайся прославлять Афродиту своей красотой, увековеченной в бронзе или мраморе. Помни – в том твоё предназначение, коли уж судьбе было угодно избавить тебя от участи быков приносящей невесты!

– Я думаю, недолго ждать того, кто вызовется повторить подвиг Праксителя, – сказал Апеллес, – а я считаю создание Афродиты Книдской не иначе, как подвигом.

– Может им станет наш гостеприимец? – предположила Таис.

– Уволь, – сделал отстраняющий жест Лисипп, – моё призвание в служении Аресу, а не Урании.

Афинянка улыбнулась.

– Ты служишь одному из супругов, а Апелеес никак не может разорваться меж ними. Моей матери он все уши прожужжал о своём желании изобразить Афродиту Анадиомену, Пенорождённую, но стоило на востоке забряцать оружию, как он, бросив все дела, сорвался на войну, как в море со скалы прыгнул.

– Увы, это так, – развёл руками художник, – увлекающийся я человек. Не могу сидеть на месте. Может потому мой удел – холст, что он не приковывает меня к одному городу, подобно мастерской скульптора. К тому же, я вечно стеснён в средствах, отливка статуи в человеческий рост – мне была бы не по карману. Кстати, Лисипп, а какой величины ты замыслил памятник Александру?

– Как можно больше. Это сражение захватило дух и уже несколько месяцев не даёт мне покоя. Однако, ты прав, насчёт средств. Я замыслил отлить мой «Граник» в коринфской меди, чтобы не тускнеющий золотистый оттенок бросался в глаза с любого расстояния. Но затраты предстоят чудовищные, ведь медь, золото и серебро требуются почти в равных долях. Вряд ли всех моих накоплений хватило бы даже на половину фигур в человеческий рост. Антигон, мой заказчик, так же не обладал свободными средствами и мог себе позволить лишь одну статую Александра. В лучшем случае – конную. Я уже решил было отказаться от этой затеи, но совсем недавно из Сард прибыл Менелай, сын Лага и привезённые им вести вновь пробудили надежду.