Текст книги "Круги на воде (СИ)"

Автор книги: Евгений Токтаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

Столько времени у таксиарха не было. Согласно плану Эвмена и Александра, выступить в поход войско должно было в метагейтнионе^[60]. Вторжение подгадали к уборке урожая, чтобы только-только сложенный в амбары хлеб достался Александру.

Побеседовав с казначеем, изучив ситуацию, в которой оказался Ионийский Союз, Кратер понял, что с Линкестийцем придётся разбираться в одиночку. У Антигона хватало своих забот. Тратить полмесяца чтобы услышать все то же самое из первых уст? Кратер был опытным стратегом, не только железкой махать умел. Он видел, что его не пытаются обмануть. Так и пришлось отплыть восвояси ни с чем. В Эпире о его неудаче ещё не знали.

Эакида раздражало беспечное отношение брата к угрозе с юга, которая ему представлялась совсем не шуточной. Александр возражал, что Афины вцепились в Амфиполь, о чём даже уже бабы на агоре судачат.

– Не станут они воевать в двух местах одновременно.

Эакида эти доводы не убеждали. На островах у побережья Эпира что-то происходило. Что?

Афинам нужна Керкира. Они никогда не скрывали своих устремлений обладать этим островом, важнейшим в торговле с Италией и Сицилией. Керкира в данный момент состоит с горным царством в дружеских отношениях. Афинский флот, господствующий в западном море, держащий ключи от морских ворот Эпира, в десять раз хуже любого пиратского набега. Такого удушья эпирская торговля не переживёт.

Но Александр, подзуживаемый Мирталой, полностью отдался безумной идее завоевания Македонии. Он не слышал Эакида.

Вечером к царскому брату зашел Аэроп.

– Один человек хочет встретиться с тобой.

– Кто такой?

– Он не назвал себя и мне незнаком, но показал симболлон. Такой был у одного из наших лазутчиков в Этолии.

– Вот как? И ты его не знаешь?

– Нет. Это точно не наш человек. Задержать его и допросить? С пристрастием?

– Нет, не стоит. Хочет говорить, поговорим. Приведи его.

Аэроп повиновался.

Вошедший человек скрывал лицо широкими полями фессалийской шляпы, глубоко натянутой на уши. Он покосился на Аэропа, который замер в дверях, подобно статуе, скрестив руки на груди, и снял её. Комнату освещала всего одна свеча, её вздрагивающее пламя не давало, как следует, рассмотреть лицо незнакомца. Эакид встал из-за стола, за которым допоздна читал отчёты сборщиков податей и подошёл вплотную к вошедшему.

– Ты кто такой?

– моё имя ничего не скажет господину. Сейчас я служу устами Ликурга, стратега афинского, предводителя филы Леонтиды. Считай, что ты говоришь с ним.

Эакид не удивился. Он давно ждал, что Афины обозначат свой интерес к Эпиру. Сын Ариббы посмотрел на Аэропа – по лицу того и вовсе нельзя было предположить, что он живой человек.

– Что же граждане афинские, желая поговорить, прислали к нам не посольство, а человека, таящегося в ночи, словно вор?

– Я вижу, господин раздражён, – спокойно ответил посланник, – я должен всего лишь передать сообщение Ликурга, и не отниму у тебя много времени, сын царя Ариббы.

Слова произнесены. Имеющий уши – да услышит. Эакид глухотой не страдал.

– Говори.

– Стратег предлагает тебе, Эакид из рода Пирридов, встретиться с ним через десять дней на острове Левкада для важного разговора.

– В Эпире правит царь. Почему бы Ликургу не встретиться с ним, если он хочет обсудить какие-то вопросы, касающиеся Эпира?

– Ответ на этот вопрос стратег не вкладывал в мои уста.

– То есть я должен поехать на встречу, не зная её целей? Зачем мне кот в мешке?

– Стратег ожидал, что господин Эакид может не заинтересоваться его предложением. Он велел передать, что хотел бы обсудить с тобой, сын Ариббы, как лучше использовать тех воинов, что собрал твой брат.

Эакид дёрнул щекой. Посланник едва заметно прищурился.

– Что мне передать моему господину?

– Ступай, – сказал Эакид и отвернулся к окну.

Посланник слегка наклонил голову и шагнул назад.

– Ответа не будет?

– Я сказал, ступай.

– Стратег Ликург будет ждать тебя на Левкаде через десять дней, – переступив через порог, напомнил посланник.

За окном трещали цикады.

– Аэроп, проследи, чтобы он нашел дорогу до городских ворот.

Сын Ариббы провёл рукой по лицу, стирая испарину.

Солнце за день так пропекло воздух и стены царского дворца, что не было и намёка на долгожданную ночную прохладу.

«Они знают про войско. Они ждут нашего удара и готовы к нему. Никакой внезапности не будет. Они настолько самоуверенны, что, не таясь, смеются над нами».

Рассказать Александру? Станет ли слушать? В последние дни он стал совершенно одержим войной. И откажется ли он от вторжения в Македонию? На войско потрачены колоссальные деньги, ополченцам обещана добыча, произнесены пламенные речи. Плюнуть на все это и растереть? Но ведь намёк недвусмысленный: «С кем это ты воевать собрался? Только сунься в Македонию, моментально найдется управа». Так рассказать Александру или нет?

Негромко стукнула дверь: вернулся Аэроп. Эакид, не оборачиваясь, спросил.

– Что ты скажешь, старый друг?

Дядька помолчал немного, потом пробасил:

– Все это может оказаться игрой. О каких воинах идёт речь? Конечно, им известно, что к нам пришёл Полиперхонт. «Использовать тех воинов, что собрал твой брат»… Они не знают ничего о наших силах и пытаются по твоему поведению вызнать намерения Эпира. Или они знают все, и тогда слова посланника следует рассматривать, как прямую угрозу.

– Мне именно это сразу пришло в голову. Как поступить?

– Я уверен, Александр предпочтёт первое толкование.

– Пожалуй, – согласился Эакид.

– А мы слепы и глухи.

– Верно…

Эакид сам себе помассировал затёкшую шею. Помолчал какое-то время.

«Сын царя Ариббы… Ублюдок. Бессонная ночь теперь обеспечена».

– Подготовь корабль.

Аэроп кивнул и вышел прочь.

12. Друг правды и справедливости

К северу от города Арбелы

Над выгребными ямами роились тучи мух, и стояло нестерпимое зловоние. Всадник, прикрывая нос и рот полой длинного головного платка-яшмага, осадил коня возле согбенного старца, что деревянной лопатой сгребал конский навоз и накладывал в тачку.

– Эй, старик, давно ли ушло войско?

Старик распрямился, насколько смог, опершись на лопату, и поднял на всадника белесые глаза.

– Чего молчишь? – всадник нетерпеливо шлёпнул плетью по своему кожаному сапогу, – отвечай быстро!

Дед не ответил.

– Ты глухой? – всадник повысил голос, растопырил пальцы обеих рук прямо перед лицом старика, – сколько дней прошло? Пять? Десять?

Дед смотрел немигающим взором и молчал.

Устав ждать, всадник выругался, осквернив свои уста именем Ненавистного. Старик невозмутимо вернулся к работе, не обращая на гонца внимания, словно тот был пустым местом. Однако, все же буркнул себе под нос:

– Два дня уходили, два дня, как ушли.

– Чего? Какие два дня?

Старик не ответил, сетуя про себя, что Молодёжь пошла совсем бестолковая. Суетятся, руками трясут, сотню слов за раз говорят, а ни себя, ни других не слышат. Чего ему не понятно? Разве может такое огромное войско сняться с лагеря за один день?

Он вывалил в тачку очередную лопату.

Всадник опять ругнулся, толкнул пятками бока нетерпеливо пританцовывающего жеребца, и помчался прочь, на северо-запад.

Старик даже не посмотрел ему вслед, мысли заняты другим.

Воины великого царя отобрали почти всех овец. Приговаривали:

«Мы тебя, дед, идём защищать от злых яванов. Не накормишь нас, как следует, они придут и тебя, как барана, на вертел насадят. Но ты не бойся, мы этих детей дэвов побьём».

Он не роптал. К чему? Молодые ропщут, глядят исподлобья, получая за это удары плетью. Не понимают, что таков миропорядок, заведённый Премудрым Господином и Благими Бессмертными. Каждый баран – божественная благодать царя, и по первому требованию любой из «стоящих в колеснице» может его забрать. Большому войску надо много баранов.

Старик вновь погрузил лопату в навоз. Воины забрали овец и оставили после себя горы дерьма. Что ж, и оно на пользу. Нужно его собрать, перемешать с соломой, утрамбовать ногами в деревянных рамах. Высохнет под палящим солнцем – превратится в кизяк, пищу огня. Владыка Атар^[61] добр к человеку, но сам собой очаг не разгорится. Кто не работает, тот не ест.

«А эти, отец?» – возмущаются молодые, – «они разве работают? Только жрать горазды!»

«Их дело – сражаться и умирать по слову великого царя».

«Разве это работа? От такой тьмы войска яваны разбегутся, как мыши по норам. Никто из этих бездельников и меча не обнажит. А баранов наших сожрали…»

Дед лишь качал головой. Он был очень стар, успел услышать первые слова сыновей своих внуков. Годы согнули его спину, помутили взор. Он едва помнил вчерашний день, но зато события, давным-давно канувшие в тёмную бездну времени, выплывали из глубин памяти, как наяву. Семь десятков лет назад, когда он был мальчишкой, здесь прошло войско яванов. Это были странные люди, чужие от пят до макушки, увенчанной у каждого волосяным гребнем. Это были сильные, смелые люди. Отец рассказал ему, что яваны шли на свою далёкую родину, непобежденные в битве, а многие тысячи воинов хшатрапавов Мидии и Вавилонии, пытались перебить эту горстку чужеземцев. Пытались, но так и не смогли.

Разбегутся яваны, как мыши по норам? Едва ли.

Он поведал своим внукам эту историю, те призадумались. Спросили деда:

«Что же ты ничего не сказал об этом воинам великого царя? Они самонадеянны, думают, враг слаб. А вдруг тот одолеет? И придёт сюда, на нашу землю?»

Старик не ответил, лишь усмехнулся. К чему сеять слова попусту. Молчание – золото. Кто захочет понять – тот поймёт. Тому же, кто смеётся над врагом, речи ума не добавят.

С востока на запад, с севера на юг, докуда хватает остроты глаз, раскинулось море. Море трав. Оно дышит, живёт. В глазах пестрит от многоцветья травяного ковра, словно исполинским мечом рассеченного надвое. Бурый шрам тянется через державу владык Парсы на сотни парасангов с юго-востока на северо-запад. Царская дорога, древняя, как само время. Иные, услышав такое утверждение, скажут, что оно произнесено для красного словца, ведь дороге всего-то пара веков, она проложена во времена царя царей Дарайавауша, первого с таким именем. Знающие возразят на это, что волей великого хшаятийи его трудолюбивые подданные лишь соединили, кое-где перемостив заново, древние пути владык Ашшура. Потому-то Царская дорога соединяет крупнейшие города державы персов не по кратчайшему пути.

Так или иначе, но именно сын Виштаспы превратил дорогу в, поистине, одно из чудес света. Местами она замощена тёсаным камнем, через каждые десять стадий стоят столбы, указывающие расстояния, а на развилках ещё и направления обозначены. Путник знает, что пройдя очередные четыре парасанга, дневной пеший переход, он найдет стол и кров на специально обустроенном дворе. Царские гонцы получат здесь свежих лошадей. Уставшего немедленно сменит новый гонец, и послание продолжит свой путь без остановки, летя быстрее журавлей в отдалённые уголки державы. Но даже этого показалось мало царям, и они повелели устроить на вершинах ближайших гор сигнальные посты, позволяющие передавать сообщения ещё быстрее, с помощью костров в ночную пору и отполированных до зеркального блеска бронзовых щитов, отражающих солнечные лучи днём.

Тысячи купеческих караванов проходят Царской дорогой. Тяжёлые кибитки, увлекаемые парой или четвёркой степенно вышагивающих волов, неспешно катятся по безлесной каменистой Каппадокии, предгорьям Армении, безлюдной мидийской степи, плодородным низинам к востоку от Тигра.

Ветер гудит в ушах путников, приглушая все прочие звуки: низкий рёв быков и верблюдов, ржание лошадей, окрики всадников, звон бубенцов, топот копыт.

Пряный запах трав дурманит, он способен свалить с ног. Скрипят большие, почти в рост человека, колеса, перекатываются через неровности дороги, заставляя вздрагивать серую войлочную крышу кибитки.

Царской почте требуются считанные дни, чтобы передать эстафетой письмо из Сард в Сузы. Купец совершает такое же путешествие за месяц или два, а войску требуется три месяца. В начале лета бесчисленные рати великого царя царей выступили из Вавилона на север и, пройдя до города Арбелы, на много дней встали лагерем в ожидании подхода дополнительных сил.

Последним к войску присоединился отряд, ведомый Бессом, правителем Бактрии. Этот человек, властвовавший над одной из самых отдалённых хшатр державы, состоявший в родстве с Ахеменидами, повинуясь своему долгу хшатрапавы, «младшего царя», привёл две тысячи тяжеловооружённых всадников. Ядро их составляли сыновья знатнейших семейств Бактрии и Согдианы, бойцы поместной конницы. Каждый из них получил от владык Парсы на прокорм «надел коня» – землю с крестьянами, которые, не будучи рабами, платили всадникам оброк, обеспечивая их всем потребным для жизни. У тех же единственным занятием была воинская служба. Они должны приходить под знамёна царя по первому зову. С конём, при оружии, в доспехах и со всеми необходимыми припасами. Если сын такого воина выражал желание послужить царю царей, так же, как его отец – надел становился наследственным. Так создавалось сословие «благородных». Бактрийцы и согды славились, как отличные бойцы тяжёлого конного строя. Этим они превосходили персов, отдававших предпочтение луку, потому царь царей всегда звал их с собой на любую войну.

Кроме них в отряде состояли три сотни юношей из народа доителей кобыл, обитавших в Великой степи, которую делят на части полноводные реки, Окс и Яксарт. Эти племена, саки и массагеты, считали себя независимыми от власти владык Парсы, но охотно участвовали в походах, привлекаемые жаждой наживы. Только позови их Молодёжь, мигом соберутся в лихие ватаги, знай, успевай следить, дабы не пограбили по дороге мирных землепашцев.

Завершив четвёртый дневной переход от Арбел, войско встало лагерем на берегу реки Бумсла, возле селения, именуемого «Хлевом верблюда». Солнце клонилось к закату, ветер стих и весь лагерь заволокло дымами от костров.

Дров в степи взять негде. Их везут в обозе только для царского очага. Для большей части двора и самых знатных вельмож ужин готовят, используя кизяк. Хорошо высушенный, он лёгок, но занимает много места и потому не все могут его себе позволить. Простые пешие воины обходятся без костров, довольствуются припасёнными лепёшками, размачивая их водой или вином. Проще всего кочевникам, для них походные неудобства – сама жизнь. Сжевал кусок вяленного мяса, запил кумысом и спать.

Вчерашние землепашцы, согнанные под знамёна великого царя, с завистью втягивали ноздрями восхитительные ароматы, распространяющиеся от шатров знати, приговаривая: «Бедный человек ест пилав, богатый человек ест только пилав».

Воистину так. Ни один из бактрийских вельмож не доверит приготовления пилава рабу. Знатные воины не гнушаются сами его варить в походе – это благородное занятие. Потому-то сейчас им и занимался седобородый богатырь, самый старший из согдийских всадников, сидевших вокруг большого казана.

– Эй, Хоршед, а сливы где взял?

– Да там же, где и барана, в селении, у местных.

– Какой-то он у них тощий…

– Это да, хорошо бы пожирнее.

– Дома у себя зарежешь жирного барана, а здесь уж, какой есть. И так местные волками смотрят.

– Плетей давно не получали! Мы не крадём, а законно отнимаем! Воинам великого царя позволено.

– Дома… – вздохнул один из воинов, – увидим ли ещё дом? И чего нас потянуло сюда, за тридевять земель?

– Чего опять затосковал, Видафарна?

– Он все мечтает, что Ухшатра отдаст за него дочь.

– Роухшана дитя ещё, – грозно посмотрел на товарищей седой.

– Ничего, – уверенно сказал Видафарна, – три года подожду. Отдаст. Если не сгину в чужих краях…

– Не скули.

– Таков долг азадана^[62] – следовать за своим повелителем, – наставительно проговорил седой, – или ты страдаешь, что Пресветлый Михр не дал тебе родиться крестьянином?

– Да и чего по малолетней девке вздыхать, – заговорщическим тоном прошептал сосед Видафарны, – там, в этом самом Хлеву верблюжьем, я среди навоза такую паву видел. В самом соку, м-м-м, Ширен^[63]!

– её так зовут, что ли? Ты уже и имя успел узнать?

– Титьки большие у неё?

– Как дыни!

– Дыни? Дыни я люблю, – мечтательно протянул ещё один юнец.

– Ишь ты, любитель выискался! Да кто на твой хилый стручок позарится?

Несколько воинов рассмеялись. Любитель дынь набычился.

– Кто её мнения спросит! Я мужчина, как захочу, так и будет!

– Я бы на твоём месте не заглядывался на селянок, – раздался от входа в шатёр низкий голос, исполненный силы и уверенности.

Воины обернулись: там стоял человек чуть старше средних лет, темноволосый, бородатый, как и они, одетый в сходную одежду, широкие штаны с рубахой, расшитой цветами, мягкие сапоги и кожаную шапку. В ушах, как и у всех, серебряные серьги. Лишь узорчатые браслеты на запястьях и акинак^[64] в лакированных ножнах, с золотыми накладками, более дорогой, чем у остальных азаданов, говорили о том, что этот человек даже среди «благородных» возвышен властью. Должность его называлась – «шатапатиша», сотник, хотя он командовал куда большим отрядом.

– Уличённого в насилии оскопят, – сказал шатапатиша, – вы не дикие горные племена грабите, а находитесь на землях, где живут мирные землепашцы, верные подданные великого царя, друга правды и справедливости, да продлит Ахура Мазда его дни. Закон здесь для всех един, будьте вы хоть трижды азаданами в Сугуде^[65].

– Все равны перед хшаятийей, но парсы всех равнее, – проворчал седой.

– А за такие речи, Хоршед, можно лишиться головы, – сказал шатапатиша.

– Как будто ты сам, Спитамана, никогда об этом не задумывался, – огрызнулся седой.

Шатапатиша ответить не успел, его внимание привлёк человек, подошедший к шатру. Как и сам Спитамана, он был согдийским вельможей, но носил длиннополый мидийский кафтан с драпировкой на плечах и узкими рукавами.

– Ты куда пропал? – спросил его шатапатиша, – я тебя потерял.

– Садись с нами, Ухшатра, – пригласили подошедшего воины, – сейчас есть будем, почти готово.

– Ты же сам послал меня к Бессу, – сказал Ухшатра, присаживаясь в круг.

– Не думал, что ты так долго проходишь. Что сказал Бесс?

– Ничего. Его срочно вызвали в ставку великого царя. Некогда ему, видите ли, разбираться с пьяными саками. Ты утихомирил их?

– Да, разошлись, но подчиняться по-прежнему не желают, шакальи дети. Только силу понимают…

– Зачем великий их вообще тащит на войну? – спросил один из воинов, – они же дикие совсем.

– Потому что они хороши в драке, а платить им не надо, достаточно добычу посулить, – ответил шатапатиша.

– Они в своих степях в драке хороши, – возразил Хоршед, – мне отец рассказывал, а он от деда слышал, что когда великий Хшаяршан полтораста лет назад ходил за море воевать с яванами, он тоже брал с собой саков, только от них там толку не было. Их тогда пешие яваны побили в каком-то ущелье. И была-то тех яванов малая горстка. Вот и сейчас мы не в степь воевать идём. Чего таскать с собой саков?

Согды изрядно недолюбливали своих кочевых соседей. Когда те начинали похваляться доблестью, рассказывая о том, как разбили некогда войско персов, убив самого царя Куруша, доителям кобыл припоминали их вековой давности позор, превратившийся в сказку, обраставшую все новыми и новыми удивительными подробностями. Не так уж много свидетелей той битвы добралось до Согдианы, но ведь несложно из мухи сделать слона. Особенно упирали согды на обидную деталь: саков, великолепных наездников, разбили пешие.

– Вино, – один из воинов протянул Ухшатре кожаный бурдюк.

Тот благодарно кивнул.

– Интересно, зачем Бесс потребовался ко двору? – задумчиво произнёс Спитамана.

– Чего гадать? – сказал Ухшатра, – может быть тысяча причин. Он же родственник Ахеменидам, может быть, великий хшаятийя пригласил его разделить с ним стол.

– Не думаю. Я слышал, прибыл гонец с запада. Должно быть что-то серьёзное случилось, раз государь решил созвать совет.

– Скоро узнаем, – зевнул Ухшатра.

* * *

Царский шатёр стоял на деревянном помосте, высотой в четыре локтя, уменьшенной копии террас, на которых возведены дворцы столиц державы Ахеменидов. Походный дом царя царей ежедневно собирали и разбирали несколько сотен человек, а перевозили на пятидесяти повозках.

Эллины, что постоянно в числе великом толпились при дворе благоволившего к ним царя, будучи воспитаны в скромности, характерной для их небогатой родины, поражались неумеренной роскоши, царившей вокруг. В своих письмах и записках они, не скрывая удивления, наперебой повторяли невозмутимое речение придворных о том, что: «царь царей никогда не расстаётся со своими близкими людьми и любимыми вещами». Близких у хшаятийи не менее тысячи: его семья, целая армия родственников, наложниц, преданных слуг. Дарайавауш постоянно путешествовал между своими резиденциями в Вавилоне, Экбатанах и Сузах, а любимые вещи всегда сопровождали его, превращая царский караван в гигантскую змею, протяжённостью способную поспорить с немалым войском.

Некоторые эллины смотрели на все это с нескрываемой завистью, другие неодобрительно качали головами, но сами азиаты не видели в блеске царского двора ничего дурного.

Шатёр состоял из нескольких помещений. Покои государя соединялись с канцелярией, которой заведовал хазарапатиша, командир тысячи царских телохранителей, а по совместительству – начальник над шептунами, «глазами и ушами хшаятийи», распорядитель приёмов, без ведома которого никто не мог входить в покои повелителя. Исключение делалось лишь для матери, старшей жены и детей великого царя. Главам семи самых влиятельных родов Парсы попасть на приём так же не представляло труда: начальник стражи, сотник арштибара^[66], в свой черёд охранявший шатёр и особу государя, докладывал об их визите и пропускал. Все прочие бесчисленные просители, могли дожидаться приёма много дней и даже месяцев, записываясь в канцелярии в нескончаемую очередь. Хазарапатиша единолично принимал решение, кого пропустить, кому подождать или вообще давал от ворот поворот. Постоянно сетовали на недоступность царя царей эллины, недавно прибывшие с родины, особенно, если они были плохо осведомлены о нравах, традициях и этикете двора, и никак не ожидали подобной чиновничьей волокиты.

Канцелярия соединялась с помещением, размерами сопоставимым с покоями государя и служащим для той же самой цели, что и знаменитая ападана Парсы, построенная Дарайаваушем Великим и его сыном Хшаяршаном. Ападана, парадный зал, предназначенный для приёмов, мог, по уверениям придворных, вместить десять тысяч человек. Конечно, походный шатёр на такое не способен, но и он невероятно огромен. Его поддерживала дюжина украшенных резьбой деревянных столбов. Ощущение сходства с ападаной не покидало всякого, входящего сюда, если, конечно, он бывал и во дворце древнейшей столицы державы. Там хранилась значительная часть казны, но цари редко приезжали туда, хотя на украшение города тратили сил не меньше, чем на другие свои столицы – Экбатаны, Сузы и Вавилон. Взгляд любого из «благородных», вхожих к царю царей, сразу отмечал, что золотая вышивка пурпурных стен шатра в точности повторяла барельеф ападаны, на котором изображена процессии тридцати трёх покорённых народов, несущих дань повелителю половины мира.

Высший совет царя царей в походных условиях, конечно, не предполагал приёма столь огромного числа посетителей, какое присутствовало на торжественных церемониях во дворцах, но, тем не менее, сейчас в шатре яблоку было негде упасть.

Хазарапатиша Набарзан, одетый в пёстрое мидийское платье, стоял у правого подлокотника пустого трона владыки, сурово обозревая ряды вельмож и полководцев, ожидавших выхода повелителя. Набарзану исполнилось около сорока, но выглядел он несколько старше своих лет. Хазарапатиша был мрачен, поэт сказал бы: «Его лицо имело цвет, чернее прокопчённого казана». Губы поджаты, отчего густая тщательно завитая борода немного топорщилась вперёд. Между бровями пролегла глубокая морщина, а глаза слегка прищурены. Взгляды, которые он бросал на придворных, заставляли многих из них вздрагивать и пятиться, что в такой толпе сделать было непросто. Уж если, всегда спокойный и незыблемый, как скала, Набарзан чем-то рассержен, чего же в таком случае ждать от государя?

Евнух, распорядитель приёмов, закончил расставлять прибывших согласно их достоинству. Много времени это не заняло: вельможи прекрасно знали придворный этикет, и на места пришлось указать лишь нескольким невежественным эллинам.

Ближайшим к хазарапатише стоял Оксафр Ахеменид, младший брат великого царя, наиболее знатный из присутствующих. Следующим должен был стоять Мазей, могущественнейший из «младших царей», но он остался в Вавилоне, управлять державой в отсутствие её повелителя. Дарайавауш доверял Мазею больше, чем кому бы то ни было, и собирался вскорости породниться с ним, обещав выдать за него свою дочь Статиру.

Далее расположились родственники и придворные рангом поменьше, и первым среди них – хшатрапава Бактрии Бесс. Замыкал ряд высших вельмож престарелый Артавазда.

Обнаружив его среди придворных, Набарзан испытал некоторое удивление, быстро сменившееся нарастающим гневом. Он не любил неожиданностей, а появление в лагере войска старика, который по мысли хазарапатиши должен был лежать в постели своего дома в Вавилоне, раз уж сказался больным, вывело Набарзана из себя.

Что дед здесь делает? Это, как раз, понятно. Старик надеется, что в походной обстановке ослабнет бдительность хазарапатиши, падут чиновничьи препоны, мешавшие опальному Артавазде попасть на приём к царю царей в столице. Рассчитывает оказаться поближе к повелителю, когда будет решаться судьба Мемнона и Фарнабаза и тогда он сможет отвести немилость от своей семьи, как сделал это много лет назад, добившись прощения от Артахшассы Вауки^[67] за свой мятеж.

Не дождётся.

В этот раз старикан рассердил Набарзана всерьёз. Хитрый дед на старости лет снова занялся интригами. Опять он хочет усидеть сразу на двух стульях. И ведь смог обвести его вокруг пальца! Да так, что ему, Набарзану, нечего предъявить государю, обвиняя Артавазды в измене. Словам царь царей не поверит, слишком много сил положил Набарзан на то, чтобы утопить Артавазды и его родичей-яванов. Государь милостив. Вся опала старика, подпитываемая властью хазарапатиши, рассыплется в прах, как только тот попадает на приём к повелителю.

Нельзя этого допустить. Набарзан раздражённо отметил про себя, что евнуха-распорядителя необходимо будет наказать: опальный Артавазда должен был утратить своё место в высшем совете, о чём есть его, хазарапатиши, письменное распоряжение, но евнух, очевидно, об этом забыл.

В тайном состязании невидимых сил хазарапатиша проиграл Артавазде, да так, что это поражение способно навредить войску повелителя больше, чем десятитысячная рать в чистом поле. Набарзан знал за собой вину. И знал, что единственный, кто может выдать его повелителю, стоял сейчас перед ним, смиренно держа глаза долу. На расстоянии вытянутой руки…

Бывший хшатрапава Фригии-на-Геллеспонте, некогда бунтовавший против Вауки, горячо приветствовал восшествие на престол хшаятийи Дарайавауша, ибо водил дружбу с его отцом. Помня об этом, государь всегда отличал старика. Именно протекция Артавазды ввела его родича, Мемнона, в круг высших военачальников и помогла ему получить титул карана.

Ещё пару лет назад царь царей считал Мемнона выдающимся полководцем, но, слушая донесения о том, как родосец терпит поражение за поражением от македонян, Дарайавауш все чаще раздражался. Не имея возможности выплеснуть свой гнев на самого Мемнона, повелитель перенёс его на Артавазды. Пожилой вельможа впал в немилость. Тщетно он, вместе со своей дочерью Барсиной, супругой Мемнона, добивался приёма – царь царей не желал их видеть.

Зато часто видел Набарзан: дня не проходило, чтобы старик не появлялся на пороге государственной канцелярии с прошением о приёме.

Набарзан не обольщался на счёт смиренного облика старика. Хшатрапавы, гордые и неприступные в своих владениях, прибывая ко двору, в приёмную канцелярии хазарапатиши, старались стать как можно меньше ростом. Они боялись его, как огня, ибо тот знал, что каждый из них съел на завтрак и о чём подумал минуту назад.

Артавазда старательно прятал глаза, избегая встречаться взглядом с, буквально сверлившим его, хазарапатишей. Набарзан хищно раздул ноздри, припомнив двухмесячной давности разговор в Вавилоне с Багавиром, одним из своих соглядатаев.

Этот шустрый каппадокиец был тенью хазарапатиши, незаметной в окружающем Набарзана со всех сторон блеске царского двора, и отчётливо проступающей лишь на удалении от него.

В тот жаркий день начала месяца Адрвахишта^[68], Багавир сообщил своему начальнику, что в Вавилоне замечен Фратапарна.

– Сегодня утром он появился возле резиденции Эгиби, одетый купцом. С ним несколько рабов, повозка, лошади. Как обычно, изображает торговца самоцветами, необременённого большим караваном.

– Куда он направился дальше? – спросил Набарзан.

– Он посетил дом Артавазды, но пробыл там всего ничего. Задержался лишь для пары слов. А может что-то передал.

– Значит, побывал уже… – протянул хазарапатиша, – давно он в городе?

– Ещё не знаю, господин.

– Узнай.

Багавир поклонился и вышел, а Набарзан задумчиво разгладил бороду.

Через три дня царь царей созывает большой совет, на котором, несомненно, будут объявлены сроки выступления армии в поход. Принятие решения изрядно затянулось. Зима прошла в бесчисленных совещаниях, как с глазу на глаз, так и при больших собраниях приближённых. Обсуждалось, кто из хшатрапавов приведёт войска, а кого надлежит избавить от этого бремени. Кто-то рвался подраться, грозя закидать яванов шапками, кто-то совсем воевать не жаждал. Предполагалось, впервые за десятилетия, собрать войско числом до ста тысяч человек. Во все уголки державы мчались гонцы, развозя приказы хшатрапавам. Решались вопросы снабжения огромной армии. Среди придворных начался подковёрный делёж хшатр, захваченных яванами, благо те остались бесхозными. Их «младшие цари» сгинули при Гранике все, кроме Атизия, хшатрапавы Фригии, и Равамитры, командовавшего в битве правым крылом войска. Оба спаслись чудом и теперь, вымолив прощение у государя, вновь рвались в бой.

Атизий надеялся, что ему вернут владения. Набарзан лишь посмеивался про себя: хшатру давно обещали другому. Особенно хазарапатишу забавляло то, что даже Киликию, которая вполне себе пребывала в составе державы и яваны до неё не добрались, придворные «поделили», прямо вместе с её нынешним правителем, Аршамой. Претендовал на Киликию Равамитра.

Бесса, хшатрапавы Бактрии, на войну звать вовсе не собирались. Его владения располагались в самом дальнем углу державы, а войска набиралось довольно много и без бактрийцев. Однако тот, несмотря на огромные расстояния, зорко следил за происходящим на западе, состоя в переписке с Оксафром, и сразу засобирался в поход. Дарайавауш удивился, но Бесс объяснил ему своё рвение тем, что двое Ахеменидов пали при Гранике, а он, Бесс – Ахеменид. Негоже ему оставаться в стороне, когда сам хшаятийя будет рисковать жизнью. К тому же хшатрапава напомнил государю об исключительных боевых качествах бактрийцев. С этим никто не спорил, другой такой панцирной конницы в войске царя царей не было. Ко всему прочему, письмо Бесс составил в столь пафосно-трогательных оборотах, что Дарайавауш прослезился.