Текст книги "Високосный год: Повести"

Автор книги: Евгений Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 20 страниц)

12

Штихель рано постучал в Галино оконце. Она выглянула на улицу, блеснули за стеклами ее белые плечи, по которым струились распущенные волосы. «Сейчас», – сказала она и задернула занавеску. По скрипучим половицам прошла на кухню, тихонько умылась, стараясь не потревожить хозяйку. Но Поликсенья была уже на ногах. Она принесла с улицы березовых дров.

– Куда ж вы такую рань?

– В Лебяжку собралась, – Галя перед зеркалом старательно прибирала волосы в узел, всовывая в него шпильки.

– Одна?

– С товарищем.

– Выпейте на дорогу молока.

…По холодку шагалось легко. Деревья, кусты, трава – все было мокрым от росы. Она осыпалась горохом. Скоро чулки у Гали намокли, и Штихель посоветовал их снять, Галя села на пенек, разулась. Голым икрам сначала было зябко, но потом ноги разогрелись в ходьбе, и стало даже приятно.

– Расскажите что-нибудь, – попросила она. – Хотя бы о своей профессии. Я о ней не имею ясного представления.

Штихель свернул и перекинул через плечо плащ.

– Езжу по районам, смотрю, как люди живут, потом возвращаюсь и отписываюсь…

– Отписываетесь? Что за термин? Даже звучит как-то неблагозвучно.

– Сотрудник, вернувшийся из командировки, обязан быстро сдать материал, то есть отписаться.

– И все? Но ведь ваша работа творческая? У вас бывают неудачи или трудности?

– Как и во всякой другой работе.

– Например?

– Ну, например… Вот позавчера я встретился с комбайнером Трофимовым. Это – лучший комбайнер совхоза и, как мне сказали, личность интересная. Прихожу в поле. Он остановил комбайн, пригласил меня на площадку. Я взобрался, стою. Он знай крутит штурвал да вперед посматривает. Ну, я тоже смотрю: агрегат стрижет хедером хлеб, грохочет молотилка, помощник комбайнера на копнителе солому сбрасывает. Через каждые полчаса остановка: приходит машина, забирает из бункера зерно. Я пытаюсь заговорить с Трофимовым, что да как. А он все молчит. Только вежливо кивает. Потом наконец сказал: «Вот, товарищ корреспондент, сделаем перерыв на обед, тогда все и обговорим».

Сделали перерыв, поели, закурили. Ну, думаю, теперь самое время потолковать. Стараюсь исподволь завязать беседу. Он встает и говорит: «Поели, передохнули малость – пора и за дело!» И опять на площадку. Заводит мотор, кричит: «Вы, товарищ корреспондент, смотрите, тут все видно, вся работа. Наблюдайте, значит!»

Так мы и проездили весь день. Вечером он поставил комбайн на меже: «Пойдемте теперь в деревню, отужинаем, отдохнем до утра».

Ну, думаю, уж вечером, дома-то я его расколю! Не тут-то было. Угостил отменным ужином, горницу для ночлега отвел, а о себе – ни слова. Все «да» да «нет».

– Бывают же такие неразговорчивые люди! – посочувствовала Галина.

– Вот именно. Не любят популярности. И еще думают: напишут, мол, расхвалят, а потом какая-нибудь неудача, люди скажут: «Гляди-ка, хваленый-то Трофимов как подкачал!»

Но есть и другие. Словоохотливы, выложат все, как на исповеди. Говорит, так прямо-таки чувствуешь: товарищ привык к интервью, так и чешет, опережая твои вопросы. Блокнот весь испишешь. А сядешь за очерк – не получается. Наблюдения оказались поверхностными. Самые главные черточки характера остались «за кадром». Опять неудача…

Бывают счастливые, редкие случаи, когда удается без наводящих вопросов вызвать человека на откровенность. Совершенно случайно, в необычных, неофициальных обстоятельствах: в гостинице, в пути, на перевозе, на речном теплоходе. Беседуя без наперед заданной цели. Человек раскрывается, как лилия на озерной глади – во всей красе… Тогда и рождаются хорошие очерки – мечта журналиста.

Они сделали на поляне привал, поели. Галина, сняв туфли, обнаружила мозоли на пятках. Пятки горели. Однако она ничего об этом не сказала и подобрала ноги под себя. «Ничего себе путешествие! Идти еще далеко…»

Штихель во весь рост растянулся на траве, заложив руки за голову, стал глядеть в небо. Верхушки сосен, окружавших поляну, качались от ветра. Казалось, они подметали облака. Александр опять начал разговор, и она почувствовала в его словах новую интонацию:

– Я вот путешествую по деревням, и, представьте, иногда приходит на память Блок, мой тезка, ваш кумир:

 
…Мне избы серые твои,
твои мне песни ветровые,
как слезы первые любви.
 

Да, твои мне песни ветровые… Как верно сказано, и с каким высоким чувством! Вам приходилось слышать такие песни? Нет? Так вот, представьте позднее лето. Где-нибудь в конце августа. Пустые поля, серые, холодные облака над ними, которые не льют, а только изредка неохотно сеют мелкий дождь. И перед тобой, возле битого копытами проселка, – наша северная деревенька в десяток-другой изб. Какая-нибудь удаленная колхозная бригада. Подходишь к ней, останавливаешься у крайней избы. Никого не видно. Только добродушная собачонка суетится, вертится вокруг себя, вылавливая блох… И лаять ей лень. Свистит ветер, и у стены пожелтевшие сухие травы шелестят. И какой-нибудь кусочек отставшей коры на прясле сухо трепещет и щелкает. И кругом простор, свобода…

И смешанные чувства овладевают тобой: грусть, одиночество и что-то знакомое, родное, волнующее.

А потом идешь полем в другую деревеньку, и опять в ушах поет ветер и сухие былинки треплет, и облака все бегут, бегут вдаль, надув свои латаные паруса…

Вот так и я слушаю иногда ветровые песни. В облике наших деревень – больших, людных, и маленьких, почти пустых, всегда живет что-то исконно русское, грустное и радостное. Грустное, вероятно, от одиночества, от того, что затеряны деревеньки в лесах, в полях, в глубине России, и радостное – от вечного ощущения красоты природы, ее чудодейственной, целительной силы. – Штихель перевернулся на живот, подпер подбородок кулаком. – Города нынче разрослись, понахватались цивилизации и культуры. Но и в деревне есть своя притягательная сила. Богатые ли, бедные ли деревеньки всегда имеют околицу, росстань… Окраину. А ветровые песни надо слушать только у околиц. Стоять, опершись о прясло, и слушать.

Галя долго молчала. Наконец она вздохнула и посмотрела на спутника благодарно и просветленно:

– Это вы очень хорошо сказали: ветровые песни надо слушать у околицы…

Штихелю захотелось протянуть руку, погладить ее волосы, щеки, приласкать. Но он удержался, сел, скрестив ноги, как дервиш. Он заметил, что у Гали из золотого клубка волос выскользнула шпилька. Он пошарил в траве, подобрал ее и осторожно воткнул обратно. Волосы девушки казались теплыми, живыми. Взгляды их встретились. Галя смежила веки, раскрыла их, и синева под ними стала холодноватой. Она быстро встала:

– Идемте, идемте скорее в эту Лебяжку! Там – ветровые песни, да?

– Да.

13

И они их услышали. На самой окраине, у маленькой старой избы с косящатыми оконцами. Была серая от непогод косая изгородь, и отставший кусочек коры, и метелки трав… Травы клонились под ветром, осыпая сухие семена, а язычок коры сухо трепетал, как стрекозиное крыло.

Лебяжка представляла собой небольшую деревеньку в десятка полтора домов, сбегавших по склону холма к озеру. С другой стороны озеро обступал полукругом дремучий ельник. Посреди озера был остров, чистый, гладкий и весь зелёный. На острове стояли стога сена, похожие на шеломы древних витязей.

– Красивые места, – сказала Галя.

Штихель посмотрел на нее как-то странно и улыбнулся сдержанно уголками губ.

У избенки маленькая старушка в полинявшем ситцевом платке проворно и чуть суетливо развешивала белье на жерди, укрепленной на высоте роста вдоль стены, как это водилось на Севере, где взять жердь легче, чем достать моток веревки.

– Здравствуйте, бабушка! – громко приветствовал ее Штихель.

– Здравствуйте-ко, – обернулась старушка.

– Нам бы потолковать с вами.

– Сейчас, – она расправила белье, вытерла влажные руки о фартук и подошла к ним: – А вы откуда?

– Из Петровки пришли.

Бабка махнула рукой:

– В Петровке таких нету. Знаю там всех. Вижу – нездешние.

– Приезжие, из области, – уточнила Галя.

Старушка вежливо кивнула:

– Из области? Так, так. За иконами аль за прялками?

– Да нет, просто так. Хотим познакомиться с Лебяжкой.

– Места тут у вас красивые, – Штихель говорил погромче, думая, что бабка плохо слышит.

– Местность-то красивая, верно. Только говори потише, не шибко кричи, я ведь не глухая. А икон у нас нету и прялок нету. У соседки Федосьи валялась одна на повети, дак приходил такой, вроде вас, только с бородой, да и унес. Федосье три рубля дал. Та чаю и сахару накупила и меня позвала чаевничать.

Старушка настороженно умолкла. Галя поинтересовалась:

– А что тут есть, бабуся? Магазин есть?

– Есть магазин, как не быть. И школа есть, и клуб.

– Чем торгуют в магазине?

– Дак он закрыт, магазин-то. Совсем заколочен.

– Почему?

– Мало покупателей, невыгодно продавца держать.

– А как же вас снабжают?

– Продукты раз в неделю привозят из Петровки. Хлеб, чай, сахар и еще кое-что. Иной раз автолавка придет, как дорога позволяет, а дорога не позволяет, дак и на лошадке привезут.

– Только раз в неделю?

– Только. На всю неделю и запасаемся. Да ты не удивляйся, золота голова, жителей-то всего ничего. Пересчитать по пальцам, дак одной руки хватит. И все старые, вроде меня.

– А школа?

– Школа закрыта. Детей-то нету. Мы уж давно отрожали, – старушка усмехнулась, поправила платок. – У нас внуки-то в городах живут. А здесь кого учить?

– Странно, – Галя посмотрела на Штихеля. Он опять улыбнулся сдержанно, и вид у него был скучный. – А клуб? – обратилась она к бабке.

– Клуб-то не совсем заколочен. Каждый месяц кино показывают. Уважили нас, старух. Мы ведь письмо в район писали, дак там распорядились нас обслуживать. В Петровку-то далеко идти, а ноги у нас худые. Передвижку привозит сам Чижов, катит фильму. Спасибо ему, хороший парень.

Галя теперь поняла, что Лебяжка оказалась вовсе не такой, какой она ее себе представляла. Услышав похвалу старушки по адресу Чижова, она подумала, что он тут вовсе не бездельничает.

Прошли в избу, выпили холодной водицы, посидели.

Старушка – звали ее Людмилой Осиповной, спросила, будут ли они ночевать. Сказали, что переночуют.

– Сейчас самовар поставлю, – сказала Людмила Осиповна. – Молоком бы угостить, да нету. Корову мне держать не по силам.

– Не беспокойтесь, – сказала Галя. – Самовар после. Мы пройдемся по улице. Тут, говорят, есть гора, с которой видно много озер?

– Гора-то есть, тут за деревней, недалеко. Вас бы проводить туда, да я не могу по горам-то… Вот Татьяна Авдеева бы проводила. Она тут у нас самая молодая, на ногу резвая. Ее изба сразу за магазином. Курортники-то сами лазят на гору. Знают, как идти. Многие тут выросли…

– Какие курортники? – спросила Галя.

– Ну те, кто летом по выходным дням из лесопункта да из Василькова приезжают отдохнуть, в озере рыбки половить. Они все с собой привозят – и вино, и закуску. Кто побогаче – те на «Жигулях», а победней – на «Запорожцах». Они и седня там у озера. Целый табор. Как цыгане бывалошние. Поглядите-ко с угора – все видно. Растелешатся, позагорают на солнышке – и в воду, как бобрята. А потом закусывают. Бывает, песни поют, а мы слушаем. Они почти все местные, только живут теперь в городском образе…

Галя уже перестала удивляться и только потихоньку вздыхала, скрывая от бабки свое разочарование.

– Скучновато вам тут жить? – поинтересовалась она.

– А что поделать? Я дак тут родилась, тут и умру. Меня дочь в город зовет, а я не желаю. В городской квартире душно. Как приеду туда – так и захвораю. Здесь у нас воздух лечит! Только жаль, что люди из Лебяжки разъехались. Земля-то скучает! Скучает землица. Кругом такие были поля, такие поля! Не только рожь, а и пшеничка озимая росла. А потом опустела деревня. И сеять тут перестали. Разве только овес с викой или горохом на корм скоту высевают. И причину выставили: поля-то маленькие, тракторами неловко пахать. Прежде лошадьми обрабатывали, а теперь – где они? И потому скучает земля. Лесом зарастает. Сенокосы, правда, еще есть на чищеницах. Сюда бригада косарей из Петровки приезжает каждое лето, ставит стога на острове. Вывозят зимой сено тракторной волокушей.

Штихель подал голос:

– Ну вот, Галина Антоновна, вам теперь понятно кое-что о судьбе Лебяжки?

Галя сказала:

– Кое-что понятно…

– Именно кое-что. Скоро, Галина Петровна, оживут Лебяжки. Не будет и не должно быть неперспективных деревень.

Они вышли на улицу, миновав магазин, закрытый на висячий замок, остановились в проулке. Он спускался вниз, к покрытому рябью озеру. Неподалеку от берега стояли два легковых автомобиля. На траве расположилась пестрая группа людей. Кое-кто из них купался.

– Отдыхают. Выходной день, – сказала Галя. – Это и есть те самые курортники?

– Видимо, – ответил Штихель.

Сухонькая, скорая на ногу Татьяна Авдеева шла быстро и легко. Ее цветистая косынка так и мелькала среди кустов. Галя едва поспевала за ней. «Сколько же ей лет? – думала она. – Пятьдесят? Шестьдесят?» Она спросила Авдееву о возрасте. Та ответила:

– Семьдесят два.

«Ничего себе! – удивилась Галя. – В таком возрасте и так бегать!»

Штихель солдатским шагом шел позади. Тропинка нырнула вниз, под ногами зачавкала болотная влага. Выбрались на сухое место и стали преодолевать крутой подъем, цепляясь за ветки, за сучья. Тропы тут не было, только местами попадались голые, глинистые, закаменевшие на солнце проплешины.

– Теперь уж близко! – кричала сверху Авдеева.

Галя боялась оглянуться, у нее, наверное, закружилась бы голова от высоты. Выбрались на отлогий лужок. Тут оказались полуистлевшие деревянные ступеньки. По ним поднялись еще выше, на макушку Лебяжьей горы.

И вот перед ними небольшая деревянная церквушка с колокольней. Тускловато блестел лемехом купол. На колокольне, на перекладине, был подвешен почерневший от времени небольшой колокол.

Галя с замиранием сердца осмотрелась: вокруг, сколько хватало взгляда, дымчато синели леса, а среди них голубые, сверкающие на солнце пятнышки озер разной формы – круглые, как блюдечки, овальные, прямоугольные. Много озер… Леса уходили к горизонту, и небо там, возле него, светилось золотистым светом. За горизонт уплывали облака, постепенно мельчая и превращаясь в серые пятна.

Штихель щелкал затвором фотоаппарата. Галя по пальцам пыталась сосчитать озера.

– Двадцать шесть озер! – сказала она.

– Больше, – поправила Авдеева, вытирая косынкой потное лицо. Она устала, дышала часто и глубоко. – Тридцать два озера… Видите, там, наверху, колокол? Он долго служил людям. Прежде, если кто-нибудь заблудится в лесу, то посылали сюда звонить. На звон и выходили из леса…

По шатким, скрипучим ступенькам они осторожно взобрались на колокольню. На площадке ее, выметенной ветрами, было сухо и чисто. Половицы – плахи окрепли, как кость. Штихель взялся за веревку, чуть качнул язык колокола, и бронза загудела протяжно и басисто.

Внизу, словно игрушечная, лепилась близ берега озера Лебяжка. «Курортники» отсюда казались маленькими жучками.

– Почему гора называется Лебяжьей? – спросила Галя у Авдеевой.

– Рассказывали мне в детстве такое, – ответила Татьяна. – Что вроде бы залетели сюда два лебедя. Одного убил охотник из озорства, а другой каждую весну прилетал и все кричал, звал товарища… Лебедей в наших местах много водится на озерах.

– Сколько же лет этой церквушке? – спросил Штихель.

– Наверное, лет двести или больше. У нас на Севере деревянные церкви стоят и триста лет, и ничего им не делается. Бревна сюда доставляли на лошадях по северному отлогому склону. А строили наши лебяжские мужики.

Помолчали. Налетел ветер, засвистел в стропилах, и колокол отозвался еле слышным гулом. Будто этот гул – приглушенный, тревожный, донесся из глубины веков, из поры младенчества Русской земли.

Ветер утих, колокол замолк. Галя подошла к нему и осторожно потянула за веревку. Раздался певучий бронзовый гул. Она еще раз ударила в колокол, сильнее, и он отозвался протяжным звоном, который поплыл волнами над лесом, над озерами, нарушив дремотную тишину ясного летнего дня…

На повети от крыши, нагретой солнцем за день, струилось мягкое тепло, пахло сеном и вениками. Сено лежало небольшим ворохом на полу, веники, связанные попарно, висели на жерди от стены до стены.

– Порознь спать будете или вместе? Стелить-то как? – спросила хозяйка.

– Порознь, бабушка, – ответила Галя и смутилась.

Людмила Осиповна ушла в избу за одежками. Сделав постели – по одну сторону сенного вороха Гале, по другую – Штихелю, она пожелала:

– Ну, спите с богом. Приятных вам снов.

Штихель лег на спину, не раздеваясь, накинув на грудь ватник, принесенный хозяйкой. Он только снял сапоги, чтобы дать отдых ногам. Галя долго ворочалась по ту сторону сенного вороха, хлопала ладонью по подушке, шебаршила сеном и наконец угомонилась, вздохнув глубоко и облегченно.

– Покойной ночи, – сказала она. – Вы еще не спите?

– Пока нет. Спокойной ночи, – ответил Александр.

Ему не спалось. Близкое соседство Гали волновало его. Он осторожно вздохнул и полез было в карман за сигаретами, но воздержался от курения – рядом было сухое сено… Ему ничего не оставалось, как закрыть глаза и попытаться уснуть.

Галя лежала, широко открыв глаза в темноту. Что-то волновало ее. А что? Может быть, непривычный запах свежего сена, от которого кружится голова? Крик поздней птицы? Шепот березовых листьев за оконцем в срубе? Ночная ветровая песня?

14

В понедельник утром к Чижову пришла сторожиха и сказала, что его просил срочно позвонить Антрушев. Чижов выпил кринку молока, принес в кухню дров и только тогда отправился на работу. Он не любил торопиться, был осмотрителен и несуетлив: «Работа никуда не уйдет. Все, что надо, сделаем своевременно». Спокойствию и уравновешенности завклубом иной раз даже завидовал несколько нервозный Кутобаев, а директор совхоза подтрунивал: «Не успеешь и сапог износить, Чижов сделает все, как надо».

Нельзя сказать, чтобы от этой медлительности Владислава страдали дела: в клубе всегда был порядок, показывали вовремя кино, шли танцы, работали разные кружки. Владислав сам был режиссером драматического кружка, не забывал уроков, полученных в областной культпросветшколе.

Однако он делал ровно столько, чтобы петровчане могли сносно проводить досуг, а начальство не было в претензии. Порой его неудержимо тянуло на озеро с ружьем, и он, оставив клуб на попечение Вали Ниточкиной, пропадал там с ружьем и спиннингом целые дни. За это его слегка журили, но Чижов отделывался шутками и умел ладить с совхозным начальством.

Он связался по телефону с Антрушевым и на его традиционные вопросы сообщил, что в Петровке проведено собрание лекторской группы с участием Ишимовой и при клубе теперь будет работать постоянно действующий лекторий.

– Хорошо, – похвалил Антрушев. – Только смотри, чтобы этот лекторий не был постоянно бездействующим! Готовься к отчету. Через месяц пригласим для обмена опытом. А Ишимова где? В Васильково не собирается?

– Вчера потопала в Лебяжку со Штихелем. Старину смотреть. Сегодня обещала вернуться.

– Старину? Со Штихелем? Гм… Ты позвони, когда она соберется в райцентр. Ну, действуй, информируй! Пока…

«Вот деятель, все ему надо действовать», – усмехнулся Чижов и пошел в читальню.

Там никого не было. В широкие окна заглядывало солнце, его лучи сочными мазками ложились на свежевымытый пол. На столе раскинут исписанный плакатными перьями лист полуватмана. «Валентина-таки поработала вчера. Молодчина!» – одобрил он старания библиотекаря.

Это был план лектория на квартал. Владислав вспомнил, как вчера Журавлев с неприступно строгим видом велел его вывесить в понедельник на самом видном месте.

Галя вернулась в Петровку, заглянула в клуб и, увидев план, вывешенный в фойе, одобрительно сказала:

– Дела идут на лад. Лед тронулся!

– Десятого и двадцатого числа каждого месяца – лекционные дни, – уверенным тоном обнадежил ее Чижов. – А где Штихель?

– Он уехал в колхоз «Красный партизан». Мы расстались на большаке… У околицы, – вспомнила Галя нужное слово и улыбнулась. – Он проголосовал встречному грузовику и уехал.

– Понравилось вам в Лебяжке?

– Да, хорошо там. Природа чудесная. Только в ней пусто. Люди не живут, одни старушки.

Чижов снисходительно улыбнулся и сказал:

– Старушки тоже люди. Мы теперь ориентируемся на единый хозяйственный и культурно-бытовой центр здесь, в Петровке. Прежней разбросанности карликовых деревень надо положить конец. Лебяжка – это уже прошлое.

– Вы сказали нечто новое для меня, – отозвалась Галя.

– Приезжайте к нам почаще, увидите, как все переменится.

– Хорошо. Постараюсь.

Видя, что Ишимова собралась уезжать в Васильково, Чижов стал к ней подчеркнуто внимателен. Сводил в столовку, накормил на дорогу обедом, организовал машину и тепло попрощался с референтом.

…Опять дорога полями, перелесками, дремучим бором. В Грязях грузовик, в кабине которого ехала Галя, конечно, забуксовал, и шофер, чертыхаясь вполголоса, чтобы не расслышала пассажирка, рубил топором еловый лапник, собирал чурки, доски, выбитые из колеи предыдущими машинами, совал все это под скаты. Потом садился за руль, отчаянно газовал и все же выбрался из топкого места. Водитель на этот раз попался молчаливый, он только крутил баранку, изредка курил и что-то бормотал себе под нос.

Отдохнув с дороги в гостинице, Галя оставшееся время посвятила встречам с районными работниками, прочла лекцию в Доме культуры и собралась ехать домой.

Поезд должен прибыть через полчаса. На маленькой станции Сергунино, на перроне, в его ожидании скучали редкие пассажиры. На лужайке перед вокзалом бродили куры, опекаемые большим белым петухом с роскошным малиновым гребнем. Петух ходил возле них бочком, косил на кур настороженным круглым глазом, время от времени мощно взмахивал крыльями и кричал свое «ку-ка-ре-ку». В окно служебного помещения было видно, как возле своих аппаратов сидел дежурный по станции. Два рабочих-железнодорожника в брезентовых робах и желтых жилетах курили на скамейке и сетовали меж собой на плохой урожай грибов нынешним летом.

Галя пошла вдоль путей к полосатому шлагбауму у переезда, чтобы скоротать время.

Солнце спряталось, его прихватило краем надвинувшееся облако. Галя посмотрела в небо и ощутила на лице капли дождя. Побежал ветер, дождик усилился, его косые нитки секли листья ольхи под насыпью, и они вздрагивали от ударов. Галя хотела повернуть к станции и там спрятаться от дождя. Но он тотчас убежал дальше. Теперь на болотистом лугу за железнодорожным полотном ветер тормошил кусты, и мутная сетка дождя явственно различалась там. Галя утерла лицо платком и ощутила тепло на плечах. Луч солнца внезапно ослепил ее, оно как бы выскочило из тучи, будто живое. В небе вспыхнула радуга, охватившая большой аркой заболоченный луг с кустами и дальний ельник. Радуга сияла всеми цветами, словно прочерченная тонкой кистью ловкого художника, она вслед за косым дождем плыла над путями, над лугом, над перелесками.

Галя полюбовалась радугой и пошла к станции навстречу приближающемуся поезду.

1970–1980