Текст книги "Високосный год: Повести"

Автор книги: Евгений Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

– Принесите, – суховато сказал Чикин, и Лиза подумала, что у такого аккуратиста будет уж, конечно, все в порядке.

И вот она – дома, варит обеды, занимается стиркой, приборкой квартиры. Когда было все сделано по хозяйству, она заскучала. Муж, как всегда, с раннего утра до позднего вечера занят. А что делать ей? Лиза стала просматривать журналы мод, решив заняться вязаньем. Купила иглы, спицы, шерстяные нитки и принялась за дело. У нее в этом рукоделье уже имелся кое-какой опыт, унаследованный от матери. «Свяжу Степану шерстяной жилет к зиме», – решила она.

Степан Артемьевич одобрил занятие, но посоветовал:

– Тебе надо больше гулять на улице. Дыши воздухом, любуйся природой. Давай составим тебе распорядок дня.

Они вместе стали составлять «распорядок», как нечто важное, от чего зависит их будущее. В такие-то часы заниматься хозяйством, в такие-то гулять по таким-то маршрутам. Как человек пунктуальный, Лиза поначалу выполняла расписание из минуты в минуту, но вскоре это ей наскучило, и она стала полеживать на диване с книжкой. Муж делал ей замечания и отправлял на улицу.

Гуляя там, она познакомилась с бывшей квартирной хозяйкой Степана Артемьевича Любовцевой. Она тоже «гуляла» от дремучей пенсионерской скуки, целый день сидела на лавочке под березами с такими же старыми, как и сама, говоруньями соседками. Лизе нашлось место на скамейке, и она стала частенько подсаживаться к старухам. Здесь она невольно получала подробные сведения о жизни Борка, о том, что не лежало на поверхности, а таилось в глубине. Она узнала, кто с кем ссорится и дружит, кто кому и чем насолил в последнее время, кто погуливает тайком от жены или… мужа. Кто чем питается и где достает продукты и так далее. Эти старухи знали решительно все.

Любовцева стала приглашать Лизу к себе в избу на чаепитие, и вскоре «директорска женка» превратилась в заядлую чаевницу, научилась определять по вкусу и аромату сорт чая и его происхождение. Это была целая наука

– Грузинский чай вкусен, ароматен и мягок, – поучала Любовцева. – Прежде его выделывали ой как хорошо! В жестяных красивых баночках продавали, а то и наборами. А нынче он стал не такой, и сыплют его теперь в картонные коробки, а то и в прозрачные мешочки. Ну а индийский хорошо и быстро настаивается, но по вкусу резкий. Покрепче заваришь, так во рту горчит. Он много сахара требует – тогда вкусен. Грузинский больше вяжет, а этот горчит. Эти два чая у нас и есть самые лучшие, – не замечая противоречивости в суждениях, заключала Любовцева.

Лиза делилась познаниями с мужем. Он сказал, что она скоро станет чайной наркоманкой и, чего доброго, еще и родит завзятого чаевника или чаевницу…

Потом Любовцева перешла к травам. Познания ее тут тоже были безграничными.

– Вот цветок. Называется ромашка аптечная, – показывала она Лизе горсть желтых засушенных соцветий. – Цены ей нет! Хороша при простуде, при зубной боли, вспухании десен и щек, и когда горло заболит – полоскать ею надо. И по женским болезням бьет, ежели правильно употреблять. А когда у малого ребеночка запор случится, так лучше нет средства! А это – зверобой. Называется продырявленный, потому что листочки у него этакими точечками покрыты сплошь. Колит, гастрит, почки, легкие, сердце – все лечит! И не перечесть, сколько у него положительностей.

– Погодите, я запишу, – Лиза доставала блокнотик, припасенный для этой цели, и старательно записывала, какими травами что лечат.

– Народная медицина – большое дело! Тут не химия какая-нибудь в таблетках, а натуральное, что от солнышка да от земли. В каждой травинке есть лечебные свойства. Много их открыто, а еще больше не открыто.

В очередную их поездку в город был прохладный и очень прозрачный день. Бабье лето прошло скоро и незаметно, как случайная, мимолетная любовь, оставив после себя эту прозрачность и чистоту воздуха и облака в холодном, насквозь продутом сиверком небе. Облака были редкие, вытянутые и как бы сплюснутые сверху и снизу. Яркое, но холодное солнце уже не могло обогреть землю и только пронизывало ее своим космическим светом.

На пристани было холодно, реку лохматил ветер-свежак. Степан Артемьевич и Лиза прятались от него за багажным помещением.

По Двине проходили разные суда и суденышки – белые и нарядные, как морские офицеры в праздничных летних кителях, пассажирские теплоходы, темные, невзрачные на вид буксиры, увешанные по бортам вместо кранцев кольцами автомобильных покрышек, словно ладьи скандинавских викингов боевыми круглыми щитами. Буксиры, пыхтя и стараясь, тянули плоты с бревнами, баржи с картошкой и углем.

Пассажиры на дебаркадере кутались в плащи и утепленные куртки. Начальник пристани, деловой мужичок, ходил по палубе в парусиновой штормовке с капюшоном, опять с метлой и ведерком. Казалось, подметать дощатый настил было его главной и единственной обязанностью.

В городе они около двух часов пробыли на кладбище. Степан Артемьевич выкрасил деревянную оградку вокруг могилы Анны Павловны голубой эмалью. Лиза подобрала красивый букет, налила в сторожке воды в банку и поставила цветы на плоский бугорок с пожелтевшей травой.

– Как-то тревожно на душе, – сказала Лиза, взяв мужа под руку, когда пошли с кладбища. – У меня такое предчувствие, будто что-то должно случиться…

Степан Артемьевич стал ее успокаивать:

– Это пройдет. Меньше думай о грустном. Вероятно, еще и осень на тебя действует.

– Нет, – вздохнув, возразила она. – Что-то должно случиться, я чувствую.

– Да просто нервы пошаливают. Впереди – роды. Ты не думай об этом, Хочешь, пойдем в театр?

– Лучше в цирк. Там последние дни гастролей.

– Ладно, в цирк так в цирк.

Билеты были уже почти все проданы. Им достались места наверху, под самым куполом. Но оттуда было видно хорошо. Лиза смотрела на гимнастов, эквилибристов, клоунов, дрессировщиков со зверюшками и лошадок, бегающих по кругу, но ощущение тревоги не проходило. «Странно, очень странно», – думала она, но мужу больше не жаловалась.

В Борок они вернулись утром следующего дня, Степан Артемьевич, не заходя домой, пошел в контору.

У Лизы не проходила тоска. Она горевала о матери: «Как все-таки плохо без нее. Пусть бы жила, ничего не делала, только бы отдыхала. Я бы заботилась о ней. Ведь ей было только сорок восемь лет! Эх, мама, мама!»

Ребенок чуть ворохнулся у нее в животе, ее замутило. Села на стул, посидела – прошло. «Кто же будет, мальчик или девочка? А, все равно. Какая разница. Лишь бы родить благополучно». Она стала высчитывать, сколько осталось времени до появления на свет младенца, потом принялась кроить распашонки из полотна, припасенного еще матерью.

Тревога не проходила. На кухне, где варился обед, она попробовала суп и выключила газ. До обеденного перерыва еще было время, и она пошла на улицу рассеяться.

Увидев на лавочке старух, и среди них, конечно, Любовцеву, Лиза подошла, поздоровалась. Но посидеть, поговорить отказалась и направилась в библиотеку.

Еремей Кузьмич вполне освоился с новой должностью. Он сидел за столом, читал толстую книгу и попивал чай из термоса.

– А, Елизавета Михайловна! – обрадовался он. – Проведать старика захотелось? Чайку хотите?

– Спасибо, пила дома. Как живете, каковы дела?

– Да что дела… Их почти и нет. Посетителей мало, сижу вот, коротаю время.

– Что читаете?

– Ирвинг Стоун, «Муки и радости». О знаменитом итальянском ваятеле Микеланджело… Скажите, зачем им понадобилось сжигать хорошие вещи?

– Кому? Какие вещи?

– А вот послушайте: «Они побросали в костер духи, зеркала, рулоны французских шелков, шкатулки с бисером, серьгами, браслетами…» И дальше: «Поверх этой огромной груды – книги, переплетенные в кожу манус… манус-крипты, сотни рисунков, картин, все произведения античной культуры… Потом Савонарола… Савонарола поджег все это факелом»…

– Обычные деяния религиозных фанатиков.

Чикин задумался, положив на развернутую книгу небольшую темную жилистую ладонь.

– Еремей Кузьмич, – попросила Лиза. – Я хочу взять что-нибудь почитать.

– Берите! – Чикин широким жестом указал на книги. – Пожалуйста.

Лиза долго перебирала тома и взяла «Жерминаль» Золя.

Тревога ее не оставляла…

4

Календарь сельскохозяйственных работ. Как часто академически точная, разработанная наукой, строгая обоснованность его расчетов и ограничений во времени приходила в противоречие с нечерноземной действительностью! Об этом Лисицын вспоминал, как только в его хозяйстве случались досадные накладки. В идеале в рамки календаря должны последовательно вписываться все работы в определенные сроки. Как говорится: «Пора да время дороже золота». Иначе может случиться, как, например, при молевом сплаве на реке. Застрянет бревешко на отмели, на коряге или на перекате, к нему приткнется другое, третье, и вот уже неподвижные бревна лежат плитой, загромождая всю реку от берега до берега. Разбирай потом этот залом…

В нынешнем году так и получилось: сенокос затянулся, уборку хлебов начали поздновато, а картофельная страда захватила пору зяблевой вспашки. Одно наслаивалось на другое. Полеводческие бригады лихорадило, механизаторы не знали ни сна, ни отдыха, район требовал темпов, Лисицын нервничал. А всему виной скверное, пасмурное лето…

Начало октября было ясным и холодно-прозрачным, с пронизывающим сиверком. У женщин и школьников, срезавших с гряд капустные кочаны, зябли руки, впору было надевать перчатки. Но главное – сухо. Поднатужились, приналегли на «незавершенку» – и положение стало выправляться.

Степан Артемьевич высказал на совещании животноводов свои соображения по научно обоснованным нормам кормления. Его предложение вначале не вызвало желанного энтузиазма. Зоотехники и управляющие отделениями только многозначительно переглядывались. Яшина осторожно сказала:

– Научно обоснованные нормы – дело необходимое. Но, Степан Артемьевич, качество сена у нас не ахти. Лето было плохое, травы не набрали ни роста, ни питательных веществ…

– Дай бог прокормить скот зимой, – сказал управляющий Борковским отделением. – Где уж тут считать белки да каротины…

– Я смотрю на вас, товарищи, и удивляюсь, – напористо и несколько раздраженно продолжал Лисицын. – Всё работаете по старинке! Когда будем жить по-современному? Скот хороший, а удои низкие. И главная причина именно в неграмотном ведении хозяйства.

Кажется, он убедил подчиненных. Решили создать лабораторию для определения качества кормов и внести поправки в составленные рационы.

– Но имейте в виду, Степан Артемьевич, – предостерегла все же Яшина, – что, если все делать по науке, сена и силоса не хватит. Заранее надо изыскивать пути для пополнения запаса кормов. Как бы весной не оказаться на мели. «Опять проблема, – подумал Лисицын. – Сколько их еще будет, этих проблем?»

Потом он собрал механизаторов с Челпановым во главе и изложил им свои планы о выделении кормопроизводства в самостоятельную отрасль. Тут возражений не было, были только вопросы – когда и каким образом? Степан Артемьевич все представлял себе довольно отчетливо, он долго думал над этим и делился своими мыслями с подчиненными увлеченно и даже с азартом.

– Уже в будущем году начнем работать по-новому, Так себя и настраивайте, – заключил он.

Трактористы допахивали последние клинья зяби. Степан Артемьевич поехал с парторгом посмотреть, что там и как. Где-то в глубине души Лисицын не очень верил внешне благополучным сводкам.

Опять директорский газик бегал из конца в конец совхозных угодий. Мелькали стога сена на лугах, соломенные скирды в поле, леса и перелески, деревеньки и фермы.

Новинцев поглядывал по сторонам.

– А снега все еще нет, – сказал он неожиданно.

– Вот тебе на! – воскликнул Лисицын. – Ты ждешь этот подарок с небес? Ты уже махнул рукой на нашу незавершенку?

– Я интересуюсь, всегда ли явления природы совпадают с календарем. Вчера был покров.

Шофер Сергей поглядел на них через плечо:

– Выпадет снег ночью, вот увидите. Я утром встретил Чикина: идет скрюченный, на батожок опирается. Верная примета – быть снегу.

– А мелиораторы еще не закончили работу. Поздно приехали, – Лисицын тоже уныло глянул в оконце.

– Это плохо, – согласился парторг. – Хотя погода для них, пожалуй, большой роли не играет.

– Как не играет? Кому интересно мерзнуть на болоте! Ну, ледок накинет – еще так-сяк. А если снег? Прекратят корчевку. Надо съездить к ним.

– Давай съездим.

По обочине полевой дороги потянулись плотные заросли шиповника с продолговатыми и круглыми красными ягодами. Листья с кустов почти все облетели, и голые ветки были словно унизаны бусинками. Стайка чечеток вспорхнула, вспугнутая шумом мотора, и, трепыхая крыльями, улетела в сторону. Кустарник кончился, и перед ними раскинулась пашня. По ней двигался трактор с плугом.

– Стоп! – сказал Лисицын.

Сергей сбросил скорость, нажал на тормоз. Лисицын и Новинцев вылезли из машины. Трактор приблизился к ним и остановился. Рудаков, муж прохоровской доярки, рослый, широкоплечий, в ватнике и сапогах, подошел к ним. Следом подошел и прицепщик – пожилой сухонький мужичок в брезентовом дождевике.

– Много ли осталось пахать? – спросил Лисицын.

– Это поле кончаю. Еще на пару дней работы на Плёсе, километра два вверх по реке, – ответил Рудаков.

– Так, – Степан Артемьевич пошел на пашню. Влажные, тяжелые пласты суглинка почти не осыпались под ногами. Директор склонился над бороздой, прикинул на глаз глубину и хотел похвалить Рудакова, но воздержался. «Надо посмотреть, как он заделывает угол». Конец загона был близко, Лисицын пошел туда и увидел, что никакого угла не было, борозда делала плавный, дугообразный поворот. «Трудно ли спрямить угол? – подумал Степан Артемьевич. – Пожалуй, кусты мешают развернуться, но попытаюсь».

– Давно я не водил трактор, – сказал он Рудакову. – Попробовать разве?

– Пожалуйста, – ответил тракторист. – Вы здесь полный хозяин, да и трактор водите не хуже любого из нас…

– Все мы тут хозяева, – сухо отозвался Лисицын и направился к трактору. Прицепщик пошел за ним. – Попробуем спрямить угол, – сказал ему Степан Артемьевич.

Степан Артемьевич повел трактор в конец загона, там притормозил, высунулся из кабины и, примерившись, вломился в кусты, обступившие пашню. Резко развернулся и стал запахивать рудаковскую «дугу», вырезая плугом прямой угол.

Рудаков издали смотрел с настороженным любопытством. Сергей, открыв дверку газика, воскликнул:

– Ну дает директор!

Выйдя на очередной загон, Лисицын остановил агрегат и неторопливо вернулся к машине.

– Валяй, теперь борозда прямая, легче! – сказал он Рудакову с откровенной иронией.

Тракторист смутился, покраснел.

– Кусты мешают, – ответил он. – Это вам разок в охотку, а мне этих углов за глаза хватает.

– Все равно, ведь можно же спрямлять их!

– Можно, если постараться.

– А кто будет стараться – дядя? – ровным голосом продолжал Лисицын, но тракторист чувствовал, что он злится. – Если на каждом поле будем оставлять закругления – сколько пашни потеряем? Понимаешь?

– Да, понимаю, – Рудаков чувствовал себя неловко. – Признаю свою ошибку.

– Это не ошибка. Это вина, – жестко сказал Лисицын.

– Винюсь, – примирительно рассмеялся Рудаков. – А повинную голову, Степан Артемьевич, меч не сечет. Буду вырезать углы по всем правилам.

– Посмотрим, – сказал Лисицын и стал садиться в машину.

Тракторист закурил и пошел к агрегату, попыхивая из-за плеча табачным дымком. Прицепщик, идя следом, несколько раз оглянулся.

В машину быстро сел и Новинцев. Лисицын сказал Сергею:

– Поехали к мелиораторам!

Машина мчалась среди пустынных полей. Свистел холодный встречный ветер, хлопал ослабевшим, выгоревшим, промытым дождями парусиновым тентом. Сергей уверенно крутил баранку, перемотанную синей пластиковой лентой.

Новинцев с уважением поглядывал на директора, улыбаясь чуть-чуть уголками губ. «Научился требовать Лисицын, – подумал он. – Далеко пойдет. Молодец». А вслух сказал:

– Послушай, Степан Артемьевич, а как же эта поездка на Канарские острова?

– Она накрылась, – ответил Лисицын. – Жена беременна. Куда ее повезешь в таком положении?

– Да, жаль, не получилось у тебя. Когда же теперь пойдешь в отпуск? Отдохнуть непременно надо.

– Вот выпадет снег, устоится зима, возьму отпуск и буду ходить в лес на лыжах. Куплю ружье, стану охотиться на зайцев.

– Нужна будет гончая, – сказал Новинцев. – Собаки-то у тебя нет! И у меня тоже, а то бы одолжил.

– Купим и собаку. Вот, кажется, у Бунина есть такие строки:

Что ж, камин затоплю, буду пить.

Хорошо бы собаку купить…

– Пить не стоит, – рассмеялся Новинцев. – А собаку можно.

Теперь в воображении Степана Артемьевича скалистые острова южной Атлантики с неведомым Санта-Крусом уступили место первой пороше и чернотропу. Он видел себя в охотничьих доспехах, с ружьем в руках в лесу, схваченном сизым дымком первого инея. За ним послушно и легко, потряхивая висячими ушами, бежал поджарый и пегий русский гончак. Охотничья тропа казалась более реальной, чем плавание по теплому океану в дальние страны… Степан Артемьевич смотрел вперед на узкую ленту проселка. Новинцев вернул его с неба на землю:

– В райкоме нам вчера сказали, что капиталовложения в сельское хозяйство резко увеличиваются и скоро будет создано районное агропромышленное объединение. Оно будет воротить всеми делами. И вообще, предстоит крупная перестройка всего, связанного с землей. Так что и в наших планах, возможно, придется тоже кое-что пересмотреть.

– Это не исключено, – сказал Лисицын озабоченно.

Газик мчался вперед, и ветер тормошил старенький брезентовый тент, который все пузырился и хлопал. Лисицын глянул в оконце. Слева на обширном поле уже проклюнулись ростки озими. В низинках она была гуще и зеленее, на взгорках – реже. В небе неторопливо плыли осенние тяжеловатые облака. Впереди в просвет меж ними вырвались опять солнечные лучи и ударили прямо в ветровое стекло. Шофер наклонил голову, затеняя глаза козырьком кепки, и прибавил скорость.

Глава девятая

1

Осенние ночи тягучи и горьковаты, как дым от сырой осины в костре, и Еремей Кузьмич с трудом дожидался зыбкого, тусклого рассвета. Он подолгу глядел в темноту горницы, на прямоугольники окон с черными переплетами рам. В углу резво тикали недавно купленные, вошедшие нынче в моду часы с кукушкой, но кукушку Чикин «отключил», чтобы не шумела ночами.

Мучила бессонница, в голове толклись разные мысли и воспоминания о прежнем, о молодых годах. Все прошло, остались только память и дети. Они выучились, уехали в города. Старший сын Сергей живет в Мурманске, плавает механиком на тральщике, младший – Петр – сотрудник одного из проектных институтов в Ленинграде, дочь Екатерина – в Одессе, вышла замуж, родила ему двух внуков.

Еремей Кузьмич был домоседом и ездил в гости к детям очень редко. Известное дело: приедет старик из деревни погостить – и все ему будет не по душе. Квартира тесна, уставлена мебелью и книгами, воздуха в ней мало. Водопроводная вода пахнет хлоркой, – то ли дело из родника или колодца! За окнами шумят, гремят трамваи и машины, выхлопные газы лезут в форточку. Снохи вежливо-холодны. От их подчеркнутой вежливости и косых взглядов, брошенных мимоходом, на душе становится неловко. Небось думают: «Скоро ли уберется старый в свою деревеньку, торчит тут как филин».

К праздникам дети шлют стандартные поздравительные открытки с цветочками, иногда и денежные переводы. Конечно, лучше, если бы сын или дочь были рядом, покоили старость, да где там! Выросли птенцы, оперились, легли на крыло и улетели искать свое счастье. И сетовать на судьбу не приходится: сколько стариков и старух доживают свой век в одиночестве по российским селам.

Ночью, почти до рассвета, за окнами шумел-плескался дождь. Под его монотонный шумок Еремей Кузьмич все же немного вздремнул и проснулся, услышав на кухне звон чайкой посуды да тихое, умиротворенное шипение самовара. Встал с тяжелой головой, в плохом настроении и поворчал на жену:

– Ты бы поменьше гремела утром. Спать не даешь!

Жена глянула на него настороженно и виновато, молча поставила перед ним тарелку с манной кашей и стакан чая.

В стакане рыбкой плотвичкой тускловато блестела старинная ложечка с витым черенком, единственная серебряная вещица в доме. У жены – покорное выражение лица, но в глазах недовольство. Хотя и привыкла к воркотне супруга, а все же надоело слушать. Она пила чай из большой старинной чашки дулевского фарфора, старательно скрывая раздражение.

Избу построил отец в тридцатые годы. Он в гражданскую войну брал Перекоп, был тяжело ранен в сабельном бою. Белоказак располосовал ему шашкой плечо, пересек ключицу. Ключица в лазарете срослась, но рука повисла и почти не действовала. Отец вернулся домой в длинной кавалерийской шинели с высокой шлицей, со шпорами на разбитых в прах сапогах и с орденом. Дома во время коллективизации его избрали председателем колхоза на Горке. Деревня тогда была людная, веселая, жили в ней лодочные мастера, шили речные и морские карбаса для подгородних архангельских рыбаков. Но карбасное ремесло для горкских мужиков было лишь подспорьем. Главным являлось земледелие: выращивали озимую рожь, ячмень, горох, овес, держали много домашней живности.

Председатель был напорист и одержим идеей: задумал построить на речке Лайме небольшую гидроэлектростанцию, выписал из города инженера, сколотил бригаду мастеров. За лето соорудили плотину и здание станции, привезли и установили турбину с электромотором и протянули провода. К осени горкские крестьяне ужинали с лампочкой Ильича, и всем в округе это было в диковинку и на зависть.

Станция работала долго, пока не износилось оборудование. Заменить его не пришлось – началась война с фашистской Германией, и деревня опять засветила керосиновые лампы. Плотину снесло вешним половодьем, в месте запруды осталась каменная грядка. Отец на втором году войны умер. Еремей Кузьмич ушел на фронт, а после вернулся домой и женился.

Позавтракав, Чикин тепло оделся и вышел посидеть на своей скамье над обрывом. Скамья была влажной и холодной, и он подостлал под себя кусок старой клеенки.

По привычке окинул взглядом окрестность. Пейзаж грустноват. Опять в разрывы туч изредка прорывалось солнце, высвечивало заливной луг на берегу Северной Двины. Отава на нем поблекла, зажелтилась.

…Вот он, Борок, весь перед ним, как на блюдечке. Дома глядят в мир чуть-чуть задумчиво окнами с наличниками, с белыми тюлевыми или цветными занавесками. На подоконниках – кактусы с пышными алыми бутонами, герань и другие комнатные цветы неведомых Чикину названий. Перед избами, в палисадниках – обнаженные черемухи, рябинки, кусты акации, сирени. Зеленый наряд с них смахнула осень, вороха пожухлых листьев устилают пожелтевшую траву. На клумбах и грядках пятнышками – редкие, припозднившиеся садовые цветы. Они все еще сопротивляются натиску поздней осени.

Сколько в этих избах людей? Не много, семьи небольшие. У каждого свой характер и нрав, свои заботы, радости, печали. Трудовой деревенский люд, вечно спешащий куда-то по будням, веселый и шумный в праздники.

Издалека ветер донес шум тракторного дизеля. Сколько помнит Чикин, всегда в пору полевых работ ветер доносил такой шум, как неотъемлемый признак деревни. Рано утром или поздно вечером, в вёдро и ненастье, в майский полдень, душный июльский вечер, в пору осенних заморозков всегда где-нибудь гудел трактор: сначала «фордзон», потом ХТЗ, могучий «Сталинец», ЧТЗ, а теперь современный мощнейший дизель… Грохот его двигателя звучал в ушах Чикина музыкой, действовал на него благотворно, успокаивая: раз трактор пашет, значит, все в порядке, будет хлеб! И тот хлеб, что соберут по осени, творение ума и рук человека, надо принимать не иначе как великое благо, щедрый дар и необыкновенное чудо. А творит это чудо самый обыкновенный парень или зрелый муж в замасленной робе, с загрубелыми от мозолей и ветров руками, с зорким взглядом из-под козырька кепки, с папироской в уголке белозубого красивого рта… И сидит он на сиденье своего трактора как добрый, всегда бодрствующий волшебник. За его крепкой спиной потом под посверки июльских зарниц шумной золотой стеной поднимутся и спелая рожь, и усатый ячмень, и низкорослый шептун овес…

Так было всегда, так будет или, по крайней мере, должно быть всегда.

Чикин глядел отсюда, с высотки, на избы, и к сердцу подкрадывалась грусть, такая, что словами не описать. Она перехватывала дыхание, застилала влажным туманцем стариковские поблекшие глаза: «Скоро, видно, мне на погост… А хотелось бы еще пожить да поглядеть на избы, на людей, на это раздолье по Двине, на луга, поля, леса, на мелкие волны речушки Лаймы, баюкавшей мое детство…»

На тропке, что бежала по-над обрывом, кое-где остались от ночного ненастья плоские лужицы. Земля не успевала впитывать влагу, была напоена ею до отказа. Посреди одной лужицы плавал багряный осиновый листок. Чикин подумал, что и он, так же как этот листок на желтой воде, плавает одиноко посреди большой и непростой деревенской жизни. Он опять настроился на философский лад.

От совхозной конторы донесся рокот автомобильного мотора. Вскоре машина умчалась, наверное, директор совхоза покатил куда-нибудь по своим делам.

Еремей Кузьмич с одобрением подумал, что Лисицын все же решил осваивать пустошь в Залесье и строить ферму в Прохоровке. «Правильно решил. Земля не должна пустовать. Ее, отвоеванной прадедами у лесов дремучих, и так мало. Что ни говори, а этот Лисицын – дельный мужик, и у него выработалась добрая хозяйская хватка, хоть и молод. Молодой месяц на всю ночь светит…»

Частенько Еремей Кузьмич сравнивал прошлое с настоящим и убеждался в том, что в Борке медленно, но верно все меняется к лучшему, пока еще не очень ярко и определенно, где-то в глубинах жизни, подобно тому, как развивается ранней весной озимь, вытаявшая из-под снега. Еремей Кузьмич твердо знал истину, которая стала для него своего рода заповедью: землей нельзя произвольно командовать. Ее надо понимать. Поймешь, чего она требует, дашь ей то, что нужно, – будет от нее и полная отдача. А необдуманные и поспешные действия всегда приводят к труднопоправимым ошибкам.

На смену старикам приходят новые работники, образованные, энергичные. Учитывают ли они опыт предшественников, их горькие ошибки и трудные победы?

Потому он и старался иногда подсказать что-нибудь полезное Лисицыну и был доволен, что директор к нему прислушивается.

На усадьбе Спицына было тихо, не доносилось ни стукотка, ни ширканья пилы. Трофим закончил ремонт избы, пристроил к ней веранду и вечерами пил тут чай с Марфой, объявив себе сухой закон по случаю приобретения автомобиля. Наконец-то мечта исполнилась, он купил «Жигули» ярко-красного цвета. Вот они, стоят перед крыльцом. Хозяин построил и гараж – основательный, из брускового материала, обшитый кровельным железом.

Машина ждала хозяина. А вот появился и он, в куртке из искусственной кожи с молниями, в новой кепке и джинсах местного пошива. «Принарядился! – подумал Чикин. – Вот ведь как меняется даже внешний вид человека с приобретением личного автотранспорта! Куда же он собрался ехать? Скорее всего – в поселок бумажного комбината картошкой нового урожая торговать».

Трофим отворил ворота, выехал со двора и снова закрыл их. Потом укатил в том направлении, как и предполагал Чикин – к поселку комбината.

Из-за обрыва поднялась на взгорок Софья Прихожаева. Она тащила на плече корзину с мокрым бельем – ходила полоскать его на берег Лаймы с плота. Там все боровские бабы полощут белье после стирки. Чикин окликнул Софью:

– Сядь, красотка, отдохни. Ноша у тебя, вижу, тяжелая!

– Своя ноша, говорят, не тянет, – отозвалась Софья и все же поставила корзину на траву и села рядом. – В гору стало тяжеленько подниматься. Неужто старею?

– Ну что ты! – бодрячески воскликнул Чикин. – В твои-то годы какая старость? Я так полагаю: спала ночью мало, с муженьком миловалась, вот и притомилась… – он улыбнулся покровительственно, и Софья нахмурилась.

– Шутить изволите, Еремей Кузьмич! – она махнула маленькой загорелой рукой, будто отгоняя комаров, и поправила на голове ситцевую косынку. – Только о нехорошем и думаете. Бог с вами…

– Чего тут худого? Обычное дело, житейское. Муженек-то ваш теперь, поди, привык к Борку, уезжать больше не собирается?

– Уехал! – неожиданно резко ответила Софья, и глаза ее стали холодными, только в глубине их таилась злая искорка, а возле уголков плотно сжатых губ застыли резкие морщинки.

Чикин удивился несказанно:

– Как уехал? Куда?

– А все туда, в Брянские леса. Совсем уехал, – Софья опустила голову, поглядела на передки мокрых сапог, к которым прилипли травинки, и с досадой поморщилась. – Этого от него надо было ожидать. Разные мы люди. Я поначалу думала – любовь. Какая тут любовь? Не может ее быть. Теперь уж совсем-совсем ясно. – Она чего-то недоговаривала, Чикин это чувствовал, но расспрашивать постеснялся.

– Я об этом не знал. Прости. Кабы знал, не стал бы бередить твою рану.

– Никакой раны нет. Одна пустота. Такая пустота в душе! Все перегорело, остались одни холодные угольки. – Софья подняла корзину с бельем на плечо и пошла, забыв попрощаться.

Чикин сидел озадаченный: «Вот ведь штука какая! Опять сбежал у нее мужик. А я и не знал. Как же так у них вышло? Не сладилась семья, и все тут. Верно говорится: «Чужая душа – потемки». Как-то у нынешних молодых людей все легко получается. Сошлись, порезвились – и в стороны… Несерьезно. А почему? Потому, что нет прежнего порядка. Прежде, бывало, уж раз оженились, так крепко, навечно спаяны обручальным колечком. И свадьбы играли шумные, людные. Родителей уважали, друг другу редко изменяли. Детей заводили, чтобы были наследники да работники в хозяйстве. Прежде, бывало, развод был событием на всю округу. А теперь?.. Да что там!» Чикин досадливо поежился, чувствуя, как холодок пробирается к нему под ватник. Он встал и пошел в библиотеку.

Федор Краснов прожил в Борке лишь месяц с небольшим. Сначала он вел себя подобно хорошему семьянину и любящему супругу, был внимателен к Софье. Сразу, как приехал, пошел устраиваться на работу шофером, и Лисицын велел дать ему старенький, капитально отремонтированный грузовик, простив Краснову самовольную отлучку к матери. Однако руководство совхоза относилось к Федору все же настороженно: а вдруг он выкинет еще какой-нибудь трюк? Пусть поездит на старой машине, и, если себя зарекомендует положительно, будет ему и новая.

Так напрямик и сказали ему. Краснов, правда, обиделся – у него были права водителя первого класса, полученные еще в армии, и совхоз мог бы дать машину и поновее. «Ну да ладно, поезжу пока, – смирился Федор. – Москва не сразу строилась».