Текст книги "Високосный год: Повести"

Автор книги: Евгений Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

– Чисто тут у вас, аккуратно. Признайтесь честно: что есть, чего не хватает? Претензии ко мне имеете?

– Плана хватает, а зарплаты иной раз и нет, – посмеиваясь, ответила Рудакова. – Но ведь вы ее не прибавите.

– У вас же прогрессивка. Премии и прочее. Должно хватать. Фонд зарплаты не резиновый, не растянешь больше того, что можно и нужно.

– Да напрасно ты, Глаша, так-то, – возразила Пискунова. – Заработки все же приличные. Больше мужиков иной раз получаем. Деньги есть, но в лавочке скудновато. С продуктами вот… Все больше рыбные консервы…

– Верно, – подхватила Рудакова. – Называются «Завтрак туриста». Туристам-то, может, и в охотку. Побродят по дорогам, промнутся и очистят банку за банкой. А мне дак не по вкусу, – Рудакова все улыбалась, ямочки на ее щеках углублялись, и Лисицын невольно залюбовался ею.

– По вашему виду нельзя сказать, чтобы вы плохо пиались.

– В деревне жить, да без продуктов – это уж ни в какие ворота, – Пискунова собрала со стола ромашковые лепестки себе в ладонь.

– Вот и подошли к главному, – серьезно сказал Лисицын. – Надо скота держать побольше. Корову, овец, поросят.

– А корма? – сразу отозвалась Рудакова.

– Корма надо заготовлять. Концентраты теперь бывают в продаже.

– Я держу двух поросят, – сказала Рудакова. – А коров и на ферме хватает. Евстолья вот держит, – она кивнула на подругу.

– Ну и как?

– Да ничего. Успеваю обряжаться. На ферме нынче не как прежде, занята не целый день. Механизация нынче. Молоко у меня теперь свое.

– Вот вы и убеждайте своих соседок, чтобы заводили они коров. Тогда и «Завтрак туриста» будет не нужен.

Рудакова опять перевела разговор на магазин:

– Вчера нам ковры привозили красивые. Я купила. Хочется уюта в избе. У меня дома на стене сколько лет висела баба с голыми грудями да с лебедями в пруду… Такая безвкусица! Давно хотела содрать со стены, да мужик не давал. Люблю, говорит, по утрам на нее (на бабу-то) смотреть. Настроение поднимается.

Женщины всплеснули руками, захохотали, Лисицын – тоже.

– А я ему говорю: чего тебе на стенку смотреть, когда это самое рядом есть, живое? А он говорит: там завлекательнее. На тебя, говорит, посмотрю, так ты сразу закрываешься, а она не закрывается, любуйся сколько хошь… Ну, мужик, он мужик и есть, ему все хочется на сторонке прихватить, будто там слаще. Ну, повесили ковер – шибко дородно-порато.[1]1
  Игра слов: дородно – пышно, объемисто; порато – очень, весьма (мест.).


[Закрыть] Сразу изба расцвела…

– Ну, вы даете! – хохотал Лисицын, вспомнив слова Яшиной о женском домострое в Прохоровке. – Бойки на язычок-то. Муж-то у вас чем нынче занят?

– Зябь пашет. Он у меня работяга.

– А вы что, специально с нами поговорить ехали? – спросила Пискунова.

– Попутно. Ездил в Залесье. Земли смотрел.

– Будем те земли обрабатывать?

– Непременно. Ну что же, спасибо за приятную беседу. Как говорится, приятная беседа лучше всякого обеда. Желаю вам успехов.

Доярки вышли проводить его. Рудакова, чуть помявшись, сказала:

– Ваша жена Лизавета привозит нам книжки. Спасибо ей. Только пусть она больше не ездит. Надо вам, Степан Артемьевич, поберечь женку, она беременная. Трястись в машине по худым дорогам ей совсем ни к чему.

– Да, конечно, – смутился Лисицын. – Спасибо за совет.

6

Степан Артемьевич и Яшина съездили в Чеканово, получили в райсельхозуправлении добро на разработку залежи и строительство, дали заявки на мелиорацию и на проект коровника. Из райцентра уезжали не очень довольные: мелиоративные работы обещали начать только в конце сентября.

Привычный деловой кругооборот захватил целиком Лисицына: то не упусти, не прозевай, то выправи, то другим помоги, то сам попроси помощи. А то и отчитайся. Да и отчитываться ему вскоре пришлось на партийном собрании о подготовке ферм к зиме. Новинцев – друг другом, а заставил его намотать на ус многое. Управляющие отделениями слишком долго раскачиваются, чересчур уж спокойно заявили на собрании. «Зима еще где-то, а у нас на очереди картошка». А кто виноват в таком благодушии? Конечно, директор. Он вовремя не спросил.

Но все это – очередные дела, и с ними Лисицын как-нибудь справится. Теперь у него и опыта накопилось порядком, и начальственный голос окреп. Хватит ему ходить в начинающих, это добром не кончится.

Как-то вечером Степан Артемьевич неторопливо шел по мосточкам. Мимо проехал трактор, заполнив улицу грохотом и скрежетом гусениц. В кабине сидел Рудаков, муж прохоровской доярки. Он смотрел перед собой и привычно действовал рычагами. В уголке губ – папироса. За трактором, переваливаясь на изрытой гусеницами дороге, тащилась телега Порова, нагруженная ящиками. Крючок сидел в передке, свесив ноги. Его полотняная кепочка превратилась в серый измятый блин. Заметив директора, Поров отвернулся и опустил голову, будто не видел его. Лисицын придирчиво скользнул взглядом по мерину, по Крючку, конечно, вспомнил историю с бревнами.

Поров уехал. Лисицын подумал о Лизе, о том, что ей надо будет скоро идти в декрет, о несостоявшемся отпуске, о неосуществленной поездке в Санта-Крус…

«Бог с ней, с поездкой… Дорога дальняя, Лиза беременна, где уж там…» Но в его воображении опять назойливо возник призрачный мираж: вид чужеземных островов, непременно скалистый берег и чайки, непременно белые домики, песни под гитару, треск кастаньет, рев океанского прибоя… Лисицын даже помотал головой, отгоняя это видение…

Навстречу шел Николай Гашев. Через плечо у него висела холщовая сумка, какие прежде носили деревенские пастухи, а из нее торчали топорище и конец пилы-ножовки. Гашев, уступая дорогу, сошел на обочину и поздоровался. Степан Артемьевич спросил:

– Плотничать собрались?

– Уже отработал, – Гашев снял кепку, вытер лоб рукавом пиджака, хотя на улице было прохладно. – Полы в избе на Горке перебираю. А здесь в квартире надо сменить подоконники. Посохли, растрескались…

– Значит, на два фронта?

– Выходит, так. Знаете ли, – Гашев замялся. – Планы наши с женой изменились. На Горку переезжать не будем.

– Почему?

– Хозяйка передумала. Стареем, говорит, а там надо с дровами возиться, воду таскать из колодца ведрами. Корову держать, пожалуй, не по силам. Да и на ферме ей хватает мороки с животными.

– Ну что ж, – ответил Лисицын, – вас никто не неволит.

– Оно так. К старому, видно, нет возврата. Только огород там будем по-прежнему возделывать, а летом иногда и поживем, если тепло да сухо…

– Значит – дача?

– Вроде того.

Степан Артемьевич хотел было сказать, что он рассчитывал их квартиру передать молодоженам, но воздержался, боясь обидеть Гашевых. Они попрощались и разошлись в разные стороны.

«Вот уж и осень наступила. А когда – я и не заметил», – Степан Артемьевич остановился, присмотрелся к окрестности. Почти прямая деревенская улица. По обе стороны – аккуратные, опрятные домики рабочих. Впереди у околицы, на взгорке – толпа молодых берез. За ними – невидимый отсюда спуск к Лайме. И дальше за березами, во всю ширь неба – большая-пребольшая синяя туча. Брызнуло солнце, высветило березы, кора на них стала розовой, кроны запестрели желтизной. Ярко освещенные, деревья теперь уже выделялись на фоне необъятной синей тучи рельефно, картинно, как на театральной декорации. Над ними вились чайки, по чайкам и угадывалась невидимая отсюда река в низине.

«Красота!» – Степан Артемьевич постоял, полюбовался пейзажем. Но тут солнце скрылось, сразу будто похолодало, березы померкли, чайки исчезли. Туча из синей превратилась в темно-серую, с грязноватыми подтеками.

Лисицын повернул к дому, все еще думая об осени и связанных с нею заботах. О том, что где бы он ни был, чего бы ни видел, какие бы мысли ни появлялись у него, они неизменно возвращались к хозяйству.

Но пейзаж он все-таки отметил, как нечто выходящее из будничного круга, яркое, праздничное, поднимающее настроение. Значит, он еще не утратил способности воспринимать красоту. «Аи да Лисицын! – похвалил он мысленно себя. – Приду сейчас домой и расскажу Лизе про эти высветленные березки».

Глава восьмая

1

Из непроглядных, поднадоевших всем облаков выпуталось и спустилось на землю бабье лето. Облака потеснились к северо-востоку, и, хотя они все еще толпились там, у горизонта, как бы выжидая, когда можно будет вернуться, небо ненадолго прояснилось, и над Борком засверкало солнце. Над полями со скирдами соломы, оставшейся после комбайновой уборки, пролетели на юг журавли. Их косяк величественно проплыл в прозрачном, холодном воздухе. Оттуда, сверху, доносились мелодичные крики, в которых слышались одновременно и печаль, и торжество жизни. Люди провожали птиц и говорили:

– Одна у журавля дорога – на теплые воды.

– Походили по полям, померили земельку, проверили жнивье и вот – прощаются…

Пролетая над Борком, журавли перестроились: место вожака занял другой, а тот пошел позади. Отдыхал вожак, летел там, где напор воздуха был слабее. Сменяются, как и люди…

За полетом птиц, за этим трепетным, волнистым треугольником следил и Чикин со своей скамейки у обрыва, подняв голову и ощущая на лице неожиданное благостное тепло.

Вскоре к нему присоединились двое соседей-механизаторов – Кротов и Сметанин. Оба работали на ферме, и у них выдался свободный час.

– Говорят, есть примета: «Если журавли летят к третьему спасу, то на покров будет мороз», – сказал Кротов. – А уж все три спаса прошли.

– Вот и бабье лето высветлилось, – присоединился к беседе Сметанин, рослый, плотный мужик, совершенная противоположность маленькому худому Кротову. – Хоть и без паутинок, а потеплело.

– Паутинок сей год не будет. Холода стояли, все тенетники попрятались по щелям, – заметил Кротов.

– Почему так называется – бабье лето? – спросил Сметанин Чикина.

– А кто знает. Испокон веку так говорится, – ответил тот неуверенно.

– Объяснить просто, – Кротов слегка усмехнулся. – В прежние-то годы бабы лета совсем не видели, все косили, жали, вязали снопы, детишек пестовали, ухватами по утрам гремели у печек. А приходил сентябрь, им и выпадал отдых от полевых работ. И природа им, значит, отпускала немножко тепла. Потому и бабье лето

– Может, и так, – неопределенно промолвил Чикин. – Так сказать, специально для женщин повторение лета.

– Было бы что повторять! – усмехнулся Сметании. – Нынче лета, кажись, совсем не было.

Долго еще они сидели и беседовали. Потом механизаторы ушли в коровник, а Чикин домой. Пообедал, отдохнул часик и опять вернулся на свой НП. Тут он и просидел до позднего вечера.

Солнце закатилось, скот пригнали с пастбища, травы пригнула к земле роса, «Ракета» на Двине подлетела к пристани. Вскоре опять мимо него потянулись пассажиры из города. Все видел, все отмечал для себя Чикин.

Когда стало темнеть и шум в селе начал затихать, он собрался было домой, но тут послышалось громкое пение. Хриплый мужской голос орал во все горло:

 
Ничего, что ноги босы,
Мы – архангельски матросы.
Кто наступит на носки,
Того изрежем на куски!
 

«Ишь ты, вот дает!» – ухмыльнулся Чикин и вспомнил, что, бывало, еще до войны, эту разухабистую частушку пели подвыпившие парни, стенкой «гуляя» по улице с гармонью, щеголяя своим молодечеством, показывая всей деревне, что все им трын-трава и черт им не брат…

Пенье смолкло, до слуха Чикина донеслась какая-то возня, мягкие удары, шлепки, сдержанная ругань. «Кто это там буйствует?» Звуки слышались как будто от избы Прихожаевой. «Неужели из-за нее дерутся хахали?» Еремей Кузьмич скорой походкой направился туда.

…Порову захотелось выпить просто так, без всякого повода: не было ни праздника, ни круглой даты, ни другого какого-нибудь события, достойного того, чтобы его отметить. В таких случаях выпивохи выдумывают причины, пьют, к примеру, по случаю рождения у соседской кошки семерых котят или по поводу предстоящего в будущем году лунного затмения…

Но не одному же сидеть с бутылкой! Поров после работы брел по улице, размышляя, к кому бы зайти. Прежние друзья-приятели от него отвернулись – кто попал «женке под башмак», кто избегал возлияний, выдерживая характер. И тут Поров вспомнил о Спицыне.

После товарищеского суда и той истории с бревнами они не встречались, обоим было неловко. Спицын сердился на Крючка за то, что тот очень уж безобразно орал песни тогда на реке, и к тому же затеял драку, подняв шум. Крючок все же решил зайти к Трофиму и помириться с ним.

Войдя в избу, Поров сразу почувствовал холод, исходивший от Марфы. Она кидала на непрошеного гостя недружелюбные взгляды из-под низко повязанного платка с таким видом, будто у нее нестерпимо болели зубы и ей было тошно. Крючок привык к подобной неприязни со стороны женщин и не придал этому никакого значения. Спицын был трезвый и отнесся к появлению Крючка с бутылкой очень сдержанно: события последних дней отбили у него охоту к выпивке. Но гость уже сидел за столом, разливал по стаканам хмельное зелье, и он не устоял перед ним… Поров сетовал на судьбу, ругал жену, которая уехала к родителям, бросив его. А ему в одиночестве тяжко. Спицын хотел сказать, что вино и выгнало жену из дома, но сдержался.

У него тоже было несладко на душе. Софья старательно избегала встреч. Завидя Трофима на улице, сразу переходила па другую сторону.

– Такая дрянь! – захмелев, жаловался Трофим Порову. – Сперва заманила, а теперь хвостом вильнула. Заносится, авторитет себе наживает. Я ей, видишь ли, не пара, обличье у меня не то. Ей надо повыше чином, с портфельчиком, при шляпе. А я шляп не ношу, «дипломата» – тоже. Я человек простой, работяга…

Спицын, озлобясь, подбирал самые ядовитые выражения и хлесткие характеристики для Софьи. Крючок призывал к возмездию:

– Надо ее проучить. Ты бы ее за волосья потаскал…

– Она мне не жена, чтобы за волосья.

– Тогда надо у нее в избе стекла пересчитать, ворота дегтем намазать… Хочешь, я произведу в лучшем виде?

– Не стоит ее обижать. Все-таки мы с ней жили. Она – баба ласковая…

– Ну вот! То такая-разэдакая, то ласковая! – с презрением сказал Поров. – Нет у тебя мужской гордости. Тряпка ты!

Спицын задумался. Хмельная голова все-таки требовала действий, и он начал поддаваться на уговоры Крючка.

– Пожалуй, стекла пересчитать ей не худо. Только так, чтобы никто не знал и не мог на нас показать. Украдкой надо, ночью, без свидетелей.

– Ша! Сделаю – комар носа не подточит.

Марфа, все слышавшая, следившая за ними, подошла и решительно отобрала у них недопитую бутылку:

– Хватит вам! Ты, Крючок, уходи. Хватит, говорю!

Она вытолкала Порова за дверь. Тот, наливаясь пьяной злобой, побрел к дому Прихожаевой.

Дальше события развивались стремительно. Подойдя к избе Софьи, Крючок выломал из изгороди внушительный кол и, распевая устрашающую частушку, ударил им по раме кухонного окна. Нацелился на другое окошко, но тут из избы выскочил коренастый крепыш в одних трусах. Подбежав к Крючку, он сунул ему кулаком под дых, вырвал у него кол и принялся отделывать дебошира со всем старанием. Поров, не ожидавший такого отпора, почти не сопротивлялся. Из носа у него текла кровь, под глазом вспух здоровенный синяк. Парень взял его за шиворот и с пинками выставил на улицу, с треском захлопнув калитку.

Свидетелями этой драмы были двое: ворона на соседней березе и Чикин. Ворона дремала на верхушке дерева и, очнувшись от шума, заорала во все горло: «Кар-р-р». Чикин затаился, выглядывая из-за угла стоявшей рядом избы.

Парень здорово избил Крючка, и тот долго качался у забора, держась обеими руками за штакетины. Потом пришел в себя и побрел домой.

На другой день он все вспомнил, основательно перетрусил и пошел к Прихожаевой с повинной, чтобы замять дело.

Софьи дома не было – ушла на ферму. У крыльца парень в джинсах и трикотажной футболке вырезал на столе, вынесенном из избы, алмазом стекла, чтобы вставить их в раму. Поров робко подошел, поздоровался и спросил:

– Ты кто?

– А ты кто? – вопросом ответил парень. – Ты – деревенский хулиган? Бандит? Зачем вышиб стекла?

– Прости, брат, получилось по пьяному делу. Сам не помню как… Я заплачу, только не говори никому…

– А я вот сейчас тебя разделаю на мелкую тарную дощечку! Вчера тебе мало еще попало. Надо навсегда отбить у тебя охоту вышибать рамы. Чем тебе Соня насолила?

Парень, положив стеклорез на стол и сжав кулаки, двинулся на Порова. Тот попятился, однако вчерашний хмель все еще играл в нем.

– Но-но! Ты полегче. Я ведь тоже могу тебе насовать, – сказал Крючок. – Ты ей кто будешь-то? Брат?

– Муж.

– Муж? – удивился Поров. – Ну, это ты врешь. Муж от нее сбежал в свои Брянские леса…

– Не сбежал, – воинственный пыл у парня пропал. Он вернулся к столу и, взяв стекло, стал примерять его в раме. – Я только ездил домой на побывку. И свою жену я в обиду не дам. Запомни и другим передай.

– Ну, ладно. Только ты… это самое… скажи Софье, чтобы не жаловалась. Я пришел прощенья просить. За раму я рассчитаюсь. Сколько надо?

Парень смерил его уничтожающим взглядом и презрительно сплюнул.

– Не надо нам твоих денег. Катись отсюда! Катись, говорю, а то…

Поров проворно выскочил за калитку и медленно побрел по улице, опустив голову.

Федор Краснов, муж Софьи, прибыл с последним рейсом «Ракеты». Было уже поздно, никто не видел его, а если и видел, то не обратил внимания на молодого мужика, шедшего лугом налегке, в джинсовом костюмчике и кедах, с небольшим плоским чемоданом, где у него были только смена белья да электробритва. В чем уехал Федор из Борка, в том и вернулся. Вся его одежда и вещи остались у Софьи.

Получив из техникума учебный план и первые задания контрольных работ, Софья с немалым усердием засела за книги. Позанимавшись плотно, она собралась уже было ложиться спать и выключила свет, когда раздался осторожный стук в дверь. Опасаясь, что это явился опять Трофим, она выглянула в окно и приметила, что на крыльце стоит не Спицын, а кто-то другой. Кто именно – в потемках разобрать было трудно. Она вышла в сени:

– Кто там?

– Открой, Соня, это я, Федор.

Остолбенев от неожиданности, она некоторое время стояла молча, но потом все же открыла. Федор, войдя в сени, сказал:

– Здравствуй.

– Здравствуй, – очень сухо ответила она и открыла дверь на кухню. – Каким ветром тебя занесло?

Федор вошел, нащупал на стене выключатель и зажег свет. Она на секунду зажмурилась и посмотрела на мужа изумленно. Он медленно поставил на лавку чемодан и виновато улыбнулся:

– Приехал вот. Примешь ли?

Он чуть подался к ней, хотел обнять, но сдержался. От жены веяло холодом. Тогда он встал перед ней, опустив руки.

– Развод оформлять приехал?

– Да нет же. Я совсем к тебе вернулся. Понимаешь?

– Обрадовал! – Софья нервно рассмеялась и отошла к столу, все еще настороженно глядя на Федора. – Я тебя не звала.

– Не звала. И я знал – не позовешь. Потому и приехал без предупреждения.

– Очень ты мне нужен теперь. Бери свой чемодан и вали обратно на пристань.

– Ты это серьезно? – нерешительно спросил Федор.

– Мне не до шуток.

Он все же сел на лавку, она – на стул поодаль.

– Давай поговорим серьезно, – предложил он.

– О чем?

– Я сделал ошибку. Бывает ведь, ошибаются люди, а потом исправляются. Веришь?

– Нет, не верю.

– С той девчонкой мы дружили до моего ухода в армию, потом переписывались, – тихо стал объясняться он. – Однако теперь она стала совсем другая… У нее, оказывается, там жених… Они подали заявление в загс. И я понял, что любви у нас никакой не было…

Софья презрительно усмехнулась:

– А что было?

– Просто я ею увлекся. Это я только теперь понял. И еще понял, что по-настоящему люблю только тебя. Потому и вернулся. Прости меня.

Софья встала, подошла к окну и старательно занавесила окно.

– Я тоже теперь стала другая, – отчужденно сказала она и опять села.

– Не верю.

– Верь не верь, а прежней Софьи уже нет. Неужто ты думаешь, что после того письма я осталась прежней? – Она резко обернулась к нему и, сверкнув глазами, бросила с вызовом: – Ожегся?

– Как? – не понял он.

– А так: испытал измену? А мне было каково? Мне-то легко ли было ее пережить?

– Я тебе всерьез не изменял.

– Всерьез? Как понимать?

Федор, ссутулясь, сидел на лавке, с усталым видом, осунувшийся, похудевший. На лице его только выделялись большие живые глаза под черными – вразлет – бровями. В эти глаза она и влюбилась тогда сразу, с первой встречи. Джинсовая куртка плотно обтягивала его широкие плечи, брюки на коленях лоснились от долгой, бессменной носки. Ноги в кедах он стыдливо прятал в тень под лавку и все сидел молча, в неловкой, напряженной позе.

Она помнила его не таким…

…Грузовик остановился на меже, на картофельном поле. Софья с бабами докапывала картошку лопатой на участке, оставшемся после комбайна, – тракторист почему-то объехал эту узкую полоску. Шофер открыл кабину, крикнул: «Эй, бабы! Давай нагружай!» Она крикнула в ответ: «Нашел грузчиков! Бери вон мешки-то сам, таскай поживее!» – «А что? Помочь разве вам?» – взгляд его встретился с Софьиным и сразу будто ожег, опалил ее. Такие красивые были у него большие черные глазищи. И веселые, с лукавинкой. Она подошла и стала помогать ему поднимать мешки на спину. Он похвалил: «Молодец, силенка у тебя есть. Встретимся вечерком?» – «Ты давай, давай, работай! О встрече потом». – «Нет, я люблю сразу решать. Ты – девка, вижу, славная, нравишься мне. Приходи в клуб, я билеты в кино возьму».

Тогда они и познакомились поближе. А когда уборку закончили, он съездил в Чеканово, взял расчет и вернулся в Борок.

– А если и я тебе изменила? – спросила Софья.

– Не верю.

– А если придется поверить?

– Все равно не верю, – упрямо повторил он. – И давай не будем об этом.

Софья потупилась, опустила голову, зажав ладони меж колен. Она думала о себе, о своей нелепой, такой ненужной и даже, как ей теперь казалось, постыдной связи с Трофимом. И хотя к тому вынудил ее он, Федор, уехав и написав нехорошее письмо, ей все равно было теперь неловко, тоскливо, Свершилось нечто непоправимое, что будет терзать ее долго… Было стыдно не перед мужем, а перед своей совестью. «Сказать ему всю правду? – думала она. – Все равно ведь узнает. Но – не теперь. Пусть-ка он у меня повертится, пооправдывается! Пусть его тоже совесть помучает, если она есть…»

Она поднялась и поставила греться чайник.

– Чаем уж я, так и быть, напою тебя перед обратной дорогой, – сказала сдержанно, чуточку подобрев.

– Я не уеду, – решительно ответил он. – Или ты мне не жена?

– Какая я тебе теперь жена? Сам подумай…

– Брось, Соня, не обижай меня.

– Я его обидела! – воскликнула Софья. – Это ты, ты меня обидел! Или до тебя все никак не доходит?

– Доходит, доходит, Сонечка. – Он посмотрел на свои руки. – Знаешь, мне бы умыться.

– Вон умывальник. На старом месте…

– И разуться бы…

– А мне что.

Он снял мокрые от росы кеды. Софья небрежно сунула ему шлепанцы. Надев их, Федор почувствовал себя уверенней, сбросил куртку, стянул рубаху и пошел мыться.

Она украдкой поглядывала на его молодые, сильные руки, широкие плечи, крепкую спину, и на душе у нее отлегло. Будто внутри ее, в груди, туго сжатая пружина постепенно ослабла и перестала держать ее в напряжении. Она поняла, что не может не принять Федора, если он перестал дурить и вернулся насовсем. Поняла, что по-прежнему любит его и простит ему номер, который он выкинул. Иначе быть опять одной…

Федор умылся, раскрыл чемодан и вытерся дорожным полотенцем. Потом достал плитку шоколада и положил на стол:

– Это тебе. Извини за скромный подарок.

Софья посмотрела на него, а не на шоколад:

– Ладно, чего уж там…

Стена отчужденности рухнула. Обломки кирпича, щебень, пыль осели к их ногам, и в образовавшийся светлый пролом в этой стене они кинулись друг к другу и обнялись, Софья заплакала, уткнулась лицом ему в грудь и несколько раз укоризненно ткнула Федора кулаком в бок.

– Эх, Федор, Федор! Что ты наделал! Разве так можно?

– Ну, ну перестань плакать. Хорошо, что хорошо кончается.

– Ты думаешь, так уж и хорошо?

– Иначе быть не может, – твердо ответил он. – Давай забудем все, что случилось. Навсегда забудем.

– А сможем ли забыть?

Он покачал головой и сел за стол.

– Ты чем занимался дома-то? Гулял? Ведь тебе там была полная свобода!

– Был грех, сначала увлекся. Дружки-приятели, то да се… А потом мама сказала: «Кончай гусарить, возвращайся к жене и берись за дело».

– Значит, мама. А если бы не сказала – не вернулся бы?

– Вернулся. Я и сам решил.

– Какова мать-то? Здоровье каково у нее?

– Да ничего вроде. Собирается сюда на Октябрьский праздник. И велела написать, как ты меня примешь…

– Приму, если возьмешься за работу и выпивать не будешь. Иначе – вот тебе бог, а вот – порог.

Федор чуть-чуть обиделся:

– Я же не пьяница.

– Все выпивохи не считают себя таковыми. Запомни.

– Ладно, запомню. Завтра же пойду оформлюсь на работу.

Серьезное объяснение Софья все же оставила «на потом». У нее сейчас не хватило духу сказать о знакомстве с Трофимом. Они еще долго сидели за столом, говорили, а потом стали укладываться спать. И в те самые минуты во дворе появился Крючок…

Софья, конечно, разозлилась на Порова: «Ну-ка, ни с того, ни с сего высадил раму! Позор-то какой, что люди подумают? Сущий разбойник, нет у него ни стыда, ни совести. Пропил жену с сыном и себя пропьет». Она собралась было жаловаться на него в сельсовет, но раздумала: пойдет эта история по селу, над ней же будут посмеиваться. И пальцем показывать, скажут, не зря Поров выбил стекла, тут что-то есть… Пойдут пересуды, Поров получил свое, пожалуй, с него хватит, кулаки у Федора крепкие.

Она еще подумала, что в этой грязной истории, возможно, замешан Спицын. Не он ли подослал Крючка?

– А ну его к дьяволу! – сказала она Федору. – Ты насовал ему, стекла вставил, и ладно. Не хочу огласки.

– Ладно, – ответил муж. – Только почему он выбрал именно твою избу?

– Мало ли что взбредет пьянице в голову. Бог его накажет!

Однако приструнить нарушителя спокойствия решил Чикин. Он пошел в сельсовет и все там рассказал. Сельсовет предложил председателю сельпо принять меры. Там с Поровым возились немало, он надоел всем, и его уволили с работы. Устроиться вновь куда-нибудь оказалось непросто. К кому бы ни обратился Поров, никто его не хотел брать на работу. Даже управляющий Борковским отделением совхоза, несмотря на нехватку рабочих, отказал ему в этом. Поров даже пить перестал и ходил по селу потерянным. Наконец он заколотил в избе окна и уехал в заречный поселок лесорубов. Говорили, что там его взяли было на обрубку сучьев, но вскоре за прогулы выгнали. Тогда он подался в областной центр, и там его след затерялся.

Зато в Борке стало спокойно. Лисицын, проходя мимо избы с заколоченными окнами, морщился: «Весь вид портит эта поровская избенка!» Он поручил кадровичке Клаве разыскать жену Крючка. «Пусть вернутся с сыном домой, снимут эти доски и живут тут. Если Крючок объявится и станет бузить, приструним».

2

Улицу Борка заполнила своим грохотом мощная техника – прибыл из Чеканова мелиоративный отряд, и Лисицын сам проводил его на газике к месту работ. В те же дни из города, с лесозавода, приехали шефы на уборку картофеля и овощей, их надо было принять, разместить, обеспечить питанием.

Утром в кабинет вошла невысокая молодая женщина в сапогах, ватнике и шерстяном платке. Лисицын где-то прежде ее видел. «Где? Да это же Роза Васильева, у которой муж – участковый!» – вспомнил Степан Артемьевич. Васильева спросила, на каких условиях можно ей с семьей переехать из города в Борок.

– Вы это серьезно решили? – Лисицын вспомнил, как эта дамочка загорала летом на огороде, а потом пришла на луг. «Этакая вальяжная горожаночка».

– Пока еще подумываем, – ответила Васильева. – Хотелось бы все же знать условия.

– Жилье вам не потребуется?

– У нас своя изба.

– Вот и ладно. Оформим все как положено. Будете постоянными рабочими совхоза со всеми преимуществами и льготами. Можем продать вам телку, поросят или даже корову.

– А подъемные дадите?

– Надо выяснить. Обычно они выдаются тем, кто приезжает по оргнабору. Заработки у нас хорошие, не пожалеете. Вы бы где хотели трудиться?

– Могу ходить за телятами. Или дояркой…

– А супруг?

– Его, конечно, отпустили бы сюда, перевели. Но нужен ли в Борке участковый?

– Это я узнаю и вам сообщу. Оставьте адрес.

– Я к вам еще зайду. Я ведь приехала с шефами на уборку картошки.

– Милости прошу!

Роза попрощалась и вышла. Степан Артемьевич проводил ее до двери.

А потом пришла целая семья: муж, жена и двое детей-дошколят. Их сопровождала инспектор по кадрам Клава,

– Вот, Степан Артемьевич, приехала семья из Владимирской области по направлению службы трудоустройства, – сказала Клава. – По нашей заявке.

– Да, да, – оживился Лисицын. – Садитесь, пожалуйста. Садитесь все, вон на стулья. Значит, владимирские?

– Да, – ответил глава семьи Волгин, молодой мужчина с зеленоватыми глазами, русоволосый и рослый. Жена у него была невысокая, но, как говорят, «увесистая», Толстый шерстяной жакет втугую обтягивал ее округлые плечи, полную грудь. Дети одеты заботливо, тепло. Вид у приезжих был усталый.

– Жили там в сельской местности? – спросил Лисицын.

– В сельской.

– Почему потянуло на Север?

– Я служил в этих местах в армии, понравилось здесь.

Жена с любопытством поглядывала на Лисицына, дети украдкой изучали кабинет с его обстановкой.

– Чем занимались в родных краях? – спросил Лисицын.

– Я – механизатор широкого профиля, – сказал муж. – А Дуся, – он кивнул на жену, – работала в полеводстве.

– Ну что же, мы вас примем. Работы хватит, но прежде о жилье. Сейчас мы дадим вам комнату в общежитии, а к Октябрьскому празднику получите отдельную двухкомнатную квартиру в кирпичном доме. Вас это устроит?

– Наверное, устроит, – сказала Дуся.

– Ну вот и ладно. А пока поживете в общежитии. Недолго. – Степан Артемьевич вызвал завхоза, чтобы тот определил приезжих.

Когда они ушли, Лисицын подумал: «Черт возьми, это здорово! Первая ласточка все же прилетела… Наверное, приедут еще. Надо скорее решать с жильем…»

К нему зашел Новинцев, ему не терпелось порасспросить об этой семье. Степан Артемьевич рассказал и уверенно закончил:

– Теперь будут приезжать.

– Осень на носу. Ездят больше летом, – охладил его восторг Иван Васильевич.

– Скептик ты, Иван Васильевич. Приедут. Во всяком случае, должны…

3

Лиза собралась в отпуск, и сельсовет временно взял на работу в библиотеку Еремея Кузьмича Чикина. Сдавая ему хозяйство, Лиза предупредила:

– Пожалуйста, следите, чтобы книги не терялись, не забывайте заполнять формуляры, и чтоб обращались с литературой аккуратно.

Она все рассказала и показала Чикину. Тот вздумал пересчитывать все тома, что были на полках и на руках у читателей – по формулярам. Считали весь день. Не хватило одной книги.

– Где же она? – спросил Чикин, глядя на Лизу поверх очков.

– Должно быть, кто-нибудь из приезжих не сдал, увез. Я принесу взамен равноценную книгу из дома.