Текст книги "Високосный год: Повести"

Автор книги: Евгений Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

Верно, – согласился Новинцев. – Но не все одинаково живут, одни побогаче, другие – скромнее.

– Я беру в общем. Материальное благосостояние повысилось. А всегда ли согласуются личные интересы с общественными?

– А точнее?

– Ну вот, к примеру. Свой дом, свою усадьбу рабочий привел в идеальный вид. А на ферме никто не замечает поломанную стайку, выбитое ветром стекло. Возле коровника всякий хлам – ржавая проволока, обрезки труб, старые детали от изношенных машин. Кто должен прибирать? А в поле! Ты видел, как Рудаков эти самые «углы» срезал. Возьмем теперь улицу в любой деревне: грязь, выбоины, ухабы. Разве не могли бы взять самосвал, навозить песку, гравия да засыпать их? Могли! Но никому до этого дела нет. А почему? Потому, что «улица не моя, по ней все ходят и ездят, и пусть благоустраивает совхоз!». Выходит, я должен приказать управляющему, чтобы занялись ремонтом дороги, да выделить для этого деньги. А без денег – никак. Субботы и воскресенья жаль… Без рубля никто шагу не шагнет!

Вот и выходит, что о своём, личном, человек печется, а до общего ему и дела нет. Включи-ка в план такой вопрос: «Индивидуальная грядка и совхозное поле».

– Ну что ж, – подумав, ответил Новинцев. – Можно включить. Но формулировка немного странная. Несерьезно. Может быть, лучше так: «О нравственном облике современного сельского жителя», или «О сочетании личных и общественных интересов»?

– Опять стандарт. Мой вариант интригует. Почему грядка? Что значит индивидуальная? Какая связь между нею и полем? Ведь любопытно!

– В принципе верно, но несерьезно.

– Почему несерьезно? Грядка и поле – просто и понятно. Первая олицетворяет личную собственность, второе – общественную. Две философских категории.

– Что и говорить, мыслишь ты глобально, – в голосе парторга появилась легкая ирония. – Ладно, запишем: «Индивидуальная грядка и совхозное поле», а в скобках пометим: «О гармоничном сочетании личных и общественных интересов».

– Ну вот опять, – с некоторой досадой вымолвил Лисицын. – На собрание, где вынесен вопрос о «грядке и поле», все придут, потому что любопытно. А на «Гармоничное сочетание» не соберутся. Скучно, по-казенному. Набило оскомину.

– Ну ты даешь! – рассмеялся парторг и покачал головой. – Впрочем, ты прав. Только вот что я скажу тебе, золотая твоя голова. То самое якобы нерадение, о котором ты говоришь, зависит больше от руководителей – управляющих, бригадиров, специалистов, от нас с тобой. Все надо организовать! Кто отказался бы денек-другой поработать на благоустройстве улицы? Я уверен – не нашлось бы такого человека. Руководитель должен позвать людей, дать машины, инструмент, да и сам, взяв в руки лопату, показать личный пример. Нельзя огульно винить рабочих в том, в чем они не виноваты, и критика «в общем», благородное негодование по поводу того, что «никто не хочет, никому не нужно» – безосновательны. Обо всем надо конкретно: кто, когда, почему? Скажи, прав я или нет?

– Прав. Только я удивляюсь, почему ты в споре со мной всегда берешь верх?

– По штату положено, – Новинцев посмотрел на Лисицына весело, прищурясь, и Степан Артемьевич отметил, что в его глазах светился острый ум. – Однако не всегда беру верх. К сожалению… – добавил Новинцев.

Глава десятая

1

Перебраться в коттедж рано утром Лисицыну помогли Николай Гашев и шофер Сергей. Степан Артемьевич сразу же отправил машину к Яшиной, которая также собиралась переселяться. Гашев помог расставить мебель. Он спросил, кому директор передаст освободившуюся квартиру. Лисицын ответил, что Волгину.

– Так он же собирается жить в моей избе на Горке, – сказал Гашев.

– Неужели?

– Точно. Я там закончил ремонт, и мы договорились, что Волгин арендует избу на два года. Вы этого не знали?

– Нет. Вы что же, на Горке жить не будете?

– Решили переехать в город к дочери.

– Но вы так увлеченно говорили о преимуществах сельской жизни на своей усадебке!

– Судьба распорядилась по-другому, – ответил Гашев. – Глафира выходит на пенсию и хочет помочь дочери растить детей. Дочь развелась с мужем, трудно ей. Но мы, возможно, еще вернемся сюда.

– Вы меня удивили, – сказал Степан Артемьевич суховато.

– Я и сам удивляюсь. Жена настаивает, чтоб, значит, в город переехать.

Когда мебель расставили, Гашев попрощался и ушел.

Лисицын посмотрел ему вслед с укором, развязал узлы с одеждой и выложил все на диван: придет Лиза – разместит вещи по шкафам. «Чего же еще не хватает? – он остановился посреди комнаты. – Ах да, часов!» Вбил в стену гвоздь, повесил электрические часы, подвел стрелки. Постоял, прислушался к мягкому ритмичному тиканью и поглядел в окно. Увидел отлогий лужок с мелкой пожухлой травой, спускавшийся к берегу речки. Вода в Лайме была по-осеннему неприветливой и, наверное, очень холодной. Резкий северо-восточный ветер-полуночник накинул на нее мелкую, стального цвета рябь. Одинокая ива на берегу покачивала голыми ветками. Кустарник за речкой уже давно обнажился, и сквозь голые спутанные сучья Степан Артемьевич приметил небольшое стадо телят, бродивших на поскотине.

Вскоре пошел снег – уже второй после того, который выпал в середине октября. Тогда он сразу растаял. А теперь снег – крупный, хлопьями устилал и луг, и тропинку от реки к дому.

Лисицын надел пальто и пошел за женой. Она прибиралась в старой квартире.

Яшины-Челпановы переехали в свою половину дома в то же утро. В отличие от Лисицыных, их переезд был шумным, сопровождался беготней и восторженными воплями необыкновенно живых и деятельных сыновей.

В контору зашел Волгин – прямо с работы, из механических мастерских. Рослый, широкоплечий, в рабочих брюках из прочной ткани, ватнике и сапогах, он, казалось, заполнил собой весь небольшой кабинет, и потолок в нем стал ниже.

– Товарищ директор, – сказал он. – Я пришел поблагодарить вас за то, что передаете моей семье квартиру. Но занимать ее мы не будем. Решили жить на Горке в избе Гашева.

– Я слышал об этом, – сказал Лисицын.

– И еще собираемся строить свой дом. Просил бы отвести участок земли в Борке. И вот заявление на ссуду. Поможете?

– Постараемся помочь, – ответил Лисицын, взяв у него заявление. – Это хорошо, что вы устраиваетесь в «Борке» основательно. Нравится вам здесь?

– Нравится или не нравится – не тот разговор, Степан Артемьевич. Вы лучше спросите: в охотку ли работается? Я отвечу: в охотку. В мастерских порядок, дисциплина. Челпанов – деловой мужик. Сам берет в руки гаечный ключ или там зубило. Черновой работы не боится. Глядя на него, и все стараются.

– Да, он у нас дельный товарищ, – согласился Лисицын. – Ну, желаю вам успехов! В строительстве дома поможем.

Волгин ушел. Степан Артемьевич подумал: «Одни приезжают, другие уезжают. У Софьи Прихожаевой муж опять драпанул. А Гашева, выйдя на пенсию, могла бы еще потрудиться на более легкой работе. Да где там!»

Как всегда собранный, аккуратно одетый, спокойный, пришел Новинцев и заговорил тоже о Гашевой:

– Она, я слышал, собирается на пенсию?

– Да, – сдержанно ответил Лисицын.

– Надо бы проводить ее с почетом, по всей форме. Как-никак бригадирствовала почти двадцать лет.

– А заслуживает ли она, чтобы с почетом? Оба с мужем собираются уезжать в город к дочери.

– Разве? Ну что ж, это их дело. А проводить ее честь честью мы обязаны.

– Мы-то обязаны, а они? – уже раздраженно бросил Степан Артемьевич. – Куда хочу – туда и ворочу. А с нами Гашева посоветовалась? Активистка, член профкома, депутат сельсовета! – Лисицын, нахмурясь, стал рассеянно перебирать бумажки в папке, лежащей перед ним. – Понимаешь, Иван Васильевич, – продолжал он. – У меня мнение о Гашевых резко изменилось. Прежде я их уважал, а теперь не могу. Мечутся туда-сюда. Хотели жить на Горке, обзавестись коровой, но раздумали, остались в Борке. Теперь и вовсе «до свиданья, дом родной!». А что им делать в городе? Там и без них народу тьма.

– Но у них, наверное, есть причины для переезда. Не так просто все. Давай успокойся, золотая голова, не кипятись. И все же подумай о материальном поощрении, о приказе. Тряхни слегка свой директорский фонд, – настоятельно советовал Новинцев.

– Это сделать нетрудно, да в принципе и возражать не приходится. Однако досадно, черт побери: мастерица своего дела покидает совхоз. Ведь скольких молодых доярок она могла бы обучить! Постой, а если пойти потолковать с ней?

Новинцев, подумав, возразил:

– Сейчас, перед проводами, не стоит. Как она будет чувствовать себя на собрании, если мы не уломаем ее остаться? Сначала проводим чин чином, а уж после и поговорим.

– Хорошо. Пошлем к ней Яшину. Она женщина толковая, постарается убедить Глафиру.

– Добро, – облегченно вздохнул парторг. – Скажи, почему ты в последнее время так взвинчен? В чем причина? Ничего подобного я за тобой прежде не замечал. Давай откровенно, а?

Лисицын вздохнул, по привычке провел ладонями по лицу и, задержав пальцы у подбородка, ответил:

– Устал. Отдохнуть бы… В отпуск.

– Так иди в отпуск. Кто тебе мешает?

Степан Артемьевич опустил руки на стол и глянул на Ивана Васильевича. Взгляд его был спокоен, привычное добродушие и уравновешенность, казалось, вернулись к нему. Но ненадолго, он опять заговорил горячо и с досадой:

– Взял бы отпуск, да со строительством нелады. Вчера был в Прохоровке. И что ты думаешь? Стройотряд только-только закончил фундамент, хотя по времени пора вести кладку стен. Стройка затянется в зиму, а цемент нужной марки не завезен. Сельхозтехника прислала для монтажа трубы не того сечения, какое нужно, а Сибирцев, лопух этакий, принял, не проверив. Техники-проектировщики размечают участок под жилые дома на сыром, болотистом месте. Им же был указан участок рядом в двух шагах, там, где повыше да посуше! Вот такие дела. Ругался до хрипоты, домой вернулся с тяжелым настроением.

– Завтра туда съезжу, – пообещал Новинцев. – Создадим группу партийного контроля за стройкой.

– Надо, очень надо! – воскликнул Лисицын. – Только зачем группа? Достаточно одного умного, принципиального человека. Пусть следит за всем и информирует нас.

– Хорошо, – согласился Иван Васильевич. – Ты прав.

Степан Артемьевич стал размышлять о своих методах руководства. Пора покончить с прекраснодушием. Меня всерьез никто не принимает, не уважает, не боится. Уважают и побаиваются того директора, который умеет «стружку снимать»! Значит, надо перестраиваться. Но как?

Он решил, что деликатность и мягкотелость – злейшие враги любого руководителя, и избрал для себя навсегда, – по крайней мере, пока тут работает, – административный, не терпящий возражений, категорический тон. Нет, он может принять и возражения, если они верны и сказаны по существу, однако строгость – прежде всего.

На другой день он позвонил в мастерские, попросил Челпанова зайти к нему в конце рабочего дня, и, когда главный инженер пришел, сказал ему:

– Садись, Сергей Герасимович. Разговор у нас будет долгий.

– Ну, если долгий, то не лучше ли после ужина? – простодушно предложил Челпанов. – Я есть хочу, ты, наверное, тоже. Натощак начальство злое бывает.

– Ничего, потерпим, – сухо отозвался директор. – Злиться на тебя нет особых причин. Человек ты незаменимый, вся техника у тебя работает как часы. Почти всегда, – добавил он с намеком.

Челпанов рассмеялся, всплеснув небольшими крепкими руками, потемневшими от машинного масла.

– Вот именно: почти всегда. Почти – это такое коварное словечко, Степан Артемьевич. Ой-ой-ой! Вроде бы все ладно, ан не все. Почти все… Почитай, все… – он по своей привычке начал было шутить, каламбурить, но вид у Лисицына был деловой и строгий, и он оборвал свои шуточки.

– Вы очень любите слесарное дело? – спросил Лисицын.

– Конечно. Моя профессия того требует.

– Но ведь вы – не слесарь, а главный инженер совхоза!

– Вы это к чему? – насторожился главинж.

– От главного инженера требуется по должности нечто большее, чем от рядового слесаря-ремонтника.

– Вы что, недовольны моей работой?

– Не в том дело, – Лисицын поморщился. – Это хорошо, что ты иногда, засучив рукава, помогаешь ремонтникам. Понимаю: руки дела просят. А голова?

– Что голова? – недоуменно спросил Челпанов.

– А то, что надо вникать в организацию труда. Вот сейчас создают комплексные бригады механизаторов, закрепляют за ними землю, и они отвечают за урожай с момента вспашки и сева до уборки в закрома. Оплату труда получают в зависимости от конечных результатов. А у нас? У нас никакой системы в использовании техники нет. Кто должен об этом заботиться? Вы, именно вы с главным агрономом и управляющими отделениями. Есть у тебя с ними постоянный контакт? Не видно.

– Но бригады созданы во всех отделениях, – возразил Челпанов.

– Созданы, Но пока только формально. Комплексного метода практически нет. Как же судить о конечных результатах, если на закрепленных участках работы в сроки не выполнялись, а тракторы и комбайны все время кочевали из бригады в бригаду?

– Это вызывалось производственной необходимостью.

– Не всегда, – отрезал Лисицын. – Что показал хронометраж, о котором мы говорили на планерках? Сколько часов, минут во время полевых работ простаивал тот или иной агрегат?

– Итогов пока нет. На днях сделаем.

– Ну вот… на днях… У тебя всегда должна быть при себе записная книжка и в ней точные сведения. Как же так, дорогой Сергей Герасимович? Ведь это же элементарно!

Челпанов пожал плечами, к такому крутому разговору он не был готов.

– Я все понял. Учту, – отозвался он.

Лисицын чувствовал, что не выдержит спокойного тона, он уже был готов повысить голос. Но делать этого не надо. В запальчивости можно наговорить бог знает что. «Ладно, на первый раз хватит, – решил он. – Пусть Челпанов хорошенько подумает». Степан Артемьевич вышел из-за стола, подошел к окну и несколько минут смотрел в него, стоя к главному инженеру спиной. Челпанов ощущал холодок, исходящий от молчаливой фигуры директора, вперившего взгляд в темное окно, и понял: Лисицын очень недоволен и сдерживает себя.

Наконец Степан Артемьевич перестал глядеть в окошко и, подойдя к вешалке, взял пальто.

– Ты все понял? – переспросил он уже спокойнее.

– Да.

– Ну вот и ладно. Пойдем, поужинаем у меня, жен пригласим. Надо же отметить новоселье!

– Хорошо, – послушно, хоть и сдержанно ответил Челпанов.

По его глазам было видно, что особой радости от приглашения он не испытывал, но отказаться не мог,

Они пошли домой. Под ногами вкрадчиво и мягко похрупывал свежий, чуть подтаявший снег. За околицей стыла вечерняя заря. Откуда-то доносилась приглушенная расстоянием магнитофонная музыка. Лисицын шагал широко, Челпанов семенил рядом.

– Послушай, Степан Артемьевич, – сказал он. – Можно подумать, что я должности не соответствую…

– С чего ты взял? Я просто напомнил тебе о том, что ты – главный инженер. Главный инженер! – повторил он. – Это звучит! Но одного звука маловато. Нужны дела, дорогой Сергей Герасимович. Дела! – Он положил руку на присыпанное снежком плечо Челпанова: – Вот плечо, я на него опираюсь. На кого же мне еще опираться, как не на тебя?

– Кажется, мое плечо жидковато.

– Ну-ну, не прибедняйся.

2

Гашеву тепло проводили на пенсию. На собрании в клубе ей сказали много прочувствованных слов, вручили адрес, подарки, медаль «Ветеран труда». Глафира растрогалась. Вся жизнь ее прошла здесь, на этих придвинских холмах, на виду у всего честного народа, немало поработано. За три десятка лет целая молочная река прошла через ее руки.

Общее настроение передалось и Степану Артемьевичу, и, забыв о недавней неприязни к Гашевой, вызванной их стремлением перебраться в город, он напутствовал новую пенсионерку:

– Я слышал, вы, Глафира Андреевна, собираетесь жить в городе у дочери. Это ваше личное дело. Но мы надеемся, что вы все же вернетесь в Борок. Пока оставляем за вами квартиру, приезжайте запросто, хотя бы летом на отдых…

Яшину не стали посылать к Гашевым для переговоров, после таких торжественных проводов это посчитали неуместным.

Глафира посоветовала управляющему отделением Каретникову назначить бригадиром Софью Прихожаеву. Та хотела было отказаться, ссылаясь на то, что учеба в техникуме требует много времени, но Каретников с этим не посчитался и издал приказ. Яшина представила дояркам нового бригадира, наказав хорошенько ее слушаться.

Вскоре Софья стала воспринимать свое назначение как должное: «Дело знакомое, люди неплохие. Постараюсь не подкачать».

Перед Октябрьским праздником ударил морозец, сковал талый снег, образовалась гололедица. Идя на работу, Софья поскользнулась на обледенелых мостках и слегка повредила ногу. «Дурная примета! – подумала она. – Ну-ка, в самом начале бригадирства случилось такое!»

К счастью, обошлось благополучно, только немножко похромала…

На ферме в те дни не заладилось. Новая электродоильная установка оказалась неисправной, слесарь целыми сутками возился возле нее. Поутру Софья услышала, как доярки возмущались:

– Силос плохой сегодня!

– Уж не возили бы такое дрянцо. Сена бы побольше!

– Сено берегут. Яшина говорит: кормить теперь будем по научно обоснованным нормам…

– Оно и видно: научно обоснованные!

– Директору бы пожаловаться. Сходи к нему, Соня.

Софья стала урезонивать женщин:

– Потише, бабоньки. Не кричите на весь двор, не беспокойте скотину. От шума толку мало…

– Новая метла!

– А метет по-старому…

Софья не сдержалась и резко одернула подруг:

– Оставьте ваши колкости до другого раза. Я не сама себя назначала.

«Новая метла» пошла к заведующему фермой.

– Зачем самый верхний, бросовый слой силоса привезли? – возмутилась она. – Будем коров кормить всякой завалью – сколько молока потеряем!

Заведующий фермой Покровский, пожилой, тучный, краснолицый, вечно озабоченный тем, чтобы в его хозяйстве было поменьше неурядиц, ответил:

– Дальше пойдет хороший силос. Сам пробовал… Не психуй и меня до инфаркта не доводи.

– Так-таки и пробовал? – усмехнулась Софья.

– И тебе советую, – отрезал Покровский и, повернувшись к ней спиной, ушел в другой конец коровника. Софья подумала: «Какие странные у него шуточки: сам пробовал силос… Ерунда какая. У каждого свои заскоки».

Доярки первое время часто вспоминали Глафиру. Много лет она работала с ними, всегда находилась рядом, помогала советами, выручала в затруднительных случаях. Но была и требовательной, когда случались промашки, спуску никому не давала.

К новому бригадиру присматривались, испытывали ее: как она начнет руководить? Однажды Софья заметила, что молочные фляги вымыты плохо.

– От этих фляг молоко сразу скиснет, – сказала она. – Перемойте.

Доярки без особого рвения принялись мыть бидоны снова. Она опять проверила и осталась на этот раз довольна:

– Ну вот, теперь ладно.

Утром, увидев в проходе коровника мусор и остатки навоза, она рассердилась и хотела сделать резкое замечание. Но передумала, взяла в руки лопату и принялась чистить бетонный пол. Подружки ее по работе, переглядывались и улыбались украдкой: дескать, вот какая старательная у нас бригадирша. Но вскоре им стало неловко, и они тоже взялись за лопаты и метлы, сказав Софье:

– Иди, занимайся учетом. Уборка – наше дело.

– Оно и видно, что ваше, – сдержанно уколола их Софья и пошла в молокоприемную.

Испытание подвохами она выдержала. Она прекрасно знала характеры и привычки подруг и приноравливалась к ним. Пока она сдержанна и мягковата, но потом покажет и свой характер.

Перед отъездом в город Гашева зашла к Прихожаевой попрощаться. Опять они пили чай и говорили по душам. Глафира советовала Софье быть справедливой, но требовательной к дояркам, просила не забывать ее, писать письма, и дала адрес. Держа на растопыренных пальцах блюдечко с чаем и аппетитно отхлебывая из него, Гашева многозначительно посмотрела на Софью и решила сказать то, ради чего и пришла:

– Соня, ты теперь поглядываешь на директора… Не серчай. Знаю, видела. На танцах глаз с него не сводила… Неужто влюбилась?

– Ах, оставьте! – вспыхнула Софья. – С чего вы взяли? Надо же такое выдумать!

– У меня глаз наметан. Я редко ошибаюсь. Послушай, бедовая твоя головушка, не сбивай с толку мужика. Он молод, ему надо укреплять свой авторитет. Разве он тебе пара? Жена у него красавица и умница. Пустое дело затеяла, Соня. Оставь розовую мечту, послушайся доброго совета.

Софья отмалчивалась, избегая глядеть Гашевой в глаза.

Когда она ушла, Софья долго сидела перед чашкой с остывшим чаем. Было грустно и тягостно: Гашева опять задела ее больное место. «Что за женщина! – подумала Софья. – Всегда суется куда не надо. Уехала бы поскорее».

И, как в тот памятный вечер, когда они впервые говорили тут за столом, Софья подумала: «Она, пожалуй, права. Нечего мечтать о несбыточном. От этого добра не будет»

Но как быть, если сердцем к нему тянешься? Если оно, ретивое, бьется часто и тревожно: «Он… он… он…»

Взгляд Софьи упал на рабочую одежду бывшего мужа, висевшую в углу. Она встала и вынесла фуфайку и брюки на поветь. Потом собрала его бельишко, кое-что по мелочи и все сложила там же на повети в старый сундук с оторванной крышкой. Ничто не должно напоминать о прошлом. Хотела вынести и электропроигрыватель, стоявший на тумбочке в горнице, но передумала. Нашла пластинку с записями Северного хора, поставила на проигрыватель, включила его, и всю избу заполнила любимая ею песня:

 
Я тебя ищу, тебя ищу, когда мне нелегко,
Я тебе пишу, тебе пишу, когда ты далеко.
Я тебе верна, тебе верна, как милые верны,
Коль не дует ветер северный
С родимой стороны…
 

…Некого искать и некому писать. А северный ветер – вот он, бьется на улице в обледенелые ветки черемушки, скользит по стеклам, бросается в окно сухим, колким снежком.

Начиналась метель, в избе потемнело. Софья, слушая песню, глядела в окно. Увидела, как возле калитки остановились красного цвета «Жигули». Из них вылупился, как яичко из скорлупы, Трофим Спицын и направился к крыльцу Софьиной избенки.

Она на этот раз не стала прятаться, открыла ему дверь.

…Трофим вошел, снял кепку, повесил ее на знакомый гвоздик у двери и вежливо поклонился:

– Здравствуй, Соня.

Софья посмотрела на него внимательно, и легкая усмешка скользнула по ее губам. Видимо, вспомнила что-то из прошлого.

– Здравствуй, проходи. Садись.

Он сел на стул, аккуратно положил ладони на колени.

– Как поживаешь? Поздравляю тебя.

– С чем?

– С назначением. Теперь ты бригадир. Растешь, значит.

– За поздравление спасибо, – она тоже села поодаль, у стола, покрытого рисунчатой клеенкой.

– Хлопотная должность! Я удивился, когда узнал: неужто, думаю, согласилась? Забот ведь не оберешься.

– Их всегда хватает. А как ты живешь?

– Живу хорошо.

– Машиной, вижу, обзавелся.

– Купил. Теперь нацелился на цветной телевизор.

– Где только деньги берешь…

– Я экономен. Копейку берегу, коплю. А у тебя все по-старому?

– По-старому. Чего пришел? Дело есть?

Трофим погладил крепкими ладонями свои колени, обтянутые джинсами, посмотрел на Софью, помялся и сказал:

– Есть дело. Ты нынче одна живешь? Развелась с муженьком? Скучно ведь одной-то. Вот и пришел.

– Почему думаешь, что мне скучно? Я не скучаю. Причин нет.

– Послушай, я бы хотел, чтобы у нас все наладилось. Мы ведь сначала жили дружно. Вспомни-ко.

Софья молчала, водя пальцем по рисунку на клеенке. Он продолжал:

– Хочу сказать тебе вот что. Я человек простой, потому – без всяких предисловий. Давай поженимся. Ведь знаешь – люблю я тебя.

– Ты это серьезно?

– Очень даже серьезно. Приди в мой дом хозяйкой. Я нынче его привел в порядок: веранду пристроил, ковер в горнице раскинул на полу. Все – для тебя. Дорога, правда, от Борка к шоссейке худая, ухабистая, но когда сухо – можно и в город на «Жигулях» мотануть. В театр там, в цирк али на рынок… Ну а работу на ферме можешь оставить. Зачем она тебе? Неужто я молодую жену не прокормлю?

– Работу, говоришь, оставить? А зачем?

– Чего тебе на дядю горбить? На скотном дворе с бабами переругиваться! Нервы растреплешь, состаришься прежде времени… Возьми вон Гашеву. Сколько лет робила, а чего добилась? Отреза на платье да медали? У меня ты можешь дома посиживать, как царевна, да в окошко поглядывать, меня поджидая.

– Значит, красивую жизнь обещаешь. Не для меня она.

– Почему? Я говорю правду. Истинный крест! Сам буду все делать по хозяйству. Ты только щец наваришь да на стол подашь. Боле ничего делать не заставлю. Расцветешь, поправишься. Люблю я тебя очень.

Софья потупилась, перестала водить по клеенке. Она пыталась спокойно разобраться во всем, привести мысли в порядок. Может ли она полюбить Трофима? А жить в его доме? Вспоминала прежние отношения – как он вел себя при встречах, что говорил, как с ней обращался.

Не все в нем было плохо. Раньше ей нравились его грубоватая мужественность, большие, темные, как омуты, глаза. Они притягивали, завораживали ее, казались загадочными. Но все же нет у нее большого, настоящего чувства к нему. Нет и быть не может. А сойтись и жить без любви, повинуясь холодному расчету, она не могла.

Бывает, у людей нет сильной любви, живут лишь по обязанности, по привычке. Впряглись в семейный хомут и волокут по жизни расхлябанную телегу… Нет, это не для нее.

– Предложение заманчивое, – сдержанно отозвалась Софья. – Спасибо. Но замуж я не собираюсь.

– Напрасно, – обиделся Трофим. – Неужто мне не веришь?

– Верю, но жить с тобой не смогу. Счастья у нас не будет.

– Ты думаешь?

– Сердце подсказывает. Разные мы люди.

– Что-то мудришь, Соня. Счастье человек сам себе создает. Сам!

– Прости, но нет у меня ответного чувства. Нет, и все тут. И не было…

– Чувство придет. Стерпится – слюбится, – улыбнулся он.

– Старая поговорка! В прежние времена муж жену укрощал побоями. Возьмет вожжи и давай лупить… Так любить заставляли, насилу. Нынче это не в моде.

– Да ты что! – изумился Трофим. – Неужто я возьмусь за вожжи? Ладно ли говоришь-то!

– Это к слову. Поговорка «стерпится – слюбится» на таких вожжах держалась. Не те времена. Вот ты сказал, что если выйду за тебя, так лучше уволиться с фермы. Как же тогда жить? Труд строит человека! Праздная жизнь портит его. На ферме – любимая работа, коллектив, поддержка. А ты хочешь посадить меня, как птицу, в клетку!

– Ну дак работай. Вовсе не обязательно дома сидеть. Как хошь, так и делай.

Трофим заметил, что Софья изменилась, стала сдержанной, раздумчивой, и слова у нее в разговоре другие. Вроде бы стала грамотней, строже. Держать себя умеет. Одета чисто, со вкусом. Прежней Соньки уже нет. Он вздохнул, опустил взгляд на домотканую дорожку на полу.

– Значит – отказ. А может, подумаешь? – настаивал он. – Подумай хорошенько! Ежели за меня замуж не выйдешь, много потеряешь.

– Не потеряю. Я теперь чувствую в себе силы – жить, учиться, работать. На все смотрю по-другому. Нет, принять твое предложение я не могу. Извини.

– Это твой окончательный ответ?

– Да. Прощай, – Софья встала со стула и глянула на дверь. Он понял: пора уходить.

– До свиданья, – сказал с надеждой. – Все же подумай. Прошу тебя.

Она молчала. Трофим надел кепку и, неохотно открыв дверь, скрылся за нею. Софья даже не поглядела в окно, только услышала удаляющийся шум автомобильного мотора.

3

– Надо нам, Степан Артемьевич, – говорил Лисицыну Новинцев, – почаще возвращаться к тому, что было решено прежде. Если нет проверки исполнения, хорошие начинания идут насмарку. Это одинаково касается и тебя, и меня. Если уж что решили, надо непременно выполнить, иначе нам грош цена, люди нам не станут верить, скажут: болтуны, трепачи. Помнишь, что ты говорил в райкоме на пленуме? И я тебя тогда поддержал.

– Помню. Коровник мы строим, жилье в Прохоровке – тоже. Яшина договорилась в племсовхозе, чтобы пополнить стадо породистым молодняком.

– Это ладно. Но ты обещал в ближайшие год-два добиться прибавки в удоях на пятьсот литров от коровы в год. Выйдем ли на такой рубеж? Прибавки в надоях с начала стойлового периода нет. Как быть?

– Отелы начнутся – будет и прибавка.

– Вряд ли, – с сомнением покачал головой Новинцев. – Перейти к научно обоснованным нормам кормления не удалось. Откуда ждать прибавки?

– Плохие корма. Лето было скверное. Увеличивать нормы не можем, до весны далеко, надо экономить.

– Ну вот! Значит, не все было как следует продумано.

– Я, пожалуй, был слишком самоуверен, хотя Яшина и предостерегала. Как она говорила, все так и вышло.

– Сели мы с тобой в галошу.

– Ничего, как-нибудь выкрутимся.

– Если бы! Давай соберем животноводов и все обсудим. Может, нам люди и подскажут, как быть.

Собрание животноводов провели после октябрьских торжеств. Были высказаны разные предложения: лучше ухаживать за скотом, как следует запаривать и сдабривать корма, отладить автопоение, беречь сено при раздаче, не сорить им, а везя из леса возы, не оставлять клочья его на сучьях и так далее. Лисицын записал в блокноте кучу таких советов.

Составили памятки животноводам, вывесили их на видных местах. Лисицын напряженно думал, что можно предпринять еще, но ничего не мог придумать.

Он приходил домой озабоченный, рассеянный, на вопросы Лизы отвечал иногда невпопад. Жена поинтересовалась:

– Что с тобой происходит? Ты так странно ведешь себя…

– Ни черта не клеится. Удойность застыла на месте.

– Как это – застыла?

– Молока с ферм получаем мало. А я давал слово получать побольше.

– Так пусть заботятся об этом твои подчиненные. Ты-то чего нос повесил? Требуй с них.

– Легко сказать – требуй!

– Кому ты давал слово?

– Всем.

– А зачем давал, если чувствовал, что его трудно сдержать? Надо же быть предусмотрительным.

– Тебе, Лизок, просто говорить. Побыла бы на моем месте!

– Уж я бы слов на ветер не бросала. Вот я тебе подскажу: в газетах пишут о внутренних резервах совхозов, У нас они есть?

– Есть, и мы их используем. Но этого мало.

– Что же тогда нужно еще?

Степан Артемьевич вздохнул длинно и тяжело, как конь перед подъемом в гору:

– Кабы знать…

Лиза посмотрела на него сострадательно, как на тяжело больного, и молча стала прибирать на столе.

Степану Артемьевичу было все же приятно, что его жена начинает интересоваться и «резервами», хоть они для нее пока еще и лес темный. «Входит все-таки во вкус сельской жизни, вникает, хотя бы для начала и по газетам. Молодец, женушка!»

А Лиза тосковала по научной работе. Еще студенткой-старшекурсницей она начала накапливать материал для будущей диссертации «Древняя письменность и новгородская культура на Беломорье». Эту работу продолжала, когда жила в городе, а теперь все оборвалось… Она постепенно превращалась в домашнюю хозяйку, а вскоре станет и матерью. «Как быть дальше? Что предпринять?» – думала она с грустью.

Она обживала новую квартиру. Здесь ей все казалось не таким привычным, как в старой: платяной шкаф поставили не там, где бы надо, книжные полки не мешало бы передвинуть влево, подальше от окна. На кухне нет полки для банок и коробок с крупой, сахаром и специями. Люстру надо бы купить новую, эта старомодна. Лиза по нескольку раз переставляла и передвигала, все, что могла, и все равно не была удовлетворена.