Текст книги "Високосный год: Повести"

Автор книги: Евгений Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

– Как вы думаете, не будет дождя?

– Погода, конечно, не благоприятствует, – Чикин озабоченно глянул в облачное небо. – Однако, как я думаю, больших дождей не предвидится. А на ветру сено и без солнца подсохнет хорошо.

– Эх вы, пророк! – Лисицын снисходительно улыбнулся и, неожиданно для себя, а тем более для Чикина, предложил: – Пойдемте пить чай. Я один в доме. Потолкуем. А сенокос начался вчера, вы прозевали.

Еремей Кузьмич из вежливости стал отнекиваться, но Лисицын, обрадовавшись, что нашел собеседника, легонько потянул его за рукав:

– Да чего там! Идемте. Не стесняйтесь.

Чикин посмотрел на свои сапоги – не грязны ли, и проследовал за директором в его двухкомнатную квартиру на втором этаже. Хозяин усадил его на диван, а сам пошел на кухню ставить чайник. Когда он вернулся, Чикин сказал:

– Обстановочка у вас, товарищ директор, скромная не по чину. Но делает вам честь…

– Не понял.

– Ну, скромно живете. Ничего лишнего. Ковров нет, телевизор черно-пестрый. У других нынче стены в коврах, полы тоже. Кто к ним приходит – разуваются. А вы вот меня и разуться не заставили. Между прочим, вы ведь собираетесь ехать по туристской путевке в Санта-Крус?

– Да, а что?

– Я могу дать вам справочку о Санта-Крусах. Их несколько. Я полистал справочник на досуге и сделал выписки. – Чикин достал из кармана листок бумаги, очки, надел их и принялся читать. – Вот, послушайте. Санта-Крус в Боливии, на реке Рио-Гранде, Санта-Крус в Аргентине, у залива Баия-Гранде, Санта-Крус – остров в северной части архипелага Малых Антильских островов в Карибском море. Дальше: Санта-Крус в группе Соломоновых островов в Коралловом море, Санта-Крус-де-ла-Пальма в группе Канарских островов на острове Пальма…

– Стоп! – сказал Лисицын. – Это, кажется, искомое.

– Понятно, – отозвался Чикин. – А все-таки я для вашего сведения дочитаю, можно?

– Валяйте.

– Значит, шестой Санта-Крус-дель-Сур на Кубе, город на побережье Карибского моря. Седьмой Санта-Крус-де-Тенерифе – тоже в группе Канарских островов, на Тенерифе. Вот и восемь Святых Крестов. Есть еще девятый, но он почему-то Санта-Круз, с буквой «з» на конце. Это город в Америке, южнее Сан-Франциско. Побережье Тихого океана. А вы уверены, что путевка на остров Пальма? Рядом с ним остров Тенерифе. И на том, и на другом – по Санта-Крусу. Который из них?

– А шут его знает. Если поедем – разберемся.

– Я все же полагаю, что вас повезут на остров Тенерифе. Он больше острова Пальме. Есть справка о Тенерифе. Значит, так. – Чикин перевернул страницу и поправил очки. – У Санта-Круса на Тенерифе наиболее вместительная стоянка кораблей с отличным дном. Он полностью открыт ветрам от зюйд-оста и зюйда, но ветра эти недолговременны. Здесь мореплаватели запасаются водой из источников, расположенных в глубине острова, – она идет по трубам. Можно достать вино, свежее мясо, свиней, овец, коз, кур, маис, виноград, груши, дыни, лук, тыквы и картофель. Вино продается (лучшее тенерифское) по цене двенадцать шиллингов за пипу…

– Пипа – что такое?

– Испанская мера жидкости.

– А где вы взяли такую справку?

– У капитана Кука. Знаменитого английского мореплавателя. Справка, правда, старая, с бородой. Может, найдете поновее. Но – дарю вам.

– Спасибо за информацию. Пейте чай, – предложил Лисицын. – Может, хотите стопочку?

– Спасибо. Не употребляю. Здоровье берегу.

Степан Артемьевич получше присмотрелся к Чикину. Перед ним со спокойным достоинством сидел скромно одетый, уже старый человек, возможно уверенный в том, что прожитая жизнь дает ему право относиться ко всему окружающему с мудрой и снисходительной усмешливостью. О таких говорят: «Себе на уме». Лицо в морщинках, брови редкие, седые волосы от середины макушки. Глаза серые, тускловатые. Но порой взгляд становился острым, и Чикин щурился, как бы прицениваясь, кто чего стоит. Голос не очень громкий, в нем иногда проскальзывали жесткие нотки. Во всей натуре Чикина ощущалась какая-то не очень ярко выраженная двойственность: скромность стояла рядом с уверенной категоричностью, тихая податливость – с непреклонностью.

Лисицын знал, что деревенский люд относился к Чикину со снисходительным уважением, как обычно относятся к старикам. Он примелькался, его постоянно видели на улице, в клубе, в библиотеке, где он, надев очки, читал от передовиц до подписи редактора газеты, чтобы быть «в курсе жизни». А вечерами он неизменно дежурил на своей скамье, встречая и провожая всех, кто ни пройдет мимо, и для соседей был, наверное, прост и ясен, как спелый огурец.

Но для Лисицына, человека здесь сравнительно нового, Еремей Кузьмич был еще в некотором роде загадкой, которую предстояло разгадать. Степан Артемьевич, придерживаясь истины – корни настоящего в прошлом, не сомневался в том, что Чикин – живая история Борка, которую ему хотелось знать возможно подробнее, и потому попросил:

– Расскажите о себе, Еремей Кузьмич.

Чикин сдержанно вздохнул и неопределенно пожал плечами:

– Жизнь у меня длинная. Всякое было.

– Все по порядку и рассказывайте. Люблю слушать старших.

– Слушать или слушаться? – не без подковырки спросил Чикин.

– И слушать, и слушаться, если старшие говорят дельно, – ответил Лисицын.

– Ладно, если так, – Чикин удовлетворенно кивнул. – Интересного в моей жизни было мало. Я – самый обыкновенный работник среднего звена первых послевоенных лет. Нас в книгах еще называют районщиками… Есть в этом слове неуважение к нашему брату. Вы согласны?

– Пожалуй.

– А между прочим, – продолжал Еремей Кузьмич, – эти самые районщики в трудные времена тянули немалый воз. Это я не к тому, чтобы себе цену набить, нет. Я говорю не о себе только. – Он умолк и махнул рукой.

– О каких трудных временах вы упомянули? – поинтересовался Лисицын.

– Ну вот, к примеру, был я в здешнем колхозе председателем. Меня тогда из райкомовских инструкторов бросили на укрепление кадров…

– Бросили?

– Ну, направили, послали, если хотите. Это после войны. Я, конечно, отказываться не стал, долг не велит. Приехал, принял хозяйство. Людей не хватает, одна нероботь – бабы, старики, подростки. Лошади на конюшне – одна хромая, другая слепая, третья жеребая… Упряжь веревочная. Скотные дворы прохудились, в щели улицу видать.

В райкоме-то дело ясное: руководи знай, езди по командировкам уполномоченным, организуй, требуй, добивайся, чтобы все было в ажуре. А тут, бывало, и за плуг сам становился; из полуголодной бабенки какой пахарь? И пашет, да неглубоко, и борозду иной раз в сторону заведет. Осенью к молотилке становился, снопы на транспортер кидал, мешки с зерном грузил. Всяко приходилось. Однако, скажу вам, со всеми работами справлялись в срок. Старались все – от мала до велика. Да и требовали с нас не так, как теперь. Тогда нам давали твердые планы: государству сдать столько-то зерна, картошки, корнеплодов, льна, мяса, молока, шерсти. Что недоберешь – закупай по дворам, а сдай точно по плану. Все было как по команде, – Чикин усмехнулся. – Нам спускали план посеять столько-то и таких-то культур. Начнешь с агрономом прикидку – площадей недостает. Силенок не хватало после войны, истощались земли из-за плохой обработки, зарастали они кустами, дичали. А в райземотделе за колхозом числилось столько пашни, сколько было с его организации. И кровь с носу – всю ту пашню должен ты засеять и отчитаться перед районом. Ты объясняешь начальству: площадей не хватает. А тебе отвечают: врешь! Не должно быть такого. У нас все учтено, в вашем колхозе столько-то гектаров. И приходилось выкручиваться.

И все же сдавали государству все, что положено. Оставляли себе только на семена да в оплату трудодней. Вы вот теперь почти не сдаете хлеб, а мы сдавали. А ведь и у нас были погодные условия: зарядят дожди – никакого просвета.

– И как же вы выходили из такого положения?

– Пускали в ход овины, зерновые сушилки строили. Сушили хлеб, потом молотили.

– От нас сдачи зерна не требуют, у нас животноводческое направление.

– Животноводческое, знаю. А сколько на фермах у вас сейчас коров?

– На трех фермах шестьсот, не считая молодняка.

– Шестьсот! А в наших трех мелких колхозах держали восемьсот коров, да еще сотни две в личном пользовании колхозников. Вот и тысяча. Нынче по утрам мы за молоком-то идем в магазин. От шестисот-то коров что остается молокозаводу? Вот, Степан Артемьевич, такая арифметика. Ну, извините, я заговорился, пора домой. – Он встал, намереваясь уйти, но Лисицын удержал его:

– Посидите еще. Поговорим. Куда вам спешить?

Чикин подумал, сел и надолго умолк. Степан Артемьевич пытался его разговорить, но Еремей Кузьмич на все вопросы отвечал односложно и не очень охотно, и Степан Артемьевич тоже задумался. Мысли его опять вернулись к хозяйству. «Почему мы теперь на землях трех колхозов, мелких, слабых, держим скота меньше и почти не выращиваем зерно на продовольственные цели? Почему в старых деревеньках избы заброшены и люди уехали из родных мест – кто в Борок, а кто в город?» Он чувствовал, что дело обстоит не так просто, есть какие-то скрытые причины всего этого. Но какие?

– Значит, у вас все делалось по команде? – спросил он.

– Под командой я разумею твердую установку сверху, – тотчас отозвался Чикин, будто очнувшись от дремоты. – Нас постоянно контролировали. Ночами у нас бывали радиопереклички. Знаете, что это такое?

– Слыхал, – ответил Лисицын. – Теперь их нет, видимо, отпала необходимость.

– Вот видите! А у нас тогда все было под напряжением, как на высоковольтной линии. Ток шел – проволока дрожала… Сейчас бы такое назвали работой на износ. Но тогда с трудностями не считались. И я понимаю, нынче методы иные. На износ работать, брать кампаниями «на ура» нельзя. Надо ритмично, продуманно, а главное, спокойно, без брани. Тогда ведь и в райцентре доставалось руководителям. Секретарь райкома, бывало, трудился по двенадцать часов в сутки. Допоздна у него в кабинете горел свет. Наш брат мелкая сошка уходил с работы как обычно, в шесть вечера, а он сходит поужинает – и опять в райком. Все вечера светились окна в его кабинете. Идешь, бывало, в кино – светит, возвращаешься домой – все горит огонек в кабинете у первого. Работы хватало. И опять же могли в любой час из области позвонить. Там тоже не спали…

– А может, для примера сидели?

– Вряд ли, – Чикин покачал головой. – Петр Михайлович Прилукин, наш первый секретарь, ныне покойный, был дельный мужик, чуткий к людям, но строгий – упаси бог! Старые люди его все же добром вспоминают.

– Вы что, хотите сказать, что нынешние руководители, поскольку они вечерами не бодрствуют в кабинетах, люди не стоящие?

– Я этого не сказал. Однако у вас все по звонку. Еще и шести нет – в конторе всех как ветром сдуло. Да что в конторе! Иной раз во время уборки тоже: час подошел – шабаш. Над лугом туча пластается, вот-вот дождик хлынет, надо бы еще посгребать сенцо, но пять часов – граблевища в землю. Пусть льет хоть дождик, пусть хоть камни с неба валятся. Рабочий день кончился…

– Тут с вами нельзя не согласиться, – заметил Лисицын. – Видимо, сознательность у людей низковата.

– А почему низка сознательность? Что, люди теперь другие? Не те, что были раньше? Нет, они хорошие, наши, советские. А лень – от благополучной, сытой жизни, – вот что я вам скажу.

– Пожалуй, с этим я не соглашусь. Просто мы не научились как следует воспитывать людей, – возразил Степан Артемьевич.

– Человека нужда да трудности воспитывают получше всяких бесед. Есть поговорка: «Хочешь жить – умей вертеться». Трудности заставляют человека пошевеливаться живее. Теперь тех трудностей, что прежде были, нет, и все стали заплывать благополучным жирком. – Чикин, сказав это, взволновался до кончика носа, на котором от горячего чая выступили капельки пота.

Помолчали. С улицы донесся шум дождя. Крупные капли застучали по оцинкованному наружному подоконнику, и вскоре дождь пошел частый, сплошной сеткой. Лисицын помрачнел, Чикин вздохнул:

– Вот тебе и сенокос…

– Да, дела неважные, – Лисицын подошел к окну.

Дождик шел, однако, недолго. Когда он прекратился, выглянуло солнце, плеснуло белым пламенем в окно и спряталось. Зашумел ветер, затрепал ветки березы, что росла через дорогу от дома. Лисицын вернулся к столу.

– Вас послушать, Еремей Кузьмич, так в те времена, когда вы руководили, куры несли золотые яйца…

– Хоть и не золотые, а несли. А сейчас кур вовсе не держат.

– В конце концов, куриной проблемы теперь нет. Построены мощные птицефабрики.

– Согласен, – сказал Чикин. – И я кур не держу. Между прочим, я их вывел да-а-вно. А дело было так. Руководил я одно время заготконторой потребкооперации. Собрали нас в райкоме и давай просвещать. Так, мол, и так, в районном центре стала расти частнособственническая тенденция. Некоторые товарищи занялись материальным обрастанием. Председатель потребсоюза держит двух кабанов, уполномоченный заготовок – корову и телку, заведующий сберкассой – целый свинарник. И курятники в коммунальных квартирах завели: грязь, антисанитария…

Меня, правда, не назвали на том совещании, но я себе намотал на ус. Дома у нас, в сенях, курятник, а в нем пять кур с петухом. Пришел домой – и давай своих кур на улицу на плаху таскать, топором им рубить головы. Всех порешил. Жена ревет, а я знай машу топоришком, как палач на лобном месте. Вот как было. Прежде чем рубить, надо было подумать. Не так ли бывает в жизни, что рубим сплеча, не заботясь о последствиях? Вот и не стало у нас с женкой яичек, а по праздникам и курятины к столу. Опыт – великая вещь, скажу вам, Степан Артемьевич. А вы бывали в Залесье?

– В Залесье? Что-то не помню. Это где?

– Само название говорит: за лесом. Это за полями третьего отделения, за Прохоровкой. Туда теперь, поди, и дороги-то нет, заросла вся. Залесье, наверное, у вас вычеркнуто из плана землепользования, потому вы и не знаете. Там прежде была бригада колхоза «Путь Октября». Большая, дружная.

– А, – вспомнил Лисицын. – Я ведь туда однажды ездил. Там деревенька домов в десяток. А живут в одной избе какие-то старики.

– Уже не живут, – уточнил Чикин. – Я их знал хорошо: Никоновы Федор да Варвара. Умерли в прошлом году в глубокой старости. Ну вот, прежде в Залесье было сорок пять дворов, ферма на сто двадцать коров, конюшня на тридцать лошадей, свинарник, телятник и прочее. Потом скот перевели в Прохоровку, ферму укрупнили. До Залесья пятнадцать километров, дорога лесная, ухаб на ухабе… Одни неудобства. Сеять зерновые там не стали, только травы. Они меньше требуют ухода. Ферму вывезли, зерно не выращивают, посеют овес с викой да с ежой сборной, скосят и увезут на зеленую подкормку. Людям-то в Залесье стало делать нечего, вот и разбрелись кто куда. Захирела деревенька. Я думаю, что вам наверняка придется расширять посевы, может, и новые фермы строить, так не мешало бы вспомнить о Залесье. Земли там неплохие. Расчистить бы их, распахать, привести в порядок.

Лисицын сразу насторожился: «Не там ли, не в Залесье ли надо искать дополнительные площади?»

– Вы уверены, что земли там хорошие? – спросил он.

– Не так чтобы уж очень хорошие, но травы и силосные культуры вполне могут расти.

– Ладно, за совет спасибо. Съезжу туда, посмотрю.

– Посмотрите. Если бы построить дорогу, там можно возродить и деревеньку. И ферму голов на полтораста.

– Вернуться к старому?

– Старое тоже было неплохо… – уклончиво вымолвил Чикин. – Однако кем заселить деревню? Некем… Пока там можно организовать бригадный стан на время полевых работ и сенокоса. А корма вывозить.

– Подумаем, – пообещал Лисицын. – Спасибо за совет.

– Пожалуйста. Ну, мне пора, – Чикин поднялся. – Женка там, поди, уж ищет. Засиделся у вас. Спасибо за угощение, и всего вам хорошего. Между прочим, Сонька приходила ко мне, извинялась. Хорошая баба, да иногда ей, как упрямой кобылке, шлея под хвост попадает. А держать вожжи некому, никого нет, кроме хахаля. А ему что? Добьется своего – и в сторону… А вы поедете по путевке?

– Пока не решил, – ответил Лисицын.

– Решайте. Такая поездка и отдых даст, и голову освежит. Вернетесь – виднее будет, как вести дальше дела…

– Вы так думаете?

– Конечно.

Лиза позвонила Степану Артемьевичу на работу рано утром в понедельник. Степан Артемьевич обрадовался, но тут же и упрекнул ее:

– Почему так долго не звонила? Когда вернешься?

– Не знаю, – ответила Лиза. – Семинар кончился, можно бы и домой, но мама серьезно заболела. Предынфарктное состояние, постельный режим. Я боюсь оставлять ее без присмотра. Может, еще в больницу заберут. – Лиза помолчала и взволнованно добавила: – Приехать не могу. Пойми меня правильно.

– Вот беда! – огорчился Степан Артемьевич. – Что же делать?

– Не знаю. – По голосу он чувствовал, как сильно расстроена жена. – Придется мне здесь пожить. Пожалуйста, сходи в сельсовет к моему начальству, пусть разрешат неделю отпуска за свой счет для ухода за больной.

– Схожу. Может быть, нужна моя помощь? Мне приехать?

– Пока не надо. Я справлюсь одна.

– Тогда звони почаще. Я не могу тебя вызвать к телефону. Если что – сразу приеду.

– Ладно. Как ты там? Питаешься чем?

– Фирменным блюдом: глазуньей. В основном. Обедать хожу в столовку.

– Ну, не скучай. Будь здоров!

– Погоди, может, привезти чего? – спросил он. Но трубка уже молчала. Он медленно положил ее на место, поднял взгляд и увидел зоотехника Яшину. Она стояла перед ним высокая, солидная, пышущая здоровьем, в светло-сером плаще из синтетики, с опущенным на плечи тонким цветистым платком.

– Здравствуйте, Ангелина Михайловна. Садитесь, пожалуйста. Как расчеты?

– Делаю. Еще не кончила.

Яшина продолжала стоять, нерешительно переминаясь с ноги на ногу. Лисицын заметил, что она чем-то взволнована.

– Что-нибудь случилось? – насторожился он.

– Случилось чепе. В Прохоровке вчера три доярки на вечернюю дойку не явились.

– Как? – изумленно воскликнул он. – Почему?

– Причина не вполне ясна. Кажется, загуляли по случаю какого-то праздника. И сегодня утром не вышли вовсе. Сибирцев распорядился тем, кто вышел, доить коров тех, кто не вышел.

– Кто вышел, кто не вышел? – ничего не понимаю. В чем причина?

– Я вам объяснила. Больше ничего сказать не могу. Надо туда ехать, узнать, в чем дело. – Яшина наконец села.

Лисицын пожал плечами.

– Какой праздник?

– Говорят, день святого Софрония. Такой святой местного значения, они его придумали, – Яшина кисловато улыбнулась.

– Да что они там, в самом-то деле! Спятили? А ну, едем!

– Вам пока лучше не ездить, – посоветовала Яшина. – Сама все выясню, вам доложу, а уж тогда решайте.

– Вы считаете, что мне ехать излишне? Почему? – Лисицын недоверчиво покосился на Яшину. – Выгораживаете своих подчиненных? Отводите удар?

– Я никого не выгораживаю, – с видимой досадой ответила Яшина. – Я не меньше вашего заинтересована в укреплении трудовой дисциплины. Ваши упреки несправедливы.

– Черт знает что! – Лисицын стал звонить в Прохоровку. К телефону подошла бухгалтер отделения и объяснила, что Сибирцева в конторе нет, ушел на ферму. Лисицын наказал, чтобы управляющий позвонил ему, когда вернется.

– Если еще и механизаторы празднуют, тогда уж совсем плохо, – сказал он недовольно.

– За них можете быть спокойны. Они косят на лугах. В Прохоровке домострой женский.

– Как это понимать?

– А так, Степан Артемьевич, что женщины там своих мужей держат в ежовых рукавицах и не позволяют им вольничать.

– А сами?

– А сами, как видите…

– Ладно, берите машину и поезжайте. Да будьте там построже!

– Постараюсь, – сказала Яшина и вышла.

Газик стоял у крыльца. Степан Артемьевич вскоре услышал удаляющийся шум мотора. Вошел главный бухгалтер Ступников с папкой в руках.

– Квартальный отчет готов, Степан Артемьевич. Сразу подпишете или оставить?

Лисицын растерянно посмотрел на Ступникова. Тот был чисто выбрит, в белой сорочке, при галстуке.

– Что вы сказали? – переспросил директор.

– Квартальный отчет.

– Хорошо, оставьте. Я просмотрю и подпишу.

Ступников положил перед ним папку и направился к двери.

– Погодите. Что за праздник такой – святой Софроний?

Бухгалтер обернулся с недоумением:

– А зачем он вам?

– Надо, раз спрашиваю. Вы можете ответить?

– Да кто его знает… Их, святых, тут по деревням целая дюжина. Поди разберись. Вы, наверное, имеете в виду прохоровских доярок? Так не в Софронии дело, скажу вам. Он только повод, вывеска, так сказать. Причина совсем другая…

– Какая?

– Пока уверенно не могу утверждать, только догадываюсь. Дело в том, что Сибирцев лишил некоторых доярок премии из-за снижения надоев. Вот и последствия. Но это еще требует проверки. Вот Яшина поехала, она и привезет вам причину.

– Причина причиной, – с неудовольствием отозвался Лисицын. – А они совершили прогул. В такое-то время!

– У нас все возможно, – сказал Ступников.

– У нас? – Лисицын поднял голову от бумаг.

– У нас в Борке, я имею в виду…

– Ладно, идите, – буркнул Лисицын и стал смотреть финансовый отчет.

Вскоре позвонил управляющий третьим отделением совхоза Сибирцев.

– Что у вас там происходит? – в сердцах повысил тон Лисицын. – Рабочие прогуливают, а вы молчите! Почему не поставили в известность?

– Не хотел вас беспокоить. Думаю – сам разберусь.

– Не желаете сор выносить из избы? Уже все знают, один директор в неведении. Он узнает последним.

– Сейчас я все объясню, – ответил Сибирцев уже менее спокойным тоном. – Вчера днем вывесили на ферме показатели за квартал и приказ о премировании. Три доярки – Попова, Пискунова и Рудакова – не выполнили задания и, стало быть, лишились премии. Я им все объяснил, но они, конечно, остались недовольны. В общем, произошел у нас крупный разговор. Не скрою, я погорячился… А вечером они не вышли на работу, собрались у Рудаковой и стали отмечать какой-то праздник. И утром не явились.

– А сейчас как? Все гуляют?

– Нет, да вы не беспокойтесь, все уладим, Упрямые женщины, и ругательницы – не дай бог!

– Яшина приехала к вам?

– Не видал. Приедет – поговорим.

– Смотрите, дело серьезное!

– Как не серьезное! Я ведь понимаю.

Лисицын поинтересовался, как идет сенокос. Сибирцев ответил, что три трактора с навесными косилками работают на заливном лугу. Но сено сохнет плохо.

На том разговор и закончился. Но вечером Степану Артемьевичу пришлось снова вернуться к прохоровскому чепе. Оказывается, план не выполнила только Рудакова, но заведующий фермой дал в контору неправильные сведения, и Сибирцев поторопился издать приказ. Яшиной пришлось просмотреть ежедневные сводки по каждой группе коров и заняться подсчетом, и только после этого она убедилась, что произошла ошибка.

– Можно быть уверенным, что дело обстоит именно так? – с сомнением спросил Лисицын.

– Как же, Степан Артемьевич, – Яшина даже обиделась. – Я же все проверила. Если те двое не виноваты, зачем же их наказывать рублем?

– Они бы могли избрать другую форму протеста. Могли бы, в конце концов, прийти ко мне и обжаловать!

– Для них самый главный в Прохоровке – управляющий. Директор далеко, да и высоко…

– С каких пор директор совхоза стал чем-то вроде китайского богдыхана? Ну а Сибирцев что?

– Разводит руками. Поспешил, дескать, взял на веру. Его тоже трудно винить. Ошибка пошла от заведующего фермой. Вот кого следует наказать за невнимательность.

– Нда-а-а, – Степан Артемьевич недовольно покачал головой, а потом сказал: – Спасибо вам за труды. Но вы все же напишите мне докладную.

Лисицын в приказе объявил управляющему и заведующему фермой по выговору, а дояркам распорядился выдать положенную премию. Лисицын на всякий случай спросил Яшину, не предвидится ли еще какой-нибудь святой праздник, – он теперь опасался всяких подвохов. Яшина ответила, что точно не знает, но если уж очень надо, то попытается сходить к старухам, заглянуть в святцы…

Лисицын, не уловив иронии, спросил:

– Вы это серьезно? – Он рассмеялся: – Черт знает что… Еще того не хватало – жить по святцам!

Степан Артемьевич вызвал Ступникова.

– Почему так плохо поставлена контрольно-ревизионная работа? – спросил он как можно строже.

– Не успели, Степан Артемьевич, провести квартальную ревизию. Сейчас пошлю туда человека все проверить.

– Надо успевать! – сухо отрезал Лисицын.

Уже поздно вечером дома, за стаканом чая, Степан Артемьевич подумал: если бы он поехал в Прохоровку с Яшиной, то, наверняка, будучи взвинчен, со всем пылом накинулся бы на доярок, принялся бы их воспитывать, и неизвестно, чем бы все это кончилось. Не зная истинной причины конфликта, он попал бы в неловкое положение. Яшина, отговорив его от поездки, поступила осмотрительно. Теперь он даже был доволен ею: «Надо будет почаще с ней советоваться. Женщина дальновидная, толковая».

Он долго ходил по квартире, в пижаме и вельветовых шлепанцах, и половицы пели под его ногами. Он все ждал звонка жены, но Лиза в тот вечер не позвонила. «Наверное, из-за больной матери не может прийти на междугородную», – решил он.

Перед тем как лечь спать, он выключил свет, подошел к окну и посмотрел на улицу. Прямо под окнами – серая дорога с глубокими, подсохшими, тоже серыми колеями от автомобильных колес, за ней – старая береза с ветвями длинными, точно нити, унизанными зеленью листьев. Ветер все тянул с северо-запада. Холодный и довольно сильный для такого позднего часа, он трепал ветки, и они то вытягивались к изгороди, то опадали к земле, и снова под ударами ветра тянулись к пряслу, и опять свешивались вниз.

За березой – лужайка, серо-зеленая в сумеречности еще довольно светлой, хотя и облачной ночи. Дальше рядком – избы. В одной светилось окно, и перед ним росла рябинка, и ее тоже тормошил ветер. Ветки рябинки гибкие. Узорчатые листья ее дрожали на ветру, тянулись к окошку, но вниз, как у березы, не опускались.

Видимо, погода не изменится. Холодный Северо-Восток по-прежнему натаскивал непроглядно серые заполярные облака. Они закрывали все небо сплошной вязкой массой. С солнцем Борок, кажется, простился навсегда.

«В субботу, пожалуй, съезжу навещу Лизу и больную тещу, – решил Степан Артемьевич. – Нехорошо как-то получается, будто я для них чужой».

Он теперь уже не мечтал о туристской поездке. Какое там! Дел невпроворот, теща в опасном положении. Придется позвонить Вострякову и отказаться, пусть едут другие. А не хотелось бы отказываться. Черт побери, неужели я не заслужил того, чтобы поехать развеяться, стряхнуть с себя груз обыденности! Возьму и поеду…

Тут он снова начал сомневаться в возможности поездки, но все же решил: «Ладно, чуток подожду с ответом».

Лисицын опять посмотрел на березу, которую с бесцеремонной настойчивостью терзал ветер, и ему показалось, что он слышит шум листьев – тихий, вкрадчивый, размеренный. Вспомнилось ему сказочное драконово дерево где-то на Канарских островах, то, что живет три тысячи лет. «Почему драконово? Надо бы задать такой вопрос Чикину Он бы порылся в справочниках и нашел ответ…»

Мысли его вдруг легко и крылато унеслись далеко-далеко, к неведомым ему Канарским островам, что в Южной Атлантике. Океан накатывал на живописный скалистый берег грохочущие валы, в полосе прибоя с шумом и треском перекатывалась и терлась друг о друга гладкая, старательно отшлифованная морем галька. Среди непомерной тяжести воды она казалась очень легкой и разлеталась, вырвавшись из валов, во все стороны, как горох из перезревших стручков. Чайки кружились над побережьем – то парили над волнами, то внезапно ложились на крыло и косо пикировали к воде. Коснувшись волн кончиками острых перьев, они снова взмывали вверх. И что-то кричали звонко, пронзительно. А выше, по склону горы, берег поднимался террасами с ярко-зеленой растительностью. Там, должно быть, зрели виноградники, росли пальмы, кусты и те самые драконовы деревья. И среди деревьев гнездились диковинные птицы с ярким оперением. Кое-где на склонах гор виднелись белокаменные домики с черепичными крышами. И над океаном, над скалистым берегом с террасами небо было ясным, безоблачным, и в нем спускалось к горизонту, прощаясь с морем, как поется в старинном танго, «утомленное солнце…». Оно прощалось с морем и берегом до утра, и, пока оно не зашло, теплый свет от него струился на поверхность океана, на берег, на зелень, на домики. Искрами вспыхивали капли воды, стекавшие с острых чаячьих крыльев. Все кругом казалось необыкновенно прекрасным. Там, должно быть, живут счастливые, спокойные люди, трудолюбивые, добрые, не ведающие ни вражды, ни войн, ни зависти, ни неприязни к ближнему. Простые люди – везде люди, думал Степан Артемьевич. На земном шаре, на самом маленьком клочке земли. И надо им немного: мирное небо над головой, возможность благополучно жить, работать, растить детей, покоить старость. Там вечерами из поселка с белостенными домиками доносятся звон гитары, сухой треск кастаньет. И, конечно, женский голос, взволнованный и страстный. Немножко гортанный, этакий с милыми рокочущими переливами, с очаровательной картавинкой. Женщина поет, и все, в том числе и птицы, ее слушают, притаившись…

«Что и говорить! Вот как может разыграться воображение, какую картину ты себе нарисовал!.. Как это называется? Кажется, пейзанство?..» – улыбнулся Степан Артемьевич своим мыслям.

Он еще раз посмотрел в окно. Ветер все так же тормошил старую березу, и она тянулась тонкими ветками к пряслу изгороди…

Он опять прошелся по пустым комнатам, выпил воды и лег на кровать. Спалось ему в ту ночь плохо, несколько раз он просыпался от безотчетной тревоги.

Утром Степан Артемьевич собрал своих работников на экстренную планерку, чтобы решить, как быть с сенокосом. Тракторные косилки настригли уйму травы, она лежала в рядках. Но погода не позволяла пускать в ход подборщики-стогователи, трава подвяливалась, сохла медленно. И, хоть и редко, перепадали мелкие дожди. Этак можно загубить хорошие корма. Решили на время прервать сенокос и заняться силосованием. Управляющие отделениями и специалисты разошлись по участкам. Степан Артемьевич хотел было ехать в луга к механизаторам, но тут ему принесли телеграмму: «Мама скончалась. Приезжай. Потребуются деньги на расходы».

Заместитель директора Скорняков еще весной уехал учиться на девятимесячные курсы, и Степан Артемьевич во время отлучек обычно оставлял за себя главного зоотехника Яшину. Он послал за ней. Когда Яшина пришла, сообщил, в чем дело, и побежал в сберкассу снять со счета денег. Потом, положив в портфель кое-что в дорогу, расстроенный и немного растерянный помчался на машине на пристань к очередному рейсу «Ракеты». Часа через полтора он уже был в областном центре.